Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Стихи, – усмехнулся Сорокин. – Ну, просто стихи. И ты еще надеешься, что сюда Геля приедет?! Ну, Макарцев! Да тебе ж, кроме труб твоих и колонн, ничего не нужно. Ни-че-го!

Однажды я был приглашен к Макарцеву домой – я употребляю этот несколько официальный оборот намеренно, ибо к той поре мы едва только узнали друг друга, на буровой встречались, а домами, что называется, знакомы не были, позже это случилось, – так вот: я поднимался по лестнице и еще марша за два до нужного мне этажа услыхал приглушенный дверьми и расстоянием спор, в котором сливались высокое «ти-ти-ти-ти-ти-ти-ти» и гулкое, размеренное «бу... бу... бу...». Я позвонил. Макарцев стоял на пороге, одетый в брезентовую куртку, и, подпрыгивая, натягивал сапоги. Из-за спины его выглядывала статная красавица в уютных домашних конопушечках на сердитом лице.

– Проходи, проходи, – приглашал Виктор. – Знакомься. Это Геля. Садись.

– Ну вот, – сказала Геля. – Может, хоть теперь ты останешься?

– Я скоро вернусь. Понимаешь, сегодня должен быть любопытный спуск колонны. Точнее даже, заливка колонны... Есть там, понимаешь, одна такая штука...

– До чего же ты любознательный, Макарцев, – сказала Геля. – До занудства. Сколько их уже было, этих колонн? Сто?

– Почему же сто? – удивился Макарцев. – Уже триста, не меньше.

– И все ужасно любопытные?

Маркарцев не ответил. Неожиданно он сел на пол и стал стаскивать сапог.

– Неужели ты передумал? – растерянно спросила Геля.

– Да нет, – сказал Макарцев. – Просто я плохо намотал портянку.

– Нет, вы посмотрите на этого человека, – сказала Геля. И топнула ногой. – Я тебе кто, Макарцев? Жена?

– Жена. Жена буровика.

– Нет, вы только посмотрите на это чудовище, – вздохнула Геля.

– Бабам нашим, конечно, трудно, – произнес Сорокин. – Что они видят? Даже в Тюмени... А уж тут!

– Трудно, – согласился Макарцев.

– Они и работой-то занять себя не могут, даже если б хотелось.

– Ну, если б хотелось...

– А куда пойти? В столовую на раздачу? Дежурной в гостиницу, колыбельные песни петь постояльцам? Подходящее занятие для человека с музыкальным образованием...

– Занятий хватит, – поморщился Макарцев. – Но дела – дела для них немного.

– Суров ты, Сергеич, – засмеялся Сорокин. – Дай тебе волю – ты бы всех в бурение записал.

– Почему только в бурение? – возразил я. – Если б город не строился так по-уродски, для всех нашлось бы и занятие, и дело. Ведь месторождение – это что? Пуговица. Обыкновенная пуговица. А мы норовим к пуговице пиджак пришить, пускай и без рукавов.

– Так что же, – спросил Сорокин, – по-твоему, надо сначала город строить, а потом добычу налаживать? А если пустышку вытянем? Кому тогда этот город понадобится?

– Геологоразведчики не зря же свой хлеб едят, – сказал я – Черствый, между прочим. Уж они-то обречены на вечное кочевье. Но если нашли, защитили запасы, тогда все «давай-давай» надо побоку. Возвести город, обустроить месторождение, подобрать, расставить людей – вот тут-то можно и нефтью заняться. Без потерь, без истерик, без подвигов.

– Наивный ты человек, Яклич, – вздохнул Сорокин. – Так даже в кино не бывает, не то что в жизни...

– И все-таки повезло нам, что мы в Вартовск попали к самому началу, – сказал Макарцев. – Эту двухсотую скважину я никогда не забуду. Январь, минус пятьдесят. Да еще ветерок... Верховому – амбец. Ну, он и скатился вниз: баста! Спуск идет, при таких градусах полчаса постоишь – намертво прихватит инструмент. Степа Повх на меня только глянул: «Может, ты, студент, попробуешь?» Ну, я и полез. Очки сначала запотели, потом замерзли, ни черта не видно, только по звукам ориентировался...

