Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

Богенчук, хотя и сменил больничную койку на домашнюю, был по-прежнему на бюллетене, однако от своего вынужденного безделья несколько ошалел и потому рвался проводить вместе с ГАИ какой-то рейд, а еще собирался договориться с генеральным директором объединения, чтобы ему дали радиофицированный УАЗик:

– Возьму с собой фоторепортера – и двинем по бригадам. Материал прямо по рации и передам!

– А снимки? Тоже по рации?

– С нарочным отправим! Или еще куда закатимся. А? – Он посмотрел ни Анну-Нурию. Лицо ее было по-восточному непроницаемо, и Федор засмеялся: – Ладно. Мы ненадолго. И куда-нибудь поближе.

– Не дальше Охи-на-Сахалине, – сказал я.

– Точно. Знаешь, кстати, что новый наш генерал из Охи?

– А зам его, по геологии, – вставил Филимонов, – из Томска. Я был у него сегодня. Знающий специалист. За четыре месяца все тут успел раскрутить!

– Что? – спросил я.

– Он организовал и провел нечто вроде инвентаризации фонда скважин – в каком они состоянии, что от них можно ждать и что нужно для них сделать...

– Что-то я не понял, мужики, – сказал я. – Выходит, когда полтора года назад начался этот аврал, эта истерика с ремонтом скважин, вся работа велась, по сути дела, вслепую?

– А то, – сказал Богенчук.

– Ну, вы даете. Этого я даже предположить не мог.

– Когда Мальцев свернул шею специализированным управлениям по ремонту, – сказал Богенчук, – какая-либо достоверная информация о режиме скважин просто перестала существовать. Потом ахнули: фонд простаивает! вот в чем дело! надо принять меры! срочно! в пожарном порядке!

– Меры, принимаемые в пожарном порядке, – пробормотал я, – чаще всего и приводят к пожару... Уж простите за каламбур.

– Да уж пожалуйста, – великодушно сказал Богенчук. И спросил: – Так ты виделся в Москве с Андросенко?

– Ага. И с художником договорился. Про клише. Только оно ему не понадобилось...

В начале апреля Володя Андросенко прилетел в Москву, по делам своей новой газеты. И через неделю был утвержден собкором солидного столичного издания в дальний район страны. О том мы и посудачили – территория, которую теперь Андросенке «предстояло освещать», была куда как поболее площади Восточной и Западной Европы, взятых вместе.

– Правильно он сделал, что пошел собкором, – сказал Богенчук. – Здесь бы ему припомнили. Нашли бы способ припомнить.

Не исключено, подумал я. Только дело, какое выбрал сейчас Андросенко, не из легких, да и профессия, в сущности, другая: редактор газеты – это одно, вольный корреспондент – совсем иное. Трудно ему придется. Но тут уж – как можешь, так и сможешь.

– Ты у Альтшулера был? – спросил Богенчук.

– На завтра договорились.

– Вроде отстал от него горком с этой пшеклентной дачей... Замом по науке его утвердили.

– Ну, а дача-то хоть у него была?

– Нет.

– Я помню, Федор Николаевич, – сказал Филимонов, – как вы мне первое задание давали.

– А я что-то подзабыл.

– Между прочим, газета ваша понемногу выправляется, – сказал я. – Медленно, как трава, отравленная химикатами. Но – выправляется. Видать, и на нового редактора ситуация с Андросенко давила. И не только с Андросенко. Но теперь... Недавно я заметку про водные дела прочитал. Очень толково пишет какой-то Неруш.

– Не какой-то, а какая-то, – поправил Богенчук. – И не какая-то, а Наташа.

– Ну, извини.

– Да чего там – пожалуйста.

– И у нас в газете перемены, – сказал Филимонов. – Строже стала газета, критичнее.

– И сильно умнее, – добавил я. – Не знаешь ли ты, Коля, что за умник сочинил у вас произведение под названием «Вахта летит в Заполярье»? Он еще предлагает там доставлять людей с Мыса Каменного не только вертолетами, но и катерами. «Это же рядом, всего-то через губу!» Тьфу! Посидел бы он денек-другой на Мысу Каменном. А точнее говоря, – постоял бы...

– Не знаю, – сказал Филимонов. – Наверное, внештатник.

– Штатник-внештатник... Какая разница? Сколько можно играть в эти летающие игры? Скоро живого места во всей Западной Сибири не останется!

– Две недели назад Витальку Попова убили, – сказал Богенчук. – В аэропорту работал, авиатехником. Пьяный вахтовик ножом пырнул...

– Я не о том, Федя. Разные среди летающих люди. И прок от них Северу немалый. Сиюминутный прок. Но система – система эта летающая! – она не только бесплодна, она разрушительна.

– Я тоже не о том, – сказал Богенчук. – Но Витальки-то больше нет. В Урае после зимы не бывали? – спросил у меня Филимонов.

– Нет. Отсюда собираюсь. Тогда – оттуда сюда. Теперь – наоборот. Три месяца не был... Но сын письма шлет, газеты. Так что кое-что знаю.

– С новыми месторождениями прежняя у них маета.

За окнами царил бесплотный свет. Белая ночь. Торчали на пустыре одинаковые серые столбики, тени они не давали. Свайное поле. Федя поглядел на него и мрачно произнес:

– Город на сваях. Город без корней.

Красивое они выбрали место.

Хотя на первый взгляд ничего особенного – пройдя изгиб реки, дорога брала в сторону, а вдоль берега вела неприметная тропка, вела к невысокому взгорью, на котором редко стояли деревья, – так же отдельно, несоединенно отражались они в тихой, чистой воде. До нас здесь уже бывали – об этом я мог судить по опаленной проплешине в неглубокой ложбинке, но кроме пепла прогоревшего костра не встречались окрест другие, ставшие ныне привычными следы человека: банки-склянки, целлофановые пакеты и прочий мусор цивилизации. Теперь, к сожалению, и в глухой тайге редко найдешь незагаженные места; охотничьи сторожки, готовые дать приют каждому, давно превратились в легенду, миф, – сколько я повидал их, искалеченных бессмысленным топором, раскуроченных куражливыми руками «первопроходимцев», на месте иных из зимовий осталась лишь вбитая в землю зола, и то была лучшая участь – взлететь к небу огнем, и никогда больше не видеть, не чувствовать, как шарят по тебе жадные и холодные руки, как топчут тебя обманчиво мягкие сапоги с затейливым рисунком на подошвах, – здесь, всего в часе езды от Тюмени, было иначе, и пускай случилось такое нечаянно, то был словно привет от скрывшихся навсегда – за поворотом, за излучиной, за горизонтом – прошедших времен.

Накануне я встретился со своим старым товарищем. Познакомились мы давно, когда был он буровым мастером на Самотлоре, потом попал на партийную работу, а весной 1985 года был избран секретарем Тюменского обкома партии. В конце той же весны я прилетел в Тюмень, зашел к нему, и Китаев, обведя рукой скромные пределы своего уютного кабинета, с улыбкой произнес: «Вот видишь? Совсем небольшой кабинет...» – по поводу размеров его служебного апартамента в Ханты-Мансийске мы с Макарцевым посудачили всласть.

А Китаев добавил, продолжая улыбаться: «Может, теперь забот станет поменьше? – но тут же стер улыбку с лица и проговорил серьезно: – Да нет – больше». Тюмень уже вступила в трудный этап своего развития, о том, что он придет, знали давно, но одни гнали от себя эту тревожную мысль, другие полагали, что все обойдется, а третьим просто не давали говорить. Однако в апреле молчанию пришел конец. Так уж получилось, что новое назначение Китаева совпало по времени с началом самой серьезной, на моей памяти, критической кампании по проблемам Тюмени, публикация следовала за публикацией, один газетный сериал сменялся другим, о многом говорилось впервые, привычки к такого рода публицистическому «открытию Тюмени» у руководителей и области, и отрасли не было, а потому любая попытка критического осмысления тюменских дел воспринималась болезненно, порою нервозно. Но в сентябре все вещи были названы своими именами. От первого лица. Тогда же был принят правительством страны ряд серьезнейших чрезвычайных мер. Понятно, что такой поворот событий предопределил характер областной партконференции, которая состоялась в декабре 1985 года: «Чем заметнее достигнутые результаты, тем более нестерпимыми становятся пробелы и недостатки...» Были выявлены и конкретные виновники неудач: «Срыв этого задания – крупнейшее упущение в работе обкома партии, его отдела нефтяной, газовой промышленности и геологии, секретаря обкома т. Китаева». Читал я эти строки и старался вообразить себе состояние своего старого друга. Конечно, можно было бы соблазниться сомнениями в справедливости такой оценки, а точнее говоря, обвинения – в своей новой должности Китаев работал всего-то восемь месяцев последнего года пятилетки. Однако был он до этого первым секретарем Ханты-Мансийского окружкома партии, на территории этого округа сосредоточены почти все нефтяные месторождения области, до окружкома заведовал отделом нефти и газа обкома – круг забот тот же... Да не только в этом дело, подумал я. Китаев не из тех людей, кто стал бы прятаться за чужую спину, или оправдываться, или выбирать ношу полегче. Конечно, он страшно переживает – не упреки, нет: тяжелейшую ситуацию, какой не бывало еще в истории нефтяной Тюмени. И, конечно, ему трудно. Но только ли ему?.. Вновь мы встретились в феврале – из Тюмени я собирался лететь в Урай, Нягань, Нижневартовск. Узнал я его не сразу – то ли свет был так тускл в коридоре, то ли так посерело лицо. «Да, Витя, – пробормотал я, стараясь говорить как можно бодрее. – Годы, понятно, нас красят. Только почему же в столь унылые и однообразные цвета?..» Грустно мы поговорили. «Не чувствую я удовлетворения от работы, Я клич. Не чувствую. Перестал чувствовать. Что ни сделаю – знаю: и это не то, и это не так... Дома почти не бываю. Полеты, поездки, а когда здесь... Ухожу – Катька спит, прихожу – Катька спит. Как-то удалось пораньше выбраться. Еле-еле дополз до дома, а ведь тут, знаешь, рядом... На каток она меня потащила. Пришли, надела коньки, на меня смотрит: а ты? Да я, говорю, просто похожу. Она: раньше, папа, ты тоже коньки надевал, со мной вместе катался... Так я уже старенький, дочка. А она: какой же ты старенький? вовсе не старенький...» Да ты на полгода меня моложе, Васильич, подумал я. Назвать нас молодыми – это, конечно, перебор, но вообще... И сказал ему: «А нельзя ли, Васильич...» Он не дал мне договорить: «Нельзя. Сюда – избирают. Отсюда – освобождают». – «Или переводят. На другую работу. Об этом я и хотел сказать. Поближе бы к своему делу тебе... Понимаешь, когда ты заведовал тут отделом – то была сфера, которую ты знал досконально. Но когда ты стал первым в Хантах, что-то меня все же резануло... Вспомнил. Я даже писал об этом – про то, как ты по вопросам сельского хозяйства выступаешь. Ну, я старался понять, объяснить тебе – аппарат, коллективная работа и так далее, но все-таки... Уж больно пестрыми были твои обязанности. Правда, был у меня контрдовод – и довольно существенный. Я, как ты знаешь, по стране мотаюсь изрядно и бываю не только на буровых. Особенно в последнее время. Так вот: меня смущает, что на партийной работе многовато профессиональных функционеров, с таким вот сюжетом развития – комсорг школы, факультета, вуза, секретарь райкома комсомола, завотделом райкома партии, секретарь райкоме и так далее. Ты прости, но эта прямая параллельная жизни, с нею она не пересекается. С тобой совсем иной случай. Уж тебя-то жизнь помяла. Настоящая жизнь. И потому я искренне считал, да считаю и сейчас, несмотря на разного рода сомнения, что ты на партийной работе способен, быть может, сделать больше, сделать лучше, чем иные из твоих коллег. И все же сомнения остаются. Остается страх, что функционерство и тебя затянет...» Тут, видимо, я перегнул. Случаи такие бывают, конечно. Но Васильич? Вряд ли. Совсем недавно в этих стенах разыгралась занятная сценка. Как бы скетч. Человек, с которым приятельствовали мы еще с моих «сменовских», а его комсомольских времен, заведовал тут отделом, профиль которого совпадал с моими интересами. Мы поговорили о делах и не о делах, у моего приятеля отменная, любовно подобранная библиотека, и поговорить о книгах мы оба любили и, быть может, умели. За разговорами незаметно приспела обеденная пора. Приятель мой пригласил меня в обкомовскую столовую. Отправились мы туда, продолжая мило беседовать, предположим, фрезеровской «Золотой ветви». Дружно помыли руки, приятель мой балагурил, цитировал стихи своего знакомого, что-то вроде: «За рифмами хожу на рынок, а за продуктами в обком», – мы проследовали длинным подвальным коридором, и вдруг он остановился, дернул плечиком, произнес куда-то в сторону: «Извини. У нас тут субординация. Тебе туда, а мне сюда – и нырнул в какой-то крохотный зальчик за занавеской. Поглядев ему вслед, я еще успел подумать: «Субординация субординацией, но не уронил бы ты, Гена, свой авторитет, если б один раз похарчился в общем зале», – и повернул назад. Ерунда собачья, конечно, а вот застряла в памяти. Но сейчас-то почему я ее вспомнил? Таким штучкам Васильич не подвержен – и уверен, и знаю. А если другое затянет? Не люблю и параллельные линии. Не лежит у меня к ним душа. «Ладно, -сказал Китаев. – Поговорили – и вроде бы как полегчало. Все. Надо работать». Сколько раз уже мы спасали себя этими простыми словами – надо работать. Но всегда ли?.. Я улетел по своему маршруту, на обратном пути виделись мы мельком, он собирался то ли в Ямбург, то ли в Надым, то ли в Сургут. И сейчас, когда я вновь оказался в Тюмени, долго не мог дозвониться. Потом узнал: в командировке, вот-вот должен вернуться. И опять улететь. Позвонил еще и еще – пока не услышал знакомый голос:

– Ты здесь? Заходи.

Вид у него был, пожалуй, получше, чем в феврале. Что-то, значит, все же наладилось, отладилось, стабилизировалось.

– Откуда прилетел? – спросил я у Китаева. – Из Ямбурга?

– Из Тобольска.

– Тогда с Тобольска и начнем.

– Давай.

– Ставлю вопрос ребром...

– Хоть копытом.

– Когда вступит в строй этот печально знаменитый гигант? В двадцать первом веке? В двадцать втором?

– Почему в двадцать втором?

– Это же задачка для второклассников, Васильич. Какой объем капвложений предполагается осваивать за год? Миллионов по сто?

– В строймонтаже – по восемьдесят.

– А стоит ваш гигант в строймонтаже миллиарда три, если не поболее. В общем, лет за сорок управитесь. Кому только тогда ваш гигант нужен станет? Какая польза от него сейчас? Едва ли не миллиард уже как бы освоен, а что с этого имеет страна?

– Комбинат придется перенацеливать. Готовились выпускать одну продукцию, а она сейчас по другой технологии идет, более совершенной.

– Еще бы. Этот гигант уже столько строят, что было бы странно, если б не появились и новые технологические решения, и новые требования. А его все строят. Все перенацеливают.

Лет десять уже прошло, подумал я, как роман про эту затею написан – его, по-моему, и автор-то успел позабыть, а «Место действия» так и не стало местом действия. Конечно, что-то там делается – правда, в основном на уровне освоения средств: сегодняшняя продукция Тобольского комбината стыдливо именуется полупродуктом, и чтобы довести до ума, его пристраивать надо на другие производства, за тыщи километров от Тобольска. Нечто похожее произошло в Сургуте, где героическими усилиями сладили заводик, запустили его под барабанный бой, а получили бензин с таким загадочным октановым числом, что во всей Галактике этот бензин не применишь, если не приложишь к «полупродукту» новые усилия, ну и пока опять же не раскошелишься...

– Денег нет. Нет возможностей. Скажи прямо: комбинат нужен?

– Еще как. Нам многое нужно. Но сейчас наша главная задача – выйти к августу на суточную добычу. Пока отстаем на шестнадцать тысяч тонн...

– А ты уверен, что эта задача – главная? Ты уверен, что «курс на новые месторождения» и есть правильный курс?

– Давай без шуток. Так решила областная партконференция. Надеюсь, ты понимаешь, что такое партийная дисциплина?

– Понимаю. Только не шучу я, Васильич. Просто мне кажется, что главная задача – это все же не новые месторождения. И даже, прости меня, не суточная добыча. Главная – другая. Точнее – две других. Глубокая переработка нефти и повышение коэффициента нефтеотдачи пластов. И я убежден, что ты думаешь точно так же. Над идеей глубокой переработки еще Муравленко бился, о повышении нефтеотдачи ты мне сам говорил не раз. Впрочем, об этом сейчас все говорят. Или почти все. Про нефтеотдачу даже на съезде толковали. Только одна нескладность там была. Первый секретарь Татарского обкома партии говорил, что проблема эта наиважнейшая, но ею практически никто не занимается, а нефтяной министр на другой день заявил, что создан межотраслевой научно-технический комплекс «Нефтеотдача». Может, в промежутке между этими выступлениями его и создали?

– Томичи по нашей просьбе работают в этом направлении.

– В лабораторных условиях, конечно. И даже для лабораторных испытаний не хватает, как говорил тот же министр с той же трибуны, каких-то там ингибиторов и деэмульгаторов. Их мы за границей покупаем. И, быть может, потому, что до сих пор нет Тобольского нефтехимического комбината.

– В первую очередь мы должны ликвидировать отставание в добыче.

– Чтобы, упаси боже, не снизить собственных рекордов по продаже сырой нефти?

– Повторяю. Мы должны ликвидировать отставание в добыче. Это раз – и спорить тут не о чем. Теперь второе, – в голосе Китаева появилось раздражение: – Ты что – считаешь себя умнее других?

– Все, что я знаю о ваших делах, я знаю от вас и только от вас – всех, с кем познакомился за эти годы на Севере, от вас, умных, думающих, болеющих за дело людей. Только никак не могу понять, почему думаете вы одно, а поступаете все же иначе? Ведь мы, не только перед настоящим в ответе. Перед будущим – тоже.

Наступила длинная, неловкая, тягостная пауза. Прервал ее зуммер телефона.

– Это ты, Серега? – спросил Китаев.

В первой моей книжечке – была она посвящена комсомольско-молодежной бригаде бурового мастера Виктора Китаева – есть такая фотография Лехмуса: рядом с вагончиком бригадной столовой стоит, широко улыбаясь, молодой Виктор и обнимает привалившегося к нему пацаненка, своего сына. А сейчас он позвонил сказать, что сдал последний экзамен за третий курс. Китаев положил трубку, устало произнес:

– Будущее... О нем-то, конечно, хорошо думать. Высоко. Но живем мы в настоящем. И происходит, Яклич, в этом настоящем следующее: не успели высохнуть чернила на документе, определившем правительственные меры оказания помощи Западной Сибири, как началась корректировка – в сторону сокращения ассигнований.

– Слыхал я об этом. И, честно говоря, ничего не могу понять.

– Что тут понимать? Трудное время. Для всей страны трудное. Надо работать, работать, работать...

– На плановую цифру суточной добычи вы, конечно, выйдете. Но только за счет напряга. А «курсом на новые месторождения» просто зароете в землю сотни миллионов.

– Тут есть перегибы, есть просчеты. И о них мы говорим открыто и принципиально. У нас пленум проходил после съезда. Не читал материалы?

– Читал.

– Богомяков резко критиковал эту манеру – рапортовать о вводе новых месторождений, а там, как были две разведочные скважины, так и остались.

– Боюсь, что вы сами толкнули их на такие рапорты.

– Знаешь ли!.. Ты отдавай себе отчет.

– Отдаю, Васильич, отдаю.

Через три месяца после нашего разговора, в самом конце лета, когда я мучился над этими строчками, сын прислал мне письмо, а в нем огромную, на два газетных номера, свою заметку в районной газете о мытарствах Ловинки, Ловинского месторождения. Вот только одна главка из этой печальной статьи.

«В этом году на Ловинском месторождении планировалось получить 121 тысячу тонн нефти. К нынешнему дню (дата выхода газеты: 26 июля 1986 года. – Ю. К.), за три месяца работы, добыто менее 8 тысяч тонн. Наверное, ни у кого не возникает сомнений, что о годовом плане можно говорить только в прошедшем времени. Он был составлен с учетом планируемой работы УБР на Ловинке, и потому НГДУ «Урайнефть» пришлось обратиться в объединение «Красноленинскнефтегаз» с просьбой откорректировать план с учетом фактической работы буровиков.

Недобор нефти на Ловинке смогут покрыть другие, старые месторождения. Но каково им приходится? На Ловинке выключена из работы армия техники, заморожены материалы – все это в начале нынешнего года было оторвано (и будет оторвано до ноября-декабря) от действующих месторождений.

И вот что думается: если старые месторождения – пиджак, а Ловинка – всего лишь пуговица, хотя и привлекательная, и если все это пришили наоборот, то есть не пуговицу к пиджаку, а пиджак к пуговице, то не следует ли побеспокоиться здравому смыслу и холодному расчету? Не пора ли остудить разгоряченные рукоплесканиями ладошки прохладным металлом микрокалькуляторов и подсчитать, во сколько обойдутся «штурмы» и «покорения» новых месторождений при повторении удалых наскоков «а ля Ловинка»?

Эх, Ловинка, Ловинка, золотая ты наша азбука в период всеобщей тяги к экономической грамотности...»

– Есть у нас один резерв, – сказал Китаев. – Оптимизация организации и управления. Тут мы записку в Совмин подготовили. Хочешь – погляди.

То были две с половиной толково и плотно написанные странички, суть которых сводилась вот к чему. За двенадцатую пятилетку буровики Тюмени должны будут пробурить 115 – 120 миллионов метров – вдвое больше, чем в предыдущей пятилетке. При существующей структуре буровых подразделений эту задачу решить невозможно. Необходимо создать специализированные буровые объединения, в которые бы входили два-три мощных УБР, управление разведочного бурения, вышкомонтажники, тампонажники, спецстройуправление по отсыпке кустов и внутрипромысловых дорог, строительное управление по обустройству. Такие объединения будут работать по договору с добывающими объединениями, сдавать им скважины, полностью подготовленные к эксплуатации. Специализированное объединение позволило бы собрать в кулак инженерно-технологические силы, наладить серьезную проработку месторождения, вести грамотную технологическую политику.

– С этого ты бы и начинал, Васильич, – сказал я.

– Положим, начал ты. С Тобольска.

– Это же страшно интересно! Но ты знаешь, что мне в голову в связи с запиской твоей пришло? Что это всего лишь часть необходимой перестройки. Что вся производственно-организационная структура региона должна стать иной. И что властвовать над регионом должны не главки, которые не столько властвуют, сколько разделяют, а межведомственный комитет. Что обком…

Тут я запнулся.

– Ты уж договаривай до конца, – проворчал Китаев.

– Помнишь, на съезде говорилось, что необходимо перейти к экономическим методам руководства на всех уровнях народного хозяйства. И еще говорилось о том, что партийные комитеты не должны подменять хозяйственные органы...

– Помню, конечно.

– А я помню еще, что, когда ты заведовал отделом нефти и газа, вы с Геной Петелиным до ночи тут были на связи с УБР да НГДУ, какие-то жуткие сводки составляли. Да и сейчас, наверное, когда за эту суточную добычу деретесь, покоя от вас ни одному телефону в области нет.

– К чему ты клонишь?

– Как было на съезде сказано? Партия формулирует главные задачи в социально-экономической и духовной областях жизни. Главные! А повседневной экономической работой должны быть заняты экономические органы управления...

А если еще ввести регион, размечтался я, в рамки эксперимента по самофинансированию? Тридцать процентов прибыли туда, семьдесят – сюда. Может, тогда и начнется комплексное освоение Западной Сибири, на деле начнется, не на словах? Пока даже страшно подумать, сколько добра пропадает в бездонных оврагах межведомственных границ. Быть может, поболее, чем мы получаем. Тогда и Тобольский комбинат довели бы до ума. И дороги прокладывали бы для всего региона, а не для той или иной конторы. И города строили бы для людей, а не времянки для работников. И занялись бы, наконец, созданием оздоровительной зоны для тружеников Сибири в южной тайге области – столько разговоров о ней, но только разговоров. И буровое оборудование, машины, механизмы регион покупал бы такие, какие ему нужны, а не те, что навязывают по принципу «берите, что дают и пока дают». От этого, правда, сильно закручинились бы трубопрокатчики в каком-нибудь Сумгаите, но это уже их печаль – и без того с миллионнотонного брака для северян они поимели свою «северную надбавку»... Закручинились бы, наверное, и в министерствах, но, быть может, тогда бы и поняли, что их дело совершенствовать техническую политику отрасли, а не сочинять инструкции о порядке застегивания пуговиц после отправления малой нужды при морозе ниже... или ветре до... И наука стала бы умным советчиком, а не «прислугой за все». И, быть может, тогда наступила бы пора, когда Север стал бы не только местом работы, но местом полнокровной жизни...

– Ладно, Яклич, – сказал Китаев. – Давай смотреть на вещи реально...

Расставшись с Китаевым, я побрел пешком в сторону гостиницы, был уже вечер, но жара не спала, шел я медленно, потом свернул в боковую улочку, название ее показалось мне знакомым – Карская, ну да, вспомнил я, на этой улице живет Толик Завгородний, мы работали с ним в одной вахте на Харасавэе, как-то я ночевал у него, когда мы вместе выбрались на отгулы, я незамысловато шутил тогда – ну, Толян, мало тебе, что работаешь в Карской экспедиции, – ты еще и живешь на улице Карской... В тюменских домах прибиты к дверям подъездов таблички со списками жильцов, я шел от подъезда к подъезду, читал все списки подряд и в конце концов наткнулся на фамилию Толика. Застать его я не надеялся, но все же поднялся, позвонил...

– Здорово! – рявкнул улыбающийся бородач. – Ты почему нашего министра бичом обозвал?

– Какого министра? Откуда ты это взял, Толик?

– Из твоей книжки.

– Перестань.

– Да погляди сам.

Он протянул мне желтенькую брошюрку, про Вуктыл я ее написал, и ткнул в раскрытую страницу.

«Главный наш бич, министр пишет, что основной показатель в геологии считается метр...» Фраза была разрублена версткой – словом «министр» заканчивалась одна страница, а «пишет» было уже на другой. Ну, а такую малость, как запятая перед «министром». Толик просто в расчет не принял.

– Добро бы просто бич. Но главный! – грозно прорычал Толик. И спросил: – Ты надолго?

– Послезавтра улетаю.

– Значит, завтра на речку махнем. Годжа машину купил – вот и махнем. Я тут отличное место знаю!

Место и в самом деле было красиво, красота его не била в глаза, а медленно входила в душу. Мы неторопливо развели костерок, устроились рядом – Годжа, Толян, я – говорили вполголоса, вспоминали подробности когдатошнего харасавэйского лета – я-то никогда его не забуду, а для них оно – одно из многих, прошедших чередой, однако и в их сердцах то лето как-то отложилось. Мы смотрели в изменчивый огонь, говорили или молчали, я думал о сыне, о том, как трудно сложился для него первый год самостоятельного бытия, и о том, что ведь это же я, своими руками вытолкнул его за порог дома, теперь тревожусь за него, корю себя и снова тревожусь и снова корю и повторяю слова, которыми заканчивается книга «Человеческие качества»: «Главное в каждом из нас и в нашей жизни – это узы любви; ведь только благодаря им наша жизнь перестает быть кратким эпизодом и обретает смысл как часть вечного». И опять я думал о друзьях, с которыми свел меня Север, о тех, с кем удалось повидаться, и о тех, кого уже не встречал давно, и вот об этих, с кем сижу сейчас рядом у догорающего костерка, – как хорошо, что вы есть, и как знобяще жалко, что я не умею сказать о вас так, как того вы стоите, и единственным утешением служит мне фраза Старого Капитана – еще в начале века он посвятил ее вам, таким, как вы: «Когда разлетится вдребезги последний акведук, когда рухнет на землю последний самолет и последняя былинка исчезнет с умирающей земли, все же и тогда человек, неукротимый благодаря выучке по сопротивлению несчастьям и боли, устремит неукротимый свет своих глаз к зареву меркнущего солнца...» Конечно время, предельно пространство, исчерпаемы земные недра – неисчерпаема лишь сила духа таких, как эти люди, – всегда я любил их и буду любить, пока живу. Костер уже догорел, угли обесцветились, рассыпались в прах, но легкая эта пелена еще сохраняла жар, но то было уходящее тепло воспоминаний. Как далеко они ушли, белые ночи Самотлора и Харасавэя, и мы ушли далеко, и по-прежнему далека дорога, но тем круче она, чем больше мы забываем прошедшие времена... «Вы, наверное, знаете, – сказал мне когда-то, кажется теперь – уже давно, Коля Филимонов, – поселок всегда назывался Нях. Ханты мне говорили: это название речки, она рядом, и имя ее в переводе означает «смех»...» Затаилась речушка, потеряв, позабыв свое имя, умолк, замер, застыл под обманчиво легкой пленкой радужных нефтяных разводьев переливчатый смех, отлетела чья-то душа, растаяла, растворилась в этом ли воздухе? в иных ли пределах? слепой инстинкт самосохранения, трогательно защищающий суетный непокой, не дает задуматься над тем, что атомы времени сгорают с каждым вздохом, и вместе с ними обугливаются прожитые мгновения, превращаясь в летучий прах, добавляя невесомой пыльцы в откочевывающие все дальше и дальше песчаные сыпучие холмы прошлого, но всегда ли нам хватает терпения узнать, что же значила отвергнутая мимоходом крупица познания, для которой не нашлось сиюминутного применения, – мы способны понять, что всегда – это сейчас, но догадываемся ли мы, что сейчас – это и то, что уже прошло и что еще не наступило? что лелеемый непокой согревает самолюбие, но чужие души не греет? и, зачарованные скоростью, часто ли замечаем – мы летим вперед или мимо нас несется рирпроекция остывшего времени?..

– Ну что – пора? – спросил Годжа, поднимаясь с корточек и разминая затекшие ноги. Он подбросил ключи, поймал их, сказал: – Пойду, прогрею мотор.

– Пора, – отозвался Толян.

Пора, мой друг, пора...