Текст книги "Будни и праздники"
Автор книги: Юрий Слащинин
Соавторы: Николай Бондаренко,Р. Гришин,Георгий Вогман,Валерий Нечипоренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)
– Будете удивляться, а я все равно скажу! Скорее бы уж она померла.
Хирург остановился, сунул руки в карманы халата. Внешне спокойно уточнил:
– Скажи, ты ей кто?
– Не имеет значения.
– От мужей я такого еще не слышал.
– Ну, не муж! – отрубил Николай. – Друг, товарищ… Какая разница?
Хирург круто повернул назад, к отделению, причем с таким видом, что Николай заколебался, идти за ним или отстать. Может, врач больше не хочет разговаривать, кто его разберет. Все же зашагал следом.
У отделения хирург произнес почему-то грустно:
– Значит, ходишь узнавать, сколько еще осталось ждать.
– Ошибаетесь, уважаемый! Хожу, чтоб поддержать, пока жива! Тетка сбежала, с работы два раза приходили – и с концами. Людьми называются…
– А ты, значит, – человек!
– Ага.
– Очень интересно.
– Мне ваша ирония ни к чему, уважаемый!.. Да, я – человек. Потому и хожу, потому, хотя и звучит жестоко, смерти ей желаю. Не нужна она такая ни себе, ни людям. Что хотите, говорите, – не нужна, вот так.
– Любопытно, как бы ты рассуждал, если бы лежал на ее месте?
– Не знаю. Но в старину недаром говорили про умерших калек: «Смерть прибрала». Именно прибрала! Чтоб не маялись и не терзали других. Мудрые были старики…
– А то, что каждый час жизни – святыня, этого ты не знаешь?
– Смотря какой жизни! Иной бы и повесился, чтоб от нее избавиться, да трусит.
На поминках Николай повторил эти свои мысли, и друзья и соседи тоже его не поняли, и тогда он разъяснил, где-то в душе гордясь тем, что говорит людям правду:
– Милосердно ведь получилось, ребята! Незачем человеку, тем более женщине, страдать от своего уродства и вообще маяться на этом свете.
На поминках шуметь не полагается, да тут все заговорили без стеснения, доказывая свое, похожее на то, о чем говорил хирург. Один Хайрулла молчал. Ел себе потихоньку и слушал, как Николай отбивался от нападок. Но именно он сказал то, против чего у Николая не нашлось возражений. Точнее, они нашлись, правда, зыбкие, однако уже потом, после того, как все ушли и ему, сидевшему в одиночестве, стало неуютно от мысли, что хомячок, пожалуй, не ошибся.
– Ты прав, Коля, но только если считать, что баба – вещь. – Хайрулла вытер руки о скатерть. – Как моя электробритва! Работает – ухаживаю за ней, надоела – купил другую, сгорела – выбросил… У тебя крепкое сердце.
И непонятно было, похвалил он Николая или обругал. Наверное, все-таки обругал.
Что-то менялось в отношениях Николая с людьми. Его все чаще задевали словом или каким-нибудь поступком. Вот и Лариса дерзила ему и указывала, и Хайрулла намеки отпускал, чего прежде с ним не случалось. Даже Сергей, малец зеленый, вчера петушился перед ним. Уважать перестали?.. Николай энергично вскочил с топчана, заправил рубашку под армейский ремень, собранный, уверенный в себе.
– Засиделся я с вами, ребятки! Потопаю.
– А деньги когда делить? – как бы невзначай спросил Хайрулла.
– Когда весь товар продадите! – И твердо добавил: – Ты, мужичок-хомячок, мою долю завтра же занеси!..
У штаба теперь был чуть ли не весь поселок. Насколько Николай мог судить, заканчивался митинг. Под прожектором, в кузове грузовика, стояли какие-то люди, должно быть, из руководителей, и один из них выкрикивал в мегафон рубленые фразы:
– Солдаты развезут палатки! Прямо сейчас! Покажут, как ставить. Колышки, растяжки – все есть!..
Казалось, толпу покрывала диковинная сеть из мигавших огоньков. Это мужчины затягивались сигаретами.
Николай принялся пробираться поближе к грузовику, полагая, что Турсынгуль, как бригадир, непременно держится рядом с начальством. А над толпой все неслись фразы, и каждая из них убеждала людей в том, что они не одиноки, что о них думают, помогают им чем только могут:
– Тут спрашивают о детях! Внимание!.. С завтрашнего дня начнется оформление ребят в пионерские лагеря. Приглашают Крым, Прибалтика, Подмосковье. Самых маленьких – в санатории. Товарищи мамаши и папаши, с утра – к больнице! Там будут выдавать справки и оформлять списки!..
Очередной мужчина, которого обходил Николай, оказался Назырбаем. Широкий, приземистый, в грязной спецовке, он недовольно оглянулся, выясняя, кто там теснит его, и тут же отвернулся, будто не признал.
– Гулю не видел? – все же спросил Николай.
– Нет.
В другое время Николай ушел бы молча: связываться с Назырбаем – только нервы себе портить, – но сейчас он никому и ничего не желал прощать. Не будешь людей вовремя осаживать, они на голову сядут. Он сказал с обманчивым добродушием:
– Если что надо передать бригадирше, то говори. Мы с ней теперь вместе живем, в общежитии. Сошлись с Турсынгуль!
– Ну и что?
– Я говорю, если что передать… – начал он снова, ощущая, что месть не получается. Назырбай даже в лице не меняется. Стоит себе и смотрит ясно, словно то, что услышал, для него не имеет значения. А ему бы выйти из себя, выругаться, взъяриться, выплескивая на Николая всю свою боль и обиду. То-то было бы зрелище!
Однако Назырбай заговорил совсем о другом:
– Работать идешь? – Он кивнул в сторону грузовика. – Требуют каменщиков – делать тандыры и перекладывать печь в хлебном цехе.
– По утрянке завтра и двинем, – ничем не показал Николай, что разочарован самообладанием Назырбая.
– Сегодня просят поработать! Не слышал, что ли? Добровольная бригада…
Очевидно, руководители только что говорили об этом, и Назырбай недоумевал, как это Николай умудрился ничего не услышать. Объяснять ему, где был, Николай не собирался. Он улыбнулся, по-прежнему добродушный с виду:
– Рабочему человеку отдых полагается. Есть законы.
– А детям завтра что есть?
– Подвезут! Пацанятам – все условия, вплоть до Крыма…
Со стороны могло показаться, что стоят в толпе и мирно беседуют два приятеля. Они не повышали голосов, ни жестами, ни выражением лиц не обнаруживали взаимную неприязнь. Вот только неестественно застывшими были их позы – оба слегка пригнули головы, чтобы лучше слышать друг друга.
– Хлебную печь надо выложить огнеупором. Кто сделает, кроме нас?
– Найдутся! – Николай поднял в приветствии руку: – Утром встретимся. Так что передать бригадирше? – не удержался он от того, чтобы еще раз не попробовать вывести Назырбая из себя.
И почти добился своего. Назырбай посопел по своей привычке, переступил с ноги на ногу, готовый чуть ли не к драке, и, однако, усмирил себя. Видно, давняя и безнадежная тяга к Турсынгуль приучила его к выдержке. Он произнес неожиданное:
– Передай, что я ее жалею.
Такого ехидства Николай не ожидал. Не найдя, что ответить, он двинулся дальше сквозь толпу. Накапливалось в нем ожесточение: уж очень не любил Николай, когда не за ним оставалось последнее слово в остром разговоре.
Возле грузовика Турсынгуль не было. Властно расталкивая людей, он выбрался из толпы, начинавшей понемногу расходиться. С ревом проплыли мимо машины, доверху загруженные кипами палаток, кольями с железными наконечниками, похожими на копья. Солдаты весело кричали из кабин женщинам, что готовы для таких красавиц не только палатки соорудить. Те отмахивались от шутников, однако оживлялись, и неслось вдогонку машинам озорное:
– Как же, дожидались мы вас!..
Николай направился в общежитие, заранее убежденный, что и там не найдет Турсынгуль.
Прежде чем зайти в комнату, заглянул к комендантше на кухню, чтобы попросить горячего чаю, и едва не наступил на Сергея. В полутьме – электричества по-прежнему не было – горел только нежно-голубой венчик на газовой плите, – Николай разглядел, что паренек постелил себе матрац в углу, между дверью и плитой, и сладко сопит, подложив под голову вместо подушки телогрейку.
Значит, и здесь оправдался расчет Николая. Еще только ведя Турсынгуль в общежитие, он уже знал, что Сергей непременно уйдет из комнаты. Детдомовские, они – чуткие, когда дело касается товарищей. Да и как пареньку оставаться, если пришла жена друга?
Николай долго разглядывал его лицо, растрепанные, еще влажные после купанья волосы, пухлые губы. Умаялся за день паренек. На пожаре носился, как черт! И по металлическим лестницам, и по крыше. И ни разу не подбежал он к Николаю, чтобы узнать, как работается. Значит, еще помнил, какую неосторожность в словах допустил вчера Николай, и не простил. А жаль, он привязался к пареньку.
В комнате, на Сережкиной постели, спал Равшан. Еще раздраженный после разговора с Назырбаем, Николай ощутил злую досаду. До чего же лишний здесь этот несуразный, лопоухий мальчонка! Нечего ему делать в Аланге. Завтра же Николай отправится в штаб и вырвет для сына передового бригадира путевку в лучший санаторий. Пусть в Крыму набирается сил, жирком обрастает, а то худой до невозможности.
Оттого, что так легко отыскался выход из положения, Николай слегка подобрел, и Равшан уже не казался ему несуразным, и хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, чтобы мальчонка с ним подружился, пока будет в Аланге.
С Николаем часто случалось такое: стоило ему придумать каверзу против человека, как он проникался к нему некоторой даже симпатией. По той причине, что редко испытывал злость к тому, кого обводил вокруг пальца. Просто человек мешал ему жить, и он отодвигал его в сторону. Аккуратно, без грубости и хамства.
Заодно придумалось Николаю, какой игрушкой подкупить Равшана. Нашарив на кухне спички, он отправился к школе.
Четырехэтажная громада чернела провалами пустых окон, и лишь на ее крыше слабо поблескивала в отсветах прожектора серебристая телевизионная антенна. Входная дверь была заперта. Николай влез в окно и уверенно взбежал по лестнице на третий этаж, в кабинет физики.
«Солнечная вертушка» стояла по-прежнему на подоконнике. Он чиркнул сразу несколькими спичками – лопасти даже не дрогнули. Тогда Николай скрутил жгутом кусок плотной бумаги, найденный под партой, и поджег его. Прибор не оживал. Не хватало света, чтобы заставить крохотные лопасти побежать по кругу. Казалось бы, дунь на них, невесомых, и они суматошно закружатся, но там, за стеклом, никакая сила, кроме солнечной, не стронет их с места.
В этом Николай внезапно увидел какой-то странный смысл. Нечто вроде того, что не ему тягаться с солнцем. Детские, конечно, мыслишки, такие родятся только в школе, да и то ночью, когда крадешь прибор.
7
Женские голоса донеслись до Николая как бы издалека. Он прислушался к ним в полузабытьи, все еще доказывая кому-то в зыбком сновидении, что, если его собрались проучить за какую-то девчонку, о которой ему ничего неведомо, то пусть не обессудят, Николай будет драться по-серьезному. Бесконечно долго он соображал, кто же это разговаривает в комнате, и вдруг сон как ветром унесло: говорила Турсынгуль! Значит, все-таки пришла, бросив распроклятую свою работу.
Он осторожно разомкнул веки.
Комнату заливала прозрачная голубизна раннего утра. В воздухе растягивались нити дыма, плывшие к распахнутому окну, по цвету такие же, как небо. Курили Турсынгуль с комендантшей, обе оживленные, словно отлично выспались. Только припухлость у глаз выдавала, что если они и спали, то час, а может, два, не больше.
В цветастом сарафанчике Турсынгуль выглядела двадцатилетней. Комендантше, наверное, казалось удивительным, что у такой молоденькой сын через год отправится в школу… Турсынгуль рассказывала о своей семейной жизни, и старушка поддакивала ей и вздыхала по поводу того, как не повезло новой жилице с первым мужем.
Подразумевалось, что со вторым все будет по-другому. Турсынгуль словно невзначай роняла, что он и работящий, и относится к ней с уважением. Комендантша в ответ доказывала, что мужчина и не вправе быть иным, раз намерен обзавестись семьей. В своем всегдашнем темно-коричневом платье, с седыми косичками, зашпиленными на затылке, старушка чем-то походила на бабку Николая. Ту, бывало, хлебом не корми, а дай порассуждать, какие нынче мужики пошли. Хорошая была бабка, единственная, кто жалел Кольку. Остальные просто терпели его рядом с собой.
Век бы слушал Николай этот разговор, да женщины заметили, что он проснулся, и комендантша моментально поднялась со стула.
– Извините, что разбудила! Отдыхайте, милые, есть еще время.
Едва закрылась за ней дверь, Турсынгуль пересела к нему на краешек кровати. Провела рукой по щеке, заглянула в глаза, серьезная и будто чем-то недовольная.
– Выспался?
– Лучше не бывает. А ты, небось, вкалывала на хлебной печи? Угадал? Тебе больше всех надо, да?
– А что делать, если печь лопнула? Люди, между прочим, спрашивали, почему тебя нет. Я сказала, что вы с Сережкой очень устали, но сегодня покажете высший класс. Не подведешь?
Приподнявшись, Николай обнял ее и с силой притянул к себе. Кроватная сетка прогнулась до пола, и Турсынгуль оказалась в ней вместе с Николаем, как в рыбачьем неводе, где ни повернуться, ни упереться во что-нибудь, чтобы выбраться. Он принялся целовать ее быстро и часто и ошеломленно заморгал, когда Турсынгуль все же удалось освободиться от него и встать.
Она постояла над ним, зажав в кулаке отвороты расстегнутого на груди сарафанчика, затем медленно подошла к двери и накинула на скобу крючок. Но не вернулась к Николаю, а села за стол и с каким-то непонятным выражением посмотрела на него.
– Ты что? – отрывисто спросил он.
Турсынгуль неопределенно повела плечами, отворачиваясь к окну. Николай вскочил с постели, подошел к ней, обнял. Ощутил, как напряженно она держится, и погладил по смоляным волосам:
– Да что с тобой?
От ласки Турсынгуль немного расслабилась. Приникла щекой к его плечу и, почти не размыкая губ, стыдливо призналась:
– Не могу я…
– Почему?
– Не моя это комната. И ребенок…
Точно услышав ее, Равшан завозился на кровати, зевнул, забормотал что-то, и Турсынгуль отпрянула от Николая, не сводя с сына настороженного взгляда. Однако мальчонка замолк, так и не проснувшись.
Николай плюнул в расстроенных чувствах:
– Значит, пока не вернешься в свою комнату, к тебе и подходить запрещено. А если ваш дом вообще не восстановят?
– Не мучай меня, а?
Это он-то мучает! Николай не знал, выругаться или рассмеяться от горького изумления. А Турсынгуль, сама расстроенная, сбитая с толку внутренним сопротивлением, которое не позволяло ей обнять Николая, говорила беспомощно:
– Пойми, Коля, я все прислушиваюсь, не ходят ли за дверью или за стенкой, они ведь тонкие, там все слышно… Что хорошего, Коля? Какая тебе радость?
– Радости мало, – не стал возражать Николай.
Они не замечали, что небо за окном стремительно превращается из голубого в серое, с красноватым отливом. Поднимался сухой и хлесткий ветер. Разогнавшись по пустыне, он все бесцеремоннее отрывал от земли и взметал над поселком рыжую пыль с песком. С таких вот душных и мутных вихрей и начиналось в Аланге лето.
Всего ожидал Николай, но только не слез Турсынгуль. Они заблестели на коротких густых ресницах, и вмиг ее лицо постарело. Никак не шло ей расстраиваться.
– Да отчего переживать? – улыбнулся он с подчеркнутой бодростью. – Как в песне поется: все еще впереди!..
Она пальцем смахнула слезы и виновато проговорила:
– Коля, но это не все, есть еще один вопрос.
– Валяй! Все уж сразу, как говорится, до кучи.
– Я серьезно, Коля…
Однако объяснить не успела: в коридоре затопали, кто-то легонько тронул ручку, несмело постучал. Турсынгуль метнулась к двери, откинула крючок. В комнату, улыбчивый, запыхавшийся, шагнул Сергей. Видно, не зная, с чего начать, протянул:
– Ну что? Поздравить, что ли? Или как? – И поскольку ни Турсынгуль, ни Николай ему не отвечали, выпалил странную новость: – А в поселке «сухой закон»! Говорят, штаб вчера решил… Хотел к вам с шампанским, а его нету. И водки – тоже.
Турсынгуль молча покивала: да, действительно, так решил штаб. Отвлекаясь на минуту от своих мыслей, Николай произнес с иронией:
– Вот узнают Михаил и такие, как он, про этот «закон» – и разнесут ваш штаб! С народом шутить опасно.
– Как-нибудь переживут, подумаешь, несчастье… – Хоть и не обрадовалась Турсынгуль пареньку, пришедшему не ко времени, но засуетилась вокруг него, приговаривая по-хозяйски: – Садись, Сережа, чай попьем.
Началась обычная утренняя сутолока с беготней за кипятком. Она злила Николая, потому что оттягивала незаконченный разговор с Турсынгуль. А тут еще Равшан раскапризничался, поскольку не выспался на непривычном месте. Чтобы его успокоить, Николай достал из шкафа «вертушку», поставил ее на подоконник, под солнце, и лишь теперь заметил, какая муть повисла в воздухе, заслоняя собой небо. Выходит, зря он принес прибор.
– Что это за штука? – спросила Турсынгуль.
– Да так, ерунда… – Он спрятал «вертушку» обратно в шкаф, проглотил остывший чай и кинул Сергею: – Ты извини, мы должны поговорить…
Тот поднялся, стараясь не смотреть на них. Они заняты друг другом, как и положено молодоженам, и рядом с ними ему пока нет места. Он независимо ответил:
– Я вас у штаба подожду! – и ушел до того гордый, что Турсынгуль сочувственно вздохнула, глядя ему вслед.
Проводив Равшана за порог, чтоб погулял немного, она пригласила Николая сесть рядом с собой, стесненная в движениях, точно ей что-то-мешало в одежде. Внезапно спросила:
– Где Сережа ночевал?
Прежде чем ответить, Николай прикинул, к чему она клонит, но не догадался:
– У комендантши на кухне.
– В углу, как собачонка, да? А Назырбай спал на досках, – повела Турсынгуль непонятное перечисление, – а Михаил – просто на земле. Ну и другие – тоже…
– К чему все это? – перебил Николай. Он не выносил, когда в разговоре появлялось что-то для него загадочное.
– Нам надо перебраться в палатку, Коля, – наконец, высказала она то, что больше всего ее волновало. Перевела дыхание и оттого, что Николай молчал, немного приободрилась. Улыбнулась просительно, как бы извиняясь: – Я подумала, Коля, как же так? Люди – без крыши над головой, а мы занимаем целую комнату в мужском общежитии. А ведь сколько ребят осталось на улице!.. Да еще и Сережку выставил!..
– Прошу извинить, никто его не выставлял.
– Ну да, он сам ушел на кухню, – торопливо закивала Турсынгуль, не давая ему времени обидеться на неосторожное слово. – Но это ничего не меняет! Не по-человечески получается, Коля. Ты посмотри: если вынести шкаф и тумбочки, здесь можно поставить еще три койки. Значит, будут жить пятеро, то есть почти половина ребят из нашей бригады. Хоть кому-нибудь, а поможем… И насчет нас я все обдумала! – Она тронула Николая за руку, чтобы не спешил возражать, пусть сначала оценит, какая она расчетливая. – Узлы сдадим в камеру хранения, Равшан поживет у комендантши, я договорюсь, заплачу, сколько надо… А мы с тобой, как вольные птицы, будем вдвоем.
– В палатке? – уточнил Николай.
– Ну да!
– Но это же все равно что на улице, – продолжал он с некоторой даже веселостью, чувствуя, однако, как от возмущения кровь приливает к лицу. – Вот ты опасаешься, что тут чего-нибудь услышат за тонкой стенкой. А там и опасаться нечего, там заранее известно, что услышат тебя аж на другом конце поселка! Брезент – одна видимость, не пропускает только воздух, все же другое – пожалуйста, слушайте, граждане.
– Зачем ты так?
– На правду нельзя обижаться, голубушка, грешно.
– Но это будет недолго. Я попрошу, нам в первую очередь дадут квартиру в новых домах, в конце концов, я столько лет в Аланге…
– Не уверен! – помахал он растопыренными пальцами перед носом Турсынгуль. – Пообещать-то, конечно, пообещают, а вот когда дом построят, много найдется желающих, особенно из начальства, уж ты мне поверь. Ради чего же мыкаться в палатке? Из каких таких соображений? Нет, так не пойдет. Не воображай, что я какой-то там злодей, или жадюга, или шкурник. Я за всю свою жизнь не накопил ничего, кроме этого… – пнул он пяткой оцарапанный бок чемодана, что выглядывал из-под кровати. – Но я не желаю ходить в недоумках! Глупо, понимаешь, глупо!.. Если уж мы с тобой сумели сюда вселиться, то давать задний ход нельзя. Засмеют ведь, если кому сказать! И эта комната проблемы не решает. Всех тут не разместишь, всех не осчастливишь. Так что кончай мудрить, очень прошу.
Видно, Турсынгуль задалась целью его ошеломлять: обняла и сбивчиво зашептала на ухо, откидывая голову назад, чтобы взглянуть на него широко раскрытыми глазами, казавшимися из-за близкого расстояния одним огромным черным зрачком:
– Но все можно уладить, я придумала, честное слово…
– Что придумала?
– Поговорю с комендантшей. – Николай ощутил кожей, какой горячей стала ее щека – застыдилась Турсынгуль того, что говорила: – Она будет нас к себе пускать, старуха – душевная, все поймет…
Не мог Николай не оценить такого дельного предложения, не мог не понять, чего стоило Турсынгуль все это произнести. Но согласиться с ней – значило обречь себя на «брезентуху», на фактически бездомное житье, вроде туристического, которое приятно лишь на время отпуска, да и то – для интеллигенции, мечтающей порастрясти жирок, а не для рабочего человека. Прямо из рук уплывало все, что только и могло сделать жизнь в Аланге сколько-нибудь сносной.
Впервые с тех пор, как приехал в поселок, Николай подумал о том, а не лучше ли уложить чемодан да завязать рюкзак и двинуть дальше по свету. Слишком муторно тут становится из-за всей этой кутерьмы и переживаний. Никакие деньги, даже самые крупные, не заменяют уюта и душевного равновесия.
Отстранив Турсынгуль, он проговорил так, будто не слышал ее сбивчивого шепота:
– Не будем выставляться дураками.
– Но как мне через себя переступить? – отчаялась она переубедить его, упрямого человека, который не видел очевидных вещей. – Я ведь людьми должна руководить! А с какой совестью?
– С обыкновенной. Ладно, – положил он конец бесполезному пока спору, – пошли, бригада у штаба ждет. День – большой, еще обсудим!..
Но обсуждать больше не пришлось. Когда пришли к штабу, всех мужчин из бригады направили разгружать прибывшие машины со стройматериалами, и Николай не видел Турсынгуль до самого вечера. Ну, а вечером, увидев, не стал разговаривать.
Произошло это так.
На разгрузочную площадку направились через центр поселка. Злился, сатанел горячий ветер, метавшийся по улицам Аланги, и стлались по земле, как степное пламя, космы рыжей пыли, а с тонких веток акации отчаянно рвалась в полет мелкая листва.
В бессилии бился ветер о полотна палаток, что выстроились в ряд на тротуарах. Зеленые, желтые, оранжевые, они переплелись между собой канатами, отгородились от улицы кольями, как копьями, стояли непоколебимо. На их боках кто-то уже успел написать название улицы и номера домов, которых они заменяли. Вокруг толклись дети, женщины. Кое-где старухи стирали в тазах белье, и белоснежная пена срывалась с рук и летела по ветру, отсвечивая радужными бликами. В закутках чадили керогазы; транзисторы, подвешенные на растяжках, пели на разные голоса. Люди обживали палаточный городок.
Из цистерны мальчишка-продавец бойко разливал в бидоны и стеклянные банки пенистое молоко. Очередь к нему была небольшая, и продвигалась она быстро, а женщины в ней казались сумрачными, у одной даже глаза покраснели.
– Вы чего? – Михаил подскочил к той, что была посимпатичней. – Кто обидел, девоньки?
Странное дело: еще вчера ни ему, ни остальным мужчинам и голову не пришло бы останавливаться около какой-то там цистерны и выяснять, отчего женщины вроде бы хмурятся. Не раз, бывало, они видели, как очередь ругается с продавцом, нагло обвешивающим людей, – и проходили мимо. Еще и усмехнутся тому, как ловко пройдоха отбивает нападки… Что-то изменилось в них за последние сутки, неуловимое, трудно выразимое словами, во всяком случае они не смогли бы объяснить, что это такое. Но ясно чувствовали и понимали: их остро интересует все, что происходит с людьми вокруг. Как будто все в поселке стали для них родными.
Женщина недоуменно смерила Михаила взглядом.
– Ты чего? Пьяный?
– Откуда, когда «сухой закон»? Просто, гляжу… Обсчитывает малец?
– Нет.
– А чего ж тогда глядите невесело?
Женщина ответила слабой улыбкой.
– Да расчувствовались по-бабьи! Кто ж ожидал, чтоб сразу и молоко, и палатки? Думали, конец пришел, детей погубим. Выть собрались, а тут – цистерна…
Под смешки товарищей Михаил развел руками.
– С вами, милые, не соскучишься. Радовались бы!..
У бывшего магазина, от которого осталась одна крыша, съехавшая по обломкам стен на тротуар, сидел на кирпичах старик с мешком яблок. Были они прошлогодние, но такие гладкие, без единой червоточинки, что парни разом окружили старика, доставая из карманов деньги.
– Сколько стоит, дед?
Николай потянулся пощупать яблоки, но старик неожиданно прикрыл мешок узловатыми дряблыми пальцами.
– Чего боишься? Не украдем…
С жидкой бороденкой, весь в морщинах, он почмокал беззубым ртом и, досадливо воскликнув:
– Эй, коч, голова не морочь! – отмахнулся от Николая, как от мухи.
Присев перед ним на корточки, Николай протянул трешку.
– Хоть килограмм!..
Старик сердито мотнул бороденкой.
– Неужели мало? – поразился дядя Костя. Тронул старика за потертый чапан. – Дед, имей совесть.
– Прискакал поживиться на чужой беде, – заметил Николай со смешком. – Вот она, человечья порода!..
– Сдадим в штаб? – предложил Сергей.
– Стоило бы, конечно, да уж больно стар, рассыплется по дороге.
Николай испытывал к старику некоторую даже симпатию, потому что тот вел себя без показухи, так, как нутро велело. Подвернулся случай извлечь свою выгоду, и дед вовсю старается. И это естественно! Зачем ему дешево продавать, когда он может содрать втридорога? Было бы хорошо, думалось Николаю, если бы Турсынгуль увидела сейчас этого старикашку. Может, поняла бы, что не надо лезть из кожи вон, показывая благородство. Взрослая все же женщина, должна разбираться в жизни.
А старик вдруг привстал и тонко закричал каким-то мальчишкам, бежавшим по улице:
– Эй, иди сюда! – выхватил из мешка крутобокое яблоко. – Бери!
Его не поняли ни парни, ни дети, остановившиеся поодаль. И тогда старик, злясь, что ничего не может объяснить толком, принялся выпаливать фразы по-узбекски. У Сергея, как прежде – у женщин в очереди, лицо стало как бы сумрачным. Он перевел коротко:
– Говорит, ребятишкам принес, даром раздает.
Ветер кинул в их сторону пригоршни пыли и улетел дальше, петляя между палатками.
Дядя Костя произнес с расстановкой:
– Вот тебе и порода.
– Чокнутый, видать, – отозвался Николай.
Они посмотрели, как дети несмело брали у старика яблоки, и зашагали дальше.
Чтобы потешить товарищей и заодно отвлечь их от своей оплошности, Николай окликнул Михаила:
– Слушай, бормотолог, где ж ты теперь, при сухом-то законе, найдешь свою «бормотуху»?
Михаил ответил резко и до того безжалостно к самому себе, что у Николая пропало желание подшучивать над ним:
– Не боись, свинья всегда грязь отыщет… В крайнем случае выпрошу у Шурки духи. Как надушится, так не продохнешь рядом с ней, верно, ребята? Так что и сам спасусь, и людей выручу!
Кто знает, что повлияло на товарищей по бригаде, но только весь день они почти не разговаривали с Николаем. Да и он сам не заводил с ними разговоры. Работал молча, потный, под конец смены серый от усталости, не уступая никому ни в сноровке, ни в силе, но словно отделенный от них отчуждением. Изредка он посматривал в сторону поселка и хмурился.
Когда пришла смена, половина разгрузочной площадки была уже забита штабелями медового цвета – щитами, косяками, рамами, всем тем, что составляет комплекты деревянных домов. Николай оглядел их испытующим взглядом, пытаясь представить, как собирают из них здания. Опытные рабочие говорят, что на манер детских игрушек – быстро и легко. Через какой-нибудь месяц в голой пустыне, где даже саксаульную загогулину не везде встретишь, появится целый квартал из благородного дерева, и назовут его совсем уж необычно для здешних мест – «Сосновый бор».
Вспомнит ли кто-нибудь тогда, что эти дома выгружал из машины Николай? Вряд ли, коротка людская память… Над одним из штабелей выросла долговязая фигура здешнего бригадира, и разнесся окрест его натужный крик:
– Товарищи! Нужны добровольцы – в город ехать, вагоны разгружать! Там зашиваются!.. Кто согласен, через три часа здесь собраться!
Николай отправился к Ларисе. Не за деньгами, о них и не думалось в эти минуты. Хотелось просто с кем-нибудь поговорить.
У дома Ларисы стоял знакомый Николаю грузовик, и Хайрулла принимал через борт в кузов узлы, стулья, кухонную утварь, которые подносили Сергей с Ларисой и ее матерью. Яркая фара, та самая, что на охоте ослепляла сайгаков, с подножки машины освещала и дом, и сновавших перед ним людей. В резком свете появлялись то короткие ноги Ларисы, то широкий и низкий зад ее матери, то обтрепанные джинсы Сергея с заплаткой сзади, похожей на пятно.
– Куда это собрались? – окликнул Николай Хайруллу.
Тот не ответил – был занят. Отозвалась Лариса, тащившая сразу три стула:
– Ты, что ли, Коля?
– Ну?
– Помог бы, видишь, надрываюсь… В город намылились! Хайрулла вот подвезет. – Она перекинула стулья через борт, перевела дух, подула себе за пазуху. – А ты не надумал? Через неделю-другую здесь пекло начнется жуткое. Без холодильника, без кондиционера… Нет, в городе переждем, там родня.
– Что же, всем бежать отсюда? – подал голос Сергей, принесший в охапке два ковра.
Наверное, перед приходом Николая паренек спорил с Ларисой по этому поводу, потому и говорил задиристо, как бы продолжая доказывать свое. И она ответила ему с вызовом, что, дескать, нечего всех мерить на свой аршин. Кому коэффициенты дороже здоровья, тот пускай и горбит в пятидесятиградусную жару и пыльные бури, а кто с умом, те поберегутся. Сергей в ответ назвал ее клушкой. Она обиделась, велела ему уходить, никто его не звал помогать, сам пришел. Вспыхнула между ними перебранка, и даже со стороны было видно, как не хочется Сергею, чтобы она уезжала, и как старается Лариса приукрасить свой отъезд, не желая выглядеть малодушной в глазах паренька. Ни в грош его, в общем-то, не ставит, думалось Николаю, а правды все-таки стесняется.
И так скучно ему стало, так захотелось им крикнуть, что глупо притворяться, глупо строить из себя черт знает что!.. Все будет, как природа диктует. Лариса укатит и не вернется, делать ей здесь нечего. Сережка останется в Аланге, потому что дурной, и будет тосковать и вспоминать ее, желанную. И не надо ему сейчас болтать о высоких материях, когда на уме – одно: еще бы разок обнять девушку.
Вскочив на подножку, Николай поманил к себе Хайруллу:
– Выпить не найдется?
– Под сиденьем лежит…
Бутылка была непочатой, тяжелой и холодной на ощупь.
Николай представил себе, как обрадовались бы ребята из бригады, если бы сейчас он поставил перед ними, измотанными за день, вот этот поллитровый сосуд. Глядишь, опять глядели бы уважительно!.. Николай бросил Хайрулле:
