Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

В маленьком холле, о существовании которого я не подозревал, стояло пианино, рядом старый диван и цветок в кадке; свечка была пристроена в чайное блюдце и водружена на инструмент, а на круглом стульчике сидел мужик в грубом водолазном свитере и тяжелыми пальцами перебирал клавиши: «Та-а-ра-ра-ра-ра. Ра-ра-ра-ра-ра-а-а...» Тихонько опустившись на краешек дивана, я заметил, что здесь сидят и те две девицы из утренней буфетной. Значит, не показались они, не померещились, и мужик в свитере – какая умница! хорошо он придумал – существует на самом деле, а та четверка бывалых командированных вовсе не четыре всадника апокалипсиса, а «семь пик – две сверху – пас!».

– Меня зовут Леля, – сказала одна из девиц, стриженная коротко, не под мальчика даже, а под первоклассника или допризывника; лицо ее выражало всегдашнюю готовность и расположенность этакого рубахи-парня, только глаза существовали отдельно – холодные, сторожкие были глаза.

Я назвался.

– Нина, – сказала вторая.

Если б она специально решила сделать прическу, которая резко отличала ее от подруги, вряд ли ей удалось бы столь преуспеть: попробуйте вообразить остановленные стоп-кадром клубы дыма над костром, куда бросили сырые листья, – возможно, то будет неуловимое, летящее, что чудом удерживалось на Нининой голове.

– Как люблю я эти старинные мелодии, – мечтательно произнесла Нина.

– Ой, и я тоже! – сразу откликнулась Леля.

Как же по-настоящему зовут-то тебя, Леля, подумал я. Ольга? Елена? Алла? И пробормотал:

– Надо бы спасибо сказать нашему музыканту. Не знаю, как вы, а я за последние сутки решил, что не существую больше – просто кажусь сам себе, и все.

– Ой, и я тоже, – сказала Леля.

– Василий Васильевич, – произнес, протягивая крепкую руку, седой человек в свитере. – Простите, я не очень вас этим... обеспокоил? – И он показал на раскрытое пианино.

– Что вы! – воскликнула Леля. – Вы просто вернули нас к жизни! – Сунув узкую ладошку Василию Васильевичу, церемонно представилась: – Лариса. – И, прыснув, добавила: – Если хотите, можете звать меня Леля.

– Большое спасибо вам, – сказала Нина.

Тот неожиданно смутился.

– Вот еще! Я сам почувствовал, что начинаю дичать. Ситуация! Вообразить такую невозможно. Всю страну пролетел, осталась какая-то сотня кэмэ – и на мертвый якорь. Дичь! – Василий Васильевич пояснил: – Я из Кондопоги, механик-наладчик, с ЦБК. Тут в Поронайске бумкомбинат реконструируют, а машины ставят такие же, как у нас. Вот мы и приехали... Да-а... Это они приехали, ребята мои, а меня черт дернул через Москву лететь... Хотя почему черт? Друг у меня нашелся, мы с ним столько и два раза по столько не виделись! Повидались. Хорошо повидались. Но теперь... Я здесь торчу – а меня там ребята ждут!

– В Поронайске? – переспросила Нина. – Я тоже в Поронайск еду.

– Ой, и я!.. – начала Леля и вдруг умолкла. Нина посмотрела на нее удивленно, и та смущенно пробормотала: – Я в Невельск... Встречать... Он с моря возвращается...

– У меня отец в Поронайске, – пояснила Нина. – Тоже через всю страну к нему еду. Я живу в...

И она назвала городок, мимо которого я проезжал десятки раз; скорые поезда не останавливались здесь и даже не сбавляли ход; а когда-то название это, звучное и величавое, немало значило для русской истории; город был южным форпостом Дмитрия, еще не ставшего Донским, и здесь, перед тем славным, но для многих последним походом к Дмитрию присоединились чернецы Ослябя и Пересеет, посланные в войско князя Сергием Радонежским; еще не раз суждено было этому городу стать пунктом сбора отрядов, идущих в бой «за други своя», и его старый герб – «на лазоревом поле столб белый, наверху корона, по бокам звезды» – был метой единства тех, кто защищал отечество, не щадя живота своего; не единожды собирался я приехать сюда медленной электричкой – всего-то два часа езды, с бесчисленными остановками, названия иных из них тоже отзовутся в сердце, – побродить по тихо отошедшему со столбовых дорог в сторону городку, ничего не предпринимая, никого не расспрашивая, ни о чем не собираясь писать, – но через день или через два после очередного такого решения я сидел, позабыв о нем, в чреве стоместного аэроизвозчика с командировочным удостоверением, предписывающим пролететь за двенадцать дней по маршруту Хабаровск – Магдагачи – Благовещенск – Тахтамыгда – Чита...

– А вам куда? – спросила у меня Нина.

– Получается, дальше всех. В Оху, на север острова.

– Дальше – не дальше, а доберетесь раньше других, – с неожиданной рассудительностью заявила Леля. – Раньше меня, во всяком случае. У вас самолет. Это же после пурги только полосу подготовить. Так за нее сразу возьмутся. А до Невельска – два туннеля, кривых, как корейские огурцы. Когда еще их расчистят!..

– Все мы тут влипли, – примирительно сказал Василий Васильевич. – Но послушайте: вам не кажется, что пурга стихает?

Мы замерли, напрягая слух, но звуки бушующего мира оставались по-прежнему однообразны и скудны.

– Может, сыграть вам еще? – предложил Василий Васильевич.

– Ой, пожалуйста! – закричала Леля. – А где вы учились, Василий Васильевич?

– Я? В детдоме.

– А-а...

Трепет огня свечи, смутные овалы лиц, изменчивые тени, та-а-ра-ра-ра-ра и так да-а-алее, не раз и не два, поди, глядел Василий Васильевич «Серенаду Солнечной долины»; где вы научились играть? в детдоме... нет, фильм появился у нас в войну, а Василий Васильевич, судя по всему, детдомовец с довоенным стажем.

– В Оху по делам? – спросила Нина.

– Да.

Никаких дел в Охе у меня не было, но несколько дней командировки еще оставались, в Охе я не был шесть лет. Оха, Паромай, Мухто, Федя Богенчук... Куда же делся Федя? Никто не мог ответить мне толком, где он теперь. У Феди была прелестная привычка – он регулярно терял мотоциклы. Конечно, мотоцикл – это не иголка, но ведь и Сахалин не стог сена... Сам-то Федя где потерялся?

Метель, как и предполагал Василий Васильевич, угомонилась еще среди ночи, к двум часам дня нас откопали, открыли двери. Ярко светило солнце, но траншея, пробитая в снегу, была столь глубока, что солнечный свет не доставал сюда, ни границ, ни углов не существовало, и мы шли осторожно, словно плыли в предутреннем молочном тумане по незнакомой реке. Наконец достигли овальной площадки, в центре которой деловито расположился танк, окруженный мотком молчаливой очереди, – из горячего нутра боевой машины извлекались бумажные мешки и картонные коробки, из них хлеб и консервы.

– Автолавка приехала! – весело сказал Василий Васильевич.

Дальше траншеи не было, но неровные тропки куда-то вели, мы прошли по одной из них и неожиданно попали на улицу, уже целиком расчищенную, даже машины по ней ходили, хотя и выглядели странновато: выпиленные из снега бруски, поставленные на колеса, с крохотными смотровыми щелями.

– Если мне не изменяет память, – сказал Василий Васильевич, – в то время, которое теперь мы будем именовать «до метели», где-то слева было вполне пристойное кафе. С оригинальным названием.

– «Алые паруса»? – спросила Леля. – Ой, это же рядом!

Приняли нас с несколько старомодным радушием, усадили за уютный столик рядом с традиционным цветком в кадке, принесли дымящийся чай и свежие, горячие пирожки.

– Я почему это кафе знаю? – пояснила Леля. – Я же местная, в соседнем городе живу, в Южном часто бываю... В неудачное время вы к нам попали. Вот если бы осенью! Здесь так дивно!.. А вы тоже впервые? – спросила у меня Леля.

– Да нет. В детстве здесь жил, в школу ходил до четвертого класса. В Корсакове.

– Ой, и я тоже! – воскликнула Леля.

– Пообедаем? – предложил Василий Васильевич.

– С удовольствием! – сказала Леля. – Здесь дивно кормят.

– Я бы хотела пройтись немного, можно? – попросила Нина. – Пока солнце.

Я приготовился услышать обычную Лелину фразу Ой-и-я-тоже» – и напрасно. Более того: переглянувшись с Василием Васильевичем, она заявила:

– Надеюсь, вы доверяете нашему вкусу? Мы закажем обед, а через полчасика и солнышко уйдет, и обед принесут. Так что вы...

– Пойдемте, Нина, – сказал я. – Если хотите, я посажу вам одно любопытное строение.

Оно было неподалеку, это красивое здание причудливой формы с необыкновенной крышей, похожей на сморщенные, загнувшиеся по краям лепестки перевернутого тюльпана. С первого взгляда казалось, что это типично японское сооружение – ну, совсем такое же, какие привыкли мы видеть на старых акварелях. Однако знатоки утверждали, что построили этот дом американцы, обойдясь с вековыми традициями японской архитектуры с самонадеянным пренебрежением, и кричащая мешанина стилей доводила просвещенный взгляд до крайнего раздражения. А мне этот дом нравился, нравилось и его назначение – здесь помещался областной краеведческий музей; не было в нем особых раритетов или древних манускриптов, но экспонаты подбирали сюда с тщанием и любовью. Мы прошли с Ниной по тихим и пустым залам, задерживаясь у старых фотографий, я показал ей телеграмму подполковника Арцишевского и неожиданно для себя стал рассказывать о прорыве крейсера, о неравном бою в проливе Лаперуза, о батарее мичмана Максимова. Кажется, я хотел еще рассказать ей о просеке на пятидесятой параллели, ее вырубили в 1906 году, после Портсмутского договора, разделившего остров на Северный и Южный; он до сих пор еще различим, этот шрам в вековой тайге...

– Спасибо, – вежливо поблагодарила Нина.

Глаза ее были полны невыразимой скуки, а волосы, которые еще совсем недавно казались мне смятенным дымом костра, напоминали потемневшую, побитую дождем копну.

– Вернемся обратно, – предложила Нина. – Наши друзья, наверное, заждались нас.

По-моему, они давно забыли о нашем отсутствии.

Компания за столиком под цветком заметно разрослась; вокруг Лели и Василия Васильевича клубилась пестрая публика; двоих – сухопарого мужика без возраста, одетого с подчеркнутой корректностью, и расхристанного бородача – я знал, это местные газетчики, Старшинов и Чап. Кто-то сбегал за стульями, мы сели, но оказались не рядом; Старшинов, поглядывая на меня и поблескивая стеклами очков, тут же начал что-то втолковывать Нине; бородач, по-хозяйски положив свою громадную руку на плечо Лели, наклонился ко мне и спросил:

– Послушай, старичочек, что же ты скрывал, что давно Лелю знаешь, а?

– Друзья мои! – сказал Василий Васильевич. – Давайте выпьем за то, чтоб несчастье соединяло людей, а не разбрасывало. Чтобы чужое счастье радовало, а не раздражало. И чтоб этот случайный порыв ветра, который соединил нас, никогда не имел обратной силы. Не-ет, я понимаю: через день или два мы разъедемся в разные стороны и, быть может, больше не вспомним друг о друге, но что-то общее, неделимое уже вселилось в наши души и не сможет исчезнуть, навсегда останется в каждом из нас. Не знаю, как вы, а я верю в это!

– Ой, и я тоже, – сказала Леля. – Спасибо, Василий Васильевич.

Потом началась полная неразбериха, все говорили одновременно, кричали, порывались петь, Нина куда-то исчезла, Леля смеялась, Василий Васильевич внимательно слушал двух горластых обормотов, которые горячо объясняли ему принцип ловли сайры на свет и успевали при этом переругиваться с живописной компанией соседнего стола, потом и соседнего стола не стало, все вместе начали колготиться, появилась Нина, разговор шел о достоинствах спаниелей, тупости догов я отсутствии вкуса у ответственного секретаря местной газеты, я поднялся из-за стола, разыскал в свалке на вешалке свою шубейку и поплелся в гостиницу.

