Текст книги "Будни и праздники"
Автор книги: Юрий Слащинин
Соавторы: Николай Бондаренко,Р. Гришин,Георгий Вогман,Валерий Нечипоренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)
Г. Вогман
ДОРОГА К ЛЮДЯМ
Рассказы
Светлой памяти отца, матери и брата посвящаю
ФРАНЦУЖЕНКА
– Сколько раз втолковывать?! Не берите на себя заботу о воспитании Саши! Я не потерплю, чтобы вы прививали моему сыну порочное мировоззрение, которым страдаете сами! – побагровев, рявкнул Денис Петрович и демонстративно отодвинул тарелку с супом, стараясь, однако, не плеснуть на скатерть.
Глаза маленькой тщедушной старушки, в которых обычное выражение доброты мгновенно сменилось испугом, обратились на зятя, затем, как бы взывая о помощи к дочери…
– Да, вы пытаетесь прививать ему именно пошлые мещанские понятия! – распаляясь еще пуще, продолжал Денис Петрович. – Мальчишка, видите ли, съел пирожное п е р е д супом… Ну, и что? В чем дело, спрашиваю я? До супа или после – забота не ваша. Да-да!.. Руками, ногами либо десертной ложечкой он берет – тоже вас не касается. Лишь бы захватывал покрепче!
Он умолк, саркастическим взглядом провожая Веру Михайловну, которая поспешно выбралась из-за стола и скрылась за дверью. Затем вполголоса добавил:
– Старая идиотка…
Наступило молчание. Саша, привыкший к подобным сценам, безмолвно катал по столу хлебный мякиш, изредка поглядывая то на отца, то на мать. Сквозь укрепившееся в нем пренебрежительное отношение к бабушке проскользнула мимолетная жалость, когда он увидел, как она съежилась при окрике отца и, точно испуганная мышь, побежала по комнате. Но чувство это тотчас испарилось.
– Француженка, – сказал он и засмеялся.
– Что такое? – не понял отец. – Какая француженка?
Саша показал глазами на дверь, за которой исчезла бабушка.
– А-а, ты вон о ком! – одарив сына поощрительным взглядом, хохотнул Денис Петрович. – Именно! Претенциозная, ни на что не годная, напичканная вздором мадам! Устами ребенка глаголет истина. Черт побери, в конце концов!.. Извини, Симочка. Твои мать камень способна превратить в неврастеника. Спокойно обедаем – и что же? Какое ей дело до Сашки, который съел понравившееся ему пирожное? Мы не дети и, надеюсь, нет необходимости доказывать то, в чем жизненный опыт, безусловно, давно убедил и тебя: так называемый «эгоизм» – качество, дарованное человеку для его самосохранности. Да, да! Хоть о данном факте не очень охотно говорят вслух, он остается фактом Потому, если Сашке захотелось пирожного и он взял его – молодец! Рукой? Ничего – не изящно, зато надежно… На его аппетит это тоже не повлияло – вот и за суп принимается. Кстати, по происхождению он не какой-то там паразит. Его дед был простым крестьянином.
– Какой дед? – спокойно осведомилась Серафима Евгеньевна.
– Странный вопрос. Мой отец.
– Во-первых, один его дед – известный профессор. А твой отец, как ты говорил, был лавочником.
– Да, но вышел он из крестьян! Впрочем, дело не в этом… Огромнейшая роль воспитания доказана давно. Именно в детстве формируется личность. И я не желаю, чтобы твоя маман пыталась сделать из Сашки кретина, подобного себе! Пусть мальчишка уже сейчас постигнет: в первую очередь необходимо заботиться о себе, а потом, если понадобится, о других. Тогда и он будет счастлив, и мы. Потому что убедимся: сын поставлен на правильную дорогу!
– Однако, Денис, ты излишне резок. Не забывай – как-никак, а она пожилой человек и… и моя мать, наконец! Постарайся сдерживаться. Твои выпады против нее зачастую просто вульгарны…
– Выпады? Своим поведением она доведет меня до сумасшествия!.. Давай рассудим – что хорошего, в принципе, она сделала? Какую пользу приносит и чем добрым можно будет ее помянуть? Черт побери – зачем…
– Саша, пойди к бабушке. Спроси, будет она обедать или нет? – перебила Серафима Евгеньевна, кроша сухарики и бросая их в суп.
Саша лениво поднялся.
– Не хочет, – объявил он, появившись.
И залез на диван.
– Сейчас же сними ноги! – приказал Денис Петрович, делая круглые глаза.
Саша шевельнулся, но позы не изменил.
– Сядь как следует. Сколько можно повторять? – негромко произнесла Серафима Евгеньевна.
Мальчишка, вроде бы нехотя, спустил ноги с дивана.
– Что делает бабушка? – полюбопытствовала Серафима Евгеньевна, выливая в кастрюлю нетронутый суп матери.
– Кажется, плачет…
– Сентиментальность – одно из многих достоинств Веры Михайловны, – констатировал Денис Петрович.
Саша молча глядел в окно. Свежий весенний ветерок, пронизанный испарением подсыхающего асфальта, врывался в открытую форточку, шевеля портьеру, отчего она казалась живой…
…Когда отец и мать куда-то ушли, Саша взял книгу и взобрался на диван. Однако, вспомнив запрет, свесил ноги, прислонившись к жесткому диванному валику.
Чувство к бабушке у него раздваивалось. Ведь это она поведала ему о страшном царстве денег и суеверий в драмах Островского, о героях лирических и грустных пьес Чехова, о веселом писателе Марке Твене и печальном насмешнике Бернарде Шоу, о книгах-откровениях величайшего знатока души человеческой Льва Толстого и романах Чарльза Диккенса, написанных золотым пером любви к маленькому, порой смешному, человеку. Она тоненьким прерывистым голоском пела на французском языке «Марсельезу» и много интересного рассказала внуку об ее авторе. Мальчик жадно слушал, и его охватывала жажда прочесть все, что создали они и другие удивительные писатели, о которых с такой любовью поведала бабушка. В эти минуты он почти любил ее. Даже французский язык, которому бабушка его обучала, постигал с удовольствием. Но…
Их разговоры и уроки кончались, он вновь видел жалкую испуганную старуху, вздрагивающую при окриках отца – и отношение к ней менялось.
* * *
Лампочка, закрытая шелковым вышитым абажуром, оставляла в полумраке углы большой комнаты. Саша, читая книгу, изредка поднимал голову, невидящим взглядом упирался в стену, где стеклянными дверцами отсвечивал старинный буфет, опускал голову – и опять в тишине шелестели перевертываемые страницы…
А в соседней полупередней-полукухне, дверь из которой выходила прямо на улицу, за придвинутым к кровати столиком сидела Вера Михайловна. Сбоку от двери на стене мерно тикали «ходики», вскрипывая при каждом взлете маятника. Пахло новым веником, который стоял в углу, и недавно пролитым керосином.
Перед Верой Михайловной лежал раскрытый альбом Хотя было полутемно – ради экономии Денис Петрович повесил здесь маленькую лампочку – рассматривать фотографии Вере Михайловне это не мешало: почти все она знала на память.
Всегда, когда у нее было нехорошо на душе, Вера Михайловна доставала из чемоданчика, что покоился под кроватью, завернутый в байковый лоскут старый альбом в зеленом сафьяновом переплете с тиснением и погружалась в жизнь, отзвуки которой остались на пожелтевших снимках. То, что они воскрешали, доставляло ей горестное утешение…
Она долго рассматривала двух девочек-подростков в белых передниках, обнявшихся у калитки сада, в глубине которого просматривалась беседка с крышей на высоких столбиках. Неужели это она со старшей сестрой – она, удивленно распахнувшая глаза, придерживающая одной рукой пышную косу, перекинутую на плечо?!
