Текст книги "Будни и праздники"
Автор книги: Юрий Слащинин
Соавторы: Николай Бондаренко,Р. Гришин,Георгий Вогман,Валерий Нечипоренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
…Но вот объявлена посадка. С брезентовым рюкзаком на плече, экономно притушив сигарету и вложив ее в пачку, продвигается он в толпе пассажиров к дверям автобуса. Особенно рьяные пихают, отжимают деда в сторону. Но он не замечает ничего, потому что вне суеты, и мысли его далеко – дед Тишка уже в пути.
Дед Тишка едет к людям…
Р. Гришин
ДАВЛЕНИЕ СВЕТА
Повесть
1
Назырбай рывком распахнул дверь. Пока он торопился сюда, в общежитие, ему представлялось, что Николай с Сергеем еще дрыхнут, или гоняют чаи, или просто режутся в карты, и у него ныли пальцы от желания схватить их обоих за шиворот и отматерить от всей своей возмущенной души.
А в комнате было пусто. Две аккуратно прибранные кровати, отглаженные полотенца лежат на подушках. Нигде ни соринки, ни небрежно брошенной вещи, как будто здесь жили не разудалые парни, а женщины-чистюли. В графине, что стоит на подоконнике, прозрачно светится под солнцем чистая вода.
Назырбай заглянул в раскрытый шкаф: там высилась на полке какая-то диковинная колба с непонятным механизмом внутри, – не поленился нагнуться и пошарить взглядом под провисшими кроватями. Ни чемоданов, ни рюкзаков. Уехали, что ли, Сергей с Николаем?..
Ладонью стер Назырбай пот с бугристого лба. Карие глаза с желтыми белками, только что гневно блестевшие, стали как бы пустыми. Он постоял с минуту, размышляя, что могло случиться. В тишине несколько мух с нудным упрямством бились об оконное стекло.
К их монотонному гуденью внезапно прибавилось дребезжанье графина. Вода в нем подернулась мелкой рябью. Назырбай уловил едва различимый гул, похожий на рокот многотонного самосвала, проехавшего вдалеке; в стенах комнаты что-то стронулось с места, зашуршало, и дверцы шкафа настороженно скрипнули.
Снова подземный толчок. Назырбай оценивающе глянул на стены, в который раз убеждаясь, что деревянному бараку все нипочем. Сколько уж трясло его за эти дни, а он лишь кряхтит, старый, обшарпанный, давно, еще до землетрясения, приговоренный к сносу, чтобы не портил вид поселка, и все-таки живой и целый.
Назырбай протопал на кухню. Там комендантша, худая женщина с седыми косичками, кое-как зашпиленными на затылке, макала лепешку в пиалу с чаем и осторожно жевала ее по-детски слабыми челюстями.
– Сергея и этого… Кольку из девятой комнаты не видела? – напористо спросил Назырбай.
– Кажется, ходили тут вечером, а утром не было.
Комендантша достала из кармана папиросу, прикурила от голубого венчика на газовой плите. Тщедушная, в стиранном-перестиранном платье, она выглядела хрупким сонливым воробышком.
– Так где же жильцы? Чего молчишь? – попробовал Назырбай растормошить ее.
Но в ответ услышал неожиданное:
– Будешь кричать – выставлю за дверь.
Воробышек был с характером.
– Двенадцать часов, люди – давно на работе, а эти двое… Где их вещи? – догадался он спросить.
– Джураевские – в камере хранения, а Николай, судя по всему, свои забрал.
Неужели Николай действительно уехал? Но тогда странно, почему он Сергея с собой не увез. Они ж всегда и во всем вместе, куда один, туда – и другой.
– Еще вопросы есть? – лаконично спросила комендантша.
Обдумывая свое, он грубовато бросил:
– Чего одна пьешь? Угости.
Тонкой рукой с коричневыми пятнышками она указала на чайник и стопку пиалушек: дескать, наливай себе сам, – и Назырбай подчинился этому жесту. Но только налил себе чаю, а пить не стал – выдержки не хватило. Сорвался с места, прогрохотал стоптанными кирзовыми сапогами по гулкому коридору, выскочил на улицу. Надо было спешить в бригаду, к Турсынгуль. До смерти хотелось ему увидеть лицо бригадирши, когда она услышит, что Николай скорее всего уехал, раз уж вещи прихватил. Что скажет, как отнесется к этому? Дай бог, чтобы не очень сильно переживала. Все идет к лучшему…
По дороге на головные сооружения газопровода, трясясь в пыльной кабине попутного самосвала, он перебирал в уме, какие слова скажет бригаде. Пусть все почувствуют, что Назырбай был прав, когда выступал против Николая и пытался образумить Сергея. Пусть бригада устыдится того, что помалкивала, а то и мешала ему перевоспитывать этих бездельников.
Но, войдя в вагончик, Назырбай сказал лишь одно:
– В общежитии их нет.
– Обоих?
– Да.
– А вещи? – спросила Турсынгуль.
Назырбай постарался произнести деловито:
– Краснов свои забрал.
Вот теперь он мог понаблюдать, какое у нее лицо. Но почему-то захотелось отвернуться, а то и вообще уйти, чтобы не видеть прищуренных ее глаз и заодно не слышать тяжкого молчания в вагончике.
Все утро над поселком шли облака. Гнал их куда-то ошалелый пустынный ветер. Оттого окно вагончика то грустно серело, то вспыхивало солнечной желтизной, и лицо Турсынгуль казалось то землисто-серым, то спокойным и свежим, скуластенькое, с точеным носиком, в общем-то обыкновенное, но такое родное, что хоть криком кричи от щемящей нежности.
Назырбай все больше мрачнел и, сам того не замечая, резко посапывал.
– Да не шуми ты, как насос, матерь божья! – вдруг подал голос дядя Костя. Дернул в расстройстве редкие свои усишки. – С мысли сбиваешь… Может, не будем переживать?
Турсынгуль провела рукой по щеке, словно пожалела себя, нахмурилась:
– Не будем. Придут – накажем, а не придут…
Женщины разом зашумели, не способные допустить, что Сергей сбежал с Николаем:
– Ну, как же? Вещи-то Сережкины остались, значит, он здесь!
– А они не уехали в город разгружать вагоны? – предположил дядя Костя. Повернулся к Михаилу: – Ты с ними вчера допоздна шатался… Не слыхал?
Тот неопределенно хмыкнул и отвел глаза в сторону. Подозрительно как-то отвел. В другое время дядя Костя непременно взялся бы за него, шельму, чтобы вытрясти правду, да следовало по-быстрому решать, что делать дальше, и он предложил Турсынгуль:
– Может, сбегать в штаб разузнать?..
– Вот еще! – немедленно отозвалась Катерина. – Мальчишка ты, что ли, чтобы бегать за всяким?..
Имя Краснова они старательно не упоминали. Им ли не знать, как Турсынгуль относится к Николаю? Она держится, конечно, молодцом. Будь здесь посторонний, он бы решил, что бригадирша просто возмущается двумя рабочими, загулявшими с утра. Но их-то, товарищей, не обманешь. Знают они назубок всю эту историю, несуразную и несправедливую по отношению к Турсынгуль, а по-домашнему говоря, к Гуле. Господи, вот пошли мужики, один хуже другого! Почему они не ценят таких женщин?! И симпатичная Турсынгуль, и приятная, и умная. Что ему еще надо было, дурню?
Весь день они припоминали, что и как случилось у него с бригадиршей. Да и с Сергеем – тоже, родным для бригады парнишкой. Где он, шалопай эдакий?.. Припоминали молча, лишь иногда то одна женщина, то другая вдруг ни с того ни с сего отпускала резкое словцо, что-нибудь вроде: «Ну и люди пошли!» – И все понимали, к кому это относится.
На Турсынгуль старались не глядеть и обращались к ней только по делу. А она работала, как заведенная, ко всему, казалось бы, равнодушная.
Николай впервые пришел на стройплощадку месяца за полтора до землетрясения. Хорош он был, по-настоящему хорош, когда вошел в вагончик.
Плечистый, сухощавый, на брюках стрелки, пряжка армейского ремня надраена. А ботинки-то блестят! И не понять, как это можно, пройдя по песку и пыли, сохранить их чистыми. Грусть прочиталась в глазах у замужних: есть же на свете аккуратные мужчины! Не то что их обормоты, за которыми стирай да гладь, гладь да стирай, а они все равно мятые.
Вглядывались в лицо Николая. Густые брови, удлиненные голубые глаза, на подбородке – ложбинка. Все по-мужски резко очерченное, ничего бабьего, парень – хоть куда.
И как он повел себя с Гулей, тоже понравилось, потому что нынче не часто увидишь, чтобы парень, к тому же такой видный, смущался, разговаривая с женщиной.
– Тут написано, ты – каменщик, – сказала она, прочитав бумагу из отдела кадров. – А еще что-нибудь умеешь?
– Маленько плотник, маленько бетонщик, сварщик, газорезчик… Что прикажешь, то и сделаем.
Он улыбнулся Турсынгуль, и она посмотрела на него вопросительно, не понимая, должно быть, чему тут радоваться.
Расспросив новичка о жизни, узнали, что Николай приехал из Каршинской степи, где возводил целинные поселки, а до того поездил по отгонным пастбищам Каракалпакии – ставил кошары. Но вот что гнало его с места на место и в конце концов прибило к Аланге, – о том он не сказал.
– Ты что, так и полезешь на леса в наглаженных штанах? – вдруг спросила Турсынгуль. То ли надоело ей слушать новичка, то ли еще что.
– Я, собственно, забежал познакомиться, – развел Николай широкие ладони. – По дороге в общежитие! Сейчас сбегаю, переоденусь во что-нибудь попроще…
Слукавил парень. Захотел показаться людям при параде, а сам темнил. Ведь общежитие – в поселке, за шесть километров отсюда, какое уж тут «по дороге»?.. Смех заполнил вагончик. Даже Турсынгуль, обычно сдержанная, засмеялась, прикрывая рот ладошкой.
Николай крутнул головой и неожиданно тоже рассмеялся:
– Да ладно уж, соврать нельзя!..
Обернулся он с переодеванием довольно быстро, тем более что Сергей помог ему поймать машину до поселка. Парнишка вызвался проводить новичка, но Турсынгуль не пустила:
– Нечего разъезжать туда-сюда.
Поправила платок, повязанный на затылке, и от движения рук, заведенных за голову, распахнулась незастегнутая телогрейка и округлилась крепкая грудь под мужской фланелевой рубашкой. Едва ли не зримо увиделось всем, как гибко ее тело. Маленькая росточком, да уж больно ладная.
Сергей конфузливо потупился, и на смуглых щеках проступил румянец. Пробубнил:
– Опять наставляешь?
– Опять. – Турсынгуль не заметила его смятения. – Неси кирпич к подъемнику, хватит прохлаждаться.
Отойдя от нее, он дразняще выкрикнул:
– Опекунша!
Так он называл всех женщин в бригаде, поскольку они без конца учили его уму-разуму, а ему это давно уж надоело.
Сергей был из детдома. И с первых же дней, как женщины узнали, что паренек рос сиротой, принялись они его воспитывать. И специальности обучили, и заставили поступить в техникум, и выручали, когда, случалось, он выяснял отношения с мальчишками на танцплощадке. Грех было Сергею жаловаться! А он все бунтовал, непривыкший к женской заботе. Однажды даже сбежал от них – устроился оператором на дальнем промысле. И все же вскоре возвратился: видно, привязался к ним помимо воли.
Когда Николай вернулся из общежития, Сергей как присох к нему. Вот тут-то и началась их дружба, из-за которой сейчас, спустя шесть недель, у женщин головы шли кругом. Знали бы тогда, чем все кончится, силком увели бы парнишку. Да не знали и даже, глупые, радовались, что у Сергея, кажется, появился старший товарищ.
Ведь он прямо-таки тосковал по другу. С кем ему было водиться в бригаде? С ними, что ли, с тетками, у которых на уме только семьи да дети, да что сварить, да где достать стиральный порошок? Или дядя Костя? Он для Сергея – старый. К тому же как попал пять лет назад «под каблук» Катьке Сычевой, так оттуда и не вылезает. Уж на что весело смотреть, как жена верховодит над мужем, но у Катерины – явный перебор: и туда – Костик, и сюда – Костик, и то подними, и это поднеси… И дядя Костя не протестует: бегает даже вроде бы с удовольствием. За сорок человеку перевалило, а с женой – лопух лопухом.
Или взять Михаила. С ним и водиться-то опасно. Пьет и еще бахвалится: «Я, девки, бормотолог!» Это – как ученое звание у него за то, что хлещет винцо, прозванное «бормотухой».
Бывали в бригаде и другие мужики, и немало. Однако поработают немного – и расчет им подавай. Что их не устраивало, определить невозможно. Жилье в Аланге дают приличное, зарплата – в норме: и за отдаленность, и за безводность идут немалые деньги. Правда, здесь, на газовых промыслах, летом жарко до обмороков, потому что кругом – пустыня. Но за такое неудобство и начисляют коэффициент. Кто б его давал, если б в Аланге был курорт?
Нет, не находилось никого, пригодного Сергею в товарищи. Разве что Назырбай, но к нему не подступиться: привык командовать молодыми. Мол, раз ты моложе меня, слушайся и подчиняйся, как положено по народным обычаям. А Сережке обычаи ни к чему – кто их выдумал, тот пусть и выполняет.
Вот почему парнишка так потянулся к Николаю.
В ту пору бригада заканчивала склад аммиака для цеха осушки газа. И, заметив, что Николай морщится от острого запаха, Сергей так и кинулся объяснять что к чему. Да и то сказать: на головных новичку без объяснений знающего человека не обойтись, потому что они, эти головные, ни на что не похожи. Серебристые трубы, и неохватные, и тонкие, опутали темно-серые корпуса станций, башни, и все это гудит изнутри. Ни тебе дыма, ни пара, ни перестука, как на всяком нормальном предприятии. Гудит, и все.
– Аммиаком пахнет, – сказал Сергей.
– С похмелья полезно, – тут же вставил Михаил. – Мозги прочищает!
– Твои уж ничем не прочистишь, – одернули его женщины, чтобы не мешал рассказу парнишки.
А тот говорил, что есть такая вода – пластовая. Она соленая и хлещет из скважин вместе с газом. От нее избавляются низкотемпературной сепарацией в башнях. То есть морозом высушивают газ, как мокрое белье – зимой. А холод делают с помощью аммиака. Вот и весь секрет.
Сидя на опрокинутом барабане из-под кабеля, Назырбай похлопал в толстые ладони.
– Слушай, да ты настоящий лектор!
– Можем, – шутя погордился Сергей.
– Но ты еще потанцуй перед ним, – кивнул Назырбай на Николая.
– Чего-чего?
– Потанцуй! Обслуживать надо на высшем уровне.
В голосе Назырбая так откровенно сквозило желание оскорбить их обоих, что от неловкости и удивления некоторые женщины хихикнули.
Назырбай ждал ответа, не поднимая глаз от земли, приземистый, почти квадратный, налитый непонятной враждебностью.
– Ты чего разволновался, дядя? – коротко спросил Николай. Вряд ли Назырбай был намного старше него, лет на пять-шесть, не больше. Тем язвительней прозвучало «дядя». – Сам и станцуй!
– Перед тобой? – Вскинул глаза, ожег его взглядом. – Ты, молодой-красивый, веди себя аккуратно.
Сергей, наконец, произнес, не скрывая изумления:
– Чего придираешься?
Мельком посмотрев на него, Назырбай пренебрежительно кинул:
– Э-э, гуляй!..
– Куда гулять? – начал было расходиться Сергей, однако женщины зашумели, стараясь, заглушить ссору:
– Ну, хватит, чего распетушились?
Не знали они тогда, что ссору не погасить.
Удивительно, но получилось так, что Назырбай первым почуял, какая беда пришла для Турсынгуль. Уж как он уловил такое, никому не известно. Верно, перехватил какой-нибудь взгляд Николая, очень уж выразительный. Или в походке Турсынгуль, в ее движениях, в том, как она поправляла кокетливо повязанный платок, разглядел что-то опасное для нее и для себя. А может, просто сердце ему подсказывало? Влюбленное, оно – вещее.
2
Когда уж и поужинали, и каждый говорил, что хотел, не слушая соседей, Николай достал из шкафа гитару. Тронул струны, и тотчас поубавился разговор. От низких чистых звуков словно посвежело в жаркой комнате, где на стульях и кроватях расположились вокруг стола дядя Костя с Катериной, Михаил, Сергей, несколько женщин.
– Батюшки, он еще и музыкант, – восторженно ахнула Шура, средних лет подсобница, женщина пышная и, как многие полные люди, кроткого нрава.
– И вправду, – удивленно протянула Катерина.
Музыку в бригаде любили, песни, вплоть до самых модных, выучивали по «Маяку» а пели в добрых компаниях, не жалея голосов. Но вот играть на музыкальном инструменте никто не умел.
Николай смотрел на гостей растроганно и в то же время как бы отрешенно. Наверное, прикидывал, какую песню спеть для них, хороших своих товарищей, пришедших отметить его вступление в коллектив. Пусть не все собрались, бог с ними, с Турсынгуль, с Назырбаем… Он не в претензии, потому что всякий поступает, как считает нужным.
Запел хрипловатым баском, и гитара завторила ему чуть ли не как живая. Зазвучала «цыганочка», и вел ее гитарист, знавший диковинные переборы. Изумились гости такому умению, а когда вслушались в куплеты, то и вовсе обомлели. Вместо знакомых слов звучали какие-то другие, сами по себе обыкновенные, но, если вслушаться в то, как они чередовались и где Николай делал паузы, то открывался за ними иной смысл, ядреный, смачный. Собственно, один припев остался безобидным: «Эх, раз…» Все же остальное было греховно двусмысленным и хулиганистым.
У Сергея расширились глаза от восторга. Он замирал, слушая очередной куплет, а потом начинал барабанить по столешнице и выкрикивать: «Эх, раз, еще раз!» Вот это песня! Ее, конечно, не споешь при народе, но в своей компании!.. В такт его ударам подрагивала посуда с едой.
Поначалу женщины сконфуженно пересмеивались, затем Катерина сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
– И вовсе не смешно.
Дядя Костя благодушно махнул рукой:
– Ничего, весело чешет.
Лучше бы он промолчал: Катерина разозлилась, тем более что от ударов Сергея ей на подол свалилась со стола ложка, и проговорила четко:
– Пошлость одна, между прочим.
Разомлевшая от вина Шура не согласилась с нею:
– Да не смущайся, не девочка, крой, Колян, как есть!..
И Николай завел песню про девушку, которая «все ждала и верила», а дальше пошло такое, что Сергей зашелся в хохоте, а Шуру бросило в краску, и она забормотала, отмахиваясь от Николая:
– Да ну тебя…
Михаил, сидевший в пьяном оцепенении, невесть отчего встрепенулся, и, поймав конец песни, завопил не в лад:
– У одной реки-и!..
Петь он не умел, зато любил «концы тянуть». Все уж замолчат, а он все выводит одну ноту, оглушая соседей по столу. Катерина приготовилась и его отчитать, да в этот момент раздался голос Турсынгуль:
– А вы громко поете!
Она стояла в дверном проеме и казалась незнакомо хрупкой и будто бы озябшей. Вместо мужской фланелевой рубашки и мешковатых брюк, таких привычных на стройплощадке, на ней было летнее яркое платье, еще не известное никому в бригаде. Она по-новому уложила смоляные волосы и подкрасила губы. Улыбалась неуверенно, как молоденькая девчонка, впервые пришедшая на гулянье.
С хмельным радушием Николай поднялся навстречу гостье. В расстегнутой рубашке, с прядями волос, упавшими на лоб, он был так открыт в своей радости видеть Турсынгуль, что всем почудилось: вот возьмет и расцелует бригадиршу. Но он только тронул ее за локоть, словно хотел убедиться, она ли это.
– Ну, молодец, проходи! – махнул рукою Сергею, и тот послушно пересел поближе к дяде Косте, освобождая стул рядом с Николаем. – Водку пьешь?
– Нет.
– Тогда позволь винца налить…
Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:
– Чего задержалась-то, Гуля?
– С Равшаном возилась…
Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу вверх, и в повороте ее головы, в полуоткрытом рте угадывалось что-то беззащитное.
В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.
– А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.
Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.
– За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.
Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:
– Не веришь, что я надолго здесь задержусь?
– Ты догадливый.
– Стараюсь.
– Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.
– Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. – Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. – А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.
– Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?
– Натуру не переделаешь, начальник.
А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:
– Хочешь, расскажу про себя самое главное?
Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:
– Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?
– Господи, для меня эти рюмки, что слону – ириски.
– Тогда начинай.
Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:
– Выйдем? Там и объясню, а?
– Пойдем!..
В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.
Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.
– Это правильно, что ты не доверяешь, – спокойно произнес Николай. – Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.
– Спасибо, что объяснил. Теперь буду знать…
Он развел руками: дескать, невелика услуга.
– А если всерьез, долго на одном месте действительно не сижу. Не выношу, когда на меня давят, понимаешь?
– То есть как давят?
– Ну, приказывают, заставляют… Все внутри переворачивается, и остается или драться, или уходить. А драться – зачем? Еще срок схлопочешь.
В нескольких шагах от них возник приземистый, неправдоподобно широкий силуэт. Скрипнула галька под грузными шагами, и раздался голос Назырбая:
– Чего стоим?
– Воздухом дышим. А что запоздал?
В слабом свете, падавшем из окна, было видно, что Назырбай одет в потрепанное трико, отвисшее на коленях, старую рубашку и телогрейку, накинутую на плечи, и что в руке у него – ведро. Он жил в соседнем доме – для одиночек, и, видно, не в гости собрался, а вышел по домашним делам. Однако Николай, словно ничего не замечая, радушно продолжал:
– Заждались тебя, неторопкий ты товарищ. Но есть еще заначка, пойдем!..
Назырбай повернулся к нему спиной, как к пустому месту, пристально посмотрел на Турсынгуль, и дальше пошел разговор, загадочный для Николая:
– Миясар привет шлет…
– Спасибо, Назырбай. Будешь писать – передай, чтобы берегла себя и детей. – Турсынгуль говорила бодрым приветливым голосом, в котором, однако, не было тепла. Так вежливое начальство разговаривает с надоевшим посетителем: и выставить его невозможно, и усовестить трудно. – Пусть Миясар быстрее сюда приезжает.
– Ты не знаешь, кто ей все время пишет?
– Не знаю…
Он ушел, ничего не сказав Николаю. Силуэт мелькнул на фоне окон соседнего дома и расплылся в черном квадрате крыльца. Николай и Турсынгуль прислушались, не скрипнет ли дверь, но было тихо, и они так и не поняли, зашел Назырбай в дом или остался на крыльце.
– Смурной дядя, – определил Николай.
– Не надо так…
– Ради бога! – пренебрежительно пожал он плечами. – Было б о ком судачить!..
Назырбай стоял на крыльце, не ощущая холода, заползавшего под рубашку, и глядел в темноту. До него доносились обрывки слов, медленно гаснувшие в тишине. Он не мог разобрать, о чем они там рассуждают, и в горьком недоумении думал, что общего может быть у Турсынгуль и этого смазливого парня. Она ведь – умница, а Николай – балаболка, у которого только и достоинств, что всегда отглаженные брюки.
Как изменилась Турсынгуль! Раньше она бы на такого и не взглянула и уж тем более не стояла бы с таким ночью. А сейчас – пожалуйста, да еще куртку его накинула на плечи. Когда это Николай успел стать для нее настолько близким, чтобы в его куртке отогреваться?.. Неприлично.
Год назад, когда он приехал в Алангу, Турсынгуль была совсем другой. Неразговорчивая, платок вечно надвинут на лоб, глаза – непроницаемые. Держалась скромно и вроде бы неприметно, так, по мнению Назырбая, бригадиры себя не ведут. Но вот что удивило его с самого начала: в бригаде Турсынгуль уважали. Сам-то он в первое время разговаривал с ней свысока: ему ли, каменщику высшего разряда, слушаться какую-то женщину?
Да и вообще, ее ли это дело – руководить коллективом? На такую должность нужен горластый мужик, умеющий, если нужно, заставить людей работать так, как требует обстановка, не робеющий перед начальством, если надо защищать интересы товарищей. А тут – женщина, мелковатая даже по фигуре.
Не сразу он понял, почему не опытный дядя Костя и не кто-нибудь другой, а именно Турсынгуль – бригадир. Он почувствовал, какой у нее характер, когда однажды, сомлев от жары, отказался разгружать грузовик с кирпичом. Турсынгуль не стала ни нервничать, ни голос повышать. Постояла перед Назырбаем, без робости заглянула ему в глаза:
– Ладно, сам назови, кого вместо тебя ставить.
А кого назовешь? Когда речь идет о тяжелой и в то же время грошовой работе, язык не поворачивается предложить вместо себя товарища. И потому Назырбай тогда посопел от злости и, надев рукавицы, молча полез в кузов машины. Загнала его бригадирша в угол, ничего не скажешь.
Такой уж у нее подход. Если же все-таки упрямится человек, Турсынгуль его не уговаривает. Обращается прямо к бригаде:
– Ну что ж, давайте за него поработаем. Другого выхода нет. Кто-то ведь должен дело делать!..
И тут за упрямого товарища принимаются все, потому что никому не хочется вкалывать за него. Разговор обычно бывает недолгим, без грубостей, но и без недомолвок:
– Все, браток, должно быть по справедливости! Сегодня, как говорится, ты, а завтра – я… Не беспокойся, у нас не бывает так, чтобы один все время получал выгодную работенку, а другой, понимаешь, ходил неумытый. Но уж если Гуля велела, значит, так нужно.
И человек или соглашается, или подает заявление об уходе: бригада не любит тех, кто норовит на чужом горбу в рай попасть.
Умеет Турсынгуль и за товарищей постоять. Да еще какая принципиальная, просто удивительно. Был такой случай: прораб нехорошо обругал Шуру за нерасторопность. Сорвался инженер, с кем не бывает; особенно если до плана еще ой как далеко, а до конца месяца три дня осталось. Шура всплакнула и успокоилась, отходчивая душа. Турсынгуль же и прораба отчитала, и до управляющего трестом дошла. И пришлось инженеру при всех извиняться перед Шурой. Вот так.
Турсынгуль и других не обижала, и для себя не искала легкого дела. А если что у нее не получалось, то не стеснялась и совета спросить – не строила из себя начальства! Потому-то Назырбай и стал относиться к ней, как и все в бригаде, по-дружески.
Жалел, когда после смены ей еще приходилось идти на всякие совещания, не позволял на стройплощадке носить тяжеленную арматуру, по-родственному рассказывал о своей семье, оставшейся в Намангане. И день ото дня ее глаза становились все приветливей, хотя она по-прежнему оставалась молчаливой.
А потом Назырбаю перестало хватать тихого дружелюбия Турсынгуль. Хотелось, чтобы она ему доверялась, чтобы делилась тем, о чем думала. Конечно, не потребуешь от женщины: «Расскажи о себе!» Но если самому быть открытым, то рано или поздно и она станет доверчивей. Вот он и спешил к Турсынгуль с разными мыслями, историями. Она слушала терпеливо, иногда с интересом, но сама не спешила открыться. Наоборот, чем дальше, тем чаще избегала его разговоров.
Назырбай терялся в догадках, что за напасть, пока однажды дядя Костя не задержал его после смены:
– Давай по-мужски, а? Ты чего к Гульке пристаешь?
– За такие слова я знаешь что могу?
Жилистый, сухонький, с отвисшими редкими усами, дядя Костя оглядел его, как бывалый каменотес – гранитную глыбу, которой предстояло придать божеский вид.
– Я ж по-хорошему!.. Ты далеко от семьи, баба тебе необходима, дело житейское. Но Гуля – не из таких, поэтому не беспокой человека.
– Э-э, тебя не касается.
– Нет, брат. Мы много пережили и переделали вместе, она нам не чужая…
Еще не успев как следует обдумать его слова, Назырбай уже знал, что в чем-то дядя Костя не ошибся. Но только в чем-то! Если уж на то пошло, вон Шурка то и дело оглядывается на него, Назырбая, так что насчет женской ласки все могло бы решиться просто. Да разве похож он на козла? И разве его не мучает совесть, что он может предать своих детишек, а их пятеро? Но стоит Турсынгуль только появиться – и воля куда-то пропадает, и он мигом оказывается рядом с ней, и заговаривает, и ловит взгляд… До чего же легко люди судят о других. Неужели и Турсынгуль считает так же, как дядя Костя?
Он принялся было ухаживать за Шурой, провожал ее домой и однажды даже зашел к ней. Но все тогда же и прекратилось: Шура расплакалась и сказала, что он ее за человека не считает, а так, за вещь какую-то.
Загулял Назырбай, но тоже неудачно. То к одной компании приткнется, то к другой. Подолгу не задерживался в них, поскольку уже на второй или третий вечер ему намекали, чтобы шел он куда подальше. Дело в том, что сам Назырбай выпивал не больше двух рюмок: не любил он мерзкого пьяного состояния! А поить других не собирался, это он прямо говорил компании, когда ему предлагали раскошелиться. Вот и отделывались от него, молчаливого, трезвого. Но он упорно искал, к кому бы еще присоединиться, потому что на людях все же было не так тоскливо.
Потускнела неизвестно отчего главная его цель – заработать на «Жигули». Деньги не приносили прежнего удовлетворения, хоть бросай все и уезжай. Угнетало и то, что, как выяснилось, быстро скопить денег было невозможно, так как приходилось и на себя тратиться, и в Наманган высылать. Надо бы семью в Алангу привезти. Но как решиться на такое? При жене и детях на Турсынгуль и не глянешь… Худо было Назырбаю.
Он сумел взять себя в руки лишь в то воскресное утро, когда к нему пришла Турсынгуль. Села за стол, решительно отодвинула от себя давно немытую посуду и мутные бутылки из-под кефира и положила на освободившееся место лист бумаги, взятый из сумочки. Назырбай молча следил за ней, горбясь на неприбранной кровати.
– Принесла тебе ордер, – довольно сказала Турсынгуль.
Накануне Назырбай вернулся домой поздно, не выспался и, должно быть, поэтому не мог сообразить, о чем идет речь. Еще сонными пальцами стянул на груди расстегнутую рубашку, встал и вышел.
Вернулся с мокрыми волосами, заметно посвежевший.
– Что, говоришь, принесла?
– Ордер на квартиру! Дали из старых фондов, но вполне приличную, на две комнаты.
Опять что-то не склеивалось. То ли память подводила спросонок, то ли еще что, но Назырбаю решительно не припоминалось, когда это он подавал в постройком заявление насчет квартиры. И в ожидании того, что Турсынгуль отчитает его за тупость, он заранее раздражатся. Резко спросил:
– Откуда взялся ордер?
Турсынгуль ответила бодро:
– Бригада попросила в тресте. Теперь ты сможешь привезти семью!