– А Степа сейчас лишь на геологических картах и остался...

– Да, есть такое месторождение. Бованенковское, Федоровское, Муравленковское, Повховское... Все, кто когда-то начинал. Все здесь остались. Навсегда. Все.

– И зачем только Степа на ту проклятую рыбалку подался?..

Из окна макарцевской квартиры в Нижневартовске, той квартиры, где мы жарили колбасу на электрическом утюге, был виден недальний лес, а еще ближе, рядом с дорогой, подымалась узенькая грива.

Я пошел к ней напрямик. Тяжело и надрывно ухал копер, забивая сваи, дымились чадные костры, ревели машины, а выбитая в плотном насте дорога уводила к елям, стоявшим, подпирая друг друга, на пологом взгорье. Слева и справа от дороги, немного внизу, лежали белые полукружья, похожие на заметенные снегом озера, – это и были замерзшие, затаившиеся озера. Тогда была только осень, дурная торопливая осень, но здесь уже лежал снег, под сапогами хлюпала рыжая каша, а подтаявшие неровные овалы напоминали давно не стиранные мятые простыни в желтоватых пятнах детского греха. Тогда здесь не ходили машины, и люди шли по кривой ускользающей тропке, растянувшись бесконечной цепочкой, хотя было их совсем немного... Дорога вильнула в неглубокий овражек и, вынырнув из распадка, вновь поползла наверх, оскальзываясь и петляя. Отсюда начиналось кладбище – узкое, по ширине гривы, оно лепилось по сторонам от дороги, по которой с натужным ревом, все время расширяя проезд, отбирая у мертвых уже ненужное им на земле пространство, неслись оранжевые, розовые и желтые самосвалы. Кладбище было завалено сугробами, и дорожки между могилами сровнялись с оградами, снежные шапки, лежавшие на могильных обелисках, напоминали поникшие головы со стертыми, смазанными, обветренными, застывшими лицами. Жестяные звезды и деревянные кресты, частые макеты буровых вышек и редкие каменные надгробья. Проваливаясь в снег по пояс, я долго блуждал между могилами, между оградами, между сугробами. Выбеленная дождями и иссеченная метелями пирамидка. Эта? Маленькая фотография, прижатая к фанере стеклом. Точнее, не фотография, а желтый листок фотобумаги, сбросивший изображение, как деревья сбрасывают листву, укрывая ее под снегом, на остывшей земле, в остывшей земле, в вечной мерзлоте... Нет, кажется, дальше. Грива внезапно оборвалась, и над зелеными крыльями елей показались недостроенные корпуса вокзала. Бульдозеры копошились, перемалывая кирпич, выравнивая площадку, оставляя морковные следы. Самосвалы сбрасывали щебень и, опуская кузова на ходу, с тревожным грохотом влетали в туннель дороги, пропадая в снежном тумане, словно лавина всадников в окрашенных закатом бурках, подбадривая себя свистом и гиканьем, поднимая незащищающую завесу пыли, бесшабашно врывалась в пугающую узость ущелья. Почти на самом краю кладбища еще одна оградка, а за ней – небольшой бюст. Вот сюда и принесли тогда, в беспечную осень, Степана Повха, бурового мастера, пробурившего скважину № 200, первую скважину, которая дала самотлорскую нефть. Комья мерзлой земли были перемешаны с мокрым снегом, и по крышке они не стучали, а хлюпали, и холм, сбитый неумелой лопатой, на глазах ворочался и проседал...

Что-то странное было в очертаниях бюста, я подошел ближе и понял: какие-то мерзавцы тренировались здесь в меткости стрельбы...

– А толковали про него тогда, что везунчик, мол, Степа... – сказал Сорокин. – Ежели б, дескать, не ему попала двухсотая, кто бы знал про него. Случай в герои вывез...

– Случай-случай, а вывез, кого надо, – проворчал Макарцев. – A-а, про кого у нас только не лопотали. Лёвина разве не доставали этим?

– Раз за разом мужик берет верх, а про него: «Вот везуха!»

Лёвин в те годы, да и в последующие тоже, был самым прославленным буровым мастером на Самотлоре. Когда Китаев принял свою бригаду, измученную неудачами, задерганную бригадирской чехардой, он намеренно и даже несколько демонстративно избрал главной целью догнать Лёвина – задача мнилась невыполнимой и была заманчивой одновременно. Психологический расчет оказался точен – неужели вы, черти, так разуверились в себе, что даже капли самолюбия в вас не осталось? Осталось. Много еще осталось. Бригада Китаева заставила говорить о себе, но успехи ее еще во многом определялись отчаянным вдохновением: за блистательными взлетами следовали оглушительные падения, срывы Китаев переживал мучительно, да и вся бригада переживала, стараясь понять, почему так неровен ее путь. Были в бригаде свои признанные лидеры – бурильщики Сухоруков, Метрусенко, Сериков, помбуры Мовтяненко, Мухарметов, Недильский, Кильдеев, тоже ставшие впоследствии бурильщиками. Нелегко было бы отыскать людей, столь разительно не похожих друг на друга, но беспокойство их было общим, неделимым. Когда искренние старания сработать как можно лучше все же не приносили желанной победы, трудно было удержаться от того, чтобы не попытаться найти причины неудач не внутри себя, а вне бригады. И они пытались, они находили. «Конечно, – ехидно говорил Метрусенко. – У Лёвина весь год два станка было, а мы сколько из-за вышкарей простояли? То-то». – «Конечно, – вторил ему Сухоруков. – У Лёвина оба куста рядом с бетонкой, а у нас по лежневке еще час тащиться...» – «Ну да, – подхватывал Сериков, хотя не в его характере было следовать за Сухоруковым или Метрусенко, да и не те были у них отношения. – Как долотья румынские придут, их кому? Лёвину. А нам...» Многое тут говорилось в запальчивости, но запальчивость не объясняла всего, а, скорее, затуманивала суть дела...

Конец мая 1973 года, солнечное утро, я стою на автостанции, жду вахтовую машину. Подкатывает полу-грузовичок, из кабины выглядывает Китаев:

– Ты здесь? Вот и хорошо. Поехали со мной. Поработаешь маленько комплектовщиком. – И водителю: – Гони в диспетчерскую. А потом на склад.

Комплектовщиком (иначе говоря – грузчиком) так комплектовщиком. Втискиваюсь в кабину. Едем.

Рядом с диспетчером на длинной деревянной лавке с выгнутой спинкой (похоже, для какого-то скверика она предназначалась, но угодила сюда – и не без пользы: городские скверики числятся пока лишь на генплане) пристроился быстроглазый ловкий человек в ладно сидящей на нем кожаной курточке и весело лузгает семечки.

Наклонившись к нему и понизив голос, Китаев спрашивает:

– Михалыч, с утра тебе вахта не нужна, а? Может, дашь?

– Бери, – великодушно разрешает веселый человек в кожаной куртке.

В это время диспетчер начинает передавать сводку:

– Бригада Лёвина. На сто тридцать шестом кусте – каротаж. На сто тридцать седьмом – подготовка к бурению. Бригада Громова...

– Так тебе вахта самому понадобится, – разочарованно тянет Китаев.

– Сказал «бери» – значит, бери, – повторяет Лёвин. – С утра я бурить не буду.

Лёвина я вижу впервые и с понятным интересом присматриваюсь к нему. Еще бы – человек-легенда, а ведь так, ничего особенного. Как говорится, руки-ноги на месте, голова тоже. И улыбочка – то ли застенчивая, то ли хитрая, не разберешь. И все-таки – легенда, современный миф. Кто на Самотлор из Отрадного всей бригадой прилетел? Лёвин. Кто поставил рекорд проходки на долото? Лёвин. Кто быстрее всех пробурил скважину? Ленин. Кто?.. Лёвин. Лёвин. Лёвин... Одна из самых распространенных историй о нем окрашена в цвета ковбойской романтики. Бетонной дороги на Самотлор тогда не было, на работу летали вертолетами. Экипажи прикомандированные, своего вертолетного отряда в Вартовске еще не существовало, менялись экипажи часто, привыкнуть к буровикам, понять их дела и заботы вертолетчики попросту не успевали, самотлорские страсти были от них далеки, и работа сводилась к извозу, тягостному отбыванию срока командировки. Не для всех, конечно, но и такие экипажи были не редкость. Так вот: зависает «четверка» над лёвинской буровой, берет мастера да двух помбуров и взмывает вверх: «Некогда!» – «Да у меня люди уже вторую неделю пашут и четвертый день без еды сидят! Давай вниз, ну!» – приказывает Лёвин. «Чего-чего?» – замахивается на него бортмеханик. Короче, снизу было видно, как вертолет неожиданно заплясал в воздухе, словно в нем вдруг затеяли состязания по нанайской борьбе. Потом выровнялся, лег курсом на Нижневартовск. Нетерпение пилота было столь велико, что он посадил машину во дворе милиции. Лёвину, понятно, досталось, но экипаж тот в Вартовске больше не появлялся, авторитет мастера, и без того непререкаемый, стал просто-таки фантастическим... Не знаю, что тут от правды, а что от воображения рассказчиков (я слышал эту историю раза четыре, и, сходясь в общей канве, подробностями она отличалась изрядно; наиболее красочные из них я опускаю). Но вообще-то, думаю я, глядя на Лёвина, безмятежно лузгающего семечки, такое могло быть. Вполне. Однако и Китаев, случись подобное, не дал бы своих в обиду. И все ж, если сравнивать их внешне, Лёвин, пожалуй, глянется поскорее: держится он раскованно, дело делает как бы играючи, решения принимает стремительно, со словом накоротке; у Китаева все получается словно бы с натугой, долгими раздумьями и сомнениями, выражение лица его чаще всего сосредоточенное, напряженное, будто он ждет какого-то подвоха или внезапной неприятности. Впрочем, не следует забывать, что Лёвин руководил бригадой уже и в Отрадном, а Китаев лишь на Самотлоре, год назад, стал мастером. (Позже Китаев рассказывал мне: «Я на практике курса после третьего был в Отрадном. Лёвин уже тогда был Лёвин. Ну, а о моем существовании в те времена он просто не подозревал – мало ли помбуров-практикантов было в управлении?..»)

Ленивой вальяжной походкой вплывает в диспетчерскую рослый человек со светлыми, уже начавшими редеть волосами; он молод, не старше Лёвина или Китаева (а они погодки – Лёвин тридцать восьмого, Китаев тридцать девятого года), однако куда солиднее их обоих; небольшое, но вполне приметное брюшко, подчеркнутое спортивным костюмом, лишь усиливает начальственное выражение, застывшее где-то в глубине светлых холодных глаз.

Китаев – к нему:

– Александр Викторович, я с Лёвиным договорился насчет вахты...

– Договорился – бери, – небрежно, на ходу бросает тот.

– Александр Викторович, – говорит диспетчер. – Вами Громов интересовался.

– Что там у него еще? Ладно, давай. Владимир Тимофеевич? Усольцев на связи. Усольцев...

– Слушай, Михалыч, – обращается диспетчер к Лёвину. – Ты чё турбобур-«девятку» на трубную базу обратно отправил? Ведь сам заказывал...

– Во-первых, не заказывал. У меня на каждом кусте по два вполне приличных турбобура. А во-вторых, не на трубную базу отправил, а просил отвезти туда, где забуриваются, где турбобур может понадобиться... Вон Китаев плачет, что у него турбобура нет.

– Ага! – горячо поддерживает Китаев. – Отказал турбобур – целую ночь стояли! Вас не допросишься – то «трубача» нет, то турбины... – И вдруг спохватывается, произносит обиженно: – Что это за выражение такое – «Китаев плачет»? А?

– Конечно, Васильич, любишь ты поканючить, сироту казанскую попредставлять, – включается Усольцев. – То одного у тебя нет, то другого... Ты погляди на Лёвина. Если Михалыч говорит, что идет на рекорд – значит, будет рекорд, хоть Обь от Урала до Саян разлейся. А ты? Сначала скажешь, потом передумаешь, станешь то клянчить, после это просить...

– Ничего я не прошу! – резко произносит Китаев. – Ничего не клянчу! Ты, как начальник этой службы, Александр Викторович, должен обеспечить буровую всем необходимым от устья до забоя? Должен. Если б так делалось, я бы и к рации не подходил, на склад дорогу забыл. Очень нужно мне комплектовкой заниматься! – Поворачивается ко мне: – Поехали. – И шепотом: – На складе долотья появились. Румынские. Разведка донесла.

Китаев обидчив, но чувство справедливости в нем врожденное, обиды он никогда не таит и зла за душой не держит. Из-за этих ли румынских долот, которые мы в то утро быстренько перетаскали в кузов китаевской машины, или, быть может, совсем из-за других – сильно влип однажды бурильщик Федя Метрусенко.

Федя, как говаривал один персонаж, вообще «человек отдельный». Бесшабашный, азартный, неуемный, он мог вызывать либо любовь, либо злобу, а нередко и оба эти чувства одновременно. Как бы убедительно и вдохновенно ни рассуждали о достоинствах любого труда, для Федора Метрусенко все умирало, если не было ощущения движения, чувства скорости и реального результата, который можно измерить, сравнить, сопоставить, о котором не скажешь расплывчатыми словами «хорошо» или «плохо», он выражается цифрами, метрами – и только. Проводка скважины складывается из многих этапов, и все они равно важны для достижения цели, но попробуйте вообразить себе, что вахте Федора выпал ремонт – профилактический или внезапный, не важно. Конечно, сработает он как надо, но ходить станет туча тучей, всех изведет занудливыми поучениями и никчемными придирками, будет изнывать от тоски, ожидая конца смены. Но если бурение! Тут Федя неудержим и неузнаваем, все спорится в его руках, и вахта работает слаженно, весело, самозабвенно. Эта Федина страсть нередко подводила не только его самого, чаще – его сменщиков (особенно не везло в таких случаях бурильщику Володе Серикову): до конца вахты, до упора елозит Метрусенко долотом по забою, а следующей вахте приходится начинать с замены инструмента, мучительной спуско-подъемной операции. С Сериковым до открытой войны дело доходило, но Метрусенко, не склонный преуменьшать своей роли в развитии буровых работ, спокойнейшим образом объяснял конфликт вздорностью сериковского характера, да еще не забывал высокомерно ввернуть, что вообще этот Сериков, попавший в бригаду, когда она уже почувствовала вкус настоящей работы, неровня ему, Федору Метрусенко, начавшему разбуривать Самотлор в числе первых, самых первых, для этого он из мастеров ушел, хотя не самым плохим мастером был в «Пермвостоке», но лучше быть бурильщиком на Самотлоре, чем мастером где угодно...

А в тот раз вот что вышло. Заступил Метрусенко на вахту, долото на забое – бури! Но из вахтового журнала явствовало, что в последнем интервале проходка резко упала, долото, видимо, сработалось, и нечего тут с самим собой в кошки-мышки играть – на подъем надо идти, менять инструмент. Забой тысячи полторы, шестьдесят свечей вира, поставить свежее долото, шестьдесят свечей майна... Полвахты уйдет, не меньше. И Федор стал к тормозу. «Чё хлебала разинули? Давай наращиваться! Бурим!» Однако и сам он с первого мига почувствовал, что инструмент не поддается ему, какое-то жалобное кряхтение, старческие скрипучие вздохи издавала сталь... И все же не меньше часа Федор поупирался, пока не решился на вира. Подняли. Куцее какое-то долото, нелепое. Струей из шланга обмыли шлам, глину – все ясно: одна шарошка на забое осталась, не выдержало долото издевательств, рассыпалось. Теперь уже не до бурения – надо в скважину специальную компоновку спускать, попытаться шарошку извлечь, а то наделает бед она при спуске эксплуатационной колонны – вцепится источенным зубом в тело обсадной трубы, и конец колонне, конец трудам всей бригады... «А-а, – беспечно сказал Федя. – Там породы мягкие – затолкаем». И схватил новое долото – легкое, скоростное, румынское. Кинули инструмент до забоя, завели турбину – ни с места. И шуточки-прибауточки сыпал Федя, и костерил турбобур почем зря, и на вахту, как принято здесь говорить, «катил арбуз» – но проходки не было. Ни сантиметра. Пришлось поднимать снова. Вот уже встали на подсвечник легкие бурильные трубы, грузно угнездились за «пальцем» туши УБТ – утяжеленных бурильных труб, турбобур, чуть покачиваясь, завис над ротором. Ну, а там, где долото должно быть... Да-а... Глаза б на это не глядели. Еще две шарошки на забое остались.

И тут появились на буровой Китаев с Усольцевым.

«Ага, – сказал Усольцев, сразу оценив обстановку. – Картина, достойная кисти уж не знаю кого... Не Левитана во всяком случае. Скорее – Верещагина. Ну да: «Апофеоз войны». Или Репина: «Иван Грозный убивает своего сына». – И закричал: – Да ты понимаешь, что ты напортачил! Ты всю бригаду подвел! Товарищей под удар подставил! Да что тебе бригада! Что товарищи! У тебя ж одни метры в башке! У тебя и фамилия такая – Метр-усенко! Рвач ты – и больше никто! – Повернулся к Китаеву: – Что делать будем, Виктор Васильевич?» – «Гнать!» – выдохнул Китаев. И, не глядя ни на кого, побрел в культбудку. «Завтра я приказ подпишу, – сказал Усольцев. – А пока давай, наслаждайся творением рук своих. Не оттуда они у тебя растут, Метр-усенко...»

Но завтра Китаев явился к Усольцеву и, немного помявшись, пробормотал: «Мы это... погорячились вчера маленько... Не надо увольнять Метрусенко...» Усольцев опешил: «То есть как не надо?! Ты же сам сказал – гнать!» – «Ну, сказал... Мало ли чего в горячке не наговоришь... Не гнать его надо, а воспитывать... Бурильщик-то он классный, но, понимаешь...» – «Ладно! – зло заключил Усольцев. – Покрывай, покрывай рвачей. Нянькайся с ними... – И презрительно добавил: – Воспитатель!»

Китаеву не пришлось воспитывать Федора – тут за дело бригада взялась круто. Хотя и любили его многие, суд товарищей был немилосерден. Даже Толик Мовтяненко, верный друг его и ученик, и тот смог сказать только: «Ну, ты, Федя, дал...» Порешили бригадой: Федора Метрусенко, бурильщика шестого разряда, перевести на три месяца в подготовительную вахту, помбуром по четвертому разряду. Наказание горше и тяжелее для Федора трудно было придумать, даже рыбалку в те дни он забросил, затаилась его душа... Но когда пытались его подначивать – не можем мы по широте натуры нашей чужой беды не заметить: «Федя-Федя, как же ты, ас бурения, в подготовку-то угодил? Бери больше – кидай дальше. А?» – Федор невозмутимо ответствовал: «Васильич знает, что делает. Слабина в подготовке у нас появилась. Узкое место». – «Так тебя, выходит, на подмогу перевели? Вытащить из прорыва?» – «А то».

Однако минули эти три месяца, появился Метрусенко снова за тормозом бурильщика, и опять он был прежним, лихим, неудержимым, за словом в карман не лез и не уставал разглагольствовать: «Что – Лёвин? Если бы нашей бригаде такие же условия дали, то где были бы мы с Васильичем? Вон там! А Лёвин? Во-он где!»

И лишь много позже, когда Метрусенко и Мовтяненко, уже давно работавшие бурильщиками в разных бригадах, вновь затеяли тот старый, так и не угасший спор, Мовтяненко неожиданно заявил: «Да не в том причина, Федор, что у них условия были иные, получше, как мы считали тогда. Сам знаешь, всем здесь трудно. Однако меня всегда занимало, чем же они берут. Как-то наши буровые рядом стояли, у нас каротаж шел, ну, я и смотался поглядеть, что же в них такого особенного, почему они все время первые. Долго там пробыл, разговаривал, смотрел... И решил, что вот в чем тут дело. Почти во всех бригадах каждая вахта существует как бы отдельно от остальных, старается вырвать побольше метров, а как там следующая смена станет выкарабкиваться, вроде бы и не важно. Вспомни, Федор, сколько вы с Сериковым из-за финтов твоих цапались! А у Лёвина главное – результат всей бригады в целом, потому каждая вахта стремится сработать так, чтоб и у других дела шли нормально... Конечно, мы тоже к тому стремились, и Китаев постоянно внушал нам такое, и получалось у нас иногда, но все ж не сумели тогда мы в себе до конца разобраться. Не сумели...» – «Да брось ты, Толик, – решительно заявил экстремист Метрусенко. – Вахт у Лёвина всегда было поболее, чем у нас, вот и все». – «Зря ты, Федя», – поморщился Мовтяненко.

В те годы Самотлор был ареной ожесточенных споров, какая организационная система выгоднее в бурении – традиционная четырехвахтовка или бригада, состоящая из шести, семи и даже восьми вахт. Сколько копий было тогда тут сломано, сколько репутаций подвергнуто сомнению, сколько закадычных друзей рассорились навсегда! Трезвый инженерный анализ и сенсационные «разоблачения», поиск экономически обоснованных организационных решений и глухая защита чести мундира, мужское беспокойство и мальчишеские выходки, Иваны Иванычи, Иваны Никифорычи и гусаки, гусаки, гусаки...

Местная газета «Ленинское знамя» из номера в номер печатала хлесткие статьи «Четырехвахтовка или восьмивахтовка?» – сторонники, надо сказать, были и у той, и у другой стороны – дискуссия разгоралась, буровики, прежде не жаловавшие свою газету, рвали номера из рук; на газету прикрикнули, но редакция, сменив рубрику, продолжала публиковать «мнения сторон»; вторично одергивать газету не стали – просто сняли главного редактора, и все. По другому, естественно, поводу. Но остановить поток было уже невозможно! Главный геолог первого УБР вывесил на дверях своего кабинета объявление: «Научный центр по борьбе с многовахтовой системой» – и за эту шалость едва не поплатился партбилетом. Один из зачинателей газетной дискуссии, главный геолог другого УБР, разделивший участников спора на «скептиков» (сторонников четырехвахтовки) и «новаторов» (пропагандистов многовахтовой системы), отвел себе место среди «скептиков» – и оказался прав: «новаторы» скоренько предложили ему подыскать другую работу. В дело вмешалась центральная пресса, появились запоздалые репортажи, звонкие очерки и скоропалительные романы, повествующие о героях и жертвах непримиримой борьбы, проистекавшей в сугубо производственных, организационных кущах.

Что же случилось?

Дело прошлое, но я считал тогда, да и сейчас так думаю, что шестивахтовая система в самом своем начале была рождена желанием ускорить разбуривание месторождения и голубой ее период был вызван стремлением сократить непроизводительное время, есть в строительстве скважины такие этапы, когда вахта, бригада простаивают неизбежно, по причинам технологического свойства: именно эти часы предполагалось занять бурением со второго, дополнительного станка бригады, сведя тем самым непроизводительное время к величине, тяготеющей к абсолютному нолю. Но такое решение, технологически вроде бы обоснованное, не было подкреплено организационными мерами: возможности вышкомонтажных контор, тампонажных подразделений, геофизических партий, транспортных управлений резко отстали от потребностей буровиков, а равномерное, последовательное материальное обеспечение буровых бригад существовало даже не на бумаге, а всего лишь в воспаленном воображении «новаторов» – вот тогда-то и началась восхитительная неразбериха. «Многовахтовый эксперимент» стал неуправляем, и оттого все развивалось здесь, как в сказке: чем дальше, тем страшней – численность буровых бригад росла неудержимо, возникли даже такие организационные уроды, как двенадцативахтовые (!) бригады, по своему количественному составу и производственным задачам не уступавшие иным управлениям буровых работ; такие бригады начисто перечеркнули первоначальный замысел. Поначалу-то основные четыре вахты дополнялись двумя подготовительными, их задача уже из названия была ясна: готовить второй станок к бурению, пока главные силы бригады бурят с другого станка. Но если вахт восемь? двенадцать? Это уже две или три обыкновенные бригады, буровые бригады, а не подготовительные, хотя в отчетах упоминался только один коллектив. Так возник производственный казус, немедленно обозначенный термином «параллельное бурение» и сразу же запрещенный главком. «Параллельное бурение» (бурение с двух или трех станков одной бригадой одновременно) резко повышало опасность ведения работ, и все же тайком оно замечательно процветало, пока не открылся странный парадокс: проходка на человека (правильнее было бы сказать, проходка на человеко-час – потому что, латая перманентно возникающие организационные прорехи, приходилось прибегать и к двенадцатичасовым вахтам, вместо классической восьмичасовой, и к некоторым другим маленьким хитростям), нервные и физические нагрузки возрастали, аварии и осложнения постепенно становились делом обыденным.

Но если бы лишь в текущих неурядицах было дело!

Оголтелое состязание в скорости проходки – и хронически отстающее освоение скважин (иначе говоря – незавершенное строительство). Сумасшедший метраж – и нехватка скважин, эксплуатационных и нагнетательных. Оглушительные рекорды – и тревожная статистика Госгортехнадзора: скрытый брак, явные нарушения параметров кривизны, поспешное, ненадежное крепление стволов. В ту пору, правда, мало кто задумывался над этим, да и меня занимала больше внешняя динамика соревнования: кто впереди? Китаев? Громов? Лёвин?

При любой производственной или организационной погоде бригада Лёвина выделялась среди других.

Причины удивительной стабильности успехов лёвинской бригады, на первый взгляд, были демонстративно просты. Бывал у него на буровой – конечно, глаз у меня не тот, что у Толика Мовтяненко, но кое-что я вроде заметил, и это «кое-что» относилось прежде всего к естественной, как дыхание, слаженности работы всей бригады и ровному, легкому, независимому характеру ее бригадира. Герой, депутат, с министрами и секретарями на короткой ноге – Лёвин был прост, терпелив, доброжелателен, не умел никогда унывать, ну а о профессиональном чутье его слагались легенды.

От китаевской буровой до лёвинской километров пять – три по давно расквашенной, растерзанной гати и еще два по бетонке; рядом с нею располагался 137-й, лёвинский куст. Мастер, поджидая, стоял на крылечке культбудки в неизменной кожаной курточке и домашних шлепанцах, но глядел не на меня, а на мои замызганные сапоги.

– Пешком шел? – насмешливо поинтересовался Лёвин. – Не мог Китаев машину дать?

– Какая машина! – неожиданно разозлился я. – Там трактором не проберешься. Это у вас...

– Ничего, – продолжая улыбаться, сказал Лёвин. – Скоро подсохнет – вишь, солнце какое? – везде можно будет проехать. Хоть на «уазике», хоть на «Жигулях».

– Ага, – сказал я. – Верхом на палочке.

– Да у меня, между прочим, – жестко сказал Лёвин, – за все время первый куст такой – чтоб в десяти шагах от бетонки. Конечно, со снабжением полегче – все, что необходимо, подвезти можно. Но уж в болотах – во как мы насиделись!

На буровой шла перевахтовка. Стоял на площадочке автобус, ожидая утреннюю смену, дневная уже облачилась в робы и толпилась на приемном мосту, но и прежняя вахта почему-то не торопилась оттуда уходить, о чем-то они толковали вместе, размахивая руками и поглядывая на широченные трубы, аккуратно уложенные на стеллажах.

– Колонну спускаем, – пояснил Лёвин. – Да, видно, неважно промыли скважину после каротажей – кое-где затяжки, задержки, легкие прихваты случаются. Вот мужики и порешили объяснить друг другу, в каких интервалах да как вести спуск – где и со свистом можно, а где шагом или даже ползком.

– Так про все это бурильщик в вахтовом журнале наверняка написал.

– Написать-то написал, но... Нет, не понимаешь ты, Яклич. А постарайся понять. Написал или рассказал, заинтересованно рассказал, озабоченно – разница, а?

Минут через пять взвыли дизеля, загрохотала лебедка, со скрежетом вылезла на козырек очередная труба, а утренняя вахта, умывшись и переодевшись, степенно подтягивалась к автобусу. Были они как на подбор – в одинаковых нейлоновых плащах, черных лаковых туфлях, молодцеватые, рослые; Лёвин глядел на них, откровенно любуясь.