Текст книги "Потерянный кров"

Автор книги: Йонас Авижюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

…Адомас открыл дверь в коридор, вернулся к Миграте и вместе со стулом повернул ее лицом к двери.

«Мне пора уходить, лапочка».

– Кто-то звонит, – прислушалась Милда.

– Ну и ладно. Мы спим.

– Ненавижу, когда за дверью стучится человек, а ты сидишь в комнате и притворяешься, что никого нет дома.

– Надо было этому человеку прийти в подходящее время