Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

– Приехали! – сказал Теткин. – Геройский гвардейский 139-й! Никогда бы его не видать! – И, когда мы подошли к балкам, добавил с плутоватой ухмылкой: – Буровой мастер Петров, помощник мастера Лёвин.

– Вот куда они, герои-то, попрятались, – в тон ему пробормотал я.

Конечно, то были однофамильцы Григория Кузьмича Петрова и Геннадия Михайловича Лёвина, знаменитейших буровых мастеров Самотлора, но случайная прихоть совпадения еще резче оттеняла печальную участь бригады со 139-го куста Талинского месторождения.

Буровой мастер Анатолий Федорович Петров мял дрожащими пальцами папиросу, пока из нее не начинал сыпаться табак, брал другую, калечил и эту, не прикурив, отвечал односложно, лицо его совсем не менялось во время разговора, жило независимо, отторгнуто от произносимых слов, на нем застыли недоумение, растерянность, боль... Приехали из Волгограда. Когда? В апреле прошлого года. Да, всей бригадой. До сентября ждали станок. Потом начали разбуривать 139-й куст. Точнее говоря, пытались разбуривать. Четвертая скважина в батарее – и ни одну не прошли до конца. Не вышло. Вот и на этой уперлись в отметку 2588 метров – каюк. Подняли инструмент – а спустить не можем. Идем с проработкой – доходим до забоя. Но долото уже не фурычит. Снова подъем. Замена. Спуск с проработкой. И та же песня. Без слов. Если и дальше толкаться – можно потерять инструмент. Уже бывало. Больше не хотим. Теперь получили команду – срезаться на глубине 1100 метров, изолировать пробуренный ствол. И пойти новым. Вон геофизики приехали – новое направление щупают...

– А что на новом-то будет? То же самое? – то ли спросил, то ли просто сказал, ни к кому не обращаясь. Петров и, так и не закурив, бросил изломанную папиросу, валко побрел к каротажному агрегату. Теткин двинулся за ним. Когда мы вновь сели в машину, он замысловато, но неумело выругался и сказал:

– Да я ж только по растрепаям и езжу! Такая у меня специальность! В приличные бригады меня не пускают!

– Какие они растрепаи, – возразил я. – Несчастные мужики. Разве это работа? Мука. У них уже год почти – ни работы пристойной, ни заработка. И это не где-нибудь, а на Севере.

– Да-а... – устало произнес Теткин. – Я ведь уже две недели бок о бок с ними. Жалко их, конечно... Здесь геология с придурью.

– Вот и разобрались бы вы наконец в этой придури! Зачем на людях эксперименты ставить?

– Новиков – знаешь его? – сейчас в Тюмени сидит, «научную команду» подбирает. Все ж таки – наш бывший главный технолог, условия здешние знает...

– Ну и что?

– Будет проводить здесь, на 139-м кусте, опорно-технологическую скважину.

– И сразу все станет ясно.

– Ну не все. И не сразу... Опорно-технологическая – это...

– Да пойми ты, Евгений Евгеньевич! Я не против опорно-технологической. За. Только скважина будет у вас как бы экспериментальная, а бригада? Обычная производственная бригада. С обычным плановым режимом. И с обычной пометровой оплатой. Иначе говоря, с привычным отсутствием оплаты – метров-то нет. Новиков – и когда здесь был – давно-о-о собирался дать бурению технологическое обеспечение. И сейчас собирается. Значит, у него время есть... А у этих мужиков? Да дай ты им крылья – тут же дунут они в Волгоград. Или еще дальше. На Кубань. Там и скважины есть, и виноградники рядом...

– Вообще-то УБР-два хорошо начинало, резво. Ух ты, решили тогда, все мы могем. И сели.

– Но почему же объединение только планы продолжает строить: надо экспериментальный участок выделить... надо то, надо это...

– Не мы же решаем.

– Не вы? Да у вас в объединении каждый – стратег. Один гордится, что не сразу шашку достал, целых два месяца терпел, думал, другой на двухтысячный год все спланировал, а что после обеда будет, не знает...

– Здесь и пообедать-то негде, – заметил водитель. – Надо бы это... на ту сторону подаваться.

– Давай на 144-й, – сказал Теткин. – К Медведеву. – И повернулся ко мне: – У нас и в бригадах есть стратеги. Даже в вахтах. Не только в объединении.

