Текст книги "Непрочитанные письма"
Автор книги: Юрий Калещук
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)
– Вот на этой буровой, – подождав, пока «мама Шура» вышла из кухни, и понизив голос, сказал Метрусенко, – Абрамович погиб. Главный инженер УБР в Варь-Егане. Ты, кажется, знал его?
«...И все-таки, Петр Григорьевич, – сказал Абрамович, – мы здесь потому, что мы здесь можем...»
– Знал. У Петра Григорьевича Казачкова вместе с ним был. Писал об этом. А он даже прочитать не успел, что я про него написал. Хотя какая ерунда: прочитал – не прочитал... Человека не стало.
– Хорошего человека, да-а...
«И откуда этот «зилок» взялся? – горестно произнес Казачков. – А Валера, Валера-то, – с укором, как о живом человеке, добавил он, – не знал, что ли, что железо – это железо и есть, грудью грузовик не остановишь... – Достал из кармана большой клетчатый платок, помял его в руках, проговорил удивленно: – И все-таки остановил... Остановил... Валера...»
– Вот как это было, – сказал Метрусенко. – Дежурство, сидим на базе, готовность, конечно, номер один, однако все спокойно... И тут рация врубается: «На Варь-Еганской площади неуправляемый выброс!» Срочно в вертолет – по-боевому, со снаряжением, с приборами... Лету, сам знаешь, час без малого. Но ту буровую издалека видать – пластает вовсю! Рядом бетонка. Командир решил на бетонку садиться. Мы уже у дверей стоим, я через плечо бортмеханика в кабинку заглянул и вижу: прямо на нас, от поселка, по бетонке сумасшедший «зилок» прется! Садимся, прыгаем вниз, и тут я замечаю, что какие-то мужики Абрамовича под руки ведут. А у того лицо белое, кровь из ушей течет, но из рук вырывается, сам идти норовит. Здоровый мужик, ведь помнишь, да?.. Его в вертолет, чтоб сразу в Вартовск везти. И тут командир вспомнил, что один прибор мы забыли в салоне. Я в вертолет – а навстречу мне Абрамович идет, этот самый дурацкий прибор тащит. Ты куда, Валера, говорю, оставь эту муть, я сам. А он: я помогу, Федя. И еще: вы, говорит, поосторожнее там, инструмент еще не весь из скважины выбросило, осторожнее... Устроил я его, ватниками обложил – «восьмерка» на взлет, пошла на Вартовск, а мы в этот ад, на буровую... Потом, когда отдышались маленько, мужики начали рассказывать, как было... И выходило, что Абрамовича смерть в тот день трижды предупреждала. Газовые выбросы, ты же знаешь, как правило, ведут себя достаточно деликатно – не сразу в дом врываются и крушат что попадя, а сначала в дверь постучат, потом ее выломают, ну, а уж потом... В общем, попервоначалу газок в желобах забурлит, основание раскачивается, сифон до кронблока – а после: только держись. Подальше, я имею и виду, держись... А здесь как-то сразу оно рвануло. Трубы пошло бросать, все врассыпную, а Абрамович на вышку наладился – то ли превентор закрыть, то ли энергию вырубить. Еле-еле всей вахтой его оттащили. Это первый случай. Второй. Бегут они вприпрыжку от буровой, а Валера сзади – медленно тащится, даже оглядывается иногда. Оглядывается-оглядывается, да, видать, не замечает ничего, другим голова занята. Да-а, когда такой кошмар творится, не то что у главного инженера – у поваренка голова кругом пойдет. Вот тут-то начало из скважины породу кидать. И видят мужики – жуткая глыба летит, и прямо на Абрамовича! Кричат ему, кричат, но когда газ грохочет, разве услышишь хоть что? Шмяк – глыба прямо Валере под ноги. Ямина от нее!.. Я потом ходил смотреть – «уазик» войдет свободно. Абрамович вроде и шаг теперь прибавил, но все равно – далеко отстал, те уже в безопасной зоне и как бы кошмарный фильм смотрят. Там до чего уже дошло? Колонну кондуктора начало выпирать газом. Она в кронблок уперлась – дрожит, вихляется, но стоит. Потом еще поднаперло – хрясь: вся буровая в клочья, а кондуктор лезет и