Текст книги "Непрочитанные письма"

Автор книги: Юрий Калещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

– Усольцев, Китаев, Леха Титов...

Жизнь только начиналась, и была она прекрасна, и казалась она бесконечной – разве так у вас не бывало? разве не старались вы продлить, сохранить навсегда то ощущение неразменного счастья, какое дают, наверное, только самые первые самостоятельные шаги? – и сидели тогда долгими вечерами, и работали ночами – что же оставили мы в этих навсегда ушедших днях? что они в нас оставили? – и не ложились, не найдя решения, не нащупав слова, не отыскав формулы или строки, – и пили тогда не от горечи или усталости, а от бестолкового и беспечного света, и любили всех, и все нас любили, – или это казалось, что все нас любили?

Я подошел к окну, за которым была белесая пустота, и в ней то возникали, то пропадали бесформенные тени, отбрасываемые неведомо откуда возникающим светом.

Поздно ночью пришли мы ко мне домой и, наскоро попив чаю, разместились на ночлег. Проснулся я от беспокойного, хотя и очень осторожного звука шагов, приглушенного, сдерживаемого кашля, – встал, прошел в комнату, где расположился мой товарищ. Он не спал. Стоял у окна, переминаясь с ноги на ногу, мял в кулаке седую бороду и сосредоточенно наблюдал за парением светящихся хлопьев снега в голубоватом конусе фонарного огня.

– Саня, тебе что-нибудь нужно? – спросил я.

– Ага. Карандаш и бумагу, если можно.

Утром он ушел, когда я еще спал, а на столе остался узкий листок и четыре строки, где буквы стояли упрямо, отдельно, несоединенно:

Белая улица. Тихо. И только

Падает, падает, падает снег.

Это ненадолго. Да. Ненадолго.

Ну вот и смотри себе, человек.

В конце весны я вернулся из очередной командировки и узнал, что накануне Саню похоронили – сердце.

Было ему сорок пять лет. И еще долгое время, распахнув скрипучую дверь и сделав неполных два шага, я просовывал голову в крохотный кабинетик и машинально заглядывал направо. Но стол Сани был пуст, лишь цветы стояли в обыкновенном граненом стакане. Потом за этим столом расположился новый сотрудник, и только Санин портрет, увеличенный с плохонькой фотографии, остался висеть на стене... Звали его Александр Орлов, он работал в отделе прозы журнала «Дружба народов», редактировал сложнейшие рукописи (позже Чабуа Амирэджиби, известный писатель, напишет, что только грузинская проза обязана Александру Орлову тем, что русский читатель познакомился с романами Нодара Думбадзе, Отара Чиладзе, Гурама Гегешидзе, Арчила Сулакаури, Александра Эбаноидзе, Гурама Панджикидзе и его, Амирэджиби, «Датой Туташхиа»)... Но был Александр Орлов поэтом, хотя всего лишь два или три стихотворения увидел напечатанными...

Протей, ты почему кровавый?

Ты на три четверти из слез.

Любви, надежды, тихой славы

недолго тешил нас курьез.

Друзья, простите мне стихи,

ведь это все от них морока,

и если я умру до срока,

простате мне мои стихи.

Стихи, простите мне друзей,

ведь это все от них морока,

и если я умру до срока,

простите всех моих друзей...

Три года прошло, но до сих пор в каждом из нас, кто знал Саню Орлова, неизбывно ощущение потери.

Потери Друга.

– Да, жили мы тогда, конечно... – вздохнул Сорокин.

– А Леха Титов – тот в шкафу спал. А что? Шкаф самодельный, просторный, он ватников набросает на дно, дверцу изнутри запрет: «Поехали!» Отдельное купе, «эсве». Да-а... В ту пору мы с ним на кривежке работали... Да, всегда мы тогда бывали вместе. Это после уже началось: кабинеты, квартиры, будни по будням, праздники по праздникам, ужины по вечерам – в такие дни на кухне, по воскресеньям в комнате... Наверное, никого из наших в Вартовске уже не осталось, – сказал Сорокин.

– Мало кто. Леха Титов начальником УБР. Толя Сивак у него в замах...

– Сивак, пожалуй, поболее других подзастрял, – сказал Сорокин. – То-то я гляжу, он во всех газетах выступает – то объединение учит работать, то главк...

– Не без того, – согласился Макарцев. – Обидно ему стало, что, можно сказать, ветеран, первопроходец, а все то в замах, то в помах... Вот он и пишет.

– Напрасно вы это, мужики, – вмешался я. – Зря вы, по-моему, на Сивака навалились.

– Ты его знаешь, Яклич? – спросил Сорокин.

– В глаза никогда не видел. Но еще четыре года назад, когда только-только Нижневартовское объединение создавалось, читал его статьи в местном «Ленинском знамени». Толковые, дельные статьи. Если б то, о чем Сивак тогда еще писал, объединение приняло в расчет, не сидело бы оно сейчас с мытой шеей.

– Помню эти статьи, – задумчиво произнес Макарцев. – И историю создания объединения в Вартовске хорошо себе представляю...

– Мы с тобой как-то об этом уже говорили.

– Угу.

– Да, в Вартовске дела сейчас не ахти, – сказал Сорокин.

– И потом вот еще что, мужики. Сами вы толковали – прежде всего ты, Сергеич, – что, мол, каждый должен проявить себя так, как он может, и там, где он может. И Сивак, наверное, мог бы побольше выложиться, если б была у него такая возможность.

– Характер у него...

– А у тебя, Сергеич?

Свет погас. Кажется, на этот раз навсегда.

– Ну, Нягань!.. – проворчал Сорокин. – А знаешь ли ты, Сергеич, что такое Нягань?

– Знаю.

– Нет, не знаешь. Нягань – это такой город, где владельцы двухэтажных коттеджей с камином, погребом, теплицей и баней скитаются по однокомнатным квартирам своих сослуживцев, используя служебное положение в личных целях.

– Ладно, – сказал Макарцев. – Пора спать.

– А завтра? – спросил Сорокин. – Как мы завтра, мужики? Комиссия у меня в двенадцать. А у тебя что, Яклич?

– С утра – поссовет. Потом объединение. Ну и УБР, конечно.

– А у тебя, Виктор?

– Посмотрим, – сказал Макарцев. – Война план подскажет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. УРОКИ

Внизу была майская холодная земля – бурые пятна болот, унылые леса, в тени деревьев лежал снег, однако летели мы к югу, пусть всего километров на пятьдесят, и все же к югу, и то ли мне почудилось, то ли на самом деле было так: минут через десять леса стали гуще и веселее, желтые полоски дорог делали заброшенное пространство обжитым, сопряженным с иными просторами, а фонари буровых вышек были похожи на маяки, выверяющие маршрут всех странствующих и путешествующих.

– Сто первая! – прокричал бортмеханик, когда вертолет стал жаться к земле, близясь к площадке, сложенной из могучих бревен.

Из балков, разбросанных поодаль, уже бежала к площадке пестрая орава с пузатыми рюкзаками и яркими спортивными сумками на длинных ремнях. Знакомая картина: на северных буровых, когда неделями ждешь оказию, невольно бросаешься, подхватив свое барахло, на звук каждого вертолета – в чаще всего напрасно.

– Ханты? – дружно выдохнули мужики, сгрудившись у трапа.

– Ем-Ега, – ответил бортмеханик.

– У-у... Век бы вас не видать.

И потянулись назад к балкам.

Я отправился следом. Навстречу мне вышагивал Макарцев; его зеленую «китаевскую» куртку, небрежно наброшенную на плечи, я еще сверху заметил. Было тепло и тихо.

С утра не до разговоров – похлебали чаю, торопясь и обжигаясь, да двинули каждый по своим делам, условившись встретиться – если не в обед, то в конце дня непременно.

Ночью выпал снег, но его уже расквасили тяжелые бахилы и резиновые бродни, только с крыш он еще не успел сползти, добавляя света серенькому майскому утру. Кое-где по огородам курились костры, тускло отсвечивала матовая пленка наскоро сколоченных парников, повизгивали пилы и продолжался перестук молотков. Тяжелый КамАЗ, сгрузив штабель свежеструганых досок, с трудом выбирался из тесного двора на горбатую дорогу. Я топтался по городку, пытаясь понять его планировку или хотя бы ее замысел, – так уж повелось в здешних краях, и порядок этот неискореним: северные города начинаются с того, что в прологе, который растягивается на добрые пять актов, строят несколько небольших обособленных поселочков «на всем своем» – Нягань не составляла исключения. Название еще не существующего города объединило поселки лесников, геологов, железнодорожников, буровиков, строителей автодороги, несколько коттеджей «для комсостава» да еще те панельные пятиэтажки, спрятавшиеся в лесу. Хозяевами Нягани были тридцать четыре промышленные организации и одиннадцать учреждений – почти полсотни различных контор. Особняком держалось объединение «Красноленинскнефтегаз» – два непритязательных двухэтажных строения с просторной площадкой для автомобилей; располагалось оно на въезде в поселок, и, судя по тому, как близко подступали к административному зданию металлические каркасы сооружений явно иного назначения, «мозговой трест» обосновался здесь ненадолго.

В коридорах объединения царила суматоха, в которой легко можно было бы углядеть всплеск делового энтузиазма, но что-то бестолковое и даже унизительное просматривалось в том, как не очень молодые люди одышливой трусцой перебегали из кабинета в кабинет, размахивая, словно вымпелами, бумажками разной формы и цвета. Зашел я в два кабинета, и в одном из них мне неожиданно повезло на удивительный, хотя и скоротечный разговор с заместителем генерального директора объединения по геологии Сергеем Сергеевичем Николаевым, – но об этом, пожалуй, позже.

Проваливаясь в сырой снег, распластавшийся по дну оврага, я выбрался на бетонную трассу, подкатил на попутке к маленькой избушке с флагом, где ютился поссовет: городок занимал изрядную площадь, от панельных домов в лесу до балков автодорожников, близ вертолетной площадки, или вертодрома, как его здесь окрестили, было километров десять, не меньше, однако немыслимая протяженность этой, условно говоря, главной улицы несла информацию противоположного свойства: было ясно, что жилья не хватает, школ тоже, а уж что говорить про больницы, детсады, столовые, кинотеатры?..

– За последние два с небольшим года поселок вырос по численности втрое, – сказал председатель исполкома поссовета Евгений Егорович Логачев. И добавил внушительно, чтобы я этот показатель сразу усвоил: – Вот так.

Что-то не похож ты на мэра города, Евгений Егорович, подумал я. Плечи явно не телефонной трубкой развиты, кожа лица выдублена ветрами – а это не гармонирует со строгим уютом кабинетной обстановки. Да и разговор начал без ностальгических экскурсов в прошлое («Три года назад, вот на том самом месте, где мы с вами сидим – тогда, понятно, ни стола, ни стульев, ни самого дома тут не было, – так вот, на этом самом месте медведя я уложил. Иду через ельник, только ветку от лица отвел, а он...»), без романтических воспоминаний о первых этапах местной истории («Вагоны разгружали вручную. А что? Техника тонет, так ее и этак. А мы выстроились цепочкой – и из рук в руки, трое суток не сходя с места...»). Логачев выложил на стол разбухшие тетрадки и, тыча в мятые страницы тяжелым, загрубелым пальцем, сухо перечислял:

– План по вводу жилья не выполняется из года в год. Вот так. Обеспеченность детсадами тридцать процентов, школами – не более половины, стационарного кинотеатра или клуба нет вообще, больничный комплекс строим уже не помню который год...

Зачем я храню свои старые блокноты? Ведь и без них знаю наверняка, что те же или почти те же слова говорили мне в 1972 году в Уренгое, в 1973-м – в Нижневартовске, в 1979-м на Варь-Егане, в 1982-м в Новом Уренгое. Предположим, что в 1972-м Пур обмелел и невозможно было за укороченную навигацию забросить необходимые объемы стройматериалов в Уренгой, что в 1973-м неожиданно рано встала Обь, а в 1979-м внезапная оттепель сорвала доставку грузов по зимнику, но и в 1972-м, и в 1979-м, и сегодня здесь работали и работают люди, и про то, как они работают, мы знаем все или почти все, а про то, как живут? Меня всегда восхищало умение Виктора Макарцева с головой погружаться в решение геологических и технологических загадок, не замечая при этом ни бытовых, ни житейских подробностей, но я помню, как в редкие свои наезды в Москву он жадно рыскал глазами по книжным полкам, театральным афишам, концертным программам Большого зала консерватории – даже ему, человеку на редкость неприхотливому в быту, постоянно не хватало витаминов подобного рода. Меня поражала способность Федора Метрусенко и его жены, «мамы Шуры», мгновенно обживать любое жилье, будь то балок, или комнатка в бараке, или квартира в стандартном доме, но не каждому дан такой талант, во-вторых, а во-первых, судьба метрусенковской дочери, необыкновенно пластичной, одаренной врожденным чувством пространства и цвета девчушки Галки, могла бы сложиться иначе, будь в знаменитой нефтяной столице хореографическое училище или художественная студия. Я и о других детях говорю, чьи возможности остались нераскрытыми, да и о взрослых тоже – их жизнь до того зафлажкована инструкциями и параграфами ведомственного строительства, что даже болеть-то нм рекомендовалось болезнями попроще, из тех, что излечиваются расхожими таблетками да испытанными народными средствами. Четыре стены и крышу над головой в конце концов получал каждый, но этого так мало, чтобы чувствовать себя на земле не в краткосрочной командировке, – такое ощущение преследовало тебя регулярно, иногда угасая, чаще разгораясь...

«Здесь города похожи на долги, с которыми вовек не расплатиться...» – внезапно вспомнились забытые или возникли никогда не существовавшие строчки.

– Давно вы тут, Евгений Егорович?

– Порядком… Лет пятнадцать уже. Нет, не за этим столом, – торопливо дополнил он, смущенно разглядывая внушительные свои кулаки. – Ладил компрессорные станции, был прорабом, сегодня здесь – завтра там... А за письменный стол два года назад посадили. Тогда уже стало ясно, что без города не обойтись, пора глаза продрать, встряхнуться... Вот так. Направили сюда – меня из прорабов, а замом Ельнякову Татьяну Александровну, из учительниц. Не знакомы с ней? Напрасно. Душевная женщина. И здешний, можно сказать, старожил...

– Трудно приходится? Дело-то для вас новое.

– Если б дело... Я за свою жизнь ко многому привык, только никак не могу взять в толк, почему города надо строить так, как это строителям удобнее или заказчику выгоднее, а не так, чтобы лучше жилось людям... А знаете что? – вдруг предложил он, поглядев на часы. – Через несколько минут начнется выездное заседание райисполкома, как раз по строительству города. Яркая будет картина.

Картина скорее была похожа на незаконченный чертеж, но и он оказался вполне выразителен. Один за другим поднимались на трибуну строительные начальники, сыпали цифрами кубов и квадратов, а председатель райисполкома спрашивал:

– Вы как собираетесь отвечать за провал плана по вводу жилья?

Молчание.

– За пятнадцать тысяч квадратов вы ручаетесь?

– Нет, за девять.

– Видите, какая дистанция! В плане у вас двадцать одна тысяча квадратов, вы обещаете пятнадцать, а отвечать собираетесь только за девять. Нет, так у нас не пойдет дело. Это ж игра в одни ворота: вы обещаете, мы принимаем на веру, вы свои обещания не выполняете. У вас все условия есть: железная дорога, Обь рядом. Почему же нельзя построить нормальный современный город? Почему вы так увлечены временными поселками и поселочками? Почему постоянно нарушается генплан?

– Генплан хороший, – шепнул мне Логачев. – Отличный, можно сказать, генплан. Ленинградцы разрабатывали. Но его уже столько раз корректировали!

– Почему?

– Вы обратите внимание, кто выступает. Начальник ОКСа геологоразведки. Заместитель начальника управления буровых работ. Заместитель начальника нефтегазодобывающего управления. Словом, найди нефть, пробури скважины, организуй добычу, а заодно и город построй.

– Мы будем добиваться, – твердо сказал председатель райисполкома, – создания специального треста по строительству города. Но это, как вы понимаете, потребует времени. Хотя его у нас нет. Пока надо строить самим, максимально используя те возможности, которые имеются. Выступавшие здесь товарищи просто-напросто погрязли в производственных вопросах. Конечно, за трубу, товарищ Пичугин, за скважины, товарищ Плетеницкий, за тонны, товарищ Сайтов, с вас министры спрашивают. Однако мы, Советская власть, спрашивали и будем спрашивать за жилье. За объекты здравоохранения и культуры. За город.

– Эх, Нягань, Нягань... – пробормотал Логачев. – Не скоро ты городом станешь... Два года назад, помню, я только что в поссовет пришел, такое же совещание было. И про то же самое речь шла, один к одному... Вот так.

Случилось мне вновь зайти в поссовет, Логачева я не застал – он по трассе газопровода мотался, разыскивал Пичугина, начальника треста «Приуралнефтегазстрой», а тот не то чтобы прятался от поселковых властей, свои трассовые прорехи латал, в ожидании комиссии из главка; заместительница Логачева, молодая женщина, за два года так и не утратившая облика сельской учительницы (хотя до Нягани всю жизнь в городе прожила, к сельскому быту лишь здесь приобщилась: «Впервые печь сама растопила. Это же так интересно!»), Татьяна Александровна Ельнякова проговорила растерянно:

– Не знаю, что и сказать вам. Евгения Егоровича нет, а я в строительных делах ничего не понимаю. У меня по поссовету совсем другие вопросы...

– Какие?

– Народное образование. Здравоохранение. Социальное обеспечение...

– Что еще?

– Еще? Жалобы.

– На что же чаше всего жалуются?

– Не хватает тепла. Не хватает света. Не хватает воды. Капитальной котельной нет. Времянки. Водозабора нет.

– Что же есть?

– Всерьез?

– Всерьез.

– Как у вас, пишущих, называется, если человек одну фамилию носит, а свои сочинения подписывает другой. Псевдоним, что ли?

– Псевдоним.

– Так у нас псевдонимов полно! Строим общежитие – оно только по документам общежитием значится. А на деле – роддом. Строим еще общежитие – а на деле это школа. Строим третье – клуб. Спросите, зачем мы химичим, жилья и без того недостает. Но ведь без клуба, школы, роддома тоже не проживешь. Я десять дет назад сюда приехала, был здесь тогда маленький поселок лесников. Под нужды такого по размерам поселочка строились баня, магазин, клуб. Сейчас население многократно выросло, а что для людей есть? Маленькая баня. Маленькие магазины. Маленький клуб. И еще новые дома, где не хватает то воды, то тепла, то света, то первого, второго и третьего одновременно. Леспромхоз строил свой поселок на манер сельских – дома на две семьи с пристройками, сараюшками, баньками, огородами. Вроде бы по огороду хлопоты лишние выпадают, а к столу подспорье? Подспорье. Но то, повторяю, маленький был поселок, с узкой производственной задачей и налаженным бытом. Сейчас город задуман – но каким он будет, когда?

Огороды подступали к самым окнам поссовета, грядки уже обозначились, и какие-то робкие бледно-зеленые перья упрямо раздвигали влажные комочки сероватой земли...

Так уж вышло, что детство мое прошло в крохотных полугородах-полупоселках, каких немало на нашем Севере. Железная дорога, правда, была от нас далеко, тысячах в трех километров, зато море рядом, и оно никогда не умолкало – в прилив мощно накатывалось в ленивый Кухтуй, заливая тальник на том берегу, в отлив с грохотом волокло за собой гальку, сотрясая бревенчатые дома, и казалось, еще мгновение – и часть узкой косы, на которой стоял наш дом, тоже утратят хрупкую связь с берегом и поплывет, увлекаемая неукротимой силою моря; в малые промежутки между приливом и отливом море грозно дышало прибоем, каждый вал был девятым, хотя их никто не считал. Перед нашим домом был крохотный, очищенный от гальки и крупных камней участочек; мама моя неутомимо правила грядки, возилась с рассадой, сражалась с сорняками, но с туманом справиться было ей не под силу – он падал внезапно и бесшумно, окутывая дом, огород, сарай солоноватым волглым облаком, а когда рассеивался, то и с грядок все исчезало, будто под покровом тумана нападали на наш огородик прожорливые таинственные существа. Мама вновь бралась за тяпку и рассаду, мы с братом помогали ей, как могли, но, наверное, больше мешали, потому что, насколько я помню, в ту пору занимали нас идеи совсем другого свойства – старший брат деятельно готовился к побегу на сахалинский фронт, на японскую войну, а я обдумывал, как приспособить нашего кабанчика для перестройки обветшалого забора. Точнее говоря, мы с братом собирались поручить ему рытье ям по заранее намеченному периметру – задание ответственное и требующее немалых физических усилий.

Кабанчик наш, несмотря на молодость, отличался редким трудолюбием, предприимчивостью и сметкой. В первый же миг своего появления в нашем семействе он опрокинул ведро с картошкой, приготовленной для посадки, и схрустел половину, пока мама опомнилась, шуганула его и немедленно присвоила кабанчику достойное имя – Жулик. Жулик был деловит – без устали рыскал он по участку, рыл неутомимо глубокие ямы, удовлетворенно хрюкая, хотя я не припомню случая, чтобы хоть что-нибудь ему удавалось найти. Отрыл он, правда, однажды сгнивший армейский ботинок неведомого образца, но, судя по разочарованию Жулика, он искал явно не это. Разочарование, впрочем, было минутным – Жулик оказался неисправимым оптимистом и тут же сунул пятачок в очередную лунку.

Однако наша с братом затея бесславно провалилась: Жулик наотрез отказался рыть ямы в точках, какие наметили мы, а применение силы вконец оскорбило его свободолюбивую, ищущую натуру, он даже на вечернюю кормежку не отозвался, хотя мама ласково звала его: «Жуля-Жуля-Жуля!..» – лежал под сараем и обиженно сопел.

Чтобы спасти положение, я предложил спрятать в предназначенных для опорных кольев местах что-нибудь съестное. Брат усмехнулся загадочно и согласился, дня за два мы вырыли восемь глубоченных ям, а когда я, сбегав домой, вернулся, выпросив у мамы «что-нибудь вкусненькое для Жулика», брат утаптывал уже вторую яму, из которой торчал ошкуренный кол, остальные колья лежали наготове, и Жулик вертелся рядом, одобрительно похрюкивая... Корабли, заходившие к нам, отстаивались далеко на рейде; картонная черная коробка, висевшая на стене, бормотала что-то невнятное лишь ранним утром и поздним вечером; два раза в неделю прилетали, загадочные самолеты – летом они плюхались в Кухтуй, поднимая фонтаны брызг, зимой садились на лед промерзшей реки, и самое интересное было – это не упустить момент, когда самолет взлетает. Взлетали они почему-то всегда под вечер, мы терпеливо ждали, вжавшись в колючий снег за торосами и крепко держа в руках заветную фанерочку; когда становилось ясно, что «Дуглас» вот-вот взмоет в черное небо, мы преодолевали ползком двести или триста метров, хоронясь под заранее припасенными простынями, пробирались к самому хвосту аэроплана и опять ждали, затаенно ждали... Но вот начинали раскручиваться винты, все сильнее, сильнее – только бы продержаться! только бы не упустить заветный миг! – моторы повышали голос до звенящего гула, и тогда – фанерочку под зад! держись крепче! эх! – со свистом нес нас по льду волшебный вихрь винтов таинственного самолета...

Я не знал тогда, далеко или близко мы жили, мы – жили, до хрипа кричали «ура!», когда объявили победу; воздух еще не будоражили слухи о больших стройках и великих открытиях; самолеты к нам летать перестали; корабли маячили далеко на рейде; кто-то уезжал, кто-то возвращался с Большой земли; я позже узнал, что славный наш городок был когда-то первой русской гаванью на Тихом океане и неуклюжие пакетботы Беринга и Чирикова были заложены на местной судостроительной верфи и отсюда ушли в гибельное бессмертие... Тогда ни пространства, ни времени еще не существовало для меня, жизнь была бесконечна, а просторное, неоглядное море обещало дорогу в дальние страны. Теперь-то я знаю, что многие из дальних стран лежат куда ближе к Охотску, нежели город, в котором сейчас я живу...

Татьяна Александровна Ельнякова шелестела бумагами, лежащими перед нею на столе, словно в одной из них был ответ на все ее вопросы, но не было ответа, не было, и она продолжала:

– Для треста «Приуралнефтегазстрой», это от нашего тюменского главка, основная задача – труба, «стройка века». А мы что же, выходит, в другом веке живем?

Выездное заседание райисполкома шло своим чередом, очередной оратор, начальник треста «Приуралнефтегазстрой», здоровяк в очках, мялся на трибуне, бубнил:

– Сейчас мы прорабатываем вопрос о строительстве котельной...

А из президиума иронично вопрошали:

– Прорабатываете или работаете?

Но то скорее по инерции произносилось, устало. Всем уже ясно было, что ничего не удастся решить сегодня, а если и удастся, то лишь в пределах обещаний, не более. Нягани выпала судьба черновика, но когда придет пора переписывать его набело, нелегко придется разбирать чужой почерк, и помощи тут не дождешься, – мастера автографов будут уже далече-далеко, одолевая с ходу новый строительный маршрут.

«Здесь города похожи на стихи, записанные ночью на обоях...»

– У нефтяников своих проблем под завязку, – грустно заметил Логачев. – На Красноленинском своде, – наверное, слыхали? – геология очень сложная, непривычная для Тюмени. Да и других вопросов, чисто производственных, тоже хватает...

– Кое о чем слыхал. О том, например, что план по добыче растет постоянно, а фонда скважин недостаточно. И о том, что строить водозабор еще не начинали, а водоводы прокладывают медленно – значит, с самого начала нарушается технология эксплуатации месторождения. Ну, такого где у нас не бывало!

– И с коллекторами какая-то у них загвоздка, – добавил Логачев. – Мучаются с ними, ключей подобрать не Могут...

«Здесь города похожи на ключи от тех квартир, что позабыты нами...»

Нет, Логачев уже не про город заговорил – про особенности освоения месторождения, но так уж, видно, устроен этот бывший прораб: судьба Красноленинского свода волнует его, волнует не меньше, чем специалистов-нефтяников, густо заселивших административные корпуса объединения «Красноленинскнефтегаз».

О таинственном, непредугадываемом поведении здешних коллекторов вскользь упомянул Макарцев, а подробно рассказывал мне о них заместитель генерального директора объединения по геологии Николаев Сергей Сергеевич. Рассказывал увлеченно – так о своих делах говорят настоящие специалисты, когда в загадке научной или производственной они видят неоткрытые свойства собственной натуры. Для Николаева все происходящее в Нягани – обещало ли оно надежду или вселяло тревогу – представляло несомненный интерес. Даже то нелегкое обстоятельство, что Красноленинский свод, по существу, являет собой зону эксплуатации и экспериментальную лабораторию одновременно.

С такими людьми можно часами говорить об их работе – даже если порой не улавливаешь специфических тонкостей, суть дела неизбежно воспринимаешь правильно, ибо тебе передается эмоциональная заряженность собеседника, а она несет информации не меньше, чем выверенная точность формул и терминов. Николаев показывал геологические карты и схемы, говорил об отличиях в залегании пластов на Ем-Еге и на Талинке, а еще о том, что сетка забуривания месторождений пока только лишь разрабатывается...

Одновременность существования на одном плацдарме экспериментальной лаборатории и эксплуатационного промысла ставила перед наукой заманчивые, честолюбивые задачи, но практикам она обеспечивала стабильное непостоянство, неустойчивость, нервозность.

– Кстати говоря, – как бы между прочим заметил Николаев, – геологические запасы по своду пока не защищены.

Запасы не защищены, значит, плана обустройства месторождения, строгого, научно обоснованного и материально обеспеченного плана не существует, а план добычи растет, и, опережая его, растет план бурения: из этого следует, что все новых и новых людей призывает к себе еще не родившийся город.

Николаев мельком поглядел на запястье, и я догадался: время. Время поджимало моего собеседника. Не та обстановка была сейчас в объединения, чтобы безмятежно толковать о перспективных научных задачах: производственный план явно дымился, и эта подробность бытия отчетливо выражалась в нетерпении телефонных звонков, нервном хлопанье дверей, истерическом стрекоте машинок, звуках торопливых шагов, суетливой интонации голосов.

Николаев принялся готовить или проверять очередную справку для генерального директора, да и я помчался дальше, в поссовет.

– Между прочим, – сказал Логачев, – сегодня генерального директора в Москву вызывают. Понятно, по какому поводу. Но, как ни странно, все в объединении искренне рады, что в Москве им выволочку устроят. Может, хоть под это дело выделят чего – и по ресурсам, и по усилению стройбазы...

Известная логика в таком предположении была.

Только вряд ли она, эта логика, успокаивала генерального директора объединения. Осунувшийся, бледный, он нетерпеливо поглядывал на часы, суетливо перекладывал папки и схемы с места на место, судорожно ждал вертолет – на Ханты-Мансийск, оттуда в Москву, но не только из-за спешки не получилось у нас беседы, явно не был он расположен к разговорам ни про город, ни про месторождение, чувствовал, что положение становится неуправляемым, невыполнимость задачи отравляла душу. До встречи в его кабинете мы виделись дважды – один раз мельком поутру, когда с Сорокиным и Макарцевым ждали автобус у казаковского дома, и он тоже ждал с нами вместе, но как-то отрешенно, замкнуто, отстраненно – когда кто-то стал шутливо хвастаться, что научился бриться в темноте, он болезненно сморщился и отвернулся, словно при нем сказали бестактность; а на том заседании райисполкома он глухо и с надсадным усилием говорил про необеспеченность планов по жилью стройматериалами – видно было, что не впервые говорятся эти слова и все про всё знают, но говорить что-то надо, и потому он говорит. В его кабинете мы начали было спорить, можно ли относить сборные чешские комплексы к капитальному жилью или нет, я считал, что, конечно, нет: времянка, даже прилично сделанная, все равно остается времянкой, он утверждал обратное, мне показалось это необъяснимым упрямством, я уже новые аргументы стал подбирать, потом взглянул на его лицо и решил, что доспорю при следующей встрече, когда из Москвы он вернется; не знал я тогда, что вижу его в последний раз...

По дороге в мифическое УБР-2, у которого был начальник и план, а больше ничего не было, я встретил Олега Сорокина. Был он мрачен, топорщил усы, говорил вяло, неохотно. Потом поглядел на зябко прильнувшие друг к другу балки, на короба отопления, облюбованные угрюмыми псами, и сказал:

– Нет, тут только такие энтузиасты, как мы пятнадцать лет назад в Вартовске были, могут работать. Или как Сергеич – он остался, каким был... Не могу я понять, сколько же можно человека на прочность испытывать.

– Как твои дела? Ходил в новое УБР?

– Пойду... А-а, какой с этого прок! Все одно я сегодня уеду.

– С чего ты вдруг?

– И ты уедешь. Только я в Тюмень, а ты на сто первую буровую. Макарцев уже там – только что улетел.