Да нет, не прав я. Или не совсем прав – но какая разница? Просто тягостное видение 139-го куста – даже фонарь вышки показался мне похожим на брошенную нами впопыхах на Харасавэе «десятку», на ободранный остов буровой, хотя обычный, типовой станок был, снаряженный всем, чем надо, – потерянное лицо Петрова, молчаливые тени его товарищей по несчастью резанули по воображению, словно никогда я такого не видывал. Видел. И не такое. Та же харасавэйская «десятка», десятая разведывательная буровая – как бежали мы с нее, подгоняемые пинками проснувшейся тундры, под треск ломающегося настила и пронзительный скрежет напрягшихся оттяжек и даже не знали, удастся ли нам вернуться сюда! Правда, то разведка была. Не промышленное бурение. Но и здесь в «гнилых углах» осталась морока, а в целом месторождение... «Результаты в бурении заметно выросли, выравнялись по многим причинам, – рассказывал мне заместитель начальника управления по бурению объединения «Красноленинскнефтегаз» Мидхат Фаткуллович Зарипов. – Конечно, сказалось естественное накопление опыта, укрепление баз, совершенствование обеспечения...» К Зарипову я пошел после беседы с Путиловым – хотелось поподробнее, помасштабнее, что ли, узнать о технологических переменах. Работал Зарипов в Нягани уже несколько лет, а до этого был главным инженером Сургутского УБР-2, «лёвинского УБР». Понятно, эту подробность не стоит переоценивать – помнится, Лёвин сам смеялся над подобной логикой: «Они думают: раз человек в передовом УБР работает, – значит, везде хорошо сработает», – однако она, эта логика, частенько управляет причудливой, прихотливой практикой должностных перемещений. Сейчас, к примеру, когда по Западной Сибири шарахнули критическим залпом из всех газетных и журнальных стволов, пощадив, кажется, только Нефтеюганск и Стрежевой, – пошла по всем нефтяным весям волна выдвиженцев от нефтеюганской или стрежевской сохи, даже обкомовский отдел нефти и газа пополнился наполовину нефтеюганцами. Я не к тому, чтобы умалить заслуги Нефтеюганска или Стрежевого, – просто бытующие сейчас уничижительные или назидательные сопоставления не всегда кажутся мне справедливыми, или, как выражается Теткин, не вполне корректными: слишком скоро забыли мы о том, что широкая спина Самотлора долгие годы закрывала, уравнивала смелые эксперименты и унылую бездеятельность, экономическую обоснованность и «купецкий» размах; верность принципам и «как-прикажете». Однако вспомнил я, что Зарипов работал в «лёвинском УБР» всего лишь потому, что там привыкли думать не только о результате, ко и о том, что этот результат обеспечивает всю технологическую, экономическую, организационную, социальную цепочку. «Мы закрепили технологов за бригадами, их оплату поставили в зависимость от конечного результата, – продолжал Зарипов, – тем самым повысив их заинтересованность и укрепив ответственность...» – «Как в Сургуте?» – «Ага, как в Сургуте... И еще одно обстоятельство. В бурении львиная доля успеха зависит от бурового мастера. Значит, опыт лучших буровых мастеров – тоже категория экономическая. Занялись мы всерьез распространением опыта, вообще наладили обмен информацией между бригадами, стали проводить ежеквартальные совещания буровых мастеров. Оказалось очень эффективно! Ведь они, бурмастера, как ни странно, друг с другом редко встречаются. Каждый занят своим делом на своем кусте...» Вроде ничего тут особенного нет. Вроде бы везде так должно делаться. Пятнадцать лет лежит у меня в архиве вырезка из «Правды» от 20 января 1971 года – две колонки под газетной «фирмой» озаглавлены так: «В Центральном Комитете КПСС. О широком распространении опыта работы передовых буровых бригад в нефтяной промышленности и геологоразведочных организациях». Среди имен, упомянутых в постановлении, встречаются и хорошо знакомые – Шакшин, Петров, Ягофаров, Лёвин, говорится о «выдающемся успехе» возглавляемых этими буровыми мастерами коллективов и предлагается «повсеместно организовать работы по распространению их опыта». То девятая пятилетка начиналась. Кажется, была она последней, когда делалась ставка на умение, опыт, мастерство, – после звучали те же слова, но мотив был другой, и песня не сладилась. Может, сейчас снова се запоют?.. «Однако самым главным для нас, – сказал Зарипов, – было совершенствование технологического обеспечения, тщательный подбор необходимых свойств промывочной жидкости, именно подбор, а не тыканье наобум». – «Помню, прежде это так и называлось – Макарцев мне рассказывал – «метод тыка». А Зарипов добавил: «Говорить о том, что мы покорили Талинку, пока преждевременно». – «Из-за «гнилых углов»?» – «Да. Тут наиболее мощная – фроловская свита, шестьсот метров залегания. Нижняя кромка пласта отбита не всегда точно, и, как правило, осложнения начинаются на переходе из фроловской свиты в баженовскую. Страшные осыпи! Надежных методов борьбы с ними у нас пока нет. Умение бригады, ее опыт проводки не гарантируют... Тот же Макарцев: как он сидел на 122-м! А на нормальном кусте они всем показали... Сейчас семь бригад в этой зоне маются». – «А не кажется ли вам, Мидхат Фаткуллович, – спросил я, – что следовало бы пересмотреть оплату труда бригад, попадающих в опасную зону? Скважины эти, поди, все равно вам нужны? Нельзя прекратить здесь бурение, пока надежные методы не будут найдены?» – «Нельзя. Эти скважины нужны. Для грамотной эксплуатации месторождения». – «Так зачем же людей эксплуатировать... э-э... безграмотно?» – «Мы ищем выход. И с оплатой ищем. Например. До двух с половиной тысяч метров, до выхода из фроловской свиты, платить как обычно: есть ускорение – платить ускорение, ну и так далее. После двух с половиной – тариф плюс премиальные». – «Вряд ли это выход, – усомнился я. – Они ж на каждой скважине упираться будут незнамо сколько. Это когда еще они новую начнут, чтоб руки подставлять под ускорение за две с половиной тыщи...» – «Пожалуй, так, – согласился Зарипов. – Искать надо. Надо искать... Надо тормошить науку. Надо тормошить себя...» – «Вытаскивать себя из болота за волосы? Как Мюнхгаузен – вместе с конем, зажатым между колен?» – «Ну да. Примерно».