Слабая улыбка тронула губы Веры Михайловны: она вспомнила, как в этом саду, только с противоположной стороны – там, где он спускался к речке Каменке – сын соседа по даче, толстый студент в пенсне, долго и путано объяснял ей процесс сталеварения, а потом без всякого перехода признался в любви и попытался ее поцеловать. Она возмутилась… А потом ей было жаль его – совершенно растерявшегося, какого-то беззащитного. Вера Михайловна хотела вспомнить его имя – но не смогла. Однако он стоял перед нею, как живой – нескладный, со смешно напяленным пенсне…
Воспоминания наплывали и снова таяли в далеком прошлом.
Вот фотография ее мужа. Он был замкнутым, необщительным человеком, весь мир которого составляли работа и живопись. Для семьи, видимо, в его сердце места не оставалось…
Дочурки… Светом в неудавшейся личной жизни были они. После смерти мужа она трудилась ночами, проверяя ученические тетради, занимаясь переводами с французского. Бралась даже за переписывание непонятных и неинтересных ей бумаг – все для того, чтобы дети жили в достатке. А сейчас…
Сейчас от младшей – Нади, переехавшей с мужем в Москву, раз или два в год приходят коротенькие письма всегда с одним обращением: здравствуйте, дорогие! И все. А старшая… Особенно остро Вера Михайловна ощущала свою ненужность именно ей, с которой находилась рядом. Но почему? Почему?!
Сознание страшной непоправимости – вопи, бейся головой о стену, все равно не изменишь! – физической болью стиснуло сердце…
…В соседней комнате что-то упало. Пытаясь удержать слезы, она трудно поднялась со стула, выглянула в дверь. Саша спал на диване, неудобно свесив руку. Книга лежала на полу. Вера Михайловна тихонько подошла к внуку.
– Сашенька… – виноватым голосом сказала она.
Мальчик, что-то пробормотав, перевернулся на другой бок. Вера Михайловна нерешительно потопталась возле него, вышла в переднюю и, вернувшись, осторожно укрыла внука байковым одеялом со своей постели.
Денис Петрович и Серафима Евгеньевна вернулись домой с неприятным чувством: у приятелей, где они были, Денис Петрович нежданно встретился с бывшим сослуживцем, с которым в свое время порвал всякие отношения. Потому он брюзжал всю дорогу, срывая накипевшее раздражение.
Глянув на Веру Михайловну, спавшую скорчившись на кровати в своем закутке, Денис Петрович молча прошел в комнату.
– Полюбуйтесь! – щелкнув выключателем, торжествующе воскликнул он, патетическим жестом указывая на сына. – Мальчик валяется словно собачонка, а любящая бабушка видит радужные сны!
– Не вижу ничего страшного, – заметила Серафима Евгеньевна, начиная стелить Саше постель.
– Вот как? Прости, Сима, но в твоем постоянном хладнокровии есть что-то ненормальное. Полагаю, наследственное. Впрочем, ничего удивительного: гены – фактор неоспоримый… Почему твоя маман укрыла Сашку своим одеяльцем? Не лучше ли наше? Или, наконец, его собственное, которое гораздо теплее?
– Оставь ее в покое. Не голый же ребенок лежит.
– Что?.. А я утверждаю – вздорная старуха подвергает опасности его здоровье ради сентиментальной демонстрации: жертвую, дескать, одеяло ради ближнего своего. Прошу убедиться – форточка открыта! Да ведь это…
– Пожалуйста, не ори. Сашу разбудишь…
– Я не ору, а говорю совершенно спокойно! Пора поставить вопрос принципиально. Да-да! Не усмехайся… Именно прин-ци-пи-аль-но! Ты горой стоишь за свою мать…
– Не стою горой. Просто нужно быть элементарно справедливым.
– …Заступаешься за свою мать. Что же – это чувство естественно, биологически, так сказать, оправдано… Но любишь ли ее, позволь спросить?
– Денис, твой вопрос глуп… и пошл. Прекрати! Надоело.
– Милая моя, дело в принципе. Поэтому я постараюсь быть предельно ясным, – парировал Денис Петрович, аккуратно составляя рядышком снятые ботинки. – Спрашивается: почему она не сумела завоевать обыкновенной благодарности даже у собственных детей? У тех самых чад, которым отдала все и вывела в люди? Как видишь, я отдаю ей должное… А потому, что…
– Денис, прекрати нелепые изыскания! Еще раз прошу.
– Нет, не прекращу. Будь мои слова нелепыми, ты пропустила бы их мимо ушей… Итак. Мать отдала вам жизнь, вам следует на руках ее носить, а вы… Парадокс? Нет – закономерность! Прошу заметить: в данном несоответствии виню ее, а не вас. Только ее! Ибо ваше воспитание, как все дела Веры Михайловны, было поставлено глупо.
– Разреши узнать – чего ты, собственно, хочешь?
– А того. Пытаюсь доказать, что не придираюсь к твоей маман, а она действительно заслуживает всяческого презрения… Сима, прошу не перебивать! Так вот. Сложившаяся ситуация не случайна: тот, кто не умеет брать, ничего не получает. Это закон. Ваша мать давала, ничего взамен не требуя – вот и результат.
– Насколько мне известно, и ты даешь сыну все, что можешь?
– Совершенно верно. Однако сын видит, что его отец – человек практичный, умеющий добиваться своего. Грубо выражаясь – брать! От взгляда ребенка не ускользнет ничего, будь уверена! И отцовское умение жить, я убежден, послужит стимулом для развития жизненной практичности Сашки. Он будет относиться к своему отцу… и матери, конечно, не так, как дочери – к Вере Михайловне. Кем она оказалась в конечном итоге? Ненужной и тягостной даже для ближайших родных. Француженкой в собственном доме!
– Хорошо, хорошо… Посмотрим, какие плоды даст твое воспитание, – скороговоркой сказала Серафима Евгеньевна.
Денис Петрович покосился на жену Он хотел добавить еще что-то, но удовлетворенность собой настроила его на благодушный лад. Уже собираясь укрыться, глава семьи заметил возле дивана лежащую на полу книгу.
– Симочка, будь добра – положи на место. Сашкины штучки. Не терплю его неаккуратности, – недовольно морщась, попросил он.
Серафима Евгеньевна подняла книгу, взглянула на название.
Денис Петрович поинтересовался:
– Что там?
– «Война и мир».
– Нет, это ни в какие рамки не лезет! Мальчишка в шестом классе читает «Войну и мир», эту… как ее… «Историю дипломатии»… И прочее! В принципе, это должно быть недоступно его уму!
– Но Саша неплохо разбирается в прочитанном.
– Не имеет значения! Данный факт ненормален, а посему мне не нравится… Отец – преподаватель кафедры физкультуры, сына же не заставишь побегать на свежем воздухе! Никто не поверит… А сей предмет почему до сих пор здесь? – с деланным удивлением указал он на скомканное одеяло, забытое на диване.
Серафима Евгеньевна взяла его и, помедлив – очень не хотелось раздетой выходить в холодную переднюю! – открыла дверь к матери.
Вера Михайловна спала, по-прежнему скорчившись. Платок сбился и оставлял открытыми ее словно испуганно поджатые ноги. Дочь набросила на нее одеяло, содрогнувшись от холода, вернулась в комнату.
* * *
Прошло несколько лет. Многое изменилось за это время в семье Крутиковых. Серафима Евгеньевна, пополневшая и посвежевшая после курорта, получила назначение на должность начальника цеха крупного химического завода. Денис Петрович, здоровый и красивый, которого не портило даже заметно выпятившееся брюшко, поступил в заочную аспирантуру, потихоньку-полегоньку начал работу над диссертацией на близкую ему спортивную тему. Саша уехал в Москву – сдавать экзамены…
Лишь Вера Михайловна чувствовала себя хуже и хуже. Дениса Петровича боялась она по-прежнему и последнее время старалась обедать одна в своей передней. Правда, до отъезда в Москву к ней частенько присоединялся Саша. Денис Петрович сначала было вознегодовал против такого нововведения, а потом согласился, ибо «вечно унылая физиономия мадамы», как «остроумно» заметил он однажды, «понуждала заканчивать трапезу досрочно».
Стояла обычная для Ташкента ласковая золотая осень, с теплой грустью именуемая «бабьим летом». Получив на почте пенсию, Вера Михайловна медленно брела домой. Уже поравнявшись с палисадником, который огораживал крошечный участок перед домом, она остановилась. Пронизанный неярким солнцем день был так светел и прозрачен, что она с особенной горечью подумала о своей полутемной передней. Не найдя сил туда войти, Вера Михайловна поплелась в сторону недалекого сквера Революции. В этот момент ее окликнула соседка, вышедшая из ворот.
– Здравствуйте, Вера Андреевна, – остановившись, отозвалась Вера Михайловна.
– Давненько вас не видно, – внимательно разглядывая Веру Михайловну, заметила соседка. – Сидите в затворничестве?
– Почти. Выезды в свет прекратила, – невесело отшутилась Вера Михайловна. – Домашние дела важнее…
– Надежда пишет? – сумрачно осведомилась Вера Андреевна.
– Уже четыре месяца и пять… – Вера Михайловна задумалась. – Четыре месяца и девять дней ничего не получала. Ее можно понять: своя семья, свои заботы… Но я на Надюшу не обижаюсь.
– Известно, вы ни на кого не обижаетесь, – сурово заметила Вера Андреевна. – Тем паче – на собственное дите… Можно без обиды, Вера Михайловна? Потому что – на душе накипело!
– Слушаю вас, – погасшим голосом согласилась Вера Михайловна.
– Так вот. Начну чуть издаля… Какого вы мнения, к примеру, о человеке, который получил награду не по заслугам, а все одно считает – что он молодец? Наверно, не ахти высокого.
– Конечно, – с некоторым удивлением посмотрела на нее Вера Михайловна.
– А самое главное, что тот человек за незаслуженную награду как раз и неблагодарен! У него мнение – иначе не может быть… То же с вашими дорогими деточками. Вручали вы им любовь золотой россыпью – они привыкли считать это за правило. Мать, по-ихнему, нужна только для того, чтобы их ублажать. Сейчас без нее обходятся – стало быть, по боку ее!..
– Вера Андреевна, миленькая, хватит об этом… Умоляю вас! – с усилием проговорила Вера Михайловна.
Глубокая жалость засветилась в глазах ее собеседницы.
– Ин, ладно. Чего об этом говорить, на самом деле…
Но сейчас же снова вскипела гневом:
– А что Серафима со своим Денисом? Я ведь все знаю! Только разрешите – сразу укорот безобразникам сделаю!
Вера Михайловна отрицательно покачала головой.
Вера Андреевна долго смотрела вслед сухонькой фигурке, неуверенными шагами удалявшейся от нее. Потом махнула рукой и, грузно переступая, направилась в противоположную сторону.
Добравшись до сквера, Вера Михайловна опустилась на скамью, которая стояла у обочины аллеи, присыпанной красным песком. Перед нею тянулся газон с крупными декоративными цветами, названия которых она сейчас не могла вспомнить.
Здесь, в сквере, осень ощущалась особенно зримо. Сухо шелестя, с деревьев срывались листья: аллеи и дорожки были усыпаны ими – желтыми, оранжевыми и красными всевозможных оттенков, словно разбросанными в неожиданных сочетаниях рукой умного веселого художника. Трава была еще зеленой, и потому павшие на нее листья создавали странный контраст свежести и увядания…
…Разговор с соседкой безжалостно ударил по самому больному. Вера Михайловна беспокойно огляделась по сторонам, пытаясь отвлечься от мучительных навязчивых мыслей.
В этот час сквер был почти пустынным – лишь случайные прохожие пересекали его, да на противоположной стороне аллеи две женщины – видимо, мать с дочерью – молча следили за малышом, который копошился возле них.
Кажется, еще вчера она гуляла здесь с Сашенькой – тогда серьезным, забавно шепелявящим карапузом. У нее сразу потеплело на душе при воспоминании, что в последнее время он стал внимательным к ней, совсем перестал грубить. Часто и подолгу они беседовали в полутемной передней, сидя рядышком. Несколько раз он водил ее в кино, бережно поддерживая под руку. За последний год он вытянулся и превратился в высокого юношу, лицом очень похожего на мать.
Учился Саша прекрасно. Вера Михайловна упивалась его успехами – особенно в литературе и французском языке, на котором он уже довольно прилично говорил. С нежностью вспомнила она: когда на вокзале, провожая Сашу в Москву, давясь от слез, крикнула ему, стоявшему на подножке вагона: «Прощай, любимый мальчик!» – он ответил ей чисто произнесенной фразой: «Pas adieu, mais au revoir!» [1]1
«Не прощай, а до свидания!» (фр.)
[Закрыть]
Более полумесяца от него – ни одной весточки, за исключением телеграммы о благополучном прибытии!
«Бедненький… Можно представить, какое напряженное сейчас у него время», – подумала Вера Михайловна… и вскрикнула, приваливаясь спиной к скамье. Острая боль вошла в сердце, начала сдавливать его крепче и крепче…
Когда тиски боли стали медленно разжиматься и взгляд Веры Михайловны, бессмысленный от перенесенного страдания, вновь встретился с солнечным днем, который вспыхнул теплом и светом, она увидела лицо склонившегося к ней молодого военного.
– Что с вами, бабушка? – стараясь приглушить звучный голос, спросил он.
Вера Михайловна не ответила, всматриваясь в его лицо, но не понимая – что ему нужно.
– Бабушка, вам нехорошо? Помочь вам? – повторил военный.
Наконец Вера Михайловна сообразила, о чем ее спрашивают. Боль прошла, оставив страшную слабость. Она покачала головой: нет.
Военный в нерешительности помедлил, потом развернулся и пошел прочь. На повороте он оглянулся и встретил устремленный вслед благодарный взгляд выцветших старческих глаз…
…Сорвавшийся с дерева лист упал Вере Михайловне на колени. Она тихо погладила его, стараясь выправить засохшие краешки, а взгляд ее словно спрашивал о чем-то.
* * *
Через неделю Вера Михайловна умерла. Ее тело, столь же неприметное, как при жизни, лежало в передней, в которой она провела остаток лет. Около нее сидели две старушки – кажется, старые ее подруги. Они плакали, шепотом переговариваясь между собой. Несколько раз заходила Серафима Евгеньевна – на минуту-другую присаживалась рядом.
Кто-то из соседей намекнул Денису Петровичу: не приличней ли, дескать, поместить покойницу в комнату? На что тот с приличествующей грустью пояснил:
– Там полы покрашены. Действительно, не вовремя ремонт затеяли. Но кто знал… Теперь уж ничего не попишешь.
…Почтальону, позвонившему у дверей, открыл хозяин. Получив телеграмму, негромко воззвал:
– Симочка!
Возникшей Серафиме Евгеньевне многозначительно сообщил:
– Из Москвы…
А прочитав вслух: «Выслала пятьдесят приехать не могу целую Надя», злорадно воскликнул:
– Какова? Ну и доченька!..
В комнату вошло несколько женщин и, не завершив тираду, Денис Петрович вышел.
* * *
Супруги Крутиковы обедали, когда в дверь квартиры позвонили.
– Поесть не дадут спокойно, черт их побери! – разозлился Денис Петрович, стукая о ложку мозговой косточкой.
– Денис, отопри дверь! Уверяю – кость никуда не убежит, – со сдержанной неприязнью заметила Серафима Евгеньевна.
– Ничего, подождут, – коротко ответил Денис Петрович.
Опять настойчиво задребезжал звонок. Денис Петрович слизнул с ложки мозг, вкусно чмокнул и направился в переднюю. Открыв дверь, увидел Веру Андреевну.
– Чем могу служить? – сузив глаза, с достоинством поинтересовался он.
Вера Андреевна с нескрываемой антипатией взглянула на его сытое лицо с жирными губами, протянула синий конверт.
– Получите…
– Что за тайны мадридского двора? – пробормотал Денис Петрович, уже в столовой распечатав его Слушай, Серафима, чудеса, да и только! Мы от Сашули весточки не дождемся, а он пишет на адрес этой… как ее… Веры Андреевны!.. Постой, постой… Письмо-то предназначено Вере Михайловне. Ничего не понимаю, черт меня подери!
Серафима Евгеньевна молча взяла письмо из его рук.
«Дорогая бабуля, здравствуй! Спешу сообщить о нашей общей радости: я – студент университета имени Ломоносова. Ура! Среди поступивших медалистов все золотые, только я серебряный. И, честно говоря, вывезло меня знание французского языка – профессор даже удивился «превосходному», как он выразился, знанию предмета, проявленному твоим внуком. Спасибо тебе!
Находясь вдалеке, я многое вижу другими глазами. Потому хочу – нет, это не то слово! – обязан сказать, что если бы это было в моих силах, начал бы все сначала, чтобы избавить тебя от многих обид. Но ничего! Жизнь продолжается. Окончу учебу, будем жить вместе – и все пойдет по-другому…
А пока, бабуля, давай сделаем так: я считаю, что письма, в которых буду сообщать самое важное, должна читать лишь ты. Адресовать их буду Вере Андреевне для тебя. Думаю, что это удобней, чем «до востребования». Впрочем, сообщи – как тебе лучше.
Ну, пока все. Привет всем моим друзьям. Прости за короткое послание – очень некогда. Крепко целую. Твой внук».
…Денис Петрович никак не мог уснуть. В комнате было темно – казалось, что она безгранична. Рядом молча лежала Серафима Евгеньевна. Денису Петровичу показалось, что она плачет. Действительно, когда по комнате поплыл свет от фар развернувшейся на улице автомашины, он увидел ее крепко сжатый рот и слезы, сверкнувшие на щеке. Ему стало не по себе: очень редко он видел жену плачущей!
Начинался дождь: по крыше словно бегал быстрый зверек, мелко и четко постукивая железными коготками. В передней мерно тикали «ходики», вскрипывая с каждым взмахом маятника.
Стараясь думать о приятном, Денис Петрович вспомнил, что скоро переезжать в другую – новую, полностью благоустроенную квартиру. Но на сей раз даже это с нетерпением ожидаемое событие показалось не столь уж важным. Тягостное чувство человека, забывшего что-то очень важное и безуспешно пытающегося вспомнить, завладело им. Он приподнялся, злобными толчками взбил подушку, снова улегся. Внезапно заболела поясница. «Старость, черт бы ее побрал!» – тоскливо подумал Денис Петрович. Понимая, что теперь долго не уснуть, он остался лежать с открытыми глазами.
Дождь перестал стучать. Денис Петрович знал, что жена тоже не спит. Но она молчала и даже не шевелилась. Лишь бесстрастно тикали в тишине передней старенькие часы Веры Михайловны, отсчитывая беспощадно судящее время.
