Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

– Как можно работать нормально, если химреагентов не дают? Просишь десять мешков КМЦ, присылают пять. Разве это работа? А с водой нервотрепка? Да по каждой заявке – глотку сорвешь, пока хоть что-нибудь получишь! Каждое селекторное совещание – это же плач! Дайте то, дайте это… Сейчас дайте! А нам – завтра. Или послезавтра...

Плетеницкий поерзал в кресле, сказал:

– В нашей работе было много недостатков, не отрицаю. Но мы делаем себе резюме. Мы меняем структуру, меняем систему.

Плетеницкого я видел несколько раз во время селекторных совещаний, и, припоминаю, зрелище то было не для слабонервных. После каждого отчаянного вопля по рации он решительно вскакивал, бросал: «Да что они там!.. Какая ерунда. Счас сделаем...» – скидывал до половины кожаное пальто, всем своим видом выражал готовность лично грузить на «Урал» турбобур или контейнер, а затем мирно устраивался на стуле, – как в «кольце» при озвучивании фильма.

– Может, не надо менять структуру или там систему, – осторожно заметил Демин. – Может, нужно просто заявки в срок выполнять.

– А-а, – махнул рукой Плетеницкий. – Тут важность роли не играет...

И осекся, наткнувшись на взгляд Путилова. Путилов, молодой человек с аскетическим лицом, заметно начавшими редеть волосами, по манере действовать и говорить напоминал Нуриева: решителен, крут, несентиментален. И фразу строит отчетливо, определенно, законченно. «В управлении нет элементарной исполнительской дисциплины, нет и не существовало никогда учета материальных ценностей и учета рабочего времени... Надо работать мыслью, а не частностями...

В управлении больше тысячи человек; в количественном смысле достаточно, надо пересматривать состав в качественном отношении...» – это лишь некоторые из его высказываний, записанные мной во время нашей беседы. И еще одна черта сближала его с Нуриевым – нескрываемая, болезненная неприязнь к людям, которые начинали здесь и совместными усилиями довели управление и промысел до полного краха. Вникать в подробности, отделять зерна от плевел, пристально рассматривать каждую судьбу не было у Путилова ни желания, ни времени. Он и имен-то ничьих не назвал, говорил обобщенно: «Служба главного инженера... Служба главного технолога... Служба начальника ЦИТС... Служба начальника БПО...» Нуриев был в этом смысле еще последовательнее. Когда в нашем с ним разговоре возникло имя Макарцева, Нуриев заявил безапелляционно: «А-а! Не тот человек! Тут бывший начальник УБР подобрал контингент!» Заметив недоумение на моем лице, он добавил: «Вообще-то я лично Макарцева не знаю...» – «А я знаю его одиннадцать лет, – сказал я. – Прекрасный специалист, безотказный трудяга...» – «Может быть, – недовольно произнес Нуриев. – Может быть... Только теперь всем им – всем! – надо доказывать, на что они способны!» Да-а, подумал я, ситуация. Опять доказывать. И снова доказывать. И снова. Потом некие вышестоящие инстанции решат, что Нуриев и Путилов недостаточно шустры в выполнении поставленных перед ними задач, заменят их, а Макарцеву с Иголкиным, если они уцелеют в предыдущем «раунде доказательств», придется вновь и вновь подтверждать свою профессиональную пригодность. Увлекательная перспектива.

– Какие обязательства на будущий год вы предполагаете взять, Юрий Владимирович? – спросил Путилов у Демина.

– Сорок тысяч.

– Сорок? – удивился Иголкин. – Так вы уже делали сорок тысяч. Достигнутый результат! Какая же это цель?

– Сорок, – твердо сказал Демин. – И только в том случае, если будет нормальное обеспечение.

– Несерьезно это, Юрий Владимирович, – медленно произнес Путилов. – Несерьезно. Лучшая бригада управления – и только под ноги себе смотрит?!

– Но у нас переезд на другой куст, – оправдывался Демин. – Зимний переезд. Мы же полмесяца только ломиками долбиться станем!

– Та-ак, – сказал Путилов. – Разочаровали вы меня. Сильно разочаровали... Для чего мы сейчас, под конец года, разъезжаем по всем буровым столь усиленной командой?

– Познакомиться захотелось, – хихикнул кто-то. – Пока дорога есть. А начнется весна...

Путилов улыбнулся. Хорошая у него оказалась улыбка, мягкая, но он согнал ее.

– Познакомиться успеем, – резко сказал он. – А пока мы хотим выяснить и ваши претензии, и ваши возможности. Насчет претензий – ясно. А возможности?.. Ладно, давайте по порядку. О вопросах обеспечения. Я, как вы знаете, здесь человек недавний, но кое-что уже заметил, и это «кое-что» показалось мне любопытным. Все оборудование вы получаете новехонькое, с иголочки! Для того чтобы вас – а теперь, значит, нас – обеспечить химреагентами, срезают лимиты Сургуту, Нижневартовску, Нефтеюганску. Дело не в том, что химреагентов не хватает. Дело в том, что не налажен их учет.

– Сделаем, Александр Евгеньевич! – встрепенулся Плетеницкий.

– Мы съели химреагенты, положенные на триста двадцать пять тысяч метров проходки, – подал голос Иголкин, – не пробурив и ста пятидесяти...

– Вот именно, Николай Николаевич, – сказал Путилов. – Пять или десять мешков КМЦ надо – это не разговор. Не тот уровень разговора. Необходимо иметь четкое соотношение затрат на метр проходки. Ясно? Не обещаю, что мы будем выполнять все наши заявки. Такого не будет. Все будет приведено с истинными потребностями производства.

– Только так, Александр Евгеньевич! – сказал Плетеницкий.

– Теперь о воде, – продолжал Путилов. – В управлении создана специальная группа воды. Сейчас мы пока, так сказать, тренируемся на сто двадцать пятом кусте, провели каротажи, отбили все пласты, как положено. Эта группа будет существовать постоянно, работать с опережением, забуривать колодцы на месте новых буровых, там же будет налажена котельная, чтобы бригада приезжала на уже подготовленный куст...

– Это дело, – сказал Демин.

– И о РИТС на Талинке. Диспетчерская в Нягани обстановкой не владеет. Необходим выбросной лагерь РИТС. Давно об этом разговоры ведутся, но... Пора дело делать. Виктор Сергеевич, ты здесь?

– Здесь, – глухо отозвался Макарцев.

– Та-ак.. С вами мы, кажется, обо всем договорились. Место найдено – в районе сто тридцать седьмого куста. Смонтируем блочное общежитие, поставим столовую, разместим вертолетную площадку, котельную, водонапорную башню, склады, эстакаду для обсадных и бурильных труб. Здесь же обоснуются дежурные службы РИТС, электрики, механики, комплектовщики. Ну, понятно, и вышкари, геофизики, тампонажники, транспортники...

Все это, подумал я, Макарцев еще полгода назад хотел сделать. Даже на одну из площадок, которую он выбрал под выбросной лагерь, мы вместе ездили. Красивое место по-над речкой... А теперь выходит, что только Путилов всем глаза и открыл. Ладно, тут не в приоритете дело, а в самом деле. Лишь бы удалось осуществить эту затею... Однако Макарцев недоговаривает чего-то. Темнит. Эх, Ренессанс, Ренессанс по-няганьски...

Путилов оглядел буровиков, задумчиво притихших в глубоких и мягких креслах. Замер автобус в ночном тупике. Или, может, он мчался по ровной и гладкой дороге, сработанной узбекскими умельцами? Куда?..

– Не могу не сказать вот о чем, – произнес Пути лов. – Нельзя ставить перед собой маленькие цели. Нельзя топтаться на месте. Говорили: здесь, мол, труд но, невозможно работать. На Самотлоре говорили: невозможно, трудно. На Федоровке говорили: трудно невозможно. А возьмите Сургутское УБР-один, которое бурит на Федоровке, лёвинское УБР. Шестью бригадами управление набурило больше шестисот тысяч мет ров! По сто тысяч на бригаду! Есть там буровой мастер – слыхали, наверное? – Сидорейко Василий Ларионович. Так он за сто шестнадцать тысяч взял. Впечатляет, а? Вот на таких надо равняться, вот к таким результатам стремиться. Уяснили мою мысль?

Сразу домой мы, конечно, не поехали. Хотя и честно намеревались. Но сначала Макарцеву потребовалось на 125-й куст. Завернули на 125-й. Потом Иголкин вспомнил, что он уже давно, часа три или четыре, не был у освоенцев на 104-м кусте. Поехали к освоением. Подзастряли малость, замерзли, хотя метрах в ста от нас бушевало пламя попутного газа; Иголкин сказал какому-то гибкому пареньку: «Махмуд, как насчет чаю?» Тот ответил: «Сейчас», – и мы отправились в балок отогреваться. Аккуратный балок, даже журналы по технике безопасности стояли на специальном стенде строго по ниточке, словно курсанты на параде.

– Как тебе собрание? – спросил у меня Иголкин.

– Трудно сказать... Осторожный они народ. Видать, столько было уже разного рода обещаний, что на веру больше их не берут, ждут, когда и впрямь что-то переменится.

– Что?

– Понимаешь, самое распространенное сейчас в Нягани слово, насколько я понял, – обеспечение. Или необеспечение – так будет, пожалуй, даже вернее. Я не про буровые станки или химреагенты говорю – верю Путилову, что с этим у вас все по первому классу, просто безалаберщины и бестолковщины было вдосталь. Я про организационное, управленческое, технологическое обеспечение. Ну и, конечно, про то, что каждому человеку вне работы необходимо.

– Вне или после? – спросил Макарцев. – Жалко, что ты в бригаде у Габриэля на собрании не был. Те в основном только про то и говорили, что после.

– Вне, Сергеич, вне.

– Если работа дурная, – вздохнул Иголкин, – то и вне ничего хорошего быть не может.

– Да, ничто не проходит бесследно. Столько времени мужиков дергали, требуя с них метры, ничего не давая взамен, кроме пустых обещаний, – вот они и затаились, поглядывая скептически: дескать, мели, Емеля, а мы подождем, что выйдет... Вам больше надо? упирайтесь! а нам и сорока тысяч хватит...

– Если б они все по сорок бурили, – пробормотал Макарцев. – Другие были б теперь заботы...

– Наверное, это не только от них зависит. От вас тоже. Вот ты, Николаич, говорил на собрании, что к отбору керна управление готово не было, две недели бригаде пришлось сактировать. Единичный случай, что ли? Да я все эти дни по рации только и слышу, как бурмастер с другого куста, где тоже опорно-технологическая, взывает: дайте мне то! дайте это! дайте все, что под такую скважину положено! – а база в ответ: что ты там хорохоришься? тебе сказано бури – значит, бури! А у него поначалу даже турбобура не было. Чем ему бурить? Ломом? И какой при этом в бригаде настрой, не мне вам рассказывать... Тут, как говорилось в одной замечательной повести, даже детское сердце устанет.

– Разные они все, – сказал Иголкин. – Иные с этой неразберихи даже навар снимают. Другие – замыкаются в себе. Но есть и такие, которым неймется. По-хорошему, понимаешь? Ты на этого парня, на Махмуда, внимание обрати. Махмуд Абдуллин. Работал бурильщиком в бригаде освоения. Сейчас – мастер. А несколько месяцев назад мы с Макарцевым чуть не выгнали его по тридцать третьей статье! Помнишь, Сергеич?

– Угу.

– Мыслимое ли дело, мужик неделю на работу не выходит, хотя жив-здоров, ноги-руки на месте. Уже и приказ был готов, однако решили мы с Сергеичем поглядеть на это чудо природы. Ты че, говорит ему Макарцев, совсем уже, да? А он: я, говорит, в знак протеста. Чего-о-о? Это уже я спрашиваю. Страшно удивился: надо же, в знак протеста! А против чего ты протестуешь? – говорю. Против методов руководства, отвечает. И расшифровку дает: не согласен я с тем, говорит, что у мастера есть, любимчики и вообще... Короче, заинтересовал он меня. Позиция у парня, понимаешь? Я ему и говорю: вот что, протестант хренов, а бригаду дельных парней ты собрать сможешь? Смогу, говорит. Ладно, говорю, иди на пару недель в бригаду Баширова, это хороший мастер, постажируйся у него. Если приличный отзыв о тебе даст – вали на Большую землю, собирай команду! Так и вышло. И, скажу тебе, сносно работает бригада, аккуратно. И живут они видишь как, подобающе...

Иголкин потянулся к образцово-показательному стенду, раскрыл один из вахтовых журналов – и присвистнул:

– А это уже хуже...

– Вот чай, – сказал Махмуд, входя в балок с дымящимся чайником. – Вот конфеты. Пейте на здоровье, пожалуйста.

– Да погоди ты со своими конфетами! загремел Иголкин. – Ты мне лучше окажи: как у тебя в бригаде налажен инструктаж по технике безопасности? Нe знаешь? А? Ты думаешь, это так, формальность? Думаешь, правила техники безопасности – это буквы? А? Не-ет, это не буквы, это кровь, кровь буровиков! Ты понял, Махмуд? А ну-ка скажи мне...

И пошло, и поехало.

Макарцев сидел нахохлившись, позабыв про кружку с чаем, зажатую в руке. Я тихо спросил у него:

– Что ты так окис, Сергеич?

– Да устал, наверное. Все ж таки столько дней больше трех-четырех часов в сутки не спал...

– Я не про сейчас, Сергеич. Я вообще.

– Вообще? Какое может быть «вообще», Яклич? Тут только на «что-нибудь» времени хватает. И то не всегда...

– Не узнаю я тебя, Витя.

– А я?

– То ты с мелочовкой забавляешься самозабвенно, то вдруг в общаге пусконаладчиков на этих бедолаг собак спускаешь, увидев, что они штангой занялись...

– Нечего приличное жилье в конюшню превращать.

– Да о чем ты, Сергеич! Что у них есть тут, у этих мужиков? Привезли их на пятнадцать дней, из вертолета выбросили – и все: вкалывай по двенадцать часов в сутки, а остальное время на матрасе валяйся. У них даже белья нет ни у кого. На буровой у Демина проблема – телевизор плохо работает. А эти даже газет не видят. Вот и сляпали штангу-самоделку, кто кого – хоть какое-то занятие...

– Если б они на работе выкладывались, им бы и в голову не пришло штангу качать! Они же на вахте за вентили держатся, на задвижки опираются, дрыхнут стоя. А потом им силу девать некуда.

– И ты туда же, Сергеич...

– Ладно, – сказал Макарцев. – Может, не тяну я на начальника ЦИТС. Ладно...

Нет, не мне он это говорил. То было продолжение какого-то мучительного разговора, и я даже догадывался, с кем продолжал он спорить или объясняться. Почему-то все самые яркие доказательства, остроумные реплики приходят к нам после, потом, когда ничего уже нельзя поправить... Хотя нет, незаметно было, чтобы Виктор особенно старался прошедший тот спор переиграть.

– Недавно два моих начальника РИТС подали заявление об уходе, – сказал Макарцев. – В один день! Причина: редко видятся с семьями. Вот так. Ладно. Раз я не тяну на начальника ЦИТС, буду начальником РИТС. Надеюсь, что справлюсь.

– Брось, Сергеич! Не верю, что ты всерьез про это. Настроение у тебя скверное, понимаю. Но сейчас, видимо, иная погода наступит. Помнишь, какие планы у тебя были, когда ты сюда приехал? Весной мы много об этом толковали...

– Не трави душу, Яклич. Какие планы? Я все лето за нашим прежним начальником гонялся. Леонид Петрович, то, Леонид Петрович, это. Все насчет подбазы РИТС на Талинке. Площадку несколько раз выбирал... И что же? Ноль! Хотя какой ноль? Минус что-то. А он вызывает меня и втолковывает: на таком-то завершенном кусте три тысячи тонн цемента, там они не нужны, и вывезти их нельзя, так что ты, Виктор Сергеевич, это дело организуй – три тыщи бульдозером в землю укрой, будто их и не было... Я, естественно, отказался. А он – приказ на увольнение. Правда, тут его самого Нуриев снял...

– Догадываюсь я, Сергеич, как тебе досталось и достается. Но я не хочу, – понимаешь: не хочу! – чтобы ты ломался. Да ты и сам этого не хочешь... Хандра в тебе поселилась, это верно. Хандра... И в сердце растрава, и дождик с утра, к чему это, право, такая хандра..

– Чё?

– Это я так. Стихи.

– А-а... – вздохнул Макарцев. – Ты не можешь, Яклич, – после долгой паузы произнес он, – объяснить мне такую вещь... Даже не знаю, как сформулировать... Ладно, тут без высоких слов не обойтись, хоть и стараюсь обходиться – другие на них охочи. В общем, бывает так: для одного человека главное – дело, само дело, для второго – навар, который можно с дела получить... Нет, ерунда выходит. Разные интересы у людей и предназначенность разная – сколько дружков моих по всяким НИИям обосновалось и, между прочим, делом заняты, просто у меня к таким делам душа не лежит. А есть знакомый, тоже из кадетов, тот физтех окончил, а работает в телеателье, на цветных ящиках специализируется. Да это же идиот! Не верю я, чтоб нормальный человек мог так собой распорядиться. Правда, когда разговорились мы с ним и выяснили, что есть у него и чего нет у меня, он без обиняков заявил, что идиот именно я, а не он... Черт с ним, я не о том. Я же не говорю, что все должны работать на Самотлоре или на БАМе. Кого куда клонит, пусть там и прислоняется.

«Мы хотим просто жить, – сказала Марина. – Понимаете?»

Не понимаю...

– Если ты хочешь знать, Сергеич, я и повадился ездить в эти края, наверное, потому, что чаще всего здесь настоящих мужиков встречаю.

– Брось ты, Яклич! – резко сказал Макарцев. – Здесь? Здесь тоже хватает и рвачей, и тупых карьеристов, и услужливых пустобрехов. Подолгу они, правда, не держатся на одном месте, но столько наломать дров успевают – на одних щепках можно было бы приличную ТЭЦ пустить. Или ЦБК. Потом, глядишь, он уже в другом месте советы дает, рекомендации... Я не про то толкую, что это злодеи какие-то, – обыкновенные люди, ловко приспособившиеся к обстоятельствам Были б злодеи – их бы, как в книжках, кара настигала. А эти... Со многими я разговаривал, пытался понять. У них, Яклич, философия своя есть, простенькая, но непрошибаемая: живи, пока живешь. Одним словом, пользуйся... А что от них, «пользователей» этих, жизнь других дает перекос, никакой сопромат не освоит, не определит. Нет таких формул или расчетов... Вот я и спрашиваю у тебя, Яклич: неужто в природе не имеется силы, чтоб какое-никакое равновесие установить?

– Ты про справедливость, что ли. Сергеич?

– Про справедливость? Пожалуй.

– Как ответить тебе – по писанию или из жизни, а?

– Валяй, что знаешь.

– Если по писанию, то там все просто и закономерно. Сейчас вспомню... Вроде бы так: «Не веруй злодеям, не завидуй делающим беззаконие. Ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Не ревнуй успевающему в пути своем, человеку лукавствующему. Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его. А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира...»

– Ну тебя, Яклич! Посмотришь на его место – и нет его? Как бы не так! Знаешь: ну ее в болото, справедливость эту, равновесие и прочую муть! Как есть – так и есть. Надо жить. Надо работать. То, что умеешь делать, – делай. Ну, а другие... А! Что нам другие? Своих забот хватает. Пусть живут, как умеют. Меня сейчас больше всего вот что занимает: чтоб Нуриеву и Путилову дали возможность поработать. Не дергали б их – хотя бы годик. Тогда и мы сработаем. Точно тебе говорю, Яклич!

– Понял, Махмуд? – спросил Иголкин у Абдуллина. – Чтоб с этим у тебя порядок был, гляди. Ты как бы крестник мой, так что при случае я с тебя по-родственному спрошу. – И повернулся к нам: – Поехали, мужики?

Ровно гудел двигатель, мгла пропускала нас, расступаясь, и снова смыкалась за нами. Как в песне моего московского товарища и коллеги: «Мы проходим. За нами трава не растет. И деревья стоят, словно брусья. Прилетит вертолет. Улетит вертолет. Ты дождись меня. Ave, Маруся...» Грустно было на душе. Что-то уходило безвозвратно, неостановимо. Скоро уезжать, и опять я не узнаю или узнаю совсем потом, как сложится здешняя жизнь, прошедшая без меня. У каждого свое ремесло и своя планида, но что же делать, если за десять или более лет мое ремесло так переплелось с их делами, что я не знаю толком, где кончается одно, а начинается совсем иное. По правилам игры мне следовало бы стоять в стороне, где-нибудь на полях или на чистом обороте машинописной страницы, да и на той, на которой строчки, стараться не выдавать своих пристрастий и говорить лишь о том, как замечательными трудами замечательных людей совершаются здесь замечательные преобразования. Все это так. Сколько новых городов выросло в последние годы на Тюменской земле, сколько дорог, железных и бетонных, пересекли неприступную затишь болот. И объемы добычи продолжают расти, и цифры по-прежнему завораживают воображение, и мировое значение этого региона неоспоримо. Так что же значит на этом фоне судьба Макарцева, Иголкина, Азимова, Ладошкина, Сайтова, Абдуллина, Демина, Казачкова, Львова, Сухорукова или Метрусенко? Многое. Очень многое. Без них этот край не стал бы таким, каков он сейчас. Без них он не будет таким, каким может стать. Да-да, в освоении Западной Сибири участвуют сотни тысяч, миллионы. Изменится ли что-нибудь от того, если на место этих людей придут другие? Изменится. Многое изменится. Но одни изменения естественны и, быть может, желанны, иные порождены нетерпеливым непониманием. Перемены в Нягани наметились едва различимым пунктиром. Но хватит ли у новых руководителей терпения, чтобы разглядеть в людях, которых они не знают, их дар и надежность, человеческую и профессиональную? И хватит ли терпения у тех, кто новых руководителей назначил, дожидаться, не сиюминутных результатов, а качественных перемен?..

Об этом я размышлял еще и по причинам, связанным с моими собственными занятиями. Документальная проза, по существу, лишена маневра, она оперирует фактами и обстоятельствами действительности, а не вымысла. Сколько раз герои мои делали совсем не то, что им следовало бы делать для более плавного и логичного развития сюжета, не вовремя переходили на другую работу, или уезжали совсем, или строили несусветные планы, или заводили друзей в компаниях, явно выпадающих из привычного ряда, или, наоборот, ссорились с теми, кто по всем статям и статьям вроде бы подходил им. Но, как бы ни искушало стремление подправить, подровнять биографию героя, – затея эта бессмысленна и опасна. Мало ли что мне мечталось. Быть может, я хотел бы видеть Макарцева наконец-то буровым мастером, а Китаева министром, встретить своего сына в Нягани или на Харасавэе. Только совсем мне не хочется, чтобы эти слова были восприняты как сожаление по поводу несовершенства жанра. Судьба дает очеркисту незаменимый дар – подлинное, неподменное время, проведенное с героями, и оно, это время, вбирает в себя непоправимое прошлое, которое прорастает в настоящее.

Как-то мне посчастливилось побывать в Париже, в музее Оранжери, где в двух овальных залах развешаны по стенам знаменитые «Кувшинки» Клода Моне.

Собственно, это одна и та же картина, один и тот же уголок пруда, написанный в разное время суток, но даже там, где небо погасло, не возникает ощущения беспросветного мрака, – это не полотно, где нет солнца, это картина, из которой солнце ушло; мгновение настоящего, в котором сохранилась память о прошлом... Для Моне «Кувшинки» были продолжением и развитием его «больших серий», начатых когда-то «Стогами». Он прожил длинную жизнь, пережив художников своего круга и многих из молодых; при нем прославились Матисс и Пикассо, Брак и Леже. Моне был знаменит, его картины продавали и перекупали, их уже пытались подделывать, имя его было окружено академическим почитанием, – но никуда из его длинной жизни не ушли свет юношеской дружбы и первой любви, злая горечь несправедливости газетных отзывов о первых выставках («Вчера на улице Лепелетье арестовали какого-то беднягу, который после посещения выставки начал кусать прохожих»), отчаяние собственных писем, взывающих о помощи («Не можете ли вы одолжить мне два-три луидора или хотя бы один?.. Я пробегал вчера весь день, но не смог добыть ни сантима») и оставшихся без ответа. Моне всю жизнь не любил теорий, но теория импрессионизма существовала, она выросла из полотен и, в меньшей степени, из споров их авторов – они работали, а те, кто научился смотреть их картины, рассуждали о теории разложения тонов, изучали технику нанесения мазка, исследовали палитру художников.

Вот палитра Клода Моне:

свинцовые белила,

желтый кадмий (светлый, темный и лимонный),

вермильон, кобальт фиолетовый (светлый),

тонкотертый ультрамарин,

изумрудная зелень.

Все так просто, если бы дело было только в технике. Но это не перечень красок, сочетания которых на холсте и сегодня приносят нам радость, – это скорбный список невозвратимых потерь, зашифрованная летопись утрат, горькая тайнопись. Быть может, это не фиолетовый кобальт, а ранняя смерть жены, это не свинцовые белила, а слепота и одиночество друга, это не вермильон, а смертельно уставшие руки...

Не сохранив памяти о прошлом, ничего не сумеешь понять в настоящем.

Незатейлива эта мысль, но в ней ключ к судьбам героев документальной прозы и к уделу очеркиста – быть всегда с ними, какие бы испытания ни посылала им беспокойная жизнь и беспечная муза сиюминутных административных решений...

– Яклич, – позвал Макарцев. – Ты чё там притих? Рассказал бы чего...

– Точно, – поддержал Иголкин. – Ты ж из Москвы, между прочим. Рассказывай, как в Москве. Что там нового?

– Я вам стихи почитаю.

– Новые?

– Самые что ни на есть.

– Давай.

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, я глядь – как раз умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

– Пушкин?

– Конечно, Пушкин... А знаете что, мужики? Всякий раз, когда я в северные края попадаю, мне эти стихи вспоминаются. Я даже решил в конце концов, что именно вам они и адресованы. Таким, как вы. Конечно, за такое предположение профессиональные пушкиноведы растерзали бы меня на месте. Стихотворение это не закончено и, как ученые мужи считают, обращено к жене поэта и написано в связи с его неудачной попыткой уйти в отставку. Но в отставку, между прочим, с постылой казенной службы – для творчества, для полной самоотдачи! Уже нет времени на пустое, только бы успеть выразить все, что есть в тебе... И еще: в стихах упоминается «обитель дальная трудов». Где же ее дальше Севера найдешь?

– Но там еще и насчет «чистых нег»...

– А вот доберетесь до дома, встретят вас ваши жены, которых вы не больше недели в году видите, – будут вам и «чистые неги». Ну да, – вздохнул Макарцев. – Геля сразу спросит: «Когда мы за молоком поедем, Макарцев? За мясом?..»

– Завтра давай и поедем, – предложил Иголкин. – А, Макарцев?

Показались огни.

– Вот и Нью-Гань, – сказал Иголкин. – Приехали.

Окна макарцевского коттеджа были темны, зато в доме напротив все было залито светом.

Геля, наверное, у нас, – предположил Иголкин. – Сидят рядом с Женей, грызут нас потихоньку... Пошли поможем? А? Да и поесть не мешало бы. И вообще – посидим, а? Время детское, десять всего...

– Гляди, Геля, – изумленно произнесла Женя Иголкина, открывая двери. – Мужики наши подарок нам сделали. Хотя и не Новый год еще. Домой пришли...

– Макарцев, когда мы поедем... – произнесла Геля свою ритуальную фразу.

В глубине комнаты незнакомый молоденький паренек возился, сидя на корточках, с телефонным шнуром. На голоса он поднялся и, смущенно улыбаясь, застыл. Теперь было видно, что не так уж он юн, как могло показаться сначала. Макарцев пригляделся к нему, пробормотал неуверенно:

– Николай, что ли?

– Он самый! – обрадовался тот и смешно всплеснул руками, загребая ими, как пловец в устаревшей манере стиля кроль. – Узнал?!

– Знакомьтесь, – сказал Макарцев. – Это Коля Новиков, тоже самарский. Между прочим, с Китаевым на одном курсе учился. Сейчас в главке, начальник чего-то там... – И спросил у Новикова: – С комиссией приехал? Как Сорокин?

– Олег Сорокин лабораторию получил. А я...

– Да этот балбес, – вмешалась Геля, – на пятом десятке лет решил новую жизнь начать. Сюда приехал.

– Сюда-а? – недоверчиво протянул Макарцев. – Это кем же?

– Главным технологом объединения. Практически новая служба, ее Нуриев создавать начал. Можно сказать, с нуля. Пока даже кабинета у меня нет... – И он опять застенчиво улыбнулся, повторив свое странное, суетливое движение рук.

– А-а... Будет тебе кабинет, Коля, будет.

– Накрывай-ка, Женя, на стол, – распоряжался Иголкин. – Посидим как люди.

В дальнем углу комнаты громоздился серый ящик.

– Ты чё, Николаич, – спросил Макарцев, – рацию не сдал, когда телефоны провели?

– Не-ет! Чтоб от жизни не отвыкать.

И включил тумблер. Привычный шорох, свист, бормотанье эфира поплыли над домашними пирожками, банками со шпротами и паштетом.

– Как же сюда-то решился? – спросил Макарцев у Новикова.

– Интересно здесь – вот и приехал...

– Надо же – какой любознательный! – хмыкнул Макарцев.

– Нет-нет, я понимаю, что обстановка тут сложная. Регион запущенный, но дело-то стоящее. Да ты, Виктор, лучше меня это знаешь.

Пожалуй, не случайно показался он столь молодым, когда сидел на корточках в углу комнаты, сосредоточенно распутывая телефонный шнур. И первое ощущение, продиктованное обликом – мальчишеская стрижка, худая нескладная фигура, – могло бы тотчас рассеяться, если б слова Новикова не свидетельствовали о неутраченной способности изменить характер и образ давно сложившейся жизни. Но, быть может, с этим выводом я тороплюсь? Вот поживет-поработает Новиков в Нягани год-другой, тогда... Что тогда? Он уже принял решение, а это тоже было наверняка непросто...

– И чем же будет заниматься твоя новая служба, как там ее, технологическая? – насмешливо спросил Макарцев.

– Привлечем науку – к рецептуре растворов, режимам бурения. Связи в Тюмени у меня есть. Да не только в Тюмени – я научные круги имею в виду.

– Научные круги! – передразнил Макарцев. – Спасательные были бы куда уместнее.

Новиков, смешавшись, поглядел на него, сказал примирительно:

– В бурении, я слышал, трудностей много... Постараемся помочь.

– Постараетесь! Наука постарается! Опять будете мучить буровиков какой-нибудь ерундой вроде «коровы»! Да от нее, от «коровы» вашей, на шаг отойти нельзя – всю дорогу капризничает. Когда же с ней нянькаться, если работать надо?

– Качество раствора она поднимает? – резко спросил Новиков. И сам ответил: – Поднимает. – И добавил с улыбкой: – А насчет попроше... Конечно, лом и кувалда – они доступнее.

Ого, подумал я, не так уж он робок, этот кажущийся мальчиком мужик на пятом десятке, с забавными, экзальтированными жестами.

И спросил:

– А что за «корова»?

– Еще одна ступень в очистке раствора, – неохотно ответил Макарцев. – Илоотделитель. А, чушь это все. Ее сначала сделать надо путем – а потом на буровую совать.

– Погоди, Сергеич, – сказал я. – Еще один вопрос: какую-нибудь природоохранную роль эта «корова» играет?

– Коль дополнительно очищается раствор...

– Значит, одним и тем же объемом раствора, – подхватил я, – соответствующим образом обрабатывая его реагентами, можно пробурить большее количество метров? Следовательно, и аварийных сбросов станет поменьше?

– Ну.

– Да за одно за это, – обрадовался я, – «корову» надо лелеять и холить! А то, что конструкция несовершенна, вовсе не означает, что от нее надо отказаться наотрез. Улучшать, дорабатывать – да. Но как это сделать иначе, если не в процессе эксплуатации?