Текст книги "Будни и праздники"
Автор книги: Юрий Слащинин
Соавторы: Николай Бондаренко,Р. Гришин,Георгий Вогман,Валерий Нечипоренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
– Что такое? – удивился тот, увидев босоногих воспитанников.
– Полюбуйтесь, товарищ директор: в грязной обуви по школе ходют! – указывая на выстроенные у стены ботинки, объяснил дед. – Приходится вразумлять…
– Совершенно правильно, – одобрил директор.
Однако, чуть подумав, осуждающе уточнил:
– Вы их специально подняли – для вразумления?
– Так точно! – подтвердил дед Тишка.
– Поня-я-ятно! – протянул директор. – Прошу выйти со мной… На минуту.
В коридоре он тихо, но раздельно и внятно разъяснил деду:
– К вашему сведению, распорядок занятий и отдыха детей обязан соблюдаться неукоснительно! Поэтому будьте добры от сна их не отрывать… Кроме того, помнится, функции воспитателя на вас не возлагались. Конечно, это не значит, что вы отстраняетесь от наблюдения за порядком. Стремление поддерживать его считаю похвальным. Но соблюдайте, пожалуйста, нужные пределы… А сейчас давайте звонок.
Когда, прозвонив к подъему, хмурый дед вернулся к босоногим мальчишкам, они, прервав оживленное перешептывание, с благодарностью уставились на него. А из умывальной уже доносился невообразимый гвалт и плеск воды.
– Как в таком виде туда идти? – после короткого раздумья пробормотал дед Тишка. – Ноги промо-чут… Эх-ма!
Еще раз посмотрев на босых ребят, он махнул рукой, сгреб конфискованную обувь и пошел к двери. Но остановился.
– Слухайте сюда, ребяты! – гневно произнес он. – Уворовать у человека рубаху, кошелек, вишню или, к примеру, ботинки – одинаково подлое дело… Хорошо вам сейчас? То-то! И другому плохо в этаком положении! Обидеть человека – хуже на свете нет!
С этим дед Тишка вышел. Вернувшись к притихшей компании, бросил перед нею чистую обувь.
– Покрывать вас боле не буду! – сказал он. – Во-первых, врать мне не по силам. В-последних – ежели еще позволите такое, как нынче, знать вас не хочу… Поняли, сынки?
– Поняли! – разнобойным, но дружным хором ответили радостные «сынки».
…Так, с первых дней, застолбилась их дружба.
Кроме деда Тишки в интернате работал еще один сторож – низкорослый средних лет мужчина в очках – вроде бы с хорошим образованием. Был он неразговорчив и замкнут, а необщительных людей дед не понимал. Поскольку напарник ничего сообщить о себе не пожелал, деду Тишке было известно единственное – тот числится по совместительству: подрабатывает, значит. Ну и бог с ним – тех, кто любит трудиться, дед уважал. Но, не получив от этого человека ответных импульсов, потерял к нему всякий интерес. Тем не менее, благодаря сменщику, он сутки дежурил, следующие – отдыхал. Это деда устраивало. Почти все свободное время он проводил с мальчишками, которых образовалась целая ватага. Верховодил в ней Васек Долгих – белобрысый малец с дерзкими глазами. Пацанье по-взрослому величало его Бугор…
Сложная жизнь деда Тишки была неисчерпаемо богата всевозможными историями. Кроме того, многое было им услышано, а то прочитано где-то: читал он много. При неуемной фантазии деда все это настолько перемешалось, что порой он сам не знал – какие события происходили в действительности, какие – вымысел. Впрочем, реальность зачастую изукрашивалась придуманными деталями, а несуществовавшее – пережитым самим…
Известно: дети вообще любят рассказы о приключениях. А если учесть, что родители маленьких обитателей школы-интерната появлялись от случая к случаю, и досуг не отличался обилием развлечений, станет ясно – с каким нетерпением ждали они встреч с дедом Тишкой и его увлекательными историями!
После уроков, в той или другой из комнат, возле деда собирались мучимые нетерпением мальчишки – все чаще к ним присоединялись и девочки. Собственные повествования о героическом, просто трогательном либо достойном осуждения дед Тишка горячо переживал вместе со слушателями – его лицо отражало всю гамму, испытываемых им чувств: в какой-то момент он бледнел от волнения, как и все от души смеялся, а то, бывало, внезапно умолкал, пряча под ладонью влажнеющие глаза…
Его искренность покорила души ребят – даже тех, кто успел не по возрасту ожесточиться. Самым невероятным рассказам верили беспрекословно. О себе дед Тишка не говорил никогда – только о товарищах или людях, встречавшихся за долгие годы странствий. И лишь однажды – это было позже – поведал об одном военном эпизоде, непосредственно связанным с ним самим…
Иногда дед совершал с ребятами, как он выражался, «хождения» за пределы школы – конечно, с согласия дежурного воспитателя, как правило не препятствовавшего этому, потому что избавляло того от хлопот с плохо управляемой детворой. Ходили в тайгу – по грибы, которых было еще много. А то просто бродить, преодолевая вековую таежную неприступность, вдыхая чуть горчащий обволакивающий аромат тяжелой влажной хвои и воображая себя десантниками, выполняющими боевое задание в тылу врага. Перед тем, как углубиться в болотистую чащобу, дед Тишка лично, со старанием, намазывал всем «сынкам» физиономии и кисти рук антикомариновой мазью – чувствуя близкую погибель, тучи гнуса и комарья жаждали крови особенно люто…
Но день за днем приходил все более стылым. Уже однажды, словно для затравки, посыпался мелкий, еще не просушенный морозом снег. И хотя через несколько часов растаял, на другое утро вода в противопожарной бочке у крыльца оказалась подернутой матовым ледком. А когда дед Тишка по приглашению милиции явился за получением нового паспорта, он вдруг обнаружил, что совсем недавно густокронные деревья возле райотдела почти оголились – и падают, падают с них умершие листья, а равнодушный человек в брезентовых штанах деревянной лопатой методично сгребает с тротуара их сухие коричневые трупики…
Да, зима подступила к околице, а потому «хождения» в тайгу пришлось прекратить. Тогда дед Тишка нашел для них новое место.
Как-то, только закончились занятия, несколько ребят пришли к его комнате. Васек Долгих осторожно постучал в дверь, услышав: «Отворено!» – нажал на нее. Пораженные неожиданностью, мальчишки окаменели: расчесывая перед настенным зеркальцем густые тускло-белые волосы, дед Тишка тихонько гудел под нос какую-то песню, а на его груди… на левой стороне его груди при каждом движении позванивали военные медали, на правой – сверкал надраенный до сияния гвардейский значок!
– Все в готовности? – не оборачиваясь, спросил дед.
– Куда? – не поняли ошарашенные мальчишки.
– Прошу одеться по всей зимней форме. Выход через десять минут ноль-ноль! – командирским тоном сообщил дед Тишка и, скосившись, подморгнул добрым круглым глазом.
В этот день дежурил физрук – длинноногий парень в красно-белом вязаном колпаке, который он явно предпочитал всем другим головным уборам. Это был самый покладистый изо всех воспитателей. И ровно через указанное дедом Тишкой время возглавляемая им группа мальчишек вышла на улицу…
Он привел их к черному остову катера, завалившегося бортом на пологий речной берег, и первым полез в проржавевшее нутро. За ним начали карабкаться остальные. Здесь было темно и холодно, но, поскольку внутренние переборки давно разрушили, хоть и тесно, но разместились все. А когда из остатков поручней, шпангоутов и прочей просушенной летом деревянной рухляди разожгли костер, стало совсем хорошо – вроде находятся они где-то далеко от всех, готовясь к прекрасному, отчаянному и таинственному делу.
Прыгающее пламя костра освещало широкую бороду деда Тишки, отражалось в его черных блестящих глазах, высвечивало медали. Погруженный в свои мысли, он долго молчал. Не решаясь потревожить деда, тихонько сидели и пацаны. В полном безмолвии лишь плескалась холодно отяжелевшая река, которая билась о плес. В конце концов кто-то не выдержал:
– Дед Тишка, а за что вас медалями наградили?
– За честную службу, – отрешившись от задумчивости, ответил дед.
– А у вас «За отвагу»! Значит, подвиг совершили?
– Ничего такого не совершал, – возразил дед Тишка. – Дак што такое – подвиг? Я считаю, это когда человек весь выкладывается, но делает непосильное для тех, которые не могут себя превозмочь. Скажем, несут люди нужный груз, вконец выдохлись, руки-ноги отказывают – и все, амба. А какие-то один или два, хотя глаза на лоб, кровь из ноздрей – волокут! Потому што – надо. Вот это есть подвиг… Так и на войне. Только задачи боевые, конешно. А мне вот случая для подвига не представилось. Просто делал, што солдату положено. С добросовестностью… Оно и правильно: разве возможно, штобы у всего народа на груди – золотые звезды?
– Вы где воевали? – огорченный из-за дедова невезения, спросил Васек.
– Подожди, я насчет геройства доскажу… К примеру учитель загадывает вам задачку: из пункта бэ в пункт вэ идет поезд, встречь ему – машина. Треба узнать – где пересекутся их путя. Задача непростая, спору нет Но тому, кто помучится-помучится с нею, да бросит – в герои не вылезть. Зато ежели усидит и превозмогет – это, по вашему возрасту, будет подвиг… А воевал я во многих местах – с Ленинграда и до Праги…
Заслушавшиеся мальчишки не обращали внимания на угасающий костерок – сухие деревяшки прогорали быстро. Но не успел смолкнувший дед Тишка потянуться за дощечками, как сразу несколько торопливых рук начали подбрасывать их в ослабевшее пламя. Через мгновение весело-злые огненные языки заметались, вылизывая темноту…
– Вот на Ленинградском фронте, когда немецкую блокаду уже разорвали, вышли мы в сторону Карелии, – оживился дед Тишка, его глаза заблестели еще ярче. – Наш полк принял бой не доходя реки Сестры – интересное такое у нее прозвание. В одной со мной роте был парнишечка узбек – черноватый, маленький да худой, к тому же голова большая – не по росту. Так его Головастиком и дразнили, а подлинное имя не помню… Так вот. Перед самой речкой Сестрой фрицы закопались, установили проволочные заграждения. Перед нашим наступлением большую часть саперы успели порезать, а на пути роты, в которой был я – вот они, ржавые колючки! Покидали мы гранаты, штобы подорвать – толку мало.. Бой гремит уже вовсю… Слышим: «Ура-а-а! За Родину!» – справа и слева пошли в атаку. Отстать в такой момент никак нельзя! А ходу нет… Вдруг выскакивает Головастик, ложится на колючую проволоку и машет рукой: лезьте, дескать, братишки, по мне! Конешно, спервоначалу все растерялись – это же по живому человеку надо… а потом кто-то первый, за ним и остальные, через его тело, вроде по мостику – вперед! Да-а… Дело было в июне: тепло. Шинели на исходной позиции оставили, штобы биться легше. Лежит Головастик в одной гимнастерке на стальных шипах, вонзаются они в живое тело, а мы, хочешь не хочешь, кувыркаемся по нему – вдавливаем в своего товарища вострые железяки… Эх-ма!
Дед Тишка умолк, прикрыл рукою глаза.
– А… дальше?! – через некоторое время заторопили его.
Лицо деда прояснилось, он даже чуть улыбнулся.
– Дале, дорогие мои сынки, получилось так, што я как бы к чужой славе примазался!.. Погнали мы фрица, а меня по правой ноге будто поленом ка-ак ахнет! Упал. Смотрю – из ноги кровь: стало быть, ранило. Хочу встать – не получается, нога вроде ватная. Сколь времени в таком виде провел – не ведаю. Но вроде недолго – подоспел санинструктор: весь в земле, облик черный, как у негры, даже сумка с красным крестом и та грязью затерта. «Живой?» – спрашивает. Вроде да. «Идти могешь?» Попробую, ежели надо. А от боли двинуться страшно. Перевязал меня по-быстрому, повыше раны жгут затянул – штобы кровь остановить. Хотел мою трехлинейку на себя нацепить, но я не позволил: личное оружие всегда держи при себе! Да и передвигаться с винтовкой легше – одной рукой упираюсь как на костыль, другой – на его плечо. И запрыгали в тыльную сторону…
Дед Тишка извлек пачку «Примы», вытряхнул из нее сигарету, прижег горящей щепочкой из костра.
– …Добрались таким манером до разворошенной колючей проволоки и вижу – Головастик! Только уже не на колючках он лежит, а окровенелый и недвижный на земле – головой в сторону отступивших фрицев. От проволоки за ним – красные следы: видать, пропустив всех товарищей, сполз Головастик с шипов и кинулся следом за нами. Тут его, стало быть, осколками мины и побило… Проверили – дышит! Правда, чуть слыхать, но признаки есть. Говорю санинструктору: вот кого в первую очередь вызволять надо. Давай, земляк, душевно прошу! А он вызверился: «Тронулся, што ли? Он же нетранспортабельный! Скоро сюда санитары придут, с носилками… С тобой еле управляюсь, а двоих эвакуировать – у меня возможностев нет!» Оно и правда: хрипит будто загнанный конь. Однако – как можно? Товарища в таком виде бросать? Вдруг его жизнь эти минуты решают?.. Не-ет, говорю, лучше от меня откажись, а его оставить нельзя! Бери парнишку, а я как-нибудь сам. Задумался санинструктор. Но поглядел я на него и кумекаю: он один Головастика не осилит, потому – выдохся до предела. Вношу предложение: давай, землячок, вместе попробуем! Скосился он на меня, вроде чумного, плюнул и… впряглись мы в Головастика с двух боков. Двинулись. Хорошо, невелик телом, весу – чепуховина. Все равно тяжко: боль в ноге такая, сейчас скажу вам, сынки, аж небо над головой крутится и судорога за душу хватает! Да што там, и санинструктору не легше: умаялся с нашим братом… В какой-то момент остановился, шатается, пот с носа ручьем, взор сумашедчий. «Все, не могу! – бормочет. – Кранты мне пришли…» И садится. Ну, опустили мы Головастика, упали сами. Неужто, думаю, сломился парень? Не должно такого быть! Между тем бой издалека еще шумит. Смотрю на Головастика – совсем побелел: кровь-то выходит, не переставая. Испугался я, прошу санинструктора: родной, кончай ночевать – так мы раненого нашего совсем уморим! Молчит парень, глаза закрытые, по лицу – мокрая грязь. Тогда, каюсь, я его оскорбил: братья, кричу, сейчас жизни отдают, а мы до тыла не в силах доползти. Да знаешь, охламон, какое дело совершил этот, который перед тобой помирает? Он десятки людей спас! Задержись рота перед той паскудной проволокой еще маленько – всех бы накрыли минометы! Не говоря о том, што атаку поддержали. А ты потом исходишь!.. Думал, не слышит меня санинструктор. Но вздохнул он с всхлипыванием, начал вставать. Как я поднялся – не ведаю: жгут ногу чуть пополам не разрезает, одеревенела она совсем, идти не хочет, перед глазами – черные круги… Потом мы еще разов пять или шесть присаживались. Но все же пришли… И вот ведь чудеса! До машины, штобы в медсанбат отправляться, несколько метров осталось, а я хоть убей – не могу шага сделать! Лежу колодой. Ежели што по силам – только дышать… А ведь Головастика, тужился правда, но тащить помогал? Вместе с ним и прибыл в медсанбат…
– Чо такое – мед… самбат? – нарушил полную тишину взволнованный голосишко.
– Не самбат, а санбат, – поправил дед Тишка. – У кажной дивизии были такие госпиталя, орудовали рядом с передовой – медицинские санитарные батальоны… Ну, Головастика сразу в тыловой госпиталь отправили, потому што дюже тяжелый. Я остался… Дак чего хотел сказать: вижу, санбатовский персонал таращится на меня, как на чудо. Сам начальник вместе со своим замполитом тоже пришли, выпытывают: какие были у меня соображения, штобы подвиг совершить? Да при чем тут подвиг, мать честная?! Чую, без санинструктора не обошлось – его байки! А это мне – нож вострый. Озлился. Такое, говорю, соображение, штобы смело держаться за санинструктора когда он нас двоих волок… Рассерчали на меня офицеры, отступились. Потом жалко их стало – ни за что обидел… Дак ведь действительно, ничего выдающегося не было! Боль, конешно, пришлось превозмочь, но ранение-то вышло простое – пуля прошла скрозь мякоть, кость не задела, разве порвала што-то. Да-а… Головастика же на фронте так и прозвали – «человек-мост». Героя получил. Я бы ему сразу две Звезды дал!.. И меня, благодаря ему, чуть было к геройству не пристегнули. Сбоку припека!
Бросив в огонь докуренную до ногтей сигарету, дед Тишка рассмеялся, даже помотал головой, искренне удивляясь подобной несуразности. Но смеха его никто не поддержал – это, пожалуй, был единственный случай, когда ребята не согласились с мнением деда.
– А вы… сколько фашистов убили? – задал кто-то наболевший вопрос.
– Откуда я знаю? – пожал плечами дед Тишка – его доброе лицо неузнаваемо переменилось, как бы окаменело. – Когда грудь в грудь бьешься, видать – кто жив остался, а кто нет. Дак ведь стрельбы поболе было. Поди узнай – попал ты или не попал? Не-ет, сынки, сколь убил – не ведаю. Одно скажу – старался. Потому што миловать лютого врага – гиблое дело!
…Укрепилась рассыпчато-морозная, белобровая сибирская зима. К этому времени, благодаря прямо-таки детской доверчивости и душевной готовности помочь каждому, которое излучало все его бородатое существо, а также ненавязчивой общительности, деда Тишку признали все. Притом оказалось, что он – мастер широкого профиля: починить ли электронагревательный прибор, подправить осевшую ступеньку в доме, где не было мужских рук, вывести с одежды несмываемое пятно или, несмотря на возраст, приладить на крыше телевизионную антенну – дед умел все. Были замечены и его недостатки. Хотя выпивал дед редко, зато, перебрав, в наступившей темноте выходил за ворота интерната и, напружинившись, командовал в ночь:
– Р-р-рав-няйсь! И-р-р-на!
После чего начинал петь разные песни – чаще других – «Распрягайте, хлопци, конив, та лягайте спочивать» и «С дерев неслышен, невесом, слетает желтый лист…» Однако эти выходки ему, безусловно, прощались. И когда на следующий день, встречаясь с соседями, дед Тишка прятал глаза, те прикидывались, будто не видели и не слышали ничего…
К своей популярности он относился спокойно – как привычному положению в обществе. Поэтому не удивился, когда однажды в универмаге его окликнули. Это был лейтенант милиции, с которым дед познакомился, впервые оказавшись в Краснокаменском. Теплая кроличья шапка и модная дубленка с барашковым воротником сильно изменили его, но лихие усики сразу напомнили о служебной форме.
– Сколько лет, сколько зим! – весело произнес лейтенант в штатском. – Вижу, все-таки акклиматизировались у нас? Снова в путь-дорогу не тянет?
– Климат добрый, – с удовлетворением признал дед.
– Что промышляете?
– Рыболовными крючками для ребятишек запастись впрок. Говорят, летом не найти… А вы што?
– Последние приобретения к свадьбе! – охотно сообщил лейтенант.
И, что-то вспомнив, сказал с полушуткой, но торжественно:
– А знаете, уважаемый дед Тишка, что именно в тот день, когда вы прибыли сюда, я укрепил отношения с девушкой, нынче ставшей моей супругой? Точно – вы находились рядом, когда она позвонила. Да, этот день я никогда не забуду!.. Короче, разрешите пригласить вас на вечер по случаю нашего бракосочетания!
Не переставая счастливо улыбаться, лейтенант назвал адрес.
– Благодарствую за внимание, – поклонился дед Тишка. – Приду обязательно.
Расставшись с лейтенантом, он тут же в магазине купил за семнадцать рублей хрустальную вазочку и попросил завернуть ее в целлофан, затем приобрел алую шелковую ленту, которой аккуратно перевязал покупку…
…Свадьба была веселой и шумной – в основном, гуляла молодежь. Спустя некоторое время, никем не замеченный, дед Тишка собрался уйти, но возле самых дверей его остановил человек, лицо которого показалось знакомым. Человек был в черной костюмной тройке, очень белой сорочке и черном галстуке «бабочка».
– Здравствуйте… Не узнаете? – доброжелательно спросил он. – А мы с вами встречались!
Только он произнес эти снова, как деда Тишку озарило воспоминание о расхристанном селекционере, стать непохожем на стоящего перед ним ухоженного человека, который с дрючком в руке ранним утром ворвался во двор школы-интерната, призывая сурово наказать воспитанников…
– Отчего ж, узнаю, – неторопливо произнес дед. – Што ваша вишня? Превозмогла морозы?
Селекционер безнадежно махнул рукой.
– Какое там! Погибла… Нет, нет – не от рук ваших мальчишек! – торопливо успокоил он. – Большое спасибо – те больше не появлялись.
– Понятное дело. Осознали ребяты проступок – народ хороший… А вы духом не падайте! Ежели хочете знать – в следующем году получится полный ажур! Этакую полезную ягоду надо обязательно довести до точки…
– Я все же не профессионал, – вздохнул селекционер. – Видно, знаний маловато… Моя специальность – зубной техник-протезист. Если появится нужда – милости прошу. Без всякой очереди.
– Спасибочки, – сдержанно поблагодарил дед Тишка. – Уж лучше я своими родными буду пользоваться.
С тем они и разошлись, испытывая симпатию друг к другу…
В последнее время, будто он только и ждал наступления холодов, дед Тишка каждое свободное утро делал пробежку по улице Таёжной, на которой находилась школа-интернат, и прилегающим переулкам – маршрут образовывал неправильный квадрат.
Так и в этот раз, извергая изо рта клубы пара, дед в голубой майке и брюках, заправленных в кирзовые сапоги, взбивая пену выпавшего за ночь снега, трусил вдоль по улице. В это время она была еще пустынна. Только возле одной из калиток крошечная бабка с резким лицом, в шерстяном платке и пальто до пят, колуном отбивала у порожка лед.
– И-и, бородатой! – опустив к ноге тяжелый колун, беззлобно закричала она пробегавшему мимо деду Тишке. – Чо голяком бегашь, как спорсмен? Голова ело-ва-а-а!
– «Штобы тело и душа были мо-ло-ды!» – отвечал дед, прибавляя ходу.
Поглядев ему вслед, бабка укоризненно поджала губы – и снова затюкала топором.
…Обежав определенный для себя маршрут, дед Тишка вышел на финишную прямую. Впереди, с большим эмалированным ведром в руке, шла молодая беременная женщина, которая жила за несколько домов от интерната. Дело в том, что водопровод на этой крайней улице успели подключить лишь к школе-интернату – жители собственных домов пользовались двумя колонками, расположенными на противоположных углах…
Окутанный паром, как закипевший чайник, дед Тишка, перейдя на шаг, приблизился к женщине и молча, не допускающим сопротивления движением, отобрал ведро. Возле колонки намерз шишковатый холмик льда, вокруг валялись обгоревшие тряпки и деревяшки, которыми отогревали ее. Нацепив ведро, дед покачал ручку насоса. Вода текла тоненькой струйкой. Остывая, он поежился. Когда ведро наполнилось до краев, женщина несмело попросила:
– Спасибо… Давайте, я сама?
– Еще чего! – в сердцах отмахнулся дед Тишка. – В твоем положении – экую тягость подымать?
Ухватившись обеими руками за дужку, он поднял ведро… а нога скользнула по ледяному наросту – резко, будто подсеченный, дед Тишка с маху упал набок. Зазвякало покатившееся ведро, хлынувшую из него воду всосал снег. Женщина испуганно вскрикнула и схватилась ладонями за щеки. Смущенно улыбаясь, дед сразу встал.
– От незадача, шутяка ее побери! – сказал он, нагибаясь за откатившимся ведром – и, словно защищая, прикрыл ладонью правый бок.
Его лицо, до этого красное от бега и прихватывающего мороза, начало страшно бледнеть.
– Дедушка Тишка! Дайте, дайте ведро! – пугаясь еще больше, взмолилась молодая женщина.
Сделав свободной рукой отстраняющий жест, он постоял с минуту, жадно глотая воздух. Лицо постепенно приобретало естественный вид. Когда ведро наполнилось снова, дед Тишка глубоко, но осторожно вздохнул, снял его с колонки и, впереди женщины, в левой руке, понес к ее дому. Однако, поставив ведро возле калитки, опять побледнел до синевы. Не дослушав слов благодарности, он медленно пошел к интернату, бережно придерживая ушибленный бок.
После обеда, деду Тишке стало совсем худо. А к вечеру его отвезли в районную больницу.
Рентгенкабинет почему-то не работал. Поскольку у деда повысилась температура, положили его в терапевтическое отделение. Палата была на шестерых, тем не менее до поступления деда Тишки лежал в ней только один больной – лысый, изможденный, с запавшими глазами. В минуту облегчения дед попытался с ним познакомиться, но у соседа оказалась необъяснимая особенность: его бормотание с самим собой звучало достаточно членораздельно, зато когда разговаривал с другими – понять что-либо было невозможно…
Собственно, деда Тишку, вероятно первый раз в жизни, не интересовало ничего: он словно раздувался изнутри, дышалось тяжко, начал одолевать кашель. Когда сделали рентген, снимок показал: перелом четвертого правого ребра, вызвавший пневмоторакс, осложненный двухсторонним воспалением легких…
Первыми посетителями деда Тишки были его «сынки». Однако всех к нему не допустили – прорваться сумел один Васек Долгих. В белом халате, низ которого волочился по полу, он вошел в палату и едва узнал того, к кому пришел – уж очень дед опух. Увидев мальца, дед Тишка поманил его пальцем.
Возле кровати Васек вытащил из-под халата руки и положил перед больным кулек с яблоками и пару пачек «Примы». А затем, повинуясь знаку деда, пристроился на краешке кровати.
– Што, Васек? – едва слышно спросил дед Тишка. – Как… ребяты?
– Скучно без вас! – шмыгнув носом, сказал тот. – Скоро выздоровеете? Пора уж – три дня прошло… А к вам сюда все пацаны прибегли. Тетка не пушшает. Вот, яблоки кушайте. Сразу отобьет хворь!.. А курить пока не следоват.
И замолчал. Дед Тишка узенькими, уже не блестящими как обычно глазами, словно запоминая навсегда, смотрел на него. Потом, осиливая одышку, с трудом произнес:
– Васек, слухай… В комнате моей… в тумбочке, медали. Ежели што, сынок… отдаю тебе. Боле… некому. И других… одари.
Прервавшись, дед закрыл глаза, с хрипом вбирая воздух. Охваченный страхом, Васек вскочил, готовый бежать за помощью. Но дед Тишка заговорил снова:
– Вот што… главное… жить надо прямо… без хитростев. Людей любить… жалеть… Обижать… нельзя! Каждый… ласку хочет… Запомни…
Он еще раз долго, трудно перевел дыхание и закончил уже еле доносящимся шепотом:
– Иди, сынок… Прощай.
– Что вы прошшаетесь, как навсегда? – дрожащими губами выговорил Васек, поднимаясь с кровати.
Дед Тишка не ответил. Тогда Васек пошел. Но, обернувшись в дверях, крикнул:
– Приходите скорей! Мы вас ждем!
Дед Тишка вроде бы улыбнулся – чуть покривилась щелочка рта между отекшими щеками. И, приподняв руку, слабо махнул ею…
Ему становилось хуже и хуже. Но как-то на исходе ночи, путаясь между явью и бредом, ощутил дед Тишка внезапное облегчение. Сосед, находившийся через две кровати от него, усохший словно мумия, лежал на спине – о том, что он жив, свидетельствовало лишь тонюсенькое похрапывание, напоминающее звон будильника из-за тридевяти земель.
Койка деда стояла возле окна. Собрав все оставшиеся силы, он приподнялся, сел, привалившись к подушке. Кололи его нещадно – но сейчас эта боль не тревожила тела, воспринимаясь будто со стороны. Ночная темь за оконным стеклом едва приметно тронулась синевой – подступал рассвет: день обещал быть погожим. Сердце деда Тишки билось слабыми, затухающими толчками. Но голова была на удивление ясной. Медленный свет звезд таял в бездонности неба. Дед Тишка смежил веки, острые лучики коснулись зрачков – и он понял неслышный до этого зов вечности…
Было воскресенье и проститься с дедом Тишкой, навсегда покидающим Краснокаменское, собралось почти все население улицы Таежной и ее окрестностей. Среди многих был опечаленный человек – зубной техник по профессии, по призванию – селекционер. Он одним из первых подпер плечом красный гроб, в котором непривычно строгого и безмолвного деда Тишку выносили из школы-интерната.
А когда скорбная процессия уже готова была тронуться с места, из дверей здания гуськом выбежала группа мальчишек – и каждый нес подушку, снятую со своей постели. С очень серьезными сосредоточенными лицами они решительно протиснулись вперед – сразу за теми, кто нес деда Тишку…
И произошло это настолько стремительно, что никто не успел им помешать. Только директор, в первое мгновение ошеломленный не меньше других, придя в себя, попытался ухватить ближайшего за рукав но не сделал этого. Потому что на подушках, которые на вытянутых руках несли сынки деда Тишки, выстроившиеся в затылок друг другу, золотились его военные медали. Лишь одна белая – «За отвагу» – лежала на подушке Васька, возглавлявшего шествие. Сразу за ним следовал самый маленький росточком суровый малыш, прижимавший к груди подушку с гвардейским значком, надраенным еще дедом Тишкой…
…Спустя несколько дней, после окончания классных занятий, примерно в то время, когда дед Тишка отправлялся с ребятами в «хождения», они пришли к его могиле. Холмик уже успело окутать пушистым снегом. Сняв шапки, не шевелясь, сынки некоторое время постояли в молчании. Кто-то всхлипнул – но сразу умолк, пристыженный осуждающими взглядами товарищей: память полководца солдаты не имели права омрачать слезами…
Потом Васек, под пристальным вниманием остальных, укрепил в головах холмика тщательно оструганный столбик, увенчанный вырезанной из жести красной пятиконечной звездой. К столбику была прибита дощечка с округленными краями – на ней, также красными буквами, выведенными с великим старанием, значилось:
«ГЕРОЙСКОМУ НЕЗАБВЕННОМУ ДЕДУ ТИШКЕ. ВЫ С НАМИ И ВСЕГДА ЖИВОЙ».
Этот день был как опорошенная инеем сосулька. В промерзшем небе миражной проталиной круглилось солнце – сиреневые дымы из печных труб, словно диковинные оледенелые цветы зимы, тянулись к нему. И даже не верилось, что когда-нибудь наступит весна…
…Но весна придет. Как часто бывает в Ташкенте – сразу же за хрумкающим под ногами ледком яркой синевой широко распахнется небо, тепло просияет солнце, нагревая воздух – чистый, как растаявшая снежинка. Дрожащие капли в панике начнут выскакивать из гибнущих сосулек. И каждый, кто осознает невидимый груз прожитых лет, вдохнув весну, почувствует пронзающий сердце сквознячок печали…
…Вы видите старика, который чуть ли не каждого, идущего мимо, провожает добрым, задумчивым и как бы испытующим взглядом? Он сидит на одной из скамей в кишащем народом огромном зале ожидания междугороднего автовокзала. Нарушая правило, изложенное на электронном табло «Не курить!», он дымит, пряча в широкой ладони излюбленную горлодерную «Приму». На нем темно-серое полупальто, странная черная кепка-картуз с высокой тульей и черным же лакированным козырьком. Узнаете его по окладистой, почти седой, бороде и галстуку невообразимой расцветки? Да, это он – незабвенный дед Тишка!
Куда, влекомый только ему слышным призывом еще неизвестных, но самых желанных людей, направляется он сейчас? Судя по маршрутам отбывающих отсюда автобусов, его дорога проляжет через отроги Кураминского хребта в Ферганскую долину – над петляющим в горах шоссе дед Тишка увидит скорбно воздевшиеся к небу мудрые морщинистые утесы: окаменевшие обломки вечности…
Где задержится он на какой-то срок, чтобы затем вновь оказаться в пути? И через сколько дней, недель или месяцев это произойдет? Возможно, в конце весны – за окном автобуса проплывает мрачная скала, на подступах к ней рассыпется роща цветущих урючин и яблонь, и каждое деревце будет походить на удивительное дымчато-белое либо розовое существо, замершее на тонкой ножке… А то несколько позже, когда с отцветающих деревьев начнут слетать лепестки – невесомые, словно вздохи. Не исключено, что дед Тишка задержится с отъездом, сугробы уже завалят каньоны и вершины гор, а за бегущим под уклон автобусом клубком белых разъяренных змей помчатся полосы снега… Этого не знает никто – даже он сам.