Вновь мелькнуло в ветровом стекле «уазика» и исчезло, только теперь уже справа по ходу движения, кромешное крошево опаленного металла, обугленных кореньев, оплавленной земли. Теткин скользнул взглядом по останкам взорванной буровой, проворчал:

– Вообще-то все эти кавалерийские методы надоели. Ногу в стремя – и на танки. Или так еще: скачем, скачем – холка в мыле. За кем гонимся? От кого убегаем?

– От себя. Чтоб не думать ни о чем.

– Но кто, кто должен сказать, каков пионерный период у бригады? А ведь он нужен, да? У управления? У объединения? Когда я в Вартовске работал…

– Это во втором УБР? У Исянгулова?

– Ага. Старик Исянгулов...

– Тогда-то он стариком не был.

– Да всегда он казался нам стариком! Все делал медленно, с расстановочкой. Над ним посмеиваются, а у него своя линия. Он готовил результат. И ведь это был результат, да?

– И буровых мастеров этого управления можно было отличить от остальных, – подумал я вслух. – По походке, что ли?.. Шакшин, Петров... Какая-то плавность движений... Даже Володя Глебов – уж на что пацан был тогда, а тоже – медлительный, основательный, степенный...

– Школа!

– Куда же она подевалась, эта школа? Куда уходит все, чему мы научились?

– Каждый учится сам. Должен. Сам. Учиться.

– И это верно. По отношению к человеку. Одному человеку. Каждому.

– Однако не каждый хочет... Сворачивай! – крикнул Теткин водителю. – Вот он, 144-й... – И сказал мне: – Комсомольско-молодежная бригада. Вроде как у Володи Глебова когда-то в Нижневартовске. Да-а... Буровой мастер – Валера Медведев. Годочков ему... полста пополам. Совсем мальчишечка! Сюда еще студентом приезжал, я с ним на Ем-Еге встретился, я тоже там начинал... Распределения к нам не было. Упросил. Упросил, умолил, уломал – в Нягань прорвался. Вот так. Остальное – сам увидишь.

В балке никого не было, но Теткин сразу нашел себе занятие – взял вахтовый журнал, диаграммы суточных рапортов и углубился в них, бормоча: «Та-а-ак... При подъеме у них затяжки – на две двести двадцать, на две триста пятьдесят, внизу... Интерва-а-ал... Ага, четыре, пять... семь свечей...» И, когда вошел мастер – впрямь молоденький паренек, вроде моего Серого, – Теткин, не поднимая головы, спросил:

– Отчего затяжки на две двести двадцать?

– Сальник, наверное.

– Почему так решил?

– Метаса, должно быть, много ввели, – ответил паренек и улыбнулся. Хотя улыбаться, возможно, было нечему. Но разве мы, когда нам было «полста пополам», улыбались лишь тогда, когда было чему улыбаться?..

– Не-ет, это не сальник, – задумчиво произнес Теткин. – Это шлам... Та-а-ак... Пачки шлама не вымываются раствором, лишь приподнимаются и останавливаются в затрубье. В интервале две двести – две триста пятьдесят. И тормозят инструмент! Видимо, так. Скорее всего. – Он посмотрел на Медведева и неожиданно спросил у него: – А что, если самим спровоцировать обвал фроловки? Пораньше? Чтоб успело вымыть? А?

– Не знаю, – пожал плечами паренек.

Теткин молчал. Медведев глянул на него настороженно, приготовился что-то сказать, однако тот, кажется, уже успел забыть о своей внезапной идее – вновь мусолил вахтовый журнал, недовольно морща лоб и ворча: «Красиво... Ну красиво... Третьяковка!» Отложив журнал, Теткин хмуро поинтересовался: Когда вы делаете замер? Где?

– В емкостях.

– После очистки?

– Ну.

– Да надо же на выходе из скважины! Ведь нужна информация о параметрах раствора на забое! А не в емкостях – после вибросита, после гидроциклона... Информацию нужно анализировать? А вы... Вы и себя запутываете, и нам суете дезу.

– Но ведь на забой попадает очищенный раствор.

– Ну да – по трубам. А на забое вступает во взаимодействие со шламом. И что мы имеем в результате этого милого взаимодействия? А? Молчишь. Медведев. Не-ет, ты меня просто ошарашил. Я слышал, правда, что в некоторых бригадах забойные пачки записывают в отдельный журнал. Чтоб жуткими цифрами не травмировать разных там проверяющих... Гуманисты хреновы! И откуда она взялась, эта мода на туфту? Раньше вроде такого не бывало...

Я засмеялся.

– Ты чё? – спросил Теткин.

– Всегда она была, мода такая.

– Утешил.

– Читал я как-то, – сказал я, – материалы об экспедиции Колумба...

– Про то, что он вместо Индии Америку открыл? Так это другое дело.

– Я не о том. Колумб боялся бунта на корабле – из-за того, что увел матросов далеко от родных берегов. Вот он и распорядился: каждый день записывать заниженные данные о пройденном пути – пусть матросам кажется, что они к родине поближе. Пусть хоть на немножечко. На какие-нибудь две-три мили в день.

– Да у нас всего-то две-три сотых разница! – сказал Медведев.

– Ну! Ну! Вот это и есть информация. Вы уже можете по составу раствора, вернувшегося с забоя, понять, попытаться понять, что там, на забое, происходит. И что-то предпринять. До того. А не когда уже приехали...

Домовито шумел самовар, тонкий аромат источала только что распечатанная пачка «Finest Indian Tea», перламутровое сияние смутно вставало над горкой карамелек – такая идиллия. А яростный спор шел о чем? – о параметрах глинистого раствора... Вообще-то, подумал я, нужда научила буровиков Красноленинского свода относиться к растворам посерьезнее, чем где бы то ни было в Западной Сибири. Даже Тычинин это признал. Правда, не преминул разбавить свое признание занятной побасенкой: «Приехала на одну из буровых наука. Все про это знают – сидят у себя на рации, слушают, любую новость ловят. Услышали про метас. Говорят, помогает. А ну, давай и мы попробуем? Давай. Достали реагент. Как достали – история особая. Но – достали. А технологию не знают! Надо двадцать кэгэ, а они сыпят двести, по методу «генеральской заварки». Ну и снова влетают в осложнение...» Заместитель генерального директора объединения по бурению Александр Павлович Тычинин появился в Нягани относительно недавно («Ехать сюда я не хотел. Пришлось»), однако отношение к сложившейся здесь ситуации у него твердое, крутое, несентиментальное: «Девяносто процентов осложнений связаны с грубейшими нарушениями технологии бурения! Исполнительская дисциплина отвратительная! Я просто не могу слышать, когда здешние неудачи начинают объяснять трудностями геологического порядка! Я всю сознательную жизнь связан с Западной Сибирью, с технологией бурения и никогда не соглашусь, что якобы существуют места, где бурить нельзя, где бурить невозможно. Это легенда!» – «А как же быть с зонами повышенной обвальности? – спросил я. – С «гнилыми углами»?» Он посмотрел на меня удивленно: «Есть тут, конечно, нечто невразумительное с точки зрения технологии. Только зачем это вам? Это же специальный вопрос...» – «Да так только кажется, что вопрос специальный. Что одной лишь технологии дело касается... От верно или неверно выбранной технологии, от удачной или неудачной проходки зависит, как сложатся отношения людей в бригаде, как сложится отношение бригады к работе, к этому месту вообще...» – «A-а... Здесь первое время властвовал «летный вариант». Это же обстановка полной анархии! Варились в собственном соку! Черт знает что творили! Скважина не терпит простоев – а они не могут принять оперативного решения. Они не могут даже свое запоздалое решение реализовать – нет базы. До сих пор более или менее приличная база имеется только в УБР-один, остальные управления все еще становятся на ноги. Мы привыкли к тому, что везде в Западной Сибири структуры простые, что над скважиной можно было, извините, поизмываться всласть – и другим стволом зарезаться, и то, и се: кривая вывезет! Здесь такое не пройдет. Здесь над скважиной издеваться нельзя!» – «Значит, все-таки геология...» – «Разрез серьезный, влияние геологических особенностей отрицать нельзя, но...» – «Но вы не считаете их фатальными?» – «Да! Сложные скважины бурят в разных районах страны. Разве скважина на Кольском полуострове проще?» – «Но на нее брошены...» – «Да никакая наука и техника не помогут, если не соблюдена технологическая дисциплина!» – «Кто же с этим спорит... Но если даже дотошное соблюдение геолого-технического наряда не дает гарантий? Если ГТН... э-э... приблизителен?» – «Мне говорят, что я недолго здесь продержусь, не веря в геологическую фатальность, – устало произнес Тычинин; был он сильно простужен, глаза красноватые, нос набух, говорил хрипло, натужно, как бы превозмогая слабость, хворь, но нити разговора не терял, держал ее цепко. – Конечно, коллекторские свойства изучены слабо. Продуктивный пласт сложен из песчаников и глин. Картина запутанная. То нагнетательная скважина не принимает, то эксплуатационная вдруг начинает обводняться – да так стремительно, что это уже не коллектор, а просто труба... Я поначалу два месяца с этим разбирался, шашку доставать сразу не стал. Потом мы разработали «Временный технологический регламент» на проводку скважины, его и стараемся придерживаться...» – «Почему временный?» – спросил я. «Постоянный нам наука обещает аж с 83-го года! Пришлось самим кумекать... Работаем с растворами. Серьезно работаем. У нас четыре ступени очистки – больше трех нигде не встречается... Что еще? Думаю, что придется ставить мосты. Ясно же, что валит низ – между фроловской и баженовской свитами интервал тридцать – сорок метров. В этом интервале и надо ставить мост, не дожидаясь осложнений... Но на какой основе? Цемент не пойдет – вступит в реакцию с раствором. Смола? Не знаю. Не знаем. Поклонились в ножки науке – ищите. Помогите. Ищут. Может, найдут. Когда-нибудь. Или мы найдем сами...» Потом он спросил: «Вы когда улетаете?» Я ответил. «Если завтра не разболеюсь – поехали на Талинку вместе?» – неожиданно предложил он. «Конечно!» – обрадовался я. Однако завтра он разболелся. И я пошел к Макарцеву. Встретил там Теткина...

– Учиться надо, Валера, – сказал Теткин Медведеву. – Всегда учиться. Ты наловчился кривизну набирать – и считаешь, будто все постиг в бурении. А растворы? Вот она где, школа!

И на Харасавэе, вспомнил я, мы с растворами мучались бесконечно. Разрез там сложный, аномально высокие пластовые давления... Но чем мы обрабатывали раствор, какие были у нас реагенты? КМЦ помню – карбоксиметилцеллюлоза, белый порошок, похожий на разбухшую соль. Он снижает водоотдачу, иначе говоря, улучшает структуру глинистой корки пробуренного ствола, значит, защищает нашу работу. К этой защите мы прибегали не раз. Про ГКЖ, гидрофобизирующую кремнийорганическую жидкость, кажется, говорили, что тюменские ученые разработали какую-то из модификаций этого реагента специально для нас, для Ямала, – тоже снижает водоотдачу, препятствует образованию сальников, сокращает вероятность прихватов. Не помню только, получали мы этот реагент или про него лишь слыхали. Вообще-то чаще всего мы имели дело с графитом – для улучшения смазки, предотвращения прихватов, да с гематитом – для увеличения удельного веса раствора. Мы все время жили тогда в ожидании выброса, вот и старались обезопаситься, наработать удельный вес, но перепрыгивали через одну расщелину, чтобы угодить в другую: пласты с высоким давлением перемежались пропластками с низким – их-то мы и рвали, теряя метры, теряя инструмент, а в конце концов потеряли и скважину... Давно это было, уже многих из моих товарищей по «десятке», десятой разведывательной буровой на Харасавэе, нет больше на Ямале, разбрелись они по необъятному Северу – где теперь вечный искатель справедливости, терпеливый и добрый Гриша Подосинин? славный мальчик Ибрагим Едгоров? мой суровый учитель Калязин? оглушительный враль, открытая душа Мишаня Сергеев? смятенно живущий ожиданием своего часа Володя Шиков? надежный и мужественный Петро Лиманский? Кажется, лишь неугомонный Толян, Толик Завгородний, да бывшее «южное растение» Годжа Годжаев неутомимо пашут на неприютном побережье Карского моря...

– ...Не уследил за раствором – все, считай, похерил скважину, – продолжал Теткин.

– Да за этими вещами мы смотрим, – сказал Медведев. – Конечно, не анализируем, не думаем...

– А должны думать. Продукция инженера – это информация. Информацию собрал, информацию проанализировал, информацию выдал. А у тебя все на эмоциях, в надежде на память.

– Устал я учиться, Евгений Евгеньевич! – взмолился Медведев. – Школа, институт...

– Устал? Устал-устал – взял да посвистал. Вот вы и посвистываете. Сколько раз я по рации слышу: «Валит много шлама». Много – это сколько кубов? А? Нельзя подсчитать? Можно. А ну-ка: высота сброшенного с вибросит шлама? Разброс по окружности? Вот и вычисляй объем конуса – грубо, но точно.

– Сейчас пойду, погляжу – подсчитаю...

– А Шарифуллину, небось, каждый день докладываешь не глядя...

Медведев молча разливал чай.

– Ладно, Валера, – сказал Теткин. – Я тут до хрена нафилософствовал – может, и заронил что в твою душу... Не надо красивых цифр. Не надо этой туфты. Знал я одного мастера, известного, между прочим, человека, – у него всегда так было: замеры на желобах показывают одно, а в вахтовом журнале картина Шишкина «Утро в сосновом лесу».

– Ну вот, – усмехнулся я. – А говорил: раньше такого не быва-а-ало...

– А.

– Где же он теперь? – поинтересовался Медведев.

– Сам подумай.

Возвращались мы под ясными звездами, но днем таки промчалась над бетонкой метель, ее мы не заметили, а дорогу перемело, машина то гулко набирала скорость, то плавно плыла, деревянные звуки сменялись ватными, ватные – стальными; я вспоминал Медведева и думал о том, что не только Китаев и Левин, но и Глебов даже были куда старше этого мальчишечки, когда начинали буровыми мастерами, – как далеко ушли они с той поры и какая дорога предстоит этому пареньку?.. Теткину я сказал:

– Случается, конечно, что и бригады портачат. Причем нередко. Так что мысль твою, Евгений Евгеньевич, я уяснил. Да и Тычинин на этот счет мнения самого строгого: буровики сами виноваты! На девяносто процентов! К позиции Александра Павловича я могу отнестись с пониманием, но к цифрам... Я вообще круглых цифр не люблю. Откуда их берут? Метр проходки – тонна грузов! Метр бурения – сто рублей! Может, не тонна, а девятьсот пятьдесят килограммов? Может, не сто рублей а девяносто восемь? И может, не девяносто процентов, а восемьдесят пить? Семьдесят пять? Пятьдесят?.. Никогда я не идеализировал в не идеализирую этих людей. Просто не могу не воздать им должное – за умение жить и работать там, где невозможно ни жить, ни работать. У Медведева хотя бы все впереди еще, он может учиться и переучивайся, начинать сызнова. А Петров? Остальные? Потеряли они себя. И в вас, инженеров, технологов, веру потеряли...

– Прежде они – те, кто раньше где-нибудь бурил, – только и знали, что твердить: «Мы привыкли так, веча вам указывать. Мы – так. А мы – вот так». Теперь...

– Теперь другая крайность, Тычинин говорил. Дескать, дайте наряд путевый – мы и будем работать точно по наряду. Разве не правы они?

– Не без того.

Однако это и в самом деле крайность, подумал я. Всегда-то меня буровики тем и привлекали, что неистребимы в них тяга к самостоятельности решений, способность взять груз ответственности на себя, умение найти выход из безнадежной ситуации... Стоп. Здесь что-то не так. Чего-то не хватает – ну да, это же фрагмент, деталь картины, где видны и фактура холста, и кракелюры, и безумный глаз вздыбившейся лошади, и бугры мышц обнаженной руки, и вздувшиеся синеватые вены – но чья это рука? куда скачет лошадь? под седлом она или запряжена в коляску? – может быть, здесь нет тех, кто завел в тупик, кто свою долю ответственности беззастенчиво свалил на чужие плечи, кто принять свое решение не сумел или побоялся? Возможно. Скорее всего. Но в это объяснение не полно. Еще одна попытка. Разбег, толчок... Стоит ли напрягать всю энергию мозга, чтобы извлечь корень квадратный из 4? 9? 16? 25? 36? Всегда ли надо похищать огонь у богов, когда надобно разогреть чайник? Здесь в без того трудно, здесь надо беречь умственный, духовный, физический потенциал людей, не распылять их силы на то, что обязаны были сделать другие, сделать для них. Нормальное жилье. Нормальный быт. Нормальная технология. Грамотное техническое обеспечение.

– Иголкин, – вспомнил я, – тот вообще замечательно выразился. Нужна, говорит, дураконепробиваемая технология. На всякий случай. Ну, это он фантазировал, конечно. Он весь комплекс бурения усовершенствовал. Мысленно, разумеется. Буровой станок, режим насосов, растворы... Дескать, на «вира-майна» хочешь разогнать концы с ветерком, а тебя – бац! – магнитный тормоз держит: метр в секунду – и не больше. Или насос врубил от души, пласт порвать можешь – и не можешь: автомат включился, необходимый реагент добавил...

«А что, – смеясь, говорил мне Иголкин. – Я в Куйбышеве на заводе долот был, гляжу – на конвейере баба сидит, шпильки в шарошки вставляет, в зеленое отверстие – зеленая шпилька, в красное – красная. Легко входит! Но ты попробуй красную шпильку в зеленую дырку вдуть – хоть кувалдой бей, ничего не выйдет...»

– Скучно, – вздохнул Теткин.

– Ага. Привыкли мы к веселью. Где, кстати, 122-й куст?

– Проехали уже.

– Жалко. Хотел я поглядеть, где это Макарцев почти что год веселился.

– Иголкину тоже досталось.

– Слышал.

Как-то странно все это. Или наоборот – естественно? В прошлый приезд мне показалось, что ни Макарцев, ни Иголкин словно бы уже и не представляют своего существования один без другого. Хотя только в Нягани и познакомились. Да и у Гели с Женей постоянно отыскивались общие дела, разговоры, тайны. Однако теперь... Первые несколько дней в доме Макарцевых я даже упоминании об Иголкиных не слышал. Словно уехали они куда-то далеко и навсегда. Но нет – не уехали, в доме напротив по утрам зажигается и вечерами долго не гаснет свет, мелькают тени за зашторенными окнами, в глубоком снегу протоптаны к крыльцу тропинки. Однажды забежала Женя – срочно понадобился телефон, она сказала в трубку несколько коротеньких слов и ушла, Геля ее не удерживала, не оставляла пить чай, не тормошила расспросами, и сама не торопилась выложить новости. Я не понимал, не мог понять, что случилось, но и выяснять тоже не стал – может, само собой откроется? Несколько дней назад я прибежал домой пораньше – открывался съезд, и я спешил к телевизору. Однако телеэкран показывал скорее извержение Везувия, снятое рапидом, или пожар в Корсакове, или волнующийся ночной океан – что-то там клубилось, расплывалось, вздымалось и опадало, – но это никак не был Кремлевский Дворец съездов. Я нервно крутил антенну, бессмысленно щелкал переключателем, произносил заклинания на самом доступном мне в тот миг языке, но добился только того, что на экране появилась отчетливая кромка прибоя и послышалось мерное, убаюкивающее дыхание притихшего океана. Геля, понаблюдав за моими стараниями, решительно заявила: «Пошли к Иголкиным!» Пришли. Женя тут же увела Гелю на кухню, а я, разглядев в полумраке комнаты Иголкина, поздоровался с ним, сел рядом. Сквозь гул атмосферных бурь доносились слова: «Из всего этого, товарищи, мы должны извлечь самые серьезные уроки. Первый из них можно назвать уроком правды. Ответственный анализ прошлого расчищает путь в будущее, а полуправда, стыдливо обходящая острые углы, тормозит выработку реальной политики, мешает нашему движению вперед...» – экран замигал, пропал звук, потом послышался какой-то плеск – быть может, аплодисменты? – гудение, рокот близкого вертолета, вязкая тишина и снова: «...решительно переломить неблагоприятные тенденции в развитии экономики, придать ей должный динамизм, открыть простор инициативе и творчеству масс, подлинно революционным преобразованиям...» – опять загрохотали грозовые разряды, потом смолкли да и свет вовсе погас. Иголкин на ощупь нашел свечу, зажег. «Опять сюда?» – спросил он у меня. «Ага... А ты где теперь, Николаич?» – «В ЧМУБРе». – «Чего-чего?» – «ЧМУБР – не слыхал?» – «Не-ет...» – «Чрезвычайно Мощное Управление Буровых Работ – вот так. Есть тут одна контора, Тюменское УБР – официально называется... Этакий кентавр. Или – как эту лошадь с крыльями звали? Пегас? – Пегас: то ли летающее управление, то ли скачущее, то ли латающее. Создали его, потому как объемы бурения растут, а народу нет: сам видел, поди, что город почти что не строится, селить людей негде... В общем, подмели здесь, что никому не гоже, в Тюмени поскребли по сусекам, еще где-то... Опыта никакого. Никто ничего не знает. Авария за аварией. Реорганизация за реорганизацией. Как это обычно бывает? Не так сидим – может, местами поменяемся, лучше пойдет? Нет, не идет...» – «А что у тебя с Путиловым? Почему ты ушел?» – «Надоело мне работать главным инженером на общественных началах». – «То есть?» – «Да с меня за аварии на скважинах дважды за полгода лупанули по среднемесячному заработку! А там еще набежали штрафы от пожарников, от рыбнадзора, от... В общем, пришлось еще и доплачивать, а не просто возвращать зарплату... Вот тут-то Путилов и подъезжает – может, тяжело тебе в главных инженерах, Николай Николаевич, а? Я-то знаю, что у него кандидат на должность главного инженера в Сургуте на чемоданах сидит... Да я не в претензии, Александр Евгеньевич, говорю. Бывает. А он: понимаешь, Николай Николаевич, я хотел бы, чтобы главным инженером у меня был человек, которому я доверяю. Что ж, говорю, спасибо за недоверие. Да нет, Николай Николаевич, ты меня не так понял, я другую должность тебе предлагаю. Начальником ЦИТС пойдешь? Но там же, говорю, Макарцев! Да он... Тут Путилов руками развел – дескать, сам понимаешь. Знал я, конечно, что Макарцев в бурмастера собрался переходить, заявление подал. Но все равно – в какие это ворота?! И потом вот что интересно: главному инженеру он, значит, доверять хочет, а начальнику ЦИТС необязательно? В общем, я тоже в бурмастера подался. Правда, в заявлении сгоряча написал, что прошу любую бригаду. Ну, мне и сунули бригаду Габриэля. А в ней – помнишь? – в среднем на человека – три с половиной года отсидки. Тот еще контингент...» – «А где же Габриэль?» – «Куда-то на Дальний Восток наладился. То ли скважины бурит, то ли шурфы бьет. Под золото». – «А-а...» – «Однако у Макарцева положение еще посложнее моего было, – продолжал Иголкин. – Можно сказать, со всех сторон проигрышный вариант: хоть белыми ходи, хоть черными – все равно мат. Ему дали бригаду, которую они из Сургута вызвали. Если она пойдет хорошо – Макарцев ни при чем, дескать, мы же знали, кого вызывать. Если завалится – виноват Макарцев, кто же еще...» Это уже какая-то изощренность, подумал я. Зачем? Мне уже в том декабре стало ясно, что ни к Макарцеву, ни к Иголкину новый начальник УБР – как бы это сказать? – не расположен. У него сложилось мнение. Но почему? Откуда? Как? Он и двух недель-то с ними еще не проработал, а все решил. Главному инженеру он должен доверять. Доверять он может лишь тому, кого знает. Попытаться узнать этих? Понять их? Некогда! План, план, план горит, какие могут быть, к чертям, сантименты!.. Да что за молох такой, этот план? Для кого он? Разве не для людей? Разве не для нас? Эка, куда хватил? Конечно, для людей. Вообще людей. Но не для нас. Ерунда, «вообще людей» нет. Есть Иголкин, Макарцев, Путилов. Я рад, что в кабинете начальника УБР-1 стоят переходящие Красные знамена социалистического соревнования, однако я хотел бы понять, куда переходят, во что превращаются, где растворяются отвага неудач и озноб неуспокоенности, предшествующие победному шелесту алого шелка? Быть может, в каком-то гигантском тигле их переплавляют в звонкие побрякушки чужих воспоминаний? или в сыпучую позолоту прощальных адресов? или в рапортоемкие цифры праздничных сводок? «Ну, и про то, что с ним дальше было, – заключил Иголкин, – ты сам знаешь...» Да не знал я. До сих пор не знал. Только так, в самых общих чертах. Не от Макарцева. От других людей. Макарцев молчит, да и видимся мы не часто: у него то балансовая комиссия, то совещание, то заседание, то дежурство, то штаб... Ну, а раньше-то – разве чаще встречались? То он на Талинке торчал, то на Ем-Еге... Но Иголкину я ответил почему-то: «Ага, знаю». Тут и свет включился, заурчал, разогреваясь, телевизор, мелькнуло, пропало, потом наконец установилось изображение, послышались слова: «Решающее условие достижения поставленной цели – трудолюбие и талант советских людей. Дело за умелой организацией, точным направлением этой великой силы... Энтузиазм и растущее мастерство служили я, мы уверены, будут служить впредь нашей надежной опорой...»