лезет в небо. Метров на сто пятьдесят труба поднялась – раскачивается, все сильнее, сильнее, и, разваливаясь на куски, начинает падать. Прямо на Абрамовича. Ну, тут он, говорят, прямо как акробат какой проявился. Рядом на сварных санях емкость стояла, он под нее – нырь! Труба по емкости – пополам, до саней добралась – согнула, ну, а Валеру не достала... Выполз он, добежал до ребят – вроде все, три раза смерть миновала... Услышали вертолет, вышли на дорогу. Видят: снижается вертолет, это мы снижаемся, на бетонку вертолет будет садиться. И тут со стороны поселка появляется «зилок»! Никто и сообразить ничего не успел, как Абрамович на дорогу выскочил: «Стой!!!» Грузовик ударил бампером в грудь, опрокинул Валеру со всего его роста на бетон – затылком – и только потом встал... Мужики водилу чуть не растерзали, а тот бормочет: «Тар-тар-ма-а-за-а-а» – бросили его и к Валере. А он уже сам поднялся, стоит, раскачивается... Через три часа нам позвонили по рации, сказали, что Валера умер во время операции. Потом один врач мне говорил, что он уже и тогда, когда в вертолет шел, когда со мной разговаривал, уже мертвый был... Да-а... Такой мужик...
– Такой мужик, такой мужик, а как теперь дети?.. – подала голос «мама Шура». Все-то она слышала, в коридорчике затаилась.
– Помогут, – неуверенно сказал Федор. – Везде же люди.
– Лю-ю-юди! Когда стол накрыт – кругом люди. А когда беда...
– Ну, что ты, «мама Шура», «мама Шура», – растерянно говорил Федор. – И вообще, – добавил он сухо. – Дала бы ты нам поговорить, а?
– Поговори-и-ить! – на той же ноте продолжала «мама Шура». – Одни только разговоры! Работа. На работе. На работу. Или: взяли, приняли, освоили, добавили. Счастливые вы, мужики. Беззаботное племя, э-эх!
– Ага, – благодушно отозвался Федор. – Какие у нас могут быть заботы? А, Яклич?
– Я же ничего не вижу-у-у! Сколько с тобой живу – ничего не вижу... Ни разу в балете не была-а-а!
– В балете? – неожиданно разъярился Федор. – В каком балете?! Вон, когда мы в Москве у Яклича останавливались, тебя даже в зоопарк вытащить было невозможно!
– Да потому что ты!.. Да потому что вы!..
Был такой случай, лет уж восемь тому назад. В конце августа позвонил мне Федя и беспечным голосом сообщил, что звонит с вокзала, был в отпуске, надоело ему все, хочется поскорее домой, сейчас самая рыбалка пойдет, а потому было бы очень кстати, если бы ты, Яклич, немедленно достал четыре билета на Нижневартовск, потому как до вылета осталось часа три, но мы такси возьмем, успеем, не беспокойся, Яклич. По-моему, мне не надо вам объяснять, что такое улететь из Москвы в конце августа или начале сентября в северном или восточном направлении. Жили мы тогда в коммуналке, в маленькой комнате на Беговой; мои домашние, даже не дожидаясь конца разговора, стали деловито собираться по-походному, чтобы перебраться на время к знакомым. Охота за билетами (просьбы, мольбы, клятвы, обещания, угрозы, заверения, ругань, опять просьбы) заняла пять дней; все эти дни мы с Федором уходили рано утром, а они оставались – Колька кататься на лифте, а Галка и «мама Шура» устраивались у окна; в такой же позе мы заставали их вечером, хотя из нашего окна был виден только грязный пустырь и бесконечно проходящие поезда. Я пробовал уговорить их сходить на Красную площадь (двадцать минут на троллейбусе), в зоопарк (десять минут на троллейбусе), на ВДНХ (полчаса на троллейбусе и метро), – тут моя небогатая фантазия иссякла, да и реакции на мои предложения не было никакой. Позже с запоздалым раскаянием я подумал, что надо было не предлагать, а взять за руку да повести, но не пришло это тогда в голову, не пришло, да и возможность показать Феде кое-что из нетрадиционных туристских маршрутов столицы все остальные благие порывы подавила в зародыше.
Когда вечером мы появлялись, «мама Шура» и Галка, не поворачивая голов, спрашивали: «Достали?» – и, услыхав отрицательный ответ, выразительно вздыхали; с опозданием на один такт вздыхал Колька.
Мой кот Ластик, краса, гордость и неутолимая любовь семьи, известный своими царственными манерами и неукротимым нравом, привыкший безраздельно властвовать над домашней территорией, на все эти дни в полном недоумении затаился под диваном и только ночью, когда я устраивался на тюфячке под книжной полкой, осторожно приползал ко мне и тихонечко тыкался мокрым носом в ухо. Наверное, он многое мог бы рассказать о добровольном затворничестве моих гостей, но я хорошо знал, что Ластик не любил сплетничать и довольствовался тем, что он, привалившись к моему затылку, пел свою вечернюю песенку, за которую некогда получил одно из своих многочисленных прозвищ: «Заплечных-Мур-Мастер».
Билеты все же удалось достать, и они улетели: «мама Шура» с неразгаданной невозмутимостью сфинкса, Галка с облегчением, Колька с полным безразличием к предстоящему перемещению в пространстве, Федя с явной неохотой, ибо накануне в одном из уютных домов, странным образом причастных к кассовым операциям Аэрофлота, он был обучен игре в домашнюю рулетку, сорвал банк то ли в тридцать семь, то ли в сорок пять копеек и был полон желания продолжить эти сладостные уроки.
А Ластик, едва за гостями хлопнул лифт, выполз из своего убежища и трудолюбиво занялся восстановлением границ прежних владений, прибегнув к обычному в таких случаях кошачьему методу; спать в ту ночь нам пришлось с открытыми окнами и дверьми.
– Что мы?.. – смиренно переспросил Федор. – Мы за билетами носились, как эти... арабские скакуны.
– Скакуны! – взвилась «мама Шура». – А из какой конюшни тебе потом звонили? А? «Федора Степановича, пожаста. Ах, извините-простите, пожаста! Когда его можно застать, пожаста? Ах, извините-простите, пожаста!» Ха-а-арошая, видать, лошадь!
Разговор приобрел совершенно неожиданный поворот. Помнится мне, кроме обучения домашней рулетке, в нашу культурную программу больше ничто не входило. Но, подумал я, Федя – это же Федя. Лучший бурильщик Самотлор а, Метрусенко.
– Ладно тебе, – сильно помешкав, сказал Федя. – Это кассирша, наверное, – неуверенно добавил он. – Ну да, кассирша! Рыбу я ей обещал. Сказал, передам с экипажем. Передал. Да, видно, те сами замотали. Все ж таки – муксун! – И с внезапным раздражением спросил у меня: – А почему Лехмус все на БАМ да на БАМ? Забыл нас, да? Неинтересно ему тут, да? Конечно, балета у нас нету. Нету балета! Вот так, Яклич.
– И ты туда же, – сказал я. – При чем здесь балет?
– A-а, не обращай внимания. Все хорошо. Видишь, сидим, пируем, разговоры приятные разговариваем. Давно не виделись. Ты-то теперь о чем писать собираешься?
– Не знаю еще.
– Про нас, наверное, больше не станешь, – вздохнул Федор. – Конечно, когда мы в героях ходили, про нас все писали, а теперь... Мимо объединения, когда ни проедешь, всегда тьму машин заметишь. То у них совещание, то заседание, то проверка, то проработка: почему план не выполнили, почему то да почему это? Разве так делу поможешь? Эх, спросили бы у меня, я бы сказал...
Метрусенко сказал бы, это уж точно. Я просто припомнить не могу ни одного вопроса, на который не было бы у него ответа. Вот, правда, с «лошадью» он маленько замешкался, но...
– Ладно, – сказал Федор. – Что-то раскисли мы с тобою совсем. Давай-ка за нашу бригаду выпьем, за всех наших ребят. Отличные мужики, теперь таких не делают. Знаешь, что я тебе скажу: если б Васильич снова тут появился и опять бы начал бригаду сколачивать, я б к нему пошел. Ей-ей! Да все бы пошли! И Толик Мовтяненко. И Саня Вавилин. И Сухоруков. И Равиль. И Ромка... Вот только Бурмашева Николая нет больше. Нет Кольки...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАДЕЖДЫ
Ничего, ну ничегошеньки понять я не могу.
Привык уже за долгие годы, что любой буровой мастер, едва станешь с ним разговаривать, пальцы загибать начинает, повышая голос на каждом втором слове: этого у нас нет... этого не хватает... с этим плохо... Да еще припомнит, сколько простояли из-за тех и сколько из-за других. А Сидорейко сидел, небрежно развалившись на скрипучем стуле, и говорил медленно, спокойно, почти бесцветна
– Со снабжением полный порядок – когда надо что, тогда и привезут...
И еще про геофизиков добавил:
– Сейчас у нас окончательный каротаж идет. Рассчитан на шестнадцать часов. Но, думаю, они часов за восемь управятся.
– Впервые такое слышу, Василий Ларионович.
– А здесь это закон. И знаете почему? На месторождении мы все вместе живем, специальный поселочек есть неподалеку. Там геофизики, тампонажники, вышкари. Ну и наша инженерно-технологическая служба. Практически мы всегда с одними и теми же бригадами смежников работаем, знаем их. И когда нам по итогам соревнования выделяют жилье, машины и все такое прочее, мы стараемся и смежников в списки включать. Потому наши результаты для них как свои. Или еще такая деталь. При передвижке, при переезде с куста на куст мы помогаем вышкарям – слесарями, вахтами. Глядишь, там час выкроили, а здесь уже целые сутки. А за сутки сколько сделать можно!.. Мы скважину обычно дней за пять проходим. Вот и считайте, что такое сутки...
Слушал я его, слушал, а червячок недоверия все еще жил во мне, никак я не мог свыкнуться с мыслью, что можно работать – как это говорится? даже слово позабыл... – нормально. Сколько толковали об атом, сколько спорили, а когда увидели в натуре – не могу поверить. Не могу. Хотя результат убеждает. За 1982 год бригада Василия Сидорейко пробурила сто шестнадцать с половиной тысяч метров. Сто шестнадцать! Даже в этих краях, где скорости бурения всегда были в цене, где одни рекорды проходки немедля сменялись новыми рекордами, такой результат кажется фантастическим.
– Да у нас цель не рекорды, а стабильная работа, – сказал Сидорейко. – Мы в прошлом месяце могли тысячи на полторы поболее пробурить. Зато в следующем непременно бы сели. Ритмичная работа – она и утомляет меньше, позволяет силы накапливать для дальнейшего роста...
Что-то похожее говорил Сивак, вспомнил я, когда зашла речь о стабильности успехов лёвинской бригады: «Постепенно поднимали планку, повышали свой предел...» Значит, такой подход Геннадий Михайлович стремится теперь внедрить в сознание всего управления?
– Поглядите сюда, – сказал Сидорейко и показал па план-график, висевший за его спиной. – Вот как схематически выглядит наша работа. Идеально – когда из левого нижнего угла прямая идет в правый верхний. Без всяких зигзагов – шаг размеренный, дыхание ровное. Так можно долго идти – не устанешь.
Она и выглядела ровной, эта линия на плане. Может, и были крохотные загогулины, но то уж, видимо, от чрезмерной добросовестности учета. Хотя почему – чрезмерной? Для себя же делали, себя контролировали. Вид у нее, у прямой линии, был довольно скучный, я бы даже сказал – унылый. Видал я графики и диаграммы, похожие на Кордильеры, но от их перепадов, острых пиков и гулких пропастей, сердце сжималось при одном лишь взгляде, – а сколько валидола, корвалола, валокордина, нитроглицерина и пр., и пр. было отмерено дрожащими руками на каждом спаде ли, подъеме ли годового графика. Не счесть! Так пусть лучше царит скука прямой линии, нежели столь выразительные, похожие на изображение молнии кривые, подумал я и перевел взгляд за окно культбудки. Там, посреди утоптанной песчаной площадки, образованной выстроенными в каре балками, торчал одинокий пушистый кедр.
– Как же его-то бульдозеры пощадили? – удивился я.
Сидорейко засмеялся.
– Это мы Новый год праздновали недавно. «Петом. Годовой план выполнили – вот елку и нарядили, танцевали вокруг нее.
Крупная его, ладная фигура излучала безмятежный покой, а длинные усы, сбегавшие к подбородку, придавали лицу добродушное, даже какое-то беспечное выражение.
– Я, наверное, отсюда никуда не уеду, – сказал Сидорейко. – Дети у меня здесь. Сыну тринадцать лет, а дочка в Тюменский индустриальный институт поступила...
– Дочка? В институт? – поразился я. Не факту поступления дочери бурового мастера в институт, конечно, а некоторым арифметическим сопоставлениям. – Вам же тридцать три всего, Василий Ларионович.
– Да я дед уже. Ага. Сам рано женился, ну и дочка вот тоже... в меня пошла...
Ну, Метрусенко, подумал я. Я дважды дед, дважды дед!.. Еще и надо мной изгалялся: мне сорок три, дескать, а уже две внучки, а ты, Яклич, постарше будешь, и что же?.. Ничего, Федя. Ни-че-го. За этим белорусским богатырем все равно не угнаться – ни тебе, ни мне.
– После восьмилетки на Донбасс уехал, в шахтерское училище поступил. Там и женился. Родители, правда, не знали ничего поначалу... А когда я дочку привез в Белоруссию, ей уже третий год шел...
На буровой было тихо. И людей не видно. Лишь мелькнет где-нибудь каска – под мостками, у основания вышки, в дверях насосного сарая – и снова исчезнет. Но эта тишина – отсутствие видимого, наблюдаемого движения обманчива, – нечто такое было разлито в воздухе, что даже в балке мастера, за закрытыми дверьми, ощущалось деятельное напряжение не утихающей даже на миг работы.
– Закончили каротаж, Василий Ларионович, – сказал технолог, появляясь в дверях.
– Ну вот, – удовлетворенно произнес Сидорейко, поглядев на часы. – А я что говорил? В шесть часов они уложились.
Река катила воды свои медленно, величаво. Сколько лет у нее позади и сколько еще впереди... Не надо нам такой жизни, длинной и медленной, свой срок прожить бы толково.
Лёвин рисовал прутиком на песке какие-то рожицы, говорил:
– Наверное, главное, что нам удалось решить, – стыковка. Разместили инженерно-технологические службы на месторождениях, там же и смежникам создали условия. На том выигрываем.
– Да ты, Михалыч, еще лет десять назад мне об этом говорил. А чтоб на практике осуществить, надо было начальником УБР стать, да?
– Но этим же не только я занимался. Все в нашем УБР началось при Усольцеве. Задача так была сформулирована: добиваться большего не числом, а умением. Ничего такого, из ряда вон, заметил? Про эту цель все знают. Но как добиться ее? Эффективность использования бурового оборудования, технологическое обеспечение проходки – с этим, кажется, у нас неплохо. Научились кое-чему. Но как только за свою буровую околицу вышел – все, начались простои, потери. И тайны тут никакой нет, никогда не было ее, этой тайны. Надо всего лишь что? Усилить вспомогательные службы, укрепить опытными кадрами базу производственного обслуживания, грамотно сбалансировать число людей, занятых в основном производстве и вспомогательном. Вспомогательном! Кому-то из наших стратегов словечко это, видно, запало в душу, и он решил раз и навсегда: вспомогательные, они вспомогательные и есть, второстепенные, значит, нечего на них средства тратить, лучше еще парочку основных бригад создать – и заметно сразу, и план под них тут же сверстать можно. Эффект, как ты понимаешь, получался противоположный: ускоренное образование новых буровых бригад, не имеющих гарантированного вспомогательного обеспечения, всегда приводило к плачевным результатам, нормальной отдачи от них нельзя было и ожидать.
Знаешь, Михалыч. Про все это я уже не первый раз и не первый год слышу. И ты мне об этом говорил еще на Самотлоре. И Казачков на Варь-Егане. И Афанасьев в Усинске. Да я два десятка бурмастеров – от Сахалина до Речицы и от Мангышлака до Ямала могу назвать. Почему же так медленны перемены? Почему они зависят от обстоятельств скорее субъективных, нежели объективных: пришел Усольцев, потом ты, появилась возможность вести единую – надеюсь, являясь генеральным директором объединения, Усольцев это направление работы твоего УБР поддерживает? – организационно-технологическую политику.
Почему... Я начальник УБР, Яклич, а не председатель Госплана... Хотя и в Госплане вряд ли ответят на такой вопрос... Потому что его как бы не существует! Потому что он как бы давно решен! На словах. Ты думаешь, что, добившись той сбалансированности, о которой я говорил, мы все проблемы сняли? Разбежался! А материальная заинтересованность? Там же такая чащоба инструкций и указаний – черт ногу сломит. Раз ты во вспомогательном цехе – у тебя и оплата вроде бы вспомогательная. В пределах нашего УБР мы попытались – в материальном смысле, разумеется, – нацелить вспомогательные звенья на конечный результат. И не на метры даже, а на кусты, сделанные промысловикам. Кое-что в этом отношении нам удалось... Ну, а вывод инженерно-технологических служб вместе со смежниками прямо на месторождение был, как ты понимаешь, не самоцелью, а очередным плановым этапом нашей работы.
– А теперь Виктор Макарцев хочет таким же манером свои проблемы решить.
– Разом их не решишь. Работы много. Но заниматься ею необходимо... Кстати, где он сейчас, Макарцев?
– В Нягани. Начальник ЦИТС.
– Нягань... Это новое месторождение, что ли? Наверное, там сейчас как в Вартовске когда-то... Прилетел, помню, ей-ей, в первый миг растерялся: куда занесло?.. Ну, а Сергеич как? Все такой же?
– Такой же...
– Мерзлота, что ли, влияет? – задумчиво сказал Лёвин. – Мне кажется, что все мы тут, ну, те, кто с самого начала, мало переменились. Только вот вымирать начали потихоньку...
– Нагрузки-то какие. Как в сверхзвуковом истребителе.
– Да-а... Ладно, вернемся к нашему разговору. Затеяли мы свою базу отдыха строить. Обживаться тут надо, капитально обживаться. Если людям создать здесь условия, никуда они мотаться не станут. Появились, к примеру, дачные участочки на Оби – и уже в отпуска на Большую землю народ не тянется, у себя садом-огородом занимается да с удочкой на утренней зорьке посиживает... А мы продолжаем спорить: вахтовый метод! летающие бригады! экспедиция! освоение! Люди-то давно уже свой выбор сделали...
– Тут я с тобой абсолютно согласен, Михалыч. Но уж больно притягательна эта идея – метраж получить вроде бы из ничего, из воздуха... И нельзя утверждать, будто ее лишь сверху насаждают, идею-то, только из министерств да ведомств. Иные местные управления, не осиливая плановых объемов, сами рассылают гонцов по всей стране, «в полет» зазывают... Заплатки это, затычки, минутное утешение, самообман... Ты еще вот что объясни мне, Михалыч. Никогда я не слышал, чтобы кто-нибудь утверждал, будто передовой опыт распространять не следует. Наоборот: все «за». С Сиваком Анатолием Васильевичем разговаривал недавно – только и только в этом видит он выход. Книжку твоего соратника, Анатолия Дмитриевича Шакшина, читал – целый раздел этой проблеме посвящен. Шакшин утверждает, что если б только часть средств, расходуемых на летающие бригады, употребить на внедрение передового опыта лучших, давно можно было бы половиной людей выполнить поставленные задачи. Почему же заглохло дело? Всяких школ передового опыта уйма, а где же результат?
– На бумаге есть и школы, есть и результат, – сказал Лёвин. – Причин тут много. Во-первых, из-за проклятой текучки никто этим всерьез в обшем-то не занимается. Для отчета – пожалуйста, а всерьез – нет. И потом... Короче, есть еще один порожек. Мы уже разок споткнулись об него, когда начали смежниками заниматься... Знаешь ли ты, к примеру, как образуется фонд материального поощрения?
– От числа работающих, что ли?
– Ну да. У нас в УБР семьсот работающих, фонд четыреста тысяч. А в другом тысяча человек, и фонд у него шестьсот тысяч. И вот что выходит: мы перевыполняем план каждого квартала и каждый квартал фонд свой тратим, под конец года уже ничего не остается. А они план или завалили, или еле-еле вытянули, фонд придержали – ив конце года пустили его весь на тринадцатую зарплату. Суммарно выходит то на то. Так и получается, что умением брать не выгодно, куда проще – числом.
– Ты из Вартовска кого-нибудь с собой взял, когда назначение получил?
– Не-ет. Они даже условие мне поставили: чтоб ни-ни. А я сказал: «Ну, если сами кого отпустите...» Ладно, говорят, бери Шукюрова. Я взял. Это технолог мой бывший, хороший мужик, но вечно с начальством не в ладах. Не глянулся он начальству. Ну, а я его бурмастером поставил. И в первый же год он всех ихних сделал! За сто пять тысяч ушел...
– А сейчас он как?
– И сейчас нормально. У нас вообще все бригады ровно идут. Планы напряженные, но реальные, обеспеченные, так что скачка нам просто ни к чему.
Как это говорил Сидорейко? «У нас цель не рекорды, а стабильная работа...» Стабильная работа. Стабильная жизнь. Нормальная жизнь.
Лёвин нарисовал еще какую-то замысловатую фигуру, подождал, пока волна, поднятая моторной лодкой, смоет ее, и продолжил:
– Мне кажется, вот еще что нам мешает. Даже не знаю, как это назвать... Излишняя скромность, что ли? Ведь Шукюрова что выдвинуло? Случай. А мог бы он и не представиться. Не знаем мы толком, кто и на что способен, а если чувствуем нечто в себе, признаться стесняемся: нескромно, дескать. Я когда был в Штатах, мы там в школу зашли. Обыкновенную школу, вроде нашей десятилетки. А там все стены какими-то плакатами увешаны. Спрашиваю: что такое? У нас, говорят, скоро выборы в школьные органы самоуправления – вот каждый выдвигает свою кандидатуру, объясняет, что и как он собирается делать на том или ином посту. А ты представь себе, чтобы какой-нибудь наш помбур подошел к начальнику УБР и сказал: «Я поглядел, как работает у нас начальник ЦИТС. Я сработаю лучше. Я сделаю то-то и то-то». Да мы бы такого помбура живо температуру мерить отправили... Не согласен?
– Наверняка бы отправили. И не только температуру мерить. Но... Не могу я объяснить тебе, Михалыч, однако есть в этом всем для меня еще и некий этический барьер, что ли... Меня, понимаешь, коробит, когда человек сам себя куда-то выдвигает. Такая ситуация не раз возникала, фильм даже, помню, был, где один храбрый парнишка предложил себя в председатели колхоза и конечно же наладил производство так, как его замшелым предшественникам не снилось. По-современному, твердо, без сантиментов. Но как-то не в традициях это у нас, что ли.„ Ты только пойми меня правильно, Михалыч. Не то чтобы я категорически против твоего гипотетического варианта с помбуром – просто в своей душе лад с таким поступком не нахожу. Хотя знаю – ты вот говоришь, усольцевское выступление на эту тему читал, сам наблюдаю: много еще по-настоящему знающих людей остается в стороне от дела, где они могли бы принести максимум пользы. А тут, видимо, не счастливого случая надо дожидаться, не отдельных вылазок отчаянных храбрецов, а планомерную работу вести, помогая выявлять людям их сильные стороны и не вытравливая при этом «излишней скромности». Не уверен, что она бывает излишней.
– Занимаемся мы этим, много занимаемся. Тут у нас партком серьезно раскручивается. Ежегодные аттестации инженеров проводим – откровенный бывает разговор, острый, принципиальный. Ведь главная беда молодых специалистов – полное неумение работать с людьми. Не учат их этому. Никто и нигде. Иной кандидат в бурмастера убежден, что вся его роль – умение грамотно бурить скважины. Но куда он один денется, без коллектива, который ему воспитывать надо и который его будет воспитывать?.. Что же касается скромности, лишняя она или не лишняя. Я думаю так, Яклич. Когда с людьми дело имеешь, учитывать надо все. Абсолютно! Есть традиции, нет традиций – не в этом дело. Надо просчитывать любые варианты. Даже случайные. Ты же понимаешь, Яклич, что самоуверенных нахалов и самозванцев я не имею в виду. Но есть другие люди. Другие! Понимаешь? Ты читал рассказ Марка Твена «Путешествие капитана Стромфилда в ад»?
– Читал. А что?
– Значит, не читал, раз спрашиваешь. Или помнишь плохо... А я этот рассказ часто вспоминаю. Есть там один эпизод. Собрались полководцы всех времен и народов – Македонский, Цезарь, Наполеон... А главный среди них – какой-то каменщик из-под Бостона. Почему? Да потому, что он мог стать величайшим полководцем, но его и в армию-то никогда не брали, медкомиссия его заворачивала, так как двух пальцев у него на руке не хватало! Но мог бы! – если бы получил возможность. Нет, не знаем мы себя. Очень часто просто не знаем! И столько теряем из-за этого, столько но успеваем сделать – вообразить невозможно...
Закономерным, а не случайным было это почти буквальное совпадение слов Макарцева и слов Лёвина – людей, уже столько сделавших для Севера и для Тюмени, но по-прежнему уверенных в том, что они могут, что они должны мочь еще больше.
– Инерция еще в нас сильна, – вздохнул Лёвин. – Вот сейчас на наше управление поглядывают – в смысле, нельзя ли кого сманить. А мы у себя решили: брать со стороны – это значит проявлять недоверие к своему коллективу. Стали внимательно изучать возможности людей. И что же? Только за год перевели на руководящие должности более тридцати человек, из них добрый десяток специалистов рабочих. Между прочим, все отлично себя проявили на новых местах! Так что видишь, Яклич, мы стараемся и сами «случайностями» управлять.
– Режиссируете их?
– Можно сказать и так. А когда на сторону поглядывают – это от лени. Они думают, раз человек в хорошем управлении работает, так он везде сработает хорошо. А сколько талантливых людей погибает в безвестности в организациях слабых, бестолковых...
Из медленных сереньких вод временами выныривали сальные черные головы, словно сидели мы лет триста назад где-нибудь на «страшных Соломоновых островах» и тайком подбирались к нам вероломные туземцы.
– Это топляки, – пояснил Лёвин, проследив направление моего взгляда. – Жуткое дело. Если на моторке не уследишь – пропал. Федя Метрусенко однажды едва концы не отдал. Чудом выплыл. А Степа Повх, скорее всего, вот так и погиб...
– Нельзя ли еще один вопрос, Михалыч! Исторического, можно сказать, характера.
– Давай.
– Не хочется мне его задавать, но – надо.
– Надо так надо.
– Многие сейчас говорят – особенно из тех, кто недавно сюда приехал, – что большинство скоростных скважин – твоих, китаевских, громовских, шакшинских, петровских – оказались негерметичными, что качество работы было принесено в жертву темпам проходки.
– Доходили до меня такие слухи, да-а...
Не только слухи, подумал я. Еще лет семь-восемь назад мой коллега-обличитель носился по «Ленинскому знамени» с длинным списком забракованных нефтяниками стволов, и против номеров скважин четким почерком были выведены фамилии бурмастеров, чья бригады строили эти злополучные объекты. Много было в этом списке знакомых имен... Четкий почерк, каким были написаны фамилии проштрафившихся буровых мастеров, я знал, знал и автора – хозяина кабинета, на котором висела самодельная табличка «Научный центр по борьбе с многовахтовкой». Дальнейшая судьба документа осталась мне неизвестна, да и коллега-обличитель давно подвизается на руководящей работе, подпись его в газетах я что-то уже не встречаю.
– Тут два вопроса, Яклич, – сказал Лёвин. – Скорость проходки никогда – никогда! – не влияет на качество строительства скважины. Более того, чем выше скорость, тем меньше опасность осложнений. Главное – грамотная технология. Другое дело – завершающие работы: спуск колонны, цементаж, освоение скважины. Тогда, если ты помнишь, в этом деле довольно изрядная путаница была – кто бурил, кто осваивал, кто бурил и осваивал. Но дело не в этом. Качество обсадной колонны – это соединение двух качеств: трубы и цемента. Вот тут-то разных допусков хватало: бракованные трубы, другая марка цемента...