– Нехорошо, – услышал я за спиной и, обернувшись, увидел Нину. Светила полная луна, и лицо Нины, казалось, фосфоресцировало, серые глаза потемнели, стали крупнее, заметнее. – Нехорошо бросать свою спутницу в незнакомой компании. К тому же такой предприимчивой, что двое обещали хоть сейчас домчать меня в Поронайск на собаках, а еще один грозился раздобыть вертолет, только я никогда не летала на вертолетах.

– И все же выбирайте вертолет, – посоветовал я. – Сомневаюсь, чтобы ваши новые друзья, при всей их предприимчивости, сумели раздобыть в Южном хотя бы одну собачью упряжку.

– А я так настроилась, – сокрушенно сказала Нина. – Я давно не ездила на собаках. Каюр, остол, «поо-о-оч-поч!».

Я посмотрел на нее с недоумением.

– Чему удивляться? – сказала Нина. – Между прочим, я родилась в этих краях и до школы прожила безвыездно в маленьком городке на берегу моря. И на собаках с отцом ездила...

Ослепительно белый, удивительно упругий снежный наст, собаки бегут легко. «Поо-о-оч-поч!» – кричит Кузьма Ефремович Сухачев и бежит рядом, а мы с Толькой, вцепившись в увертливые нарты, замираем от восторга, вот уже и поселок близко, курятся дымы, а домов не видно, вровень с крышами замела их пурга, – и вдруг Кузьма Ефремович валится в снег, роняя остол, тормоз для нарт, собаки круто забирают вправо, несутся что есть мочи, завидев впереди серый мельтешащий комок. Грах-бах-плюх-рр-р-мяв-гав! – мы взлетаем на крышу сарайчика и валимся прямо на расчищенный от снега двор – сначала собаки, потом мы с Толькой; полосатый пушистый кот, заваривший всю эту кашу, сидит на крыше другого сарайчика и с презрительным любопытством поглядывает на нас сверху... А ваш друг – там, в кафе – мне про вас многое говорил, – сказала Нина.

– Не думаю, чтобы он знал обо мне многое, – пробормотал я. – Мы работали вместе не больше года. Да и то на другом конце земли.

– Почему вы так насторожились? Он говорил хорошо...

– Мне все равно.

– Неправда, – возразила Нина.

Конечно, неправда, Нина. Но зачем нужна правда, Нина? Давайте я расскажу вам, что будет дальше. Сейчас мы дойдем до гостиницы, но еще рано, еще нет полуночи, мы вернемся обратно, нет, мы не пойдем обратно, в кафе, мы пойдем на вокзал, где лежат рельсы, которые никуда не ведут, и стоят поезда, которые никуда не ходят. Потом я скажу: давайте поедем вместе? И вы скажете: давайте поедем вместе. И мы поедем, по белому полю, сквозь забитый окаменевшим снегом туннель, и снова по белому полю... Не ходят поезда по белому полю, Нина. И белых полей уже не осталось. Только кажется, что они белые, – а на них следы, следы, следы.

Мы молча подошли к гостинице и попрощались.

На следующий день дали свет и воду, взлетели и приземлились первые самолеты; но поезда по-прежнему не ходили, и связи не было, и добраться в аэропорт было невозможно – десять километров автодороги были пока непреодолимы; четверку «бывалых полярников», однако, все это совершенно не занимало – из-под дверей их номера густо тянуло табачным дымом и глухо доносились слова: «Семь бубён. Мои! Пас!..»; траншеи уходили все дальше и дальше от гостиницы, но за «Алые паруса» мы, кажется, ни разу не забирались; Нине понравилось это кафе, и мы подолгу сидели здесь – сначала вчетвером, а после обрастали шумной безалаберной компанией.

– Послушай, – сказал мне однажды бородач. – Я навел справки, как ты просил: Богенчука в Охе нет, и никто не знает, куда он уехал.

– Спасибо, Чап, – поблагодарил я. – Попробую узнать на месте. Не мог же он исчезнуть бесследно.

– Жалко, что не работает телефон, – сказала Нина. – Отец, наверное, волнуется. Ведь он знает, когда я из Москвы улетела...

– Давно не виделись с ним?

Встречаемся раз в три года... Когда он прилетает в отпуск. Пора ему насовсем отсюда уехать, но никак уговорить не могу... Привык здесь. И все же возраст уже не тот. А ведь когда-то – я не придумала – и с собачьей упряжкой умел управляться, охотник заядлый был, рыбак... У нас катерок моторный имелся – служебный, видимо, я не помню сейчас точно, ну, конечно, служебный, откуда взяться тогда собственному? – на том катерке ездили мы на другой берег реки за морошкой...

Солоноватый туман, капризная речушка, матовые заросли тальника на том берегу, морошка. Перед смертью Пушкин просил морошки. Почему именно морошки, этой таинственной ягоды, которая теряет свой неповторимый вкус спустя краткий миг после того, как расстается со стебельком, соединявшим ее с холодной землей?

– Не верю, что так вышло случайно, – неожиданно сказала Нина. – Словно кто-то придумал все это...

– Что – это?

– Гостиница, музыка, метель...

– А-а...

Предположим, что вам довелось открыть нехитрый закон случайных сопоставлений, где смутные воспоминания рифмуются с жесткой действительностью, как рифмуются слова «полюс» и «поезд», «воздух» и «возраст», «затейливый» и «затерянный» – не по традиционной логике поэтического законодательства, а по прихотливой музыке напряженного ожидания совпадений: достанет ли вам убежденности или веры, или хотя бы желания верить, что ваша жизнь, расписанная по дням и разграниченная по обязательствам долга и сердца, могла, может быть и будет еще иной, – или вам уже навсегда милее привычные узы рифм типа «очи – ночи», «туман – обман», «любовь – кровь»?..

Однажды под Новый год в нашем доме – а дом стоил на галечной косе у берега холодного моря – появились гости, и с ними пришла – или, быть может, приехала – маленькая девочка с большими серыми глазами... Впрочем, вру – цвета глаз я не помню. И все же девочка...

Нет, об этом я говорить не стану.

Предположим, что...

– Ой! – внезапно вскрикнула Нина. – Что это?

С края траншеи свисали чьи-то ноги в меховых ботинках. Я встал на цыпочки и увидел – молоденький парень, просунув руку в разбитое стекло заметенной по крышу будки таксофона, достал трубку и сейчас, лежа на снегу, шевелит губами, блаженно и глупо улыбаясь при этом.

– Взгляните, что там происходит, – предложил я и, не дожидаясь согласия, подхватил ее на руки, поднял к краю траншеи. И услышал ее смех. Я опустил Нину на землю, но рук не разжал, и мы долго стояли так, молча глядя друг на друга.

– Если телефон-автомат работает, может, и межгород наладили? – вдруг предположила Нина. – Побежали скорей в гостиницу, хорошо?

Но междугородная линия пока не работала.

На следующий день я разыскал таинственный «штаб по снегоборьбе», узнал, что утром пойдет в аэропорт то ли танк с утепленными санями на прицепе, то ли тяжелый гусеничный артиллерийский тягач, получил заверенное печатью разрешение «на право посадки в транспорт спецназначения», зашел в редакцию, извлек оттуда Чапа и Старшинова, в «Алых парусах» одиноко скучал Василий Васильевич, мы захватили и его, а часам к десяти вечера, охрипнув от споров, водки, стихов, табачного дыма, в который раз повторяли своими дурными голосами гимн рыбаков острова:

Вот уже Аляска – и пошло-поехало,

Тихий океан, как площадь, перешел.

А счастья все нет – и тут уж не до смеха.

Тут уже не знаешь, что плохо-хорошо.

Выли у меня женщины красивые —

Глаза голубые, как в море острова.

Волосы теплее теченья Куро-Сиво...

– Старичочек! – орал Чап. – А знаешь ты последнюю историю с Федей Богенчуком? Он потерял мотоцикл с коляской! Редакционный! Представляешь?!

– Дед! – крикнул Старшинов. – Ты все на меня дуешься? Забудь, дед.

Да я забыл давно. Честное слово, не помню, из-за чего мы когда-то с ним повздорили. Не здесь, а на другом конце страны.

– Друзья! – заговорил Василий Васильевич. – Как хорошо, что на земле, где бы ты ни был, есть друзья.

– Старичочек! – орал Чап. – А знаешь ли ты, что Василий Васильевич таки помог попасть Леле в Невельск?

– Как?! – поразился я. – Поездов на запад острова чуть ли не до мая не будет.

– Очень просто, – улыбнулся Василий Васильевич. – Я же старый десантник.

– Сослуживца встретили?

– Н-нет. Моих сослуживцев на земле, кажется, всего двое осталось. Вместе со мной двое... Поговорил я с командиром подразделения. Молодой старлей, но жизнь понимает правильно. Есть, в общем, у них свои каналы. А Ларисе...

– Леле обязательно надо было попасть в Невельск на этой неделе, старичочек, – пояснил Чап. – Траулер, на котором ходил ее муж...

– Ходил?

– Ну да. Лелин муж погиб года три назад. В Олюторке. Леля каждый раз его БМРТ с рейса встречает. Мы ее все тут знаем. Вот так-то, старичочек...

В гостиницу мы добрались легко – траншеи вели куда надо; долго и церемонно прощались с Василием Васильевичем у дверей его номера; а белесым утром я сидел в крытом кузове гусеничного тягача – пассажиров «с правом посадки на транспорт спецназначения» оказалось много: я видел знаменитого местного поэта и прозаика, – родоначальника, несмотря на собственную молодость, литературы целого народа, работника обкома, который помогал мне раздобыть разрешение с печатью, знакомых газетчиков или просто знакомых по нескольким дням вынужденного сидения в «Алых парусах», даже неразлучная четверка «бывалых полярников» сидела здесь – с одинаковыми пузатыми портфелями, они держались кучно, и в глазах их застыл нетерпеливый блеск ожидания – то ли хорошей дороги, то ли длинной масти.

Из туманного дрожащего облака, поднятого выхлопными трубами, выплыла нечеткая фигура, приблизилась, остановилась рядом.

– Это я, – сказала Нина. – Я дозвонилась.

Я кивнул.

– Это была я-a-а!

Дизеля взревели, лязгнули гусеницы, воздух наполнился гарью и сизым дымом, видение стало таять, тяжелая машина тронулась рывком, и брезентовый полог упал, закрыв узкую щель над задним бортом, – словно в провинциальном театре опустился занавес, обозначая конец очередного действия.

Нас качало, бросало друг на друга, потом мы пошли по целине, и тряское движение перешло в ровный полет, сначала по земле, по снежному насту – и вот мы уже свободно летим, но земля не удаляется, а становится просторнее и шире...

Сколько раз я потом вспоминал этот миг – рывок тяжелой машины, брезентовый полог падает вниз и разрывает действие, словно занавес в традиционном провинциальном театре... Но разве то пьеса была? Быть может, я целую жизнь пропустил, считая, что всего лишь не досмотрел последнего акта?..

Конечно, думал я, сидя в приемной генерального директора объединения «Красноленинскнефтегаз», за полгода произошли здесь кое-какие перемены. И все же это не перемены пока, а лишь желание перемен. Однако такое желание возникало и прежде. Помнится, Макарцеву хотелось перенести на месторождение РИТСы вместе со складами и службами смежников – геофизиками, вышкарями, тампонажниками, транспортниками. Но что вышло из этого? По-моему, ничего, если судить по нервозности селекторных совещаний, где главные проблемы остались прежними – как доставить на буровую шпиндель, мешок барита или десяток электролампочек. И аварий, как и полгода назад, хватает: значит, технологическое обеспечение проводки скважин наладить не удалось... Да могло ли быть по-иному, если за неделю в Нягани я видел Макарцева чаще не в роли инженера-технолога, а в качестве рядового комплектовщика, разыскивающего по разным буровым какое-нибудь дурацкое долото или не менее дурацкий переводник? Впрочем, видел я его в этот приезд совсем немного, он днюет и ночует на Талинке, и о характере его занятий могу лишь догадываться по отдельным репликам во время радиопереклички буровых.

Понятно, когда властвует неразбериха, пытаешься найти опору в любом деле – пускай пустячном или никчемном, но оно хотя бы кажется реальным. Вот тут незаметно случается подмена – все усилия уходят на то, чтобы приладить выпавший из гнезда шпенек, хотя надобно выволакивать на дорогу свалившуюся в овраг телегу. Читал я недавно современный рассказ; по манере письма, правда, он сильно напоминал знаменитую новеллу Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей», однако бирсовский художественный прием оказался к месту, и расхожая пословица «утопающий сватается за соломинку» приобрела цвета зловещей безысходности... Гибнет в бою корабль, и единственный из оставшихся в живых моряк пускается в отчаянное плавание к далекому берегу. Залог спасения – подвернувшийся под руку обломок мачты, достаточно устойчивый, чтобы дать возможность передохнуть в бесконечном заплыве, а еще – воспоминания о любимой. И когда ему удается осуществить невероятное – герой ступает на берег и стучит в свой дом, безжалостная авторская ремарка расставляет все по своим местам: «Человек медленно опускался на дно холодного моря, крепко сжимая в правой руке обгорелую спичку...»

Прислать за нами тогда машину, конечно, забыли.

Наскоро умылись и, возблагодарив спасительный утюг, позавтракали обугленными ломтиками непрожаренной колбасы; зато чай пили настоящий – нашлась у Макарцева заветная пачка индийского.

– Двинем на автостанцию, – предложил Макарцев. – Может, повезет – перехватим какую-нибудь машинёшку.

Мы шли напрямик: через упрямо вцепившийся в клочок отвоеванного у тайги пространства «чайна-таун», где над заметенными снегом балками яростно и морозно реяли утепленные слова: «Яблони в цвету – весны твa-а-а-аренье...»; стихийно возникший этот «микрорайон» со всех сторон аккуратно обтекали многоэтажные дома, и не было заметно никаких попыток нарушить незримую демаркационную линию; через просторный двор нового больничного городка и маленький рынок, где заиндевелые энтузиасты в стеганых халатах поверх дубленок продавали заиндевелый инжир; мимо обитых жестью дверей почты и заколоченных фанерой витрин кафе «Белоснежка»; несмотря на ранний час и слабо разбавленный сумрак, дворы были наполнены детьми, какой-то малыш самозабвенно прыгал на выброшенной за надобностью кроватной панцирной сетке, и в этот миг я решил, что загадочный для меня вид спорта, именуемый «прыжки на батуте», придумал пожилой сентиментальный дядька, для которого прыжки на детской кроватке навсегда остались самым сладостным воспоминанием; постепенно светлело – или это глаза привыкали? У магазинчика под названием «Кедр» возбужденно шумели мужики и во все концы растекались согбенные фигуры, толкая перед собой серебристые кадушки; Макарцев пригляделся, сказал:

– Пиво привезли. Чешское. В столитровых бочках.

На расчищенной от снега площадке у автостанции стояли в строгом каре вахтовые машины, уже вернувшиеся после смены вахт, но так и не заглушившие моторов, и над ними неподвижно висело плотное смрадное облако, в котором угадывались куцые силуэты ПАЗов, лоснящиеся туши «Уралов», высокомерные профили «Икарусов», двуглавые плоские тела «Ураганов»: задний план просматривался слабее, но, поднапрягшись, можно было разглядеть веселый шатер зала ожидания, сработанный из смолистого бруса, и унылый сундук клуба с забавными, ополовиненными сугробом дверьми.

– Подождем здесь – решил Макарцев. – Подвернется что-нибудь...

Ждать долго не пришлось: мятый «москвичок», шедший по-осевой, круто взял вправо и, заюзив, торкнулся в заледенелый край дороги; из машины с радостным криком выглянул Метрусенко:

– Куда наладились, мужики?

– В диспетчерскую, Федор Степаныч, – сухо ответил Макарцев.

– Так это ж просто по пути – я в аэропорт еду! Падайте, мужики! – и Метрусенко гостеприимно распахнул переднюю и заднюю дверцы.

– Спасибо, Федор Степаныч, – поблагодарил Макарцев, устраиваясь на сиденье.

– Ты что, Федя, – спросил я, – опять машину на прочность испытывал?

– Это про вмятину? А, ерунда! – беспечно сказал Метрусенко. – Дело было так: поехали мы с Толиком Мовтяненко в Стрежевой. Когда выезжали – задувало слегка. А я думаю – что? Проскочим! В общем, через час – а уже дорогу переметать стало – решил я один барханчик с ходу взять. Так он плотный, собака, оказался! Машина возьми да крутанись, а потом и вовсе набок легла... Выползли мы с Толиком, тачку кое-как на колеса поставили. Ну, а пока возились – следы наши замело, будто их и не было никогда. Стали спорить, в какую сторону ехать. Я говорю: туда, а Толик – вот упрямый черт! – заявляет, что Стрежевой вовсе в другом направлении будет... Ха! Это мне он доказывает, где Стрежевой, будто я не знаю... Спорили-спорили, а за рулем-то кто? Я. Моя и взяла. Поехали в Стрежевой, как я показывал...

– И куда приехали?

– Обратно в Вартовск.

Я засмеялся, и Федя хохотнул беззаботно, даже Макарцев, сидевший всю дорогу как истукан, слегка улыбался. Но когда Метрусенко остановил машину, он снова произнес с подчеркнутой чопорностью:

– Спасибо, Федор Степанович.

– Что за китайские церемонии, Сергеич? – спросил я, когда Метрусенко отъехал. – Федор Степаныч да Федор Степаныч! Повздорили вы, что ли?

– Не-ет, – засмеялся Макарцев. – Это я уже на дежурство настраиваюсь. Ты, наверное, не представлять, что это такое – сутки непрерывного общения со всеми бригадами и службами, где каждый норовит другого переорать. А Метрусенко – ты еще услышишь его сегодня, у него с четырех вахта, – и выкормыш его, Мовтяненко, из самых горластых. Ну и я сделал вот что: выписал себе имена-отчества всех бурильщиков и, как только кто-нибудь из них начинает возникать, вопросик подкидываю: «Как там у вас, Федор Степаныч (или Анатолий Константиныч, или Василий Михалыч), с наличием нефти для котельной?» Первое время они просто цепенели. Теперь-то пообвыкли, конечно, да еще прозвище мне вклеили. Знаешь какое, Яклич?

– Не слышал.

– Змея в сиропе! – Макарцев захохотал. – А что – похоже... Вообще, эти дежурства... Ладно, сам увидишь... между прочим, насчет нефти для котельных. Я даже в сводку этот показатель ввел. Не было его раньше. Но надоело, понимаешь, каждое дежурство в два или три ночи слышать истошный вопль то одного, то другого бурильщика: «Котельная вырубилась! Срочно нефть шлите...» А нефтевоз и днем-то нелегко раздобыть, не то о ночью... Вот и пришлось...

– Конечно, так порядку побольше стало, – согласился я.

– А! – махнул рукой Макарцев. – Мелочевка все это. Такой ерундой порядка не наладишь. Организационно-управленческие принципы надо менять, а это... общем, погляди сам – может, что и поймешь...

Тем временем мы пришли.

Макарцев, приняв дежурство, тут же взялся шушукаться со своим помощником, мрачноватого вида детиной, а я остановился перед многоцветной «Схемой автодорог и кустовых оснований Самотлорского месторождения» – огромная простыня, испещренная линиями и номерами; изрядно разрослось месторождение, и уже с трудом обнаружил я на самом ближнем к городу краю схемы знакомые издавна номера кустов: 44-й, 45-й, 63-й, 84-й, 87-й, 137-й...

– Для нас наиглавнейшая задача сейчас – раздобыть транспорт, – сказал Макарцев. – И чтоб побольше. Расстояния сам видишь какие. Раз. Объектов много. Два. Заявки на транспорт все время срезают. Три. Что, когда и кому понадобится – не предугадаешь. Это четыре. Вот и приходится химией заниматься. Сейчас увидишь, как это делается. Особое внимание на моего соратника обрати – видишь, у него рот шире морды? Это обстоятельство не последнее в нашем деле... Стоп! Кажется, кто-то из водил топает... Я их по походке узнаю. Ну, Яклич, приготовься смотреть сцену у фонтана!

Вошел тщедушный человечек в замасленном, длинном, не по росту, полушубке с каким-то невероятным разрезом на спине – едва ли не от лопаток. Несмотря на свой нелепый вид, человечек держался уверенно, более того – снисходительно; небрежно и валко он приблизился к столу, за которым расположился Макарцев, и спросил скучающим тоном: