Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

– Только зря он в Урай подался, – сказал Макарцев. – Надо было в Нягань.

– Конечно, в Нягань, – поддержала Геля. – Все ж таки – мы здесь. И вообще...

И вообще Нягань, где до сих пор невозможно понять, что здесь происходит, самое подходящее место для журналиста, подумал я. Стремное дело, как выразился бы мой сын. Где он это слово выискал?.. Я сказал:

– Мне тоже так хотелось. Только газеты здесь пока нет. И потом... Мало уже, как я хотел бы. Теперь надо – как он сам решил. Знаю, в Новый Уренгой его тянет. Даже, рассказывал, новоуренгойские сны ему снятся...

– Не то место, этот Урай, – проворчал Макарцев. – Про него сны сниться не будут.

– Напрасно ты так, Сергеич. Это привычный взгляд, но неверный. Конечно, в Урае жить попроще, поскладнее, что ли, чем в Нягани...

– И зачем я только из Нефтеюганска уехала? – вздохнула Геля-. – Там у меня все под боком было! И магазины. И кино. И парикмахерская.

– ...но с этого года задачи урайцев резко возрастают, значит, еще люди потребуются, с жильем в Урае уже скверно, а сейчас и вовсе жилстроительство там сокращается.

– Где же строят тогда? – удивилась Геля, – В Нягани давно перестали.

– Здесь еще толком и не начинали, – сказал я. – Потому-то и кажется отсюда, что Урай пожил уже, хватит, дайте, дескать, и нам пожить. Но и там полужизнь, и здесь неизвестно что...

Я потратил день, чтобы обойти то, что называется городом Няганью. Для чего? Воочию убедиться, что жуткая цифра, вычитанная мною в официальном документе: «Обеспеченность нефтяников жильем в Нягани составляет 2,2 кв. метра на человека», – несколько... э-э... романтизирована? Но она не завышена, эта цифра, она просто устарела: то данные на январь 85-го года, сейчас жалкий метраж сократился до двух неполных квадратов (точнее – 1,9 кв. метра). Последние два года здесь лихорадочно латали прорехи обустройства месторождений, ладили, как могли, производственную базу буровиков, зазывали в светлое будущее, призывали к порядку, взывали к совести и практически не строили жилья. Снег стыдливо прикрывал срамоту бараков; в первые этажи холодных и безликих пятиэтажек, каких не строят, кажется, более нигде, кроме Севера, были наспех и грубо врезаны не предусмотренные ни проектом, ни сметой, ни совестью фондодержателей, ни министерскими порядками, однако необходимые людям учреждения и учрежденьица: детская консультация, стоматологический кабинет, оптика, фотография, отделение связи; чего тут расстарались наставить за последнее время, так это балков, вагончиков и прочих времянок. Прежний нефтяной министр был искренне убежден, что никакие, к чертям, города здесь вообще не нужны – взяли нефть да двинули дальше. Как бы то ни было, а я просто-таки благодарен ему лично: в феврале 84-го он показал мне наглядно, что такое демократия по-министерски. Или по-министрски? Было то в Нижневартовске, я сидел в горкоме, дожидаясь, пока меня соединят с Варь-Еганом, перелистывал блокноты, и не сразу дошел смысл реплик, которыми обменивались хозяйка кабинета и ее сотрудник: «Надо внести купюры... Оставьте в наказах только больничный комплекс». – «А плавательный бассейн?» – «Он не хочет...» – министр прилетел в Нижневартовск, помимо всего прочего, на встречу со своими избирателями, и он диктовал, какие наказы ему следует давать, а какие оставить при себе. Сейчас он пенсионер, и спрос с него за Западную Сибирь вообще и за Нижневартовск в частности равен нулю, однако замечательная идея: «Взяли нефть да двинули дальше» – не утратила своей притягательности, согревает сердца стратегов и тактиков, практиков и теоретиков. В февральские дни уже не 84-го, а 86-го года западносибирские веси и несостоявшиеся города оживленно обсуждали опубликованную в «Комсомольской правде» статью старшего научного сотрудника Новосибирского госуниверситета, кандидата географических наук Т. Гапоновой. Она решительно отказала в праве на существование Нижневартовску, Мегиону, Ураю, ряду других, еще не набравших (или так и не набравших) силу городов, проявив снисходительность только к Сургуту – быть может, из уважения к его сединам: как-никак, а один из старейших городов Приобья. Ее градостроительный идеал был сформулирован сурово и просто: «Я бы предложила такую модель северного города: застроенный капитально центр, к нему примыкает жилищная зона из сборных двух-, трехэтажных домов, третья зона – вспомогательная, мобильная – состоит из транспортируемых жилищ, к примеру, комфортных вагончиков». Я не предлагаю ни ей, ни ее единомышленникам пожить в одном из комфортных вагончиков хотя бы месяц – это было бы слишком жестоко. Но только взглянуть на вагон-городки – окруженные ледяными конусами помоек зимой и тонущие в болотах летом – вы могли бы? В Нягани. В Радужном. В Новом Уренгое. В старом Уренгое. В Нижневартовске. В Нижневартовске, нефтяной столице Приобья, до сих пор каждый пятый живет в балке. Как они живут? Стоически одолевая трудности или ожесточаясь сердцем и не веруя ни в смысл, ни в справедливость жизненного уклада? Какими вырастают их дети? Что впитывают они с младых ногтей – гармонию? красоту? или иссушающее душу раннее понимание, что окружающий мир создан лишь для того, чтобы взять, взять, взять – да двинуть дальше? Пройдет ли эта боль? в чем она растворятся? исчезнет ли? Или будет передаваться по наследству вне зависимости от того, где вырастут дети этих детей – в старинном особняке, тихой усадьбе, на 118-м этаже стотысячеквартирного дома, где ученые социологи, собравшись в узком, кругу персон на двести за чашкой ритуального «кофе по-семейному», станут гадать, откуда взялись в нашей жизни отчуждение, холодный цинизм, немотивированная жестокость? Вспомнят ли они при этом ученого географа из Новосибирска? нефтяного министра из Москвы? или строительных начальников из Нягани?.. Из тех руководящих людей, с кем два года назад толковал я о будущем Нягани, немногие остались при прежних должностях – мэр города новый, у нового начальника НГДУ два новых заместителя по капитальному строительству; легко виноватить прежних, но я не стану делать этого, ибо, как говорил Поэт, «нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви», – а они свое дело любили, сделали все, что могли, остались по-прежнему здесь: и Логачев, и Сайтов, и Ладошкин продолжают отдавать Нягани то, что еще сохранили. Новым был и начальник треста «Приуралнефтегазстрой», считавшийся одним из главных застройщиков города. С ним мы проговорили часа полтора, вряд ли я мог считать, что брал интервью, – начальник треста сам задал мне несколько занятных вопросов, и я поделюсь с вами двумя его загадками. Первая. План 85-го года – 40 миллионов, освоили 30, план 86-го – 60. Вопрос: реален ли план, если он потребует увеличения численности строителей примерно на треть, а из кадровых рабочих треть не имеет жилья? Вторая. Трест должен строить город, газоперерабатывающий завод, компрессорные станции для «большой трубы». Для того чтобы освоить 20 миллионов рублей, надо построить – или 15 (пятнадцать) жилых домов, или 1 (одну) компрессорную станцию. Вопрос: что будет строить трест? За воротами треста дорога брала вниз, справа от нее была крутая, отполированная до блеска снежно-ледяная гора, с которой в самозабвенном восторге скатывались вниз пацаны – кто на санях, кто на фанерках, кто на листах картона, а один устроился в тазике, любо было на него поглядеть, только вот на трамплинчике пацана подбросило в воздух, тазик проскочил вперед, а задница отстала – так и покатил он дальше на ягодицах, одни лишь ноги успел в тазик пристроить...

– Известно ли тебе, – спросила Геля, – что твой Богенчук снова в больницу угодил?

– Что с ним?

– Когда в Вартовске была, мельком слышала. Как будто опять из-за той аварии.

– То-то давно его подписи в газете не видно, – сказал я. – И вообще газета сильно переменилась.

– Так у них... – махнула Геля рукой. – Наверное, знаешь.

– Знаю.

В конце весны 85-го года летел я в Нижневартовск через Тюмень, зашел в сектор печати обкома. Хозяин кабинетика, с которым был я знаком по прежним поездкам, участливо обсудив со мною маршрут и задачу, выразив желание помочь, предложил записать имя-отчество, телефон редактора нижневартовской газеты. «Спасибо. Но зачем? У меня есть телефон Андросенко». – «Там уже другой редактор. Андросенко снят с работы горкомом партии». – «За что?» – «А Дорошенко вы знаете?» – «Конечно». – «Подвел он редактора. Всю газету подвел...» – «Да расскажите вы толком, Вячеслав Петрович!..» Хозяин кабинетика, помявшись, сообщил, что Дорошенко написал (а Андросенко напечатал в газете) статью, где в «издевательской форме» говорилось о той помощи, какую оказывает страна Тюмени в последние полтора года; даже об одобренной! ЦК! инициативе! Татарского! и! Башкирского! обкомов! которые прислали сюда не то что отдельные бригады, а целые управления по ремонту скважин, автор додумался – просто вымолвить неловко! – написать, что эти управления внесли еще большую сумятицу в общую неразбериху. «А это, – хозяин кабинетика строго поднял палец, – вопрос уже политический: сеется национальная рознь...» – «Да будет вам, Вячеслав Петрович, – сказал я. – Зачем зря словами бросаться? В газете? Национальная рознь? Вообразить себе подобного не могу. Нет у нас таких газет. А если б случилась – ею бы не сектор печати, а прокуратура занималась. По статье семьдесят четвертой Уголовного кодекса РСФСР. За пропаганду национальной вражды. Вы бы мне лучше статью показали, а?» – «Нельзя, – развел руками Вячеслав Петрович. – Куда-то она из подшивки делась...» Статья впоследствии все же отыскалась – замусоленная ксерокопия газетной полосы, вся в карандашных подчеркиваниях, – хозяин кабинетика из личного сейфа ее извлек. Но еще до того, как он решился на этот отчаянный поступок, мне довелось прочитать реплику в областной газете – сто строк малоубедительного, однако вполне подобострастного текста, обвиняющего городскую газету в предвзятости. Статья, однако, такого впечатления не оставляла. Володя Дорошенко – по нынешним меркам ветеран Самотлора, с нефтяными делами не понаслышке и не вприглядку знаком – он и в этой «крамольной» статье трезво анализировал сложившуюся на Самотлоре ситуацию – рассказал и про круглосуточные бдения министра и его замов на промысле, когда они всех там задергали, всерьез полагая, что оперативную помощь оказывают; и про «спасательные бригады», про судорожные стремления немедля поправить дело на одном конкретном участочке (тогда таковым был выбран ремонт скважин) усилиями все тех же «летающих-латающих»; и про то, что башкирские и татарские бригады, приехавшие помогать, вопреки обещаниям, заверениям и здравому смыслу, прибыли на Самотлор далеко не лучшим своим составом да вдобавок без необходимого для работы оборудования – значит, чтобы не дать погаснуть «инициативе, одобренной ЦК», следовало отобрать механизмы у тех, кто уже умеет, и отдать тем, кто еще не умеет: результат здесь легко предсказуем, но больно он не рапортабелен... В общем, толковая, грамотная статья, и продиктована она желанием перемен по сути, а не по форме, приличествующей случаю, «когда вся страна протянула руку братской помощи Западной Сибири». Не пора ли, кстати, разобраться, кто кому задолжал? Как говорится, все свои... Можно, конечно, в течение ряда лет скармливать скотине иноземное зерно и, подбив бабки, с удовлетворением констатировать, что по потреблению мяса на теоретическую душу мы вышли на такой-то вполне пристойный уровень, – только в течение этих лет мы потребляли не говяжьи бифштексы, не свиные колбасы и не молочные сосиски, а сырую нефть: валюту, вырученную от продажи нефти, мы исправно проедали всей страной, а нефть для продажи давал и дает стране в основном тот самый ее регион, где промышленное обустройство обеспечено, быть может, на две трети, а социально-бытовое едва ли на треть. Иначе говоря, долгие годы на месте одной из трех опор в промышленном обустройстве и на месте двух из трех опор в обустройстве социально-бытовом стоял человек, да не просто стоял, а обеспечивал рост добычи, все глубже и глубже утопая в болотах западносибирской равнины, и когда в одночасье, одновременно, одномоментно и уже навсегда устали бетон, сталь, недра, человеческая плоть и добыча начала сокращаться, реакция последовала незамедлительно – то был раздраженный окрик в адрес людей-опор: «Не так стоите! Не так держите! Куда вы там смотрите, черт бы вас побрал!» – а потом зазвучало на все лады слово «долг», во всех значениях и вариациях, отпущенных ему толковым словарем, – от долга гражданского до заемных денег... Про это, разумеется, в статье Володи Дорошенко не было ни слова; читая ее, я просто вспоминал о том, вкруг чего постоянно вращалась мысль во время поездки по тюменским краям и что по прибытии домой не могли вытеснить другие заботы и иные раздумья. А хозяину кабинетика я сказал: «Где же вы тут криминал нашли, Вячеслав Петрович? Дельная статья и весьма своевременная». – «Нет, – возразил Вячеслав Петрович. – Нельзя сейчас так. Не то время. Ситуация!» В этом было даже нечто мистическое – «не то время», «не те люди»... Но где же «то»? Где «те»? «И еще, – уточняюще произнес Вячеслав Петрович. – Ведь это горком снял Андросенко. Понимаете?» – Ага, – сказал я. – И эту дурацкую реплику в областной газете тоже горком организовал. Да?» Хозяин кабинетика не ответил, да тут еще и телефон зазвонил. Межгород. Нижневартовск на линии, а речь все о той же статье да об Андросенко. Абонент Вячеслава Петровича, судя по всему, был обеспокоен, что Андросенко в Москву наладился, жаловаться собирается. «А вы из партии его исключили, Людмила Викторовна? – мягко поинтересовался Вячеслав Петрович. – Нет? Ну вот: вы к нему по-хорошему отнеслись, а он... Если б вы его из партии исключили, он бы никуда жаловаться не стал. Упущеньице с вашей стороны, Людмила Викторовна...» Через день я был в Нижневартовске и, конечно же, первым делом зашел в редакцию – в ней только и было разговору, что про историю с Андросенко, да еще вся редакция распевала меланхолическую песенку на чудовищном волапюке, сочиненную Ваней Ясько и Федей Богенчуком:

Ун моменто Дорошенто написанто компременто,

Андросенто посмотренто и сказанто: «Бомбоменто!»

О, йес!

Ун моменто другоментно на вторенто полосенто

обложенто Мальцснантно нефтенанто-короленто.

О, йес!

Мальценанто наплеванто сочиненто Дорошенто —

ведь именто хорошенто пенсиненто.

О, йес!

Впрочем, «вся редакция» – это сильно сказано и неточно. Во-первых, сидел в своем кабинете новый редактор – тихий, болезненного вида мужик, попавший в эту ситуацию, как пресловутый кур в ощип. Да и среди старых, испытанных кадров началось некоторое брожение, и кое-кому (одному славному пареньку, выросшему в этой газете от практиканта до заместителя редактора, к примеру) вдруг захотелось показать, что, если бы он(она, они) руководил газетой, подобного недосмотра не «лучилось бы...

Плохоненто Дорошенто, плохоненто Андросенто —

Андросенто ун моменто отставенто газетенто.

О, йес!

Что ж, когда говорится, что друзья познаются в беде, – это не только и не столько к героям наших сочинений имеет касательство: к нам самим, быть может, в самую первую, льготную или, наоборот, самую строгую и безжалостную очередь. Ни Ясько, ни Богенчук от «штрафников» не отступились, вместе перебирали возможные варианты зашиты. Андросенко отправился в Москву. Потом ждал. До зимы. В декабре 85-го в Тюмени состоялась областная отчетно-выборная партконференция. Один из абзацев отчетного доклада прозвучал на конференции так: «Имеются и ошибки в руководстве партийных комитетов своими газетами. Нижневартовский горком КПСС, рассматривая вопрос о статье в городской газете, критикующей работу нефтяников, наряду с верными замечаниями допустил необоснованные оценки в адрес редактора...» Сказано явно нехотя, да и не очень внятно. Горком, рассматривая вопрос... наряду с верными замечаниями... К той поре я уже не только догадывался, но знал, что реплика-окрик в областной газете появилась не по инициативе ее автора, а по заказу обкома партии. Хотя преуменьшать заслуги автора тоже не след, называть его имя я просто не хочу. Пускай и не в нем, собственно, дело. Как бы ни была высока трибуна областной партконференции, высота искреннего и самокритичного признания ошибки оказалась не взятой. Не прошло и месяца, как бюро обкома вынуждено было вернуться к этой истории, и, когда в начале февраля 86-го я вновь появился на пороге кабинетика Вячеслава Петровича, хозяин развел руками и сказал: «Как видите, товарищи из горкома оказались не правы. Их поправили». – «Ошибочка, значит, вышла?» – осведомился я. «Бывает, – миролюбиво произнес Вячеслав Петрович. – Вообще-то им ясно было сказано. А они не поняли». – «Кто?» – «Горком». – «А-а... И теперь что же, Андросенко в прежней должности восстановили?» – «Но там же...» – укоризненно посмотрел на меня Вячеслав Петрович. «Да, там новый редактор. Правда, не сам он сорвался со своей работы и переехал из дома в гостиницу, в другой город. Это же вы его перевели – или горком? – перевели немедля, когда Андросенко даже отпуска своего не отбыл... Но эти юридические тонкости оставим. Скажите мне просто: где будет работать Андросенко?» – «Скоро должно состояться решение об открытии новых районных газет в Радужном, Лангепасе и Нягани. Думаем предложить Андросенко должность редактора газеты в Радужном...» – «Вы у Андросенко дома бывали?» – «Какое это имеет значение?» – «Да никакого. Просто Володя Андросенко за столько лет мыканья по Северу наконец получил приличную квартиру. В Нижневартовске. А теперь он должен в балок перебираться? В Радужном? У него, между прочим, семья, две дочери...» – «Дадут ему квартиру». – «Со временем, конечно, дадут. Только почему за вашу ошибку должен Андросенко платить? его дочери? новый редактор, которому от этой истории тоже не по себе?..» – «Дадут, дадут ему квартиру! Что вы так беспокоитесь! Других забот у вас нету?» – Есть, Вячеслав Петрович, есть... Уже десять месяцев, подумал я, и Андросенко, и Дорошенко заняты рекреацией справедливости. Это занятие, строго говоря, поглощает все их силы. Те самые, кои могли быть направлены на строительство нового, а не на восстановление разрушенного. Уже десять месяцев они заняты не своим делом. Точнее, не заняты своим. Но что такое десять месяцев? Даже года не прошло... Где-то в те же дни я читал книжку, выпущенную «Известиями», – «Уроки Аграновского». Едва ли не в каждом из воспоминаний коллег очеркиста глухо звучала тема семи потерянных лет. Эти семь лет газетой командовал человек, который считал, что аналитическое дарование Анатолия Аграновского не созвучно эпохе зрелого социализма. Семь лет – быть может, лучшие свои семь лет – крупнейший очеркист страны работал в письменный стол, в ящик. Пока не пришел новый главный. Тот и прежде руководил «Известиями», он раньше и теперь полагал, что перо Аграновского необходимо не только газете – оно необходимо времени, эпохе. Эпоха оставалась, а времени уже не было. Последнюю свою статью очеркист не закончил... Но если он остался бы жив, тех семи лет ему бы никто, никогда не вернул – и то, что могло быть сделанным, осталось не осуществлено. Навсегда. Есть у моего друга, Краснопресненского Затворника, трагические стихи:

Мосточек толщиной в кленовый лист.

И мрак под ним, бездонная пучина.

В ней мы теряем мрамор наших лиц

и превращаемся в дешевую лепнину.

Она идет по медяку за пуд

на вечных торгах, где ее оценщик

не надрывает диким криком пуп,

а называет истинную цену.

На этих торгах жизнь идет на слом,

как старый дом. И только пыль клубится.

И я сажусь – между добром и злом,

на этих стульях мне не уместиться.

Вздыхает, хлюпает, сопит гнилая гать.

Рассвет мукой осыпал наши лица.

Не страшно жить, не страшно умирать,

а страшно – ни во что не воплотиться...

Прошедшие времена. Исчезнувшие дни. Сожженные года. Разве прежними мы возникаем из пепла – если все-таки возникаем? Даже десять месяцев переменили Андросенко и Дорошенко, куда меньший срок изменил Исянгулова. Говоря о нем с Макарцевым, я спорил со своим товарищем, я был убежден и убеждал его, что столкновение Исянгулова с объединением – это столкновение принципов, а не самолюбий, что здесь выстраданная позиция, а не амбициозные претензии; через три месяца, в конце весны или в начале лета, я вновь был в Урае и опять разговаривал с Исянгуловым, три месяца, прошедшие после публикации статей Авзалетдина Гизатуловича в урайской газете «Знамя», протекали в упорных борениях, объединение поначалу решительно и круто отвергло «вздорные притязания старика», вмешался главк, комиссию главка возглавлял начальник управления по бурению «Главтюменьнефтегаза» Владимир Сергеевич Глебов, когдатошний буровой мастер исянгуловского УБР в Нижневартовске Володя Глебов, входили в комиссию авторитетные специалисты главка и объединения «Красноленинскнефтегаз», и пришли они к выводу, что задача, поставленная перед буровиками Урая, не обеспечена организационно-техническими мероприятиями и, по существу, невыполнима; говорилось, правда, в заключение и о просчетах самого управления – они были, имелись, существовали, и в феврале Исянгулов думал о том, как преодолеть слабость, мобилизовать собственные силы, но в июне его больше интересовало другое: ему хотелось, чтобы объединение «Красноленинскнефтегаз» вообще и его генеральный директор Нуриев в частности признали ошибочность своей позиции – полностью! от и до! Понятно, что такая борьба забирала все или почти все силы. В этом разрушении первоначального замысла, искажении цели, искривлении нравственного посыла были свое начало и своя кульминация – но кого интересует начало, когда важен только итог? Однако в итоге не только непробуренные метры, непостроенные скважины, ненаписанные статьи – в итоге начальник управления, редактор газеты, публицист, занятые не своим делом, а этот род занятий небезобиден, он не лишен побочных эффектов. Говорить об этом Вячеславу Петровичу было, пожалуй, вполне бессмысленно, да и ему хотелось поговорить совсем о другом. Например, о средиземноморском круизе, в котором он побывал прошлым летом, посетив Рим, Париж, Лондон и, кажется, Копенгаген. Однако про круиз не хотелось говорить мне. Я все норовил вернуться к газетной истории, и Вячеслав Петрович, с сожалением оставив описание неудобств римского отеля, сказал: «Постановление бюро обкома от десятого января все поставило на свои места. Разве вы не поняли?» – «Нет, – честно признался я. – Недоумение осталось. И вопросы остались. Кто же все-таки виноват? Кто ответит?» – «Кому надо, тот и ответит, – спокойно, сдержанно, снисходительно улыбаясь моей бестолковости, произнес Вячеслав Петрович. – И потом... – тут он снова улыбнулся, но то была особая, предупреждающая улыбка. – Дело еще не закончено. Пока только Андросенко жаловался. А ведь могут пожаловаться и другие...» – «Кто?» – «Между прочим, те национальные коллективы, о которых в статье...» – «Национальные коллективы? Неужели вас до сих пор греет эта блажная мысль – будто статья... э-э... как это вы тогда сказали? а!., сеяла национальную рознь?» – «Поживем – >видим, – уклончиво молвил Вячеслав Петрович. И добавил: – А в Копенгагене стало совсем уж тоскливо. Так захотелось домой!..» Через две недели после нашей столь содержательной и многообещающей беседы с Вячеславом Петровичем, когда был я уже в Нягани, «Тюменская правда» напечатала на первой полосе: «В ВЮРО ОБКОМА КПСС. Бюро обкома КПСС рассмотрело вопрос о фактах нарушения норм партийной жизни в Нижневартовской городской партийной организации...» И далее: «Первый секретарь Нижневартовского горкома КПСС т. Денисов С. И. не дал должной оценки фактам грубого нарушения норм партийной жизни... Должной оценки факту зажима критики, нарушению норм внутрипартийной демократии не дал секретарь обкома КПСС т. Лутошкин Г. Д. ...Второй секретарь обкома КПСС т. Голощапов Г. М. не обеспечил глубокого изучения рассматриваемого вопроса...» Даже заведующий отделом пропаганды и агитации обкома, назначенный на эту должность куда позднее, чем эти события развернулись, и тот успел допустить «бесконтрольность по организации выполнения постановления бюро обкома КПСС»... Вот как оно все повернулось. Хотя и со скрипом. Но пока проворачивалось тяжелое колесо этой истории, пока список ее участников пополнялся лицами, «не давшими должной оценки» или «допустившими бесконтрольность по организации выполнения», медленно и неотвратимо протекал еще один процесс, в этих условиях вполне закономерный, – нижневартовская городская газета «Ленинское знамя», по праву слывшая лучшей из газет такого ранга во всей Западной Сибири, превращалась в заурядное, безликое издание. Оказавшись в Урае в феврале 86-го, я попросил сына принести подшивку «Ленинского знамени» из редакционной библиотеки и в первый миг решил, что он перепутал, притащил нечто иное, – даже шрифт показался мне чужим, сбитым, мятым и тусклым. Но сын не ошибся – просто газета стала другой: робкой, невнятной, разбросанной и легковесной. И подпись Феди Богенчука исчезла с полосы, я предположил даже, что и его больше нет в газете...

– Может, теперь-то уже выписали из больницы, – сказала Геля. – Месяц прошел, как я из Вартовска вернулась.

– Ладно, Геля. Доберусь дотуда – выясню.

– Послушай, – сказал Макарцев. – Ты Крылова знаешь?

– Анатолия Федоровича?

– Ну.

– Он буровым мастером был на Харасавэе.

– Сейчас у меня, в тампонажной конторе.

– Двести единиц спецтехники? Тесен мир.

– А прежде у геологов работал. Здесь, в Нягани. Связи наверняка остались. От геологов частенько вертолеты работают. От нас реже. А от них – и на Ханты, и на Сургут, и на Вартовск, и на Нефтеюганск.

– Нефтеюганск... – прошептала Геля.

– Что ж, надо попытаться, Сергеич.

– О том я и говорю.

– Как тебе на новом месте?

– Нормально, – пожал плечами Макарцев.

Геля вскинула на него глаза, но Макарцев погасил ее взгляд своими.

– Бумаги первое время жизнь отравляли, – сказал он, – Ты представить не можешь, Яклич, сколько писанины! Потом, правда, приспособился. Приходит какое-нибудь распоряжение – я его в нижний ящик: пускай отлежится... Если поступает вторично, скрепляю его с первым и перекладываю в ящик повыше. Ну, а если в третий раз все о том же – значит, делом заниматься стоит. Я им и занимаюсь. Однако такую проверку немногие распоряжения выдерживают. Наверное, и впрямь самые важные.

– А может – самые настырные?

– Может быть... Однако фильтр необходим. Иначе ничего не успеешь. Надо же из реальных возможностей исходить. Только кто будет думать о реальных возможностях, если распоряжения отдают, как правило, профессиональные конторщики, и реализм у них...

– ...конторский.

– Во-во. У меня и с Нуриевым на первых порах стычки бывали. Дает он подготовить какой-нибудь приказ – а я-то это дело с другой стороны знаю, не только из конторы. Вот и стараюсь поставить себя на место исполнителя. Генерал вызывает: «Что чикаться! Надо, чтоб они сделали то-то и то-то!» А я говорю: «Нельзя. Это невыполнимо. А невыполнимый приказ подрывает авторитет объединения». Покрутит он головой, покрутит, однако соглашается. Теперь вроде привыкли мы друг к другу...

– Зато я поначалу растерялась, – улыбнулась Геля. – Сам посуди, Юра. Пятнадцать лет мужика не видела – неделями, месяцами торчал на буровой. А тут – пожалуйста: завтрак – подай, на обед – приезжает, к ужину, правда, не всегда... Но дома мужик! Дома! Ей-богу, просто не верится... Только никак от своей буровицкой привычки вставать ни свет ни заря отказаться не может. Поднимется в половине шестого – и шебаршит, шебаршит... Объединение начинает в восемь, без пятнадцати отсюда служебные автобусы уходят, уазики, у кого они есть. А Виктор уже в половине седьмого с горки катится, на своих двоих... Правда, на Талинке или Ем-Eгe больше не пропадает неделями и месяцами. Дома. Просто-таки надоел.

– Ничего, Геля, – сказал я. – Он у тебя в Новосибирск и Томск укатит скоро. На неделю, на две.

– В Новосибирск? – заинтересовалась Геля.

– В Томск? – вяло произнес Макарцев. – Зачем?

«К чему такая спешка? – спросил я у Нуриева. – Разве не лучше было б, если бы весь 86-й год вы спокойно вели обустройство Ловинки, а уж потом начали разбуривать месторождение? Разве нет? А?» Мы говорили с ним об Урае и об Исянгулове, о Ловинке и о «курсе на новые месторождения»; за два с небольшим года он заметно переменился – нет, не постарел, хотя волосы поредели и поседели усы, однако взгляд по-прежнему лих, движения быстры, энергичны, однако чувствовались в этих стремительных движениях преодолеваемое усилие, превозмогаемая усталость – шел третий няганьский год упрямой погони за планом; Нуриев решительно заявил: «Ловинку должен разбуривать Исянгулов, душа из него вон! Кусты готовы, ЛЭП ведем, склад ГСМ строим, станки вот-вот поступят – монтируй и бури!» – а я, как и в урайском разговоре с Михальчуком, усомнился, что поспешное и неподготовленное наступление на Ловинку даст мало-мальски путный результат... «Утопающий хватается за соломинку!» – произнес Нуриев и с ехидством поглядел на меня. Ну да: он как бы знак подавал, что читал мое предыдущее сочинение про Нягань и про эту пресловутую соломинку и что ход размышлений о подмене целей ему не так уж далек, что и самого его гнетут эти шумные межумочные предприятия, приближающие к цели ровно на столько, на сколько измученного долгим рейсом моряка приближает к входу в гавань оптика подзорной трубы. «Утопающий хватается за соломинку! – повторил Нуриев. – На каждом селекторном совещании мы говорим: зачем торопиться на новые месторождения, когда по Талинке еще столько дел! Колоссальный объем бурения. Нестабильная добыча. Недостаточная геологическая изученность. Ненадежная, сиюминутная, поверхностная научная проработка...» – «Перед нефтяной наукой, по-моему, вообще никто не ставит глубоких задач. Только ведомственные. А ведомственная наука считает своим долгом научно обосновать всего лишь сложившуюся практику собственного ведомства. Если б наука обосновала необходимость всесторонней проработки традиционных месторождений, не было бы такой истерики – извините, Борис Исаевич, но другого слова подобрать не могу, да и не хочется – с выходом на новые залежи». – «Пожалуй. Мы вынуждены сейчас, в процессе эксплуатации, вести дополнительную сейсморазведку по Талинке, чтобы определить эффективные зоны, бесперспективные. Разведочные скважины стоят редко, и материал они дают куцый...» – «Отсюда и сложности с бурением на Талинке?» – «Естественно. Научные институты здесь свою задачу не выполнили... Нет, ну до чего же бедное у нас министерство! Умом бедное. Информацией. Оказывается, аналогичные пласты есть где-то в Грузии, а мы ничего не знаем, вслепую тычемся-.. Думаю, надо съездить в Томск, Новосибирск. Говорят, тамошние ученые нашли новый метод вскрытия пластов, подобных талинским. Поедет туда начальник одного из отделов объединения. Это наш старый работник, седая, светлая голова! Умница!» – И опять он поглядел на меня с плохо скрытым ехидством. «Не про Макарцева ли вы говорите, Борис Исаевич?» – «Ну да, про Макарцева, про кого же еще? Он тут буровым мастером работал, а когда Тычинин приехал и стал моим замом по бурению, он забрал Макарцева в объединение. И правильно сделал!» Нет, Борис Исаевич, не стану напоминать вам предыдущий наш разговор о Макарцеве, в декабре 83-го: «Не тот человек! Тут бывший начальник УБР подобрал контингент...» Просто буду считать, что вы сами с собой прежним не согласны, не разделяете прежнюю свою оценку, потому-то и завели разговор о «седой, светлой голове»...