Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

В балке бурового мастера было жарко, однако никто не думал разоблачаться – ни начальник партии геофизиков, ни начальник смены, ни главный технолог управления, ни начальник технологического отдела главка. Ждали еще заместителя начальника главка, который срочно вылетел из Тюмени, машина уже ушла за ним в аэропорт. Китаев сидел в стороне от остальных, привалившись к трубе отопления, возле пестрой схемы геолого-технического наряда: на плечи наброшена брезентовая куртка, лицо осунувшееся, безучастное. Только когда дверь хлопнула, поднял глаза, вяло поглядел на вошедшего.

Приехал Усольцев, главный инженер управления.

С порога, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, сказал твердо и властно, как о давно и окончательно решенном:

– Будем готовиться к заливке. Заливать цементом надо из расчета двух стволов. Чтобы подстраховаться.

– Верно, – отозвался Китаев. – Я так тоже решил, Александр Викторович. Такая сейчас тут муторга получилась...

И, повернув голову, он с отвращением посмотрел на геолого-технический наряд.

Усольцев вышел. Остальные потянулись за ним. Только Китаев так и остался сидеть, притулившись к батарее. Он не спал уже трое суток.

– Да-а, – пробормотал Китаев. – Влипли мы. Влипли, – повторил он, разглядывая ту злополучную суточную диаграмму. – Посмотри сюда. Видишь? – Китаев ткнул пальцем в чернильное пятно, похожее на одноухого зайца. – Был тут еще вариант... Как только стало ясно, что мы зарезались в сторону, Усольцев предложил бурить новый ствол, а старый залить цементом. Это была остроумная идея, однако рискованная: цемент реагирует с раствором, поэтому бурить надо было на технической воде, но в этих интервалах такое не проходит: газок-то не дремлет. Посоветовались в объединении. Те говорят: бурите, но не заливайте. Стали выравнивать угол. Собрали кривую компоновку. Пошли. Сделали замер. Вроде нормально. Опять пошли... Вот тут-то Сухоруков вахту и принял. И через сорок минут попал в старый ствол... Так что теперь вариант у нас только один: ставить цементный экран, ага? Изолировать пласты надо...

– Зачем, Васильич? – спросил я.

– Понимаешь, теперь-то ясно, что мы зарезались в старый ствол. А у него окончательный забой...

– Две-сто.

– Две-сто... Пласты «А». Значит, возможны перетоки газа из пластов «А» в сеноман и талицкую свиту. Наверх, поближе к устью. И что же тут у нас получается? На глубине тыща семьсот этот газок легко держится раствором один-двадцать. А выше? Догадываешься, в чем тут дело?

– Что-то из области физики... Ну да: удельный вес – это же граммы на кубические сантиметры. Как говорил Остап Бендер, на каждого из нас давит столб... Ладно. Значит, если столб раствора выше... Общее противодавление раствора на пласт возрастает с глубиной забоя при неизменном весе промывочной жидкости. Так?

– Соображай дальше. Сеноман и талицкая свита – это шестьсот – семьсот метров от дневной поверхности. Если сюда рванет газ с пластов «А» – потребуется удельный вес «два» и повыше...

Я посмотрел на схему геолого-технического наряда. Изогнутый ствол промысловой скважины, пронзая песчаники, глины, известняки, вскрывал газовые шапки и нефтяные пласты, теряясь в девонских толщах, в окаменевшем царстве панцирных, двоякодышащих и кистеперых рыб. Если в процессе бурения скважины будут вскрыты горизонты с разными коэффициентами аномальности пластовых давлений, возникнут... возникнут... возникнут... Слиплись замусоленные клейкие страницы старого учебника. Параграф третий: понятие о проницаемости горных пород. За единицу измерения проницаемости принимается дарси... Нет, это не о том. Параграф пятьдесят четвертый: цели и способы крепления скважин. Чтобы предотвратить осложнения, возникающие в результате пластовых перетоков, все горизонты с неодинаковым коэффициентом аномальности необходимо разобщить... Опять не о том. Это про нормально пробуренные скважины речь: опустили техническую колонну от устья до забоя, провели цементаж – и защитились от перетоков. А здесь переплелись два аварийных ствола... Хорошо бы не гадать, а увидеть все воочию, со стороны. Но как? Надрезать корку земного каравая и с отстраненным любопытством бробдингнега следить, как устремились вверх газовые потоки, смешиваясь и нарастая?..

– Надо перед сеноманом и после него ставить цементный экран, – сказал Китаев. – То же – с талицкой свитой.

– Долгая песня.

– Тут не одна песня. Концерт самодеятельных хоровых коллективов Сибири, и Дальнего Востока. Длину стволов мы знаем. А объем каверн? Там же все расшерудило. Недели не две работы, не меньше. А то и на месяц.

– А если не ставить экран? Весь куст осложнится?

– Если б только куст... Весь купол.

– Вот в этом-то и был весь ужас, – сказал Макарцев Сорокину. – Купол... Озерные структуры я знал, пожалуй, лучше других. Потому и клял себя потом, что в стороне остался, Китаева одного оставил...

– Одного?! – усомнился Сорокин. – А Яклич говорит, что там целый генералитет собрался...

– «Города сдают солдаты, генералы их берут...» Ладно, – сказал Макарцев. – Что было – то было.

– Серьезное дело, – сказал я.

– Серьезное... Не то слово, – сказал Китаев. – Да, – вдруг засуетился он. – Что же это я тут прохлаждаюсь? Надо поглядеть, как и что...

Я на буровую не пошел. Там и без меня топталось, помимо вахты, человек шесть, не меньше, но из них-то каждый надеялся, что сумеет помочь – увидит что-либо такое, чего другие не разглядели, или слово заветное скажет, да так ловко, что мигом ситуация переменится. Знающие мужики подобрались сейчас на буровой, но даже все их знания, соединенные вместе, не могут сделать одного: поворотить время вспять, вернуть тот час, когда агрегат геофизиков появился на буровой и стал разворачиваться перед приемным мостом...

Вошел в культбудку сутулый мужик в валенках, сразу уткнулся в вахтовый журнал, что-то он там бормотал, кряхтя и вздыхая, а я, приглядевшись, спросил:

– Евгений Палыч! Какими судьбами?

– Здравствуйте, – буркнул он, не поднимая головы. И, чуть помолчав, продолжил нехотя: – Так вот, не было счастья – да несчастье помогло. Свидеться.

Евгения Павловича Гечя я не встречал, кажется, е того апрельского дня, когда он вместе с Китаевым получал орден; знал, что Юсупов и Кильдеев давно в других вахтах, да и сам он ушел из бригады, прочно осел у освоенцев.

– Теперь тут для всех работа нашлась, – проворчал Гечь.

И я вспомнил хмурое осеннее утро на первом озерном кусте, нервозное ожидание вышкарей, Вавилина и Макарова, сражавшихся с насосами, Юсупова и Кильдеева, которые готовили шурф для квадрата, Лехмуса, карабкавшегося по трапам вышки... И Гечя. Гечь разглядывал геолого-технический наряд и встревоженно шептал: «Напоремся мы на газок...»

– Вот и напоролись, – сказал я.

– Что? – переспросил Гечь. Вот и напоролись на газ, – повторил я. – Правы оказались вы, Евгений Павлович.

– Прав? – Он укоризненно посмотрел на меня. – Напрасно вы так. Напрасно. Прав или не прав – а работы тут всем хватит. Потому как забота наша – общая. Самотлор называется. Не слыхали?

И ушел, проворчав напоследок что-то невнятное. Но наверняка обидное. И поделом: разве имел я право предположить – хотя бы на миг, – что Гечь злорадствовать станет, поскольку прав оказался? Да разве найдется человек, который в такой ситуации способен злорадствовать? Впрочем, один нашелся. Еще и двух часов не прошло, как мы с ним расстались в аэропорту...

Вернулся Китаев.

– Ну как? – поинтересовался я.

– Восемь.

– Что – восемь? – тупо переспросил я, попадаясь на крючок старого розыгрыша.

– А что – скак»? – Китаев усмехнулся, но заторможенно, тускло, одними лишь уголками губ, лицо оставалось неподвижным, застывшим. – Ты когда прилетел? – спросил он.

– Сегодня утром.

– Ого. И сразу к нам рванул? Аварией захотелось полюбоваться. Это прямо чутье у вас – на то, где что-либо не так, – раздраженно сказал Китаев.

– Да я про аварию только в автобусе узнал. Я просто...

– Повидаться? – Китаев пронзительно взглянул мне в глаза. – Темнишь ты, Яклич...

Темню. Так и есть – темню. Но не хочется мне сразу говорить Китаеву о причине, которая сюда меня привела. И без того у него хватает забот...

Утром, в аэропорту, едва ощутив под ногами твердую землю, я столкнулся с одним из своих заезжих коллег, которого частенько встречал в этих краях. Впрочем, это обстоятельство, как ни странно, приятелями нас не сделало.

Увидев меня на автобусной остановке, он заорал:

– К Китаеву опять приехал? Самое время! – И злорадно добавил: – Ну, закривил твой Васильич! Прямо под Великую китайскую стену! Такое напозволял! В общем, готовь блокнот потолще – будешь писать панихиду по озерному кусту!

– Что случилось? – спросил я. – Авария?

– Еще какая! Нравственная, я бы сказал, авария. Кстати, как заголовочек, а? «Нравственная авария». Звучит? Или нет, не так... У них какой-то термин специальный есть – это когда газ прорывается... Не помнишь?

– Выброс, что ли?

– Во-во! Нравственный выброс! Так и назову.

– Да ты не пыли. Скажи толком, что произошло?

– Сам узнаешь. Одним словом – липа. Двумя – липовый рекорд. Тремя – перерасход государственных средств. Еще тремя – наглый обман государства.

– Ты бы выбирал выражения, а? – не сдержался я.

– А что? У меня все доказательства – вот они! – он потряс пухлой картонной папкой, перетянутой скотчем. – Так что выбирать выражения мне не придется. Это тебе придется выбирать другого героя. Или стараться, выгораживать... Ничего не выйдет! Китаев зарвался и получит свое!

– Ладно, у тебя регистрация, беги-беги, а то ты и впрямь получишь свое, – ввязался я в эту бессмысленную перепалку.

– Меня не запугаешь! Я буду писать правду! Да. Только правду. Следи за газетой!

– Ладно, выкладывай, что у тебя там, – сказал Китаев. – Нечего в молчанку играть.

– Рекорд. Всесоюзный рекорд скорости проходки.

– А-а...

Перед тем как приехать на буровую, я успел забежать в редакцию, покопался в подшивке, пошушукался с Федей Богенчуком, потом двинул к Макарцеву, узнав, что тот в отпуске и, по слухам, никуда не уехал. Макарцев возлежал на тахте, обложившись книгами и подушками, читал он то ли «Сагу о Форсайтах», то ли «Семью Тибо», одним глазом следил за резвившимися на экране «а-ну-ка-девушками», ну и проигрыватель, конечно, крутился. Говорил Макарцев нехотя, с Китаевым, насколько я понял, был он в ссоре. Тогда я узнал про скоропалительный и краткосрочный уход мастера из бригады, и это обстоятельство, честно говоря, заинтересовало меня больше, нежели история с рекордом. К тому ж была она давняя, еще апрельская, да и особых загадок, по-моему, в ней не было, – просто хотелось знать, как расценивает ситуацию сам Китаев.

– Рекорд как рекорд, – сказал Китаев. – Почему ты-то об этом спрашиваешь? Была комиссия из главка – все правильно, все сошлось.

– Зачем же комиссии приезжать, если «рекорд как рекорд»?

– Да есть тут один, дружок мой бывший, он воду мутит... Ты с ним говорил?

– Не знаю, о ком ты толкуешь... Но предположить могу. Нет, не говорил. Я у тебя хочу узнать, что тут произошло, а не из газет.

– Каких еще газет? – всполошился Китаев. – Ты о чем это, Яклич?

– Ты беседовал с ...? – назвал я фамилию своего коллеги, встреченного в аэропорту.

– Ну. А что?

– Разве из вопросов не было ясно, к чему он клонит?

– Да мы с ним на бегу встретились. В горкоме. Он только и успел крикнуть: «Привет, Васильич!» Куда-то спешил он... Хотя нет, еще в гости меня приглашал: «Будешь в Тюмени, Витя, непременно заходи!»

– Что ж, зайди. Только сначала давай о рекорде. Что там было?

– Пробурили скоростную скважину. За пять суток.

– А на самом деле?

– И на самом деле – за пять суток.

– Кондуктор куда считали?

– Куда надо – туда и считали, – недовольным тоном сказал Китаев. – Сначала пробурили кондуктор, спустили колонну, опрессовали. Подготовились к бурению, забурились. Когда закончили скважину, приплюсовали к общему времени часы, потраченные на бурение кондуктора. Тридцать там с чем-то часов. Вот и все.

Нет, Васильич, не все, подумал я. Здесь уже ты явно темнишь. Здесь, мне кажется, и кроется щель, в которую норовит спихнуть тебя мой правдивый коллега...

Напомню, то были еще времена многовахтовки, «категорически запрещенное» главком параллельное бурение процветало, но как утаить в мешке пресловутое шило? С одного станка бригада бурит скважину, на другом ведутся подготовительные работы – но на первом произошла непредвиденная задержка, а подготовительные вахты, напротив, сработали раньше срока (а что? опыта не занимать...). Что же теперь делать? Стоять? Ждать? Душа не позволяет. План не позволяет. Обязательства не позволяют. Вот и начинают бурить потихоньку, боязливо оглядываясь на каждую подъезжающую к буровой машину и поспешно маскируя свои действия. Почему же приходится скрываться, действовать тайком? Да потому, что в бурении до сих пор еще много непредсказуемого. Случатся осложнения одновременно на двух бурящихся кустах – и помощи ждать уже неоткуда, все графики вахт и отгулов летят к чертям, остается только изматывающая, бесконечная, бессонная работа и, не дай бог, что-нибудь пострашнее. А пострашнее бывало, бывало не раз, акты о несчастных случаях, ксерокопированные в главке, не редки на доске объявлений управлений буровых работ...

– Нет, Васильич, не все, – повторил я вслух.

– Все там было как надо. Просто один деятель придрался, что даты в рапортах геофизиков не совпадают с датами в нашем рапорте.

– Почему?

– Ну, ты же сам знаешь, как это бывает... Вызвали мы геофизиков к определенному часу, а сами к этому времени готовы не были. Макарцев написал им два часа, чтоб пустого прогона не было. А когда они снова приехали, Макарцев поставил им три часа – в сумме пять, как и было на самом деле. Не веришь?

– Не-а.

– Как же, по-твоему, было?

– Точно не знаю, Васильич, но думаю, что тридцать часов кондуктора вы замотали, в рапорт включать не стали. Вы начали бурить из-под кондуктора, а рапортанули, что только-только забурились. Так было, Васильич?

– Так, так, так, черт бы тебя побрал! Лезете вы всегда не в свое дело! Других тем мало вам, что ли, да?

– Для меня это не тема, Васильич. Я тебя пытаюсь понять. Тебя. И твоих ребят.

– Влип я, Яклич... – неожиданно заявил Китаев. – Чувствовал, что не надо этого делать... И ошибка-то чепуховая. Ну, сутки откинули. Все равно скважину с ускорением провели, качество работ признано отличным. Макарцев шесть дней со скважины не вылезал. А началось-то как? Я просто не думал, что так быстро пробурим. Я почему не сообщал? Получалось параллельное бурение, а оно, сам знаешь... Думал, протелепаемся потихоньку – оно незаметно и сойдет. Но тут как назло: все до того четко шло и технически грамотно – будешь специально стараться, ни за что так не выйдет. В общем, приезжаю на скважину – и глазам не верю: все, колонну надо спускать, а уж этот факт не скроешь... Понаехали из управления, стали подсчитывать – рекорд! За пять суток скважину рванули! Ну, тут на меня и насели: давай в газете сообщим! это же такое дело! всесоюзный рекорд! Макарцев уперся – ни в какую. А я... я слабину дал.

– Кто ж на тебя насел, Васильич?

– А вот это не важно. Я слабину дал, я виноват – я и отвечать буду.

– А сколько же часов вы замотали?

– Тридцать пять.

– Значит, не пять суток, а шесть с половиной. Тоже, между прочим, неплохо.

– Ага.

– Какой же навар вы с этого имели? Славу? Деньги?

– Славы хоть отбавляй... А деньги... Да, заплатили больше. Если брать разницу за ускорение (пять суток или шесть с половиной) – рублей триста выйдет на бригаду. Это рублей по восемь на человека...

– Да-а...

– Я бы сам немедленно заплатил эти проклятые деньги, только не будь всего этого! Аварии мне мало, что ли? С ней не знаю, как расхлебаемся, да тут еще и рекорд припомнили... Влип я, Яклич.

– Хочешь знать, что для меня лично 6 этой истории более всего обидно? Получается, ты вроде бы как самому себе измерил. Никогда за тобой никакой «химии» не было, а тут...

– Да, этого мне не простят. Ладно. Пусть снимают с бурмастеров. Виноват – значит, отвечать должен.

– У тебя же столько сейчас забот... Твоих забот. Забот твоей бригады. Год-то ведь только начался! Ты мне лучше вот что скажи, Васильич: каковы твои ближайшие планы?

– И ближние, и дальние одни, – твердо сказал Китаев. – Работать. Дать за год сто тысяч.

– Это другой разговор...

– Ладно. Пойду на буровую. Черт, дурацкое состояние: знаешь, что сейчас, сию минуту сделать ничего не можешь, а надеяться все же не перестаешь...

К вечеру следующего дня Усольцев отправил Китаева домой:

– Передохни немного. Завтра приедешь. А до утра я тут посижу.

Китаев заупрямился, но Усольцев был неумолим:

– Хватит! Никаких дискуссий. И этого с собой забери... наблюдателя из Москвы.

– Это он колпаки тебе простить не может, – ухмыльнулся Китаев, когда мы выбрались на бетонку.

– Какие колпаки?

– Помнишь, ты написал, как он к нам на буровую приехал? Ну, еще там про его «уазик» было, что на нем волговские колпаки на колесах сверкали...

– Ну и что?

– А то. Вроде как ты барином его выставил.

– Вот уж не думал. Но вообще... В этом что-то есть. Любит Александр Викторович маленько покрасоваться. Да и покуражиться.

– Самолюбив он капитально. Ты не знаешь, а я-то с института его знаю. Упрямый он. И умеет своего добиваться.

– Но умеет не только потому, что упрямый, – сказал я. – А еще и потому, что умеет.

– Блестящий инженер, да-а... Как он с нашей аварией раскрутился! Я вообще-то тоже такое решение принял... Но пока сижу, думаю... А он: раз! раз! – и все.

Было уже темно, и ехали мы как в туннеле, своды которого обозначались светом фар, только в конце туннеля не было света, потому что у туннеля не было конца. Начало – начало было. Обочь дороги слева мелькнул на мгновение столбик с красной табличкой: «N# 200. Здесь комсомольско-молодежная бригада Степана Повха...»

– Васильич... – сказал я. – Вот что еще хочу я у тебя спросить...

Китаев молчал, притаившись, и я подумал даже, что он задремал, убаюканный мерным покачиванием машины на стыках бетонных плит. Что я хочу спросить? что? Предположим, что вы просыпаетесь осенним утром, смотрите в окно – а листья уже облетели, и стала видна река и потемневшие стога на том берегу, но разве дано нам узнать, кто, когда и зачем договорился называть дерево деревом, небо небом, а воду водою? Что я хочу узнать? что? В слова можно облечь действия или поступки, но мотивы, их вызвавшие? зыбкие предвестники чувств, породивших то или другое решение?

– Чё притих? – проворчал Китаев. – Спрашивай.

– Что за история была тут у тебя осенью? Когда из бригады уходить ты собрался... Да и уходил вроде бы на две, что ли, недели... Почему?

– Видишь ли... – замялся Китаев. – Объяснение тут найти можно. Даже не одно объяснение... Но... Ладно. Слушай. Восемь месяцев – восемь месяцев! две трети года – мы с Лёвиным и Громовым шли нога в ногу. Уезжаю в отпуск. К родителям, в Куйбышев. Да неладно на душе! Короче, две недели я не отгулял, вернулся. Ну, как чувствовал: сорвались мои. А этих и след простыл – не догнать. Начинаю узнавать, в чем дело. Авария? Нет, аварий не было. Работали плохо? Нет, работали хорошо. Когда давали работать. Я к Хлюпину. Так и так, Валентин Иванович, решили вы, значит, бригаду мою в жертву принести. А он: не обижайся, Васильич, сам понимаешь, что под такие объемы мы не можем всем дать одинаковое обеспечение... Ну да, в том году три наши бригады на сто тысяч шли. Не можем... Да я-то понимаю... А бригада? Они-то чем виноваты, что вы не можете? Ну, я и психанул: а-а, ладно! Тут как раз дочка у меня родилась, Катька. Думаю, вот и замечательно – потетешкаюсь с дочкой в свое удовольствие... А охолонулся когда – все, другое понял. Понял, что ребят своих обидел. Крепко обидел. Да и дело свое... Еще ведь три месяца до конца года оставалось...

Все было так, но и это было не все.

Усталость, обида, горечь неисполненных надежд. Метры, квадраты, объемы. Сокровенные желания и социалистические обязательства. Вера в себя и вера в товарищей. Все это рядом. Все это вместе. Все неразрывно... Про этих людей я давно знал, что они не умеют и уже никогда не научатся отделять себя от дела, которым живут...

Предположим, что...

Дрогнули за окном зыбкие тени. Мелькнул и исчез протяжный свет фонаря. Потом на белесом экране слегка подтаявшего окна появилось неровное зеленоватое пятно, и в полынью обнажившегося стекла вплыла или, немного покачиваясь, вошла тусклая громада жилого дома, и пять желтых прерывистых строчек, обозначавших окна, кажется, складывались в знакомые слова, но я не успел или не сумел их прочитать: стекло опять затягивала матовая пленка, свет проливался на подоконники, и буквы стекали, расплывались...

– Ко мне зайдем? – предложил Китаев.

– Да куда тебе, Васильич, гостей принимать. Поди, только и мечтаешь, как до подушки башку донести.

– Чаю-то попить все равно надо. А главное – ты ж Катьку мою еще не видел. Не видел? То-то.

В квартире было пусто и необжито, и все же это был дом. Посреди комнаты стоял, шмыгая носом, облепленный снегом мальчуган, только что извлеченный из дворовой хоккейной коробки, и поглядывал на мать огромными глазами. Нина, жена Китаева, тихонько вздыхала: «Сережа... Ну, Серега...» – а Китаев сидел в кресле, осторожно придерживал дочку, примостившуюся меж колен, и повторял:

– Что же ты. Катя? Не хочешь стоять прямо? Не хочешь? А надо стоять прямо...

И еще, и еще повторял:

– Надо идти прямо. Надо идти прямо.

В тот год не довелось мне больше побывать в Нижневартовске, но в Тюмени я провел несколько душных летних дней. Мне хотелось уехать на Ямал, на мыс Харасавэй, там разворачивала свои порядки Карская нефтегазоразведочная экспедиция – в нее-то я и нанимался на должность помощника бурильщика третьего разряда, иначе говоря, бурового рабочего. Дело оказалось довольно хлопотное: помимо всего прочего необходимо было пройти придирчивую медкомиссию, да и с другими бумагами хватало забот, во когда бумажная суета отхлынула, растаяла позади и предстояло лишь дождаться решения экспедиционного начальства, дни стали на редкость длинными и томительными. Я слонялся по жарким и пыльным улицам; Тюмень в ту пору едва начала привыкать к званию нефтяной столицы и затеивала осторожное, нерешительное переустройство старого дремотного купеческого городка. Рядом с гулкой центральной площадью, где выстроились в строгое каре обком и облисполком, главк и почтамт, уходили к реке горбатые улочки с высыхающими липами и черными деревянными домами с потемневшей резьбой окон – здесь тишина нарушалась лишь вялым и сытым собачьим лаем да шипением патефона. В маленькой картинной галерее висел «Мостик» Коровина и «Купальщица» Кустодиева, мимо которой, стыдливо пряча лица, пробегали пионерки, за «Крымским пейзажем» Кузнецова следовала сомовская «Женщина у окна». Два портрета, висевшие рядом, были подписаны почти одинаково: «Неизвестный художник первой половины XIX века. Портрет Блудова» и «Неизвестный художник первой половины XIX века. Портрет Блудовой», – господи, да кто же такие Блудовы и кто бы знал о них, если бы не «неизвестный художник»? Подолгу сидел я в прохладном зале областной библиотеки, читая подряд и про приключения Тома Джонса Найденыша, и про последнее лето генерала Серпилина, и вот эти стихи: «О, нашей жизни скудная основа, куда как беден радости язык! Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг...» Попалась мне на глаза изданная в Стокгольме в 1948-м и переведенная в Москве в 1965-м монография Оскара Рейтерсверда о Клоде Моне; я разглядывал давно знакомые репродукции и вчитывался в незнакомые прежде письма художника: «С позавчерашнего дня у меня нет ни одного су, а в кредит больше не дают ни у мясника, ни у булочника. Хотя я и верю в будущее, но, как видите, мое настоящее очень тяжело. Не сможете ли вы срочно выслать мне двадцать франков?» К той поре уже были написаны картины, за которые потом будут платить тысячи и миллионы. Но пока... «У нас в доме нет ни одного су, чтобы мы могли хотя бы поддержать огонь в очага. В довершение всего жена моя нездорова и нуждается в уходе; она, как вы, вероятно, знаете, родила мне прекрасного мальчишку. Не можете ли вы одолжить мне два-три луидора или хотя бы один? Я пробегал вчера весь день, но не смог добыть ни сантима...» Нет, не нашлось ни луидора, ни су, ни сантима, жена тихо угасла, и в. конце своей долгой жизни знаменитый и одинокий Моне напишет: «Сегодня более чем когда-либо я вижу, насколько противоестественен тот незаслуженный успех, который выпал на мою долю. Я всегда стремился достигнуть лучшего, но возраст и неудачи истощили мои силы. Не сомневаюсь, что вы найдете мои полотна совершенными. Я знаю, что, когда я их выставлю, они принесут мне большой успех, но мне это безразлично, поскольку сам я считаю их плохими...» Мир двигался, мир менялся, и он по-прежнему хотел постичь его в этом неостановимом движении; в памяти моей теплилась сладкая горечь осенних костров, и тени товарищей по студенческим играм вновь обретали плоть, и опять звучал наш залихватский гимн – нет, не «Гаудеамус», а совсем другая песня, конца которой, кажется, никто из вас не знал: «Но спор в Кейптауне решает браунинг...» – и чудилось, стоит сделать совсем незаметное, крохотное усилие для того, чтобы очутиться рядом. «По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места. Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне...»

С одинокой планеты художника и из перенаселенных тенями прошлого воспоминаний я возвращался к друзьям, листал подшивку нижневартовской газеты «Ленинское знамя», находил знакомые имена и с волнением узнавал, как складывается жизнь людей, к которым я не просто привык, но без которых моя жизнь была бы иной. Вот пишут про Лёвина – опять у него, как всегда, хорошо. Пишут про Китаева – ого, за полгода пятьдесят тысяч с хвостиком, в июне – двенадцать тысяч триста метров пробурили – значит, выкарабкались, значит, преодолели обстоятельства и самих себя, значит, пошли вперед.

«Надо идти прямо...»

– Ну, а пласты они разобщили? – спросил Сорокин. – Надежный экран поставили?

– Разобщили... – задумчиво протянул Макарцев. – Об этом судить трудно. Сам знаешь, в нашем деле много еще такого, о чем сразу не скажешь наверняка. Работали они на совесть – это да. А что удалось... И все же не слышал я, чтобы на озере возникали осложнения. По этой причине. А я долго еще там пробыл. В Нефтеюганск только лет через пять подался...

– А что тебя туда потянуло?

– Работа, Олег. Работа.

– На Самотлоре ее не хватало?

– Хватало... Ее везде хватает. Просто – как бы это сказать? – масштаб для меня стал другой.

– Ладно. Там другой. А здесь?

– Послушай, Олег. – сказал Макарцев. – Для чего собралась эта ваша комиссия, с которой ты приехал?

– Обычное дело. Приемка скважин. Колонна герметична. Колонна негерметична. То да се.

– Ага. То да се. А знаешь ли ты, что здесь, в Нягани, самое интересное? Коллекторы. Геологи до сих пор головы ломают, никак не могут понять, как же вскрывать такой тип продуктивных пластов. И при бурении эти коллекторы задают столько загадок. Занятно!

– Все ясно, Макарцев. Наливай. И как только тебя Геля выносит!

– Олег, – сказал Макарцев. – Не кажется ли тебе, что ты благополучно закисаешь в своем замечательном НИИ? А?

– Дремучий ты человек, Макарцев. Я еще должен теперь роль науки излагать. Об этом уже все сказано. Только ты не понял и не поймешь. Ты же серый, как рукав манифольда.

– Ты бы лучше сюда подавался, Олег...

– Пока место на кладбище не расхватали, – пробормотал Сорокин.

– Мы бы вместе с тобой здесь такое наворочали!

– Это не по твоей ли наколке, Макарцев, начальник второго УБР хочет со мной встретиться? Меня уже предупредили, чтоб я обязательно к нему зашел.

– И что же ты?

– Да ничего! О чем он будет говорить? На работу звать. На какую работу? Большую, самостоятельную. Очень самостоятельную! Это же совершенно удивительное УБР – начальник есть, бухгалтер есть, план тоже есть – сто пятьдесят тысяч метров, а больше ничего нет. Не-е-ету! Как же они скважины вертеть собираются? Этим самым, что ли? Пальцем? Да?

– Пойдешь?

– И не подумаю.

– Зря, – вздохнул Макарцев. – Зря.

«По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся...» Эх, Сергеич, подумал я, ведь тебе тоже хочется иногда, чтобы время застыло. Лучшее время. Лучшие дни нашей жизни. И чтобы друзья всегда были рядом, и чтоб ничто вас не разлучало... Только не бывает так, нет. Мы сами пришпориваем, подгоняем время – и вот уже неузнаваем лес или подлесок, окружающий нас.

– Мне всего этого в Вартовске во-о-от как хватило, – задумчиво произнес Сорокин. – Но ведь сейчас-то другое время. Другое! И работать надо по-другому.

– Во-во, этого мне и надо! Я тогда своим дятлам с утра до ночи буду долбить: глядите, как Сорокин во втором УБР дела раскручивает! А ну-ка, встряхнемся!

– Не. Не пойду я, Виктор. Прошло мое время.

– Ну, ты даешь. Какое время? Мы же с тобою ровесники.

– Я не о том, Виктор. Не о том... Еще когда Усольцев со мной толковал, дескать, от нас теперь зависит, как и что, я уже и тогда понимал, что поздно уже, что зависит от нас не все, что, быть может, ничто от вас не зависит...

– Зря, – снова повторил Макарцев. – Прав все-таки Усольцев, а не ты. Хотя никогда мы с ним... Но это к делу не относится. Прав он и делом правоту свою доказал, знаю я. К тому же кашу, между прочим, мы заварили, нам ее и расхлебывать. Да дело даже не в этом. Другого боюсь, Олег, я уже говорил об этом. Боюсь, что мы часто так и не узнаем до конца, что мы можем и чего мы стоим. А это, наверное, и есть самое главное. Пик жизни, что ли... Есть даже выражение какое-то... Не помнишь, Яклич?

– Момент истины?

– Вроде того.

– Я в одной книжке читал, – сказал Сорокин. – Не помню только в какой...

– Вот она, наука, – ехидно пробормотал Макарцев. – Он уже столько знает, что ничего не помнит.

– В общем, там так было, – продолжал Сорокин. – Примерно так. Что-то про истину... Ага. Вот так. Стремиться к истине бессмысленно. Она непостижима. Надо, дескать, стремиться к гармонии.

– А можно я буду стремиться к баяну? – вздохнул Макарцев.

Помигал и снова зажегся свет.

– Скоро совсем отключат, – сказал Макарцев. – Живем как по команде: в ноль часов отбой, в семь подъем.

– Замечательное житье, – сказал Сорокин. – Замечательный город Нягань. Налей-ка, пока еще хоть что-нибудь видно...

– А помнишь, Олег, как мы в Вартовске жили? – спросил Макарцев. – Ну, тогда еще, когда все управление помещалось в дощатом бараке, где сейчас базовый склад турбинного хозяйства. Хотя теперь, наверное, и его снесли... Помнишь, весь техотдел тогда – в одной каморочке, здесь работали, здесь, случалось, и ночевали. Мы подолгу тогда сидели в конторе – разговаривали, спорили, мечтали...