Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

– В командировку поедешь, – сказал я Макарцеву. – За новыми методами. – И объяснил, в чем дело.

– Да какие там методы! – буркнул Макарцев. – Две цифры сошлись случайно – вот уже и метод. Не поеду.

– А мне в Куйбышев надо, – сказала Геля.

– Надо, – вздохнул Макарцев.

– Нет, ты ничего не понимаешь! – внезапно возмутилась Геля. – Мне тот парень совершенно не нравится!

– А Лене? – легкомысленно спросил я и тут же был сметен уничтожающим Гелиным взглядом с лица земли.

– О чем вы еще говорили с генералом? – спросил Макарцев.

– Все о том же.

– Не пойму я тебя, Яклич. – сказал Макарцев – Что ты так урайских защищаешь?

– Не то слово, Сергеич. Я пытаюсь понять...

– Что?

– Пять лет назад объединение перевели из Урая в Нягань...

– Перевели! – хмыкнул Макарцев. – Да их бульдозером сдвинуть было нельзя – зубами вцепились в свои огороды.

– Ладно – не людей перевели, урайцев и впрямь в Нягани осело немного, а административное подразделение. Зачем Ураю объединение? Бесперспективный район, вся перспектива здесь, в Нягани.

– Так оно и есть.

– Допустим. Но пока основную долю добычи объединению дает Урай. А с этого года Урай же обязан еще и новыми месторождениями заниматься. Понимаю, что у вас своих проблем полно. Но у них тоже проблемы! Только до урайских незадач никому нет дела. Может статься, что объединять няганьские и урайские занятия не имело смысла – разные возможности, дурная связь. Однако обосабливать их – тоже не резон. Тут ведь еще и такую подробность следует принимать в расчет – административные границы геологию не колышет, нефть залегает, не считаясь с тем, какой район и какая область раскинулись на поверхности...

– Это верно, – засмеялся Макарцев. – Та же Ловинка: разбуривать ее должны урайцы, парадом командуют как бы из Нягани, а расположено месторождение на территории Советского района.

– Слыхал я про это. Вадим Георгиевич Калайков рассказывал, что по любому поводу приходится собирать этакий большой хурал – три партийных секретаря из разных районов и хозяйственные боссы от нефтяников, лесников, строителей, дорожников и тэ дэ и тэ пэ...

Горком партии в Нягани стоит у бетонной трассы, рядом с выездом на месторождение – то ли подальше от города, то ли поближе к работе. Хотя было здесь не до выбора – в Нягани не хватает не только жилья. Узбекские дорожники, не раз выручавшие объединение «Красноленинскнефтегаз», помогли и горкому – передали ему только что законченное здание своей конторы. Прекрасная работа дорожников из Узбекистана стала привычной, сегодня даже представить нельзя, что всего несколько лет назад, когда уже шла эксплуатация Красноленинского свода, здесь не было ни одного километра круглогодичных дорог. Теперь ждут, когда в Нягани обоснуется узбекский трест жилищного строительства, а пока... «Трест «Приуралнефтегазстрой», – сказал мне первый секретарь Няганьского горкома партии Вадим Георгиевич Калайков, – сорвал нам и продолжает срывать программу по жилью и соцкультбыту. Трест стал куда мощнее, чем был два года назад, но еще больше выросли у него объемы производственного строительства. Мы говорим: стройте – жилье! Стройте – детсад! А трест отвечает: министр требует, чтобы мы строили компрессорную станцию. Мы управляющего трестом – на бюро: ты где на партучете состоишь? уяснил? А он в главк, главк – в обком, из обкома – нам...» – «Интересуются: где вы на партийном учете состоите?» – «Приходится заниматься совершенно не свойственными партийному руководителю делами, – сказал Калайков. – Звоню министру! Пишу министру! Прошу министра! Работаю диспетчером! Для городской партийной организации нет сейчас задачи более важной, чем объекты жизнеобеспечения: здравоохранение, связь, торговля, гортранспорт. Однако ведомственная чересполосица душит нас. Административные границы как-нибудь одолеем. Найдем общий язык. Но как одолеть межведомственную нестыковку, несогласованность? К 90-му году город должен вырасти до шестидесяти тысяч жителей. Это только по основным производствам, сегодняшним. Но к 90-му году здесь должны развернуться энергетики, к тому времени на строительных площадках у них тысяч десять должны работать...» – «Значит, только энергетики добавят городу двадцать пять – тридцать тысяч жителей». – «Конечно. Плюс к основным производствам. Мы эти сложности не планируем. Их жизнь планирует. Меня вообще тревожит позиция энергетиков. Дефицит электроэнергии – это же наше проклятье! Здесь уже сейчас – сейчас! – необходим мощный специализированный трест. Но что-то не слыхать об этом. Спохватимся, когда опять гнать придется...» – «Но почему же гнать? Почему нельзя наконец научиться поступать по уму, по сердцу, по закону – экономическому, нравственному, социальному?» – «Хотите, я задам вам вопрос?» – -«Пожалуйста, Вадим Георгиевич». – «Надо срочно рубить лес, вести подготовительные работы под свайное поле. Тут два пути. Первый. Можно потребовать от НГДУ прислать сто человек с топорами, от леспромхоза – двести с пилами, поручить спецстройуправлению снарядить «Комацу», ну и так далее. Вариант второй: одной организации дать гектар, другой – два, третьей – три, четвертой – полтора. И сказать: как хотите – зубами, ногтями – а чтоб через трое суток ваши участки были готовы! Вы за какой вариант?» – «Скорее – за первый». – «Ага, и наш мэр тоже. Дескать, этот вариант экономически грамотен, а второй – чистейший волюнтаризм! Может быть. Но я все-таки за второй вариант. Потому что боюсь. Потому что убежден – в первом варианте наш милейший мэр будет два дня выяснять, почему лесники явились без пил, нефтяники прибыли не туда и не тогда, а «Комацу» и вовсе не оказалось... Нет у нас привычки к экономическим методам управления. Люди к таким методам не привыкли». – «Не те люди, что ли?» – «Не понял». – «Да я часто это выражение слышу – «не тот человек», «не те люди»... Дескать, были б другие – иначе бы дело сладилось. Вы не об этом, Вадим Георгиевич?» – «Нет, – жестко сказал Калайков. – Не об этом». – «Вы как пришли на партийную работу?» – спросил я. «От сохи!» – с неожиданной задиристостью ответил Калайков и улыбнулся. Я поглядел на него и тоже заулыбался: с такими плечами, крепко сбитой фигурой его и впрямь легко было представить и в кабине трактора, и в чистом поле с косою в руках. «Занимался добычей газа, в Игриме, – добавил он. – Избрали». – «Честно говоря, Вадим Георгиевич, меня тревожит, когда громкими словами «человеческий фактор» пытаются обозначить не подлинные богатства личности, а все тот же пресловутый «палаточный энтузиазм». – «Опасность такой подмены есть... – задумчиво произнес Калайков. – Но знаете что? Именно здесь, в Нягани, я еще раз убедился, насколько высок потенциал советских людей. Тут авария была, слышали?» Я поежился: «Слыхал...» – «Да, теплоснабжение у нас хлипкое, чуть что – и... В общем, город практически заморозили. В феврале! Создали штаб, начали принимать оперативные меры. Меняли стояки, задвижки, линию латали... И каждый день звонки – сюда, в кабинет, и домой. Но вот что характерно. В первый день звонят: «Ага, тебе тепло, а мы...» А на второй: «Дайте нам инструмент! Дайте фронт работ!» Весь город городу и помог...» – «Мне кажется, – сказал я, – что, когда говорят о «нетехлюдях», просто забывают или стараются не думать, что люди могут проявить себя, раскрыть свои возможности только тогда, когда все прочие обстоятельства этому сопутствуют. Я не экстремальные обстоятельства имею в виду, а нормальные организационные, технологические условия, уровень управления...» – «Очень остро вопрос был на съезде поставлен. Не помните?» – «Вы о чем? Я не весь доклад слышал – свет гас то и дело...» – «Опора ЛЭП упада. Пока переключали на аварийку...» Калайков порылся в бумагах, достал выписку, прочитал: «Практика показала несостоятельность представлений, согласно которым в социалистических условиях соответствие производственных отношений характеру производительных сил обеспечивается как бы автоматически. В жизни все сложнее. Да, социалистические производственные отношения открывают простор развитию производительных сил. Но для этого они должны постоянно совершенствоваться. А это значит, что нужно вовремя замечать устаревшие методы хозяйствования и заменять их новыми...» Он отложил выписку и задумчиво повторил: – «В жизни все сложнее...» – «Наверное, потому-то и нет привычки к экономическим методам управления, что нет пока последовательности в их применении. Привычнее дробить дорогу к цели на всякие там отрезки и отрезочки с произвольными промежуточными финишами – и у каждого устраивать праздничный митинг. Так и цель-то забывается». – «Нет. – возразил Калайков. – Цель мы всегда хорошо видим. И дорогу к ней. Только постоянно себя редактируем – а делаем вид, будто это жизнь нас редактирует. Напряженные планы? Хорошо, давайте трудиться с полным напряжением сил. Но помимо наших сил для выполнения напряженного плана нам необходимо – ну, к примеру, двенадцать сваебоев. Если б дали одиннадцать – это напряженно, однако попробуем. Но дают шесть! Дают два! Ладно, еще поднапряжемся, план 86-го вырвем – а дальше?.. Мы хорошо знаем и говорить научились толково – про то, что любое новое дело начинать надо с дорог, жилья, энергии, магазинов, детсадов, кинотеатров, а начинаем всегда с производственных объектов. Но это же все равно, что выдернуть из трясины одну ногу, увязнуть другой, бух – и на карачках, и мордой в грязь... Весь 86-й год спланирован по принципу – вытащить одну ногу и увязнуть другой...»

– Так что же ты предлагаешь, Яклич? – спросил Макарцев – Перевести объединение обратно в Урай? Или создать там новое?

– Вряд ли. Не думаю. Это что же – на каждое НГДУ и УБР объединение сажать? Мы и так по плотности начальства на квадратный километр далеко вперед ушли – и от слаборазвитых стран, и от высокоразвитых… Ситуация тут, конечно, не простая. Хотя бывает хуже. Знаешь Усинский нефтяной район в Коми?

– Ну.

– Структуры там уходят на север, северо-запад. За ними и шли разведчики, а за разведчиками, как полагается, эксплуатационники. Пробуривают они очередную скважину, получают приток нефти, отбивают радиограмму в Усинск и в Ухту, а тут выясняется – ствол пробурен на территории Ненецкого автономного округа, а это уже Архангельская область, не Коми АССР, и потому рапортовать следует не в Усинск за сто с чем-то кэмэ, а в Архангельск, за полторы тысячи – там уже свои конторщики карандаши наточили, сидят, ждут, радужные нефтяные сны видят... В общем, Тянь – наша, Шань – китайская.

– Что?

– Да сестренку мою, классе в шестом, спросили на уроке географии: «Кому принадлежат горы Тянь-Шань?» Она поглядела на карту, а черточка-дефис точнехонько на госгранице лежит, вот и ответила: «Тянь – наша, Шань – китайская».

– А-а...

– Ну, а ваши залежи – если административное деление учитывать, а учитывать его приходится, куда денешься, – подотчетны двум райкомам, двум горкомам, двум райисполкомам и двум горисполкомам. А когда вы дальше на юг уйдете – еще райком с райисполкомом добавятся... Значит, все надо согласовывать, увязывать, утрясать. Не велики хлопоты, а все ж они есть, и время на них уходит – безо всякого смысла. А объединение – по идее, конечно – могло бы действительно объединять, координировать всю работу. Но для этого придется отрешиться от предубеждения, будто в Урае никаких проблем нет, что все они лишь на Тал инке да на Ем-Еге... Мне вообще кажется, Сергеич, – я не настаиваю, это всего только предположение мое, не более, однако: на авантюрный план этого года объединение пошло потому, что считало: Урай пусть выкарабкивается, как хочет, а мы тут поднажмем. Но Урай без помощи объединения, без круглогодичных дорог не выкарабкается. Это раз. А на Урай и на Нягань сил не хватает. Это два. Так что...

– Сейчас только февраль, – сухо сказал Макарцев. – Весь год впереди.

– Ага. Впереди еще весна, лето, осень, опять же – зима. До конца весны – рвать жилы на Ловинке и Северной Даниловке, летом – все, что не утонет, там же забросить, осенью – ждать зимы. Ну, а зимой... Зимой всё сначала.

– Если ты так хорошо знаешь... – насмешливо протянул Макарцев.

– Да не я. Вы! Едва ли не каждый человек, с кем я встречался в Урае, здесь, в Тюмени, говорил о необеспеченности планов. Вы все прекрасно знаете это! Но знаете – лишь наедине с собой. А на трибуне – там что, другая школа?

– Ладно: знаем. Но тебе, по-моему, известно, что решаем – не мы.

– Но почему? Почему знают – одни, а решают – другие?

– Ты у меня об этом спрашиваешь? – осведомился Макарцев.

– Да нет. У себя.

– И охота тебе связываться с таким занудой, – вздохнул Макарцев.

– Расскажи-ка лучше, как сам на 122-м кусте развлекался.

– Да, – вспомнил Макарцев. – Чуть ли не год, по-моему, мы даже тариф не вырабатывали. Нас уже и снабжать чем бы то ни было перестали. Так, сами доставали. Просто на старых связях да на добром ко мне отношении... Управлению – зачем нас снабжать? Лебедка работает без конца да еще насосы. А проходка – ноль. Этот 122-й, наверное, самый дикий в «гнилом углу» Талинки. В общем, кое-как скважину пробурили. Шли всю дорогу на повышенных удельных весах – это и спасло. От чего спасло – дальше поймешь... Короче, едва мы забурились на следующей скважине, эту освоенцы в работу взяли. И тут же у них – газовый выброс! Тебе подобные дела видеть приходилось...

– К сожалению, случалось. На Варь-Егане. На Харасавэе.

– Освоенцы сразу же дали деру. А сургутский отряд шесть суток гасил фонтан. И мы шесть суток работали с ними рядом. И Нуриев шесть суток со скважины не уезжал. А мне только одного хотелось – доказать ему, что есть бригада, есть! Что дай условия – мы так сработаем... И ты знаешь – по-моему, он что-то понял. Начал понимать. Во всяком случае, когда я сказал, что бригаду надо перебрасывать на другой куст, он промолчал. Не сказал «да», но и не возразил. Ну, а раз так – я договорился с мужиками, из разных бригад, из разных подразделений, в УБР ни за чем не обращался: выложили мне основание под балки, и за одну ночь мы передислоцировались. Поставили управление, как говорится, перед свершившимся фактом... А 127-й куст – ну, тот, на который мы перебрались самовольно, – практически готовили себе сами: после вышкарей все, что надо, доделали, переделали – и забурились. Конечно, я понимал, что теперь за нами, за мной во все глаза смотрят. Если и здесь не пойдет – с хрустом сожрут и с удовольствием. Первую скважину мы пробурили за восемнадцать дней. Вторую – за шестнадцать. Потом – за месяц две! Я в азарт вошел, мужики в азарт вошли: дело! И шутка ли сказать, год практически ничего не получали, а тут в один месяц я приношу домой тыщу четыреста, в другой – полторы тысячи... А на оперативке – кто про резиновые прокладки бубнит, кто шпиндель просит, а я: везите кондуктор. Мне: зачем тебе кондуктор? ты еще эту скважину не добурил... Ну, а я-то знаю, что с кондукторами худо – это раз, и верю, что мы скважину сработаем по плану – это два: вот и хотел, чтобы сбоя не было. Я настраивал бригаду так: взять до конца года – там месяцев семь оставалось – сорок тысяч метров. Но тут приезжает Тычинин, новый зам генерала по бурению – а мы с ним на Мамонтовке вместе работали, и неплохо получалось у нас там, на Мамонтовке, – и говорит: «Хватит, Макарцев. Держать тебя в бурмастерах – слишком большая роскошь для объединения. Мы создаем новый отдел – ОЗР, заключительных работ. Пойдешь начальником отдела». Я и так просил его и этак – чтоб оставили в бурмастерах до конца года... Ты же понимаешь – я хотел доказать им всем, что...

– Понимаю...

– Тычинин тоже понял. Он сказал: «Ну да. Возьмешь ты свои сорок, свои пятьдесят тысяч метров. А сколько метров за это время мы по объединению потеряем?!» Да и мне было ясно, что уж если уходить – то уходить именно сейчас, на взлете...

–Эх, Сергеич, столько лет ты мечтал работать в буровых мастерах – я вот: сверкнула в кои веки удача и сразу позабылись все муки, лишения, обиды, едкая горечь разочарований, развеялась глухая мгла невезения, и возник над кромкой притихшего леса обнадеживающий просвет – и вновь затянулся, закрылся обманчиво легкой пеленой, – но что же делать? Не так уж мало мы прожили на этой земле, и, кажется, не щадили себя, не прятались за чужие спины и тратили, тратили, тратили свое время, и время тратило нас, – говорят, что сейчас оно стало другим, но ведь и мы стали иными...

– А бурмастером теперь там Лопатин, – произнес Макарцев. – Хорошо идут мужики!

– Как ты вообще оказался в бурмастерах? – спросил я. – Ну, из начальников ЦИТС?

– Ты помнишь – я и сам тогда готов был уйти. Только не знал куда. А тут до меня дошло – как бы случайно, конечно, – что Путилов на мое место уже человека примеривает... – Макарцев помолчал, и то размягченное мечтательное выражение, с каким вспоминал он свою бригаду, стерлось, ушло с лица; закончил Макарцев сухо и желчно: – Бывшего моего друга.

Подставили тебя, дружище, подумал я. Но зачем, зачем еще и это понадобилось Путилову? Быть может, скорее всего, наверняка он и не помышлял сделать такое специально, однако вышло, случилось, распался еще один хрупкий союз, и стало холоднее, хотя ни один термометр в мире не зафиксировал этот спад, и шелк переходящих знамен по-прежнему ал, а процент выполнения плана многообещающ, – только почему же, Сергеич, ты сам не задумался, не догадался, не потрудился понять, что в эти игры вам с Иголкиным играть не пристало?..

– Не забыл иголкинского Джоя? – вроде бы некстати и невпопад спросила Геля.

– Нет. А что?

– Сгинула псина. Наверное, пристрелили. Тут целое скорнячное производство! Теперь через Нягань толпы проходят. И каждому подавай северный сувенир...

Та же судьба, вспомнил я, постигла харасавэйского Норда, нашего всеобщего любимца. Он встречал и провожал любой самолет и вертолет, садившийся или взлетавший с укатанной полосы вдоль берега Карского моря, – пока безымянная пришлая сволочь не пристрелила его на собачьи унты...

К «воздушным воротам Нягани», хлипкой времянке, украшенной нелепой и звучной табличкой «вертодром», меня подвез поутру Иголкин – его знаменитое ЧМУБР разметалось где-то здесь же, на окраине промзоны, за припорошенной свалкой неразобранных грузов, среди неясных контуров то ли заброшенных, то ли незавершенных строений. По дороге Иголкин рассказывал о каком-то буровом мастере, аттестовав его следующим образом: «У него внутренний голос есть. В смысле – глотка», – но шутка прозвучала невесело, и после затянувшейся паузы Иголкин сказал:

– Никто не может объяснить мужикам, в чем их вина. Потому что никто до конца не может понять, почему так неподатливы здешние структуры, в чем причина этого явления. И никто не хочет признаться, что не понимает... Кто из древних мудрецов говорил: «Я знаю, что я ничего не знаю»? Платон?

– Не помню. Кажется, Сократ.

– Или Сократ. Но он-то до хрена знал, это была его форма осмысления мира, его философия. А у нас? «А-а, мы все знаем!» – вот и вся форма, вот и вся философия. Мучаемся сами от такого знания и других мучаем.

Сократ вел беседы, его вопросы помогали найти путь к пониманию существа дела, знаний он не навязывал, застывшие представлялись ему никчемными, он и сам делал вид, что предмет беседы для него не ясен, что вместе со всеми ищет истину. А его обвинители утверждали, что единственные учителя добродетели суть нравственные лица, а так называемые мудрецы, вроде Сократа, только лишь зловредные колебатели основ. Основы надо беречь. От сглаза? Или от знания, что основы ложны или преходящи? Своим ученикам Сократ завещал: мы должны жить для познания и делания того, что само по себе хорошо и потому не зависит ни от авторитетов, ни от мотивов, ни от кажущейся выгоды или мнимого удовольствия, – истинная выгода и подлинное удовольствие происходит только от самого дела, познаваемого свободной деятельностью ума; зло есть незнание. Сократ принял смерть, вокруг его учения долгие годы шли споры, однако мы даже не подозреваем, что они до сих пор не угасли. Один из противников Сократа утверждал: «Мы ощущаем не свойства объекта, а только его взаимоотношения с нами в данном нашем состоянии», – разве не близка эта мысль теоретикам и практикам сиюминутных решений?

Было уже светло, на дальней стоянке одиноко застыл силуэт «восьмерки», над полем бесстрастно звучал голос диспетчера, усиленный динамиком:

– Тюмень... Сургут... Нижневартовск... Нефтеюганск... Ханты-Мансийск... Урай... метеоусловиям... закрыты одиннадцати Москвы...

Кажется, во всей огромной Тюменской области только над Няганью в это утро царила отменная погода.

– Вы никогда не задумывались над тем, что волюнтаристские решения приводят к девальвации нравственности? – спросил Альтшулер.

– Предположим.

– Что тут предполагать! Когда самый последний мэнээс из мэнээсов понимает, чего нельзя – даже если не знает, что нужно, – а на него давят: давай! еще! надо!

– Пожалуй, здесь скорее обесцениваются знания... – начал я.

– Нет, – возразил Альтшулер. – Не только. Размывается ответственность. А это, согласитесь, нравственное понятие. Этические и моральные ценности, к сожалению, слишком легко идут в обмен на материальные и, как правило, краткосрочные выгоды.

– Об этом я читал. В книге «Человеческие качества».

– Да? – улыбнулся Альтшулер. – В нашем городе двое читали книгу первого президента Римского клуба. И оба сидят за этим столом.

– Может, все-таки трое? Или пятеро?

Альтшулер взял новый листок бумаги и стал чертить очередную схему. Крупные руки его были в постоянном движении. Нет, то не была машинальная, никчемная суета, когда пальцы, независимо от человеческой волн, наводят некий мистический порядок в одежде или на столе, – легкие штрихи шарикового карандаша опережали зарождавшуюся мысль, сопровождали или дополняли ее. Прошлым летом, когда мы встретились с ним впервые и он стал объяснять мне принцип дальнего транспорта попутного газа, разработанный филиалом, руки его тут же набросали простенький чертежик – логом я разыскал его в своем блокноте: горизонтальная прямая, означающая, очевидно, ось времени, от начальной точки набирает крутизну короткий отрезок, чуть дальше он продолжается параллельно первой прямой, затем полого сползает вниз; где-то в конце первой трети обе параллельные линии рассекала решительная вертикаль. Рядом краткие пояснения: рост – три года, стабилизация – пять-шесть лет, падение – пятнадцать: над вертикалью была пометка – «Вр. пр. реш. о стр-ве ГПЗ». Поводом к тогдашнему разговору были запланированные потери попутного газа – дело тут вот в чем: существующая практика утилизации попутного газа предполагает начало возведения ГПЗ, газоперерабатывающего завода, лишь на этапе максимальной добычи нефти, а это, если принять в расчет наши чудовищно растянутые сроки любого строительства, означает, что такие заводы появляются лишь тогда, когда добыча уже идет на спад. Факелы над Самотлором горели в течение многих лет, и даже теперь, наверное, не составит труда подсчитать, сколько рублей, долларов, фунтов, марок, франков и гульденов превратились в прах в нижневартовском небе, – но зачем? это же не итог – факелы и сегодня продолжают полыхать, опаляя траву и деревья, выжигая живительный кислород над всеми новыми месторождениями Западной Сибири, над всеми месторождениями, не подошедшими к пику добычи... Нижневартовский филиал «Гипротюменьнефтегаза» решил обойтись без строительства нового ГПЗ – он стал искать техническое решение дальней переброски и подключения к действующим ГПЗ Самотлора и Белозерки месторождений Варь-Егана: так, кажется, сформулировал свою задачу Альтшулер. Технические подробности воплощения этой идеи опускаю – были там, разумеется, лабиринты и тупики, однако было и пространство для поиска. И все же не сложности научного порядка, не трудная дорога к лабораторным открытиям нередко искажают или даже перечеркивают их существо. «Разработка, внедрение, применение научных разработок на практике не замкнуто, а разорвано схемой, где каждое звено независимо от конечного результата, – рассказывал Альтшулер. – Мы соединили всю цепочку: дав научные рекомендации, приняли участие в проектировании и контроле за ходом строительства, хотя последнее – функция заказчика, и наше участие в этом деле ничего, кроме раздражения, ни у заказчика, ни у строителей не вызвало. Но дело было сделано. Даже два: частное – сократились потери попутного газа, второе кажется мне существеннее – мы нащупали перспективный принцип работы, от идеи до внедрения». С Альтшулером я встретился по совету Феди Богенчука: «Сходи в филиал «Гипротюменьнефтегаза». Директором там Альтшулер Сергей Анатольевич. Головастый мужик». Помнится, теми же словами Федя некогда отрекомендовал Анатолия Васильевича Сивака, но дело тут не в бедности словарного запаса, а в точности аттестации, – всех «головастых мужиков» в Нижневартовске и его окрестностях Федя просто-таки нюхом чуял. И приводил в газету. Однажды мы заговорили с Богенчуком о Валентине Патрановой, замечательной журналистке из Ханты-Мансийска, – ее умные, честные, мужественные статьи уже несколько лет украшают полосы окружной газеты «Ленинская правда», доставляя немало хлопот и автору, и редактору, ибо статьи Патрановой в защиту газлифта, к примеру, появились задолго до того, как критику разрешил и, – это сейчас можно петь целые оды о безумстве храбрых коллег, однако петь их не хочется, потому как нередко под самыми сокрушительными сочинениями я вижу подписи людей, кто всего лишь полтора года назад с таким же отчаянным вдохновением предавался восторгу по тому же, ныне прискорбному поводу, – однако я не о том. Валентина Патранова спросила у меня с недоумением: «Что нашли вы в вашем Богенчуке? Пишет он мало, чаше всего информации...» – «А вы никогда не задавали себе вопрос, кто привел на страницы нижневартовского «Ленинского знамени» умных людей? Инженеров, геологов, буровиков, думающих руководителей... Нет? А их Богенчук привел. И Корчемкин». Владимир Сергеевич Корчемкин был редактором «Ленинского знамени» в ту пору, когда шли здесь ожесточенные сражения вокруг многовахтовых бригад. Споры на эту тему, вынесенные на открытое обсуждение, местные власти воспринимали болезненно, и в конце концов Корчемкина как бы перевели на другую работу, однако линия газеты продолжала существовать и при Борисе Сырпине, и при Володе Андросенко, – лишь последняя история с Андросенко превратила эту линию в еле различимый пунктир, и главной утратой для газеты стало исчезновение с ее полос «головастых мужичков»... Но связи с ними Богенчук не терял – был в курсе дел Сивака на новом его месте работы, в Ноябрьском УБР, и к Альтшулеру меня отправил. Помимо дальнего транспорта попутного газа –проблемы, уже решенной филиалом, – мы говорили тогда о праве ученого на риск и даже на ошибку, ибо, как выразился Альтшулер, «если бы у ученых такого права не было, мы бы до сих пор ездили на телегах», говорить с ним было трудно, записывать за ним – тем более, речь его была вязкой, плотной, густой, одет он был в грубый свитер домашней’ вязки и сам был сед, крепок, а глаза с немного опушенными вниз внешними уголками придавали лицу задумчивое, опечаленное выражение, – говорили мы с ним еще вот о чем – о достоверности первичной информации. «Откуда вы взяли, – удивленно спросил он, – что промышленное обустройство месторождений выполнено на две трети?» – «Признаюсь честно, – ответил я. – Вывел среднюю. Когда я задавал этот вопрос в самых разнообразных кабинетах, цифра-ответ колебалась от пятидесяти до восьмидесяти процентов». – «Ладно вы вывели среднюю цифру... Но тот, кто отвечал вам – кто бы он ни был и чем бы ни руководствовался, – брал свои данные с потолка». – «То есть?!» – «Знаете ли вы, на чем базируется расчет обустройства месторождения? На минимальном числе разведочных скважин! На ничтожном геофизическом материале! Это же расчет наобум! И, следовательно, по мере накопления материала – в ходе эксплуатации, как у нас принято, разумеется, – корректировка. На бумаге – корректировка, а на деле – замена одних временных сооружений другими, и тоже временными... Когда вам говорили об отставании в обустройстве, имели в виду, скорее всего, процент неосвоенных средств по этим статьям капстроительства. Только вряд ли это научный подход. Разве не так?» – «Пожалуй», – согласился я. «Да я вам больше скажу, – устало произнес Альтшулер, и по тому, как и что говорил он дальше, я понял, что не впервые выговаривает он эти слова, что за ними многократные и бесплодные попытки изменить существующий беспорядок вещей. – Как, по-вашему, планируется капстроительство в нашем министерстве? Кто лучше попросит, у кого какой опыт, связи, возможности. Полтора миллиарда рублей распределяются по наитию! Столько-то метров скважин, столько-то компрессорных станций, столько-то дожимных и так далее. Да еще каждый исходит из своего личного опыта. Если руководитель работал прежде на штанговых насосах, значит, он все силы управления, объединения, главка бросит на штанговые насосы. Ну, а я вот, к примеру, молодые годы паровым насосам отдал. Так я бы за эту красоту сражался!.. – он улыбнулся, но улыбка вышла грустная и словно бы виноватая. – Если бы по науке, надо еще на начальном этапе освоения выстроить грамотную модель региона, обосновав необходимость и масштаб каждого 8вена производственной и социальной инфраструктуры...» – «Разве эта мысль нуждается в доказательстве?» Альтшулер неопределенно пожал плечами, да я уже и сам понял, что вопрос мой бестактен, нелеп, легкомыслен. «Просто меня всегда удивляло, – сказал я, – что здесь, где с дорогами маета, едва ли не каждая контора свою трассенку норовит пробросить вместо того, чтобы...» – «Не только дороги. Все внутрипромысловые коммуникации прокладываются по несколько раз – вышкарями, буровиками, добытчиками». – «Да я о дорогах заговорил только потому, что видел у одного вашего тюменского коллеги схему промысловых дорог области. Проложены они так, словно между каждым НГДУ – госграница или Великая Китайская стена..» С этим тюменским ученым мы как-то просидели часов шесть подряд, в все шесть часов он оглушал меня поразительными нелепостями планирования и организации нефтедобычи в Тюменской области, – правда, каждое его сенсационное сообщение сопровождалось скромной ремаркой: «Это я говорю вам лично, для вашего сведения, а сам бы я не хотел фигурировать», – в конце концов притягательность его информации для меня сильно померкла, и все его истории так и остались где-то на задворках одного из моих тюменских блокнотов, – но карта-схема долго стояла перед моими глазами: согласно ей Счастливцев и Несчастливцев никогда бы не встретились, ибо «из Вологды в Керчь» тут можно было попасть только совершенно иным путем, нежели «из Керчи в Вологду»... Альтшулер вновь прошелся карандашом по бумаге – получалась какая-то крутая спираль -и сказал: «Для того, чтобы обустройство было действительно комплексным, необходимо изменить принцип обустройства, считающийся традиционным и незыблемым. Но начинать надо с достоверности первичной информации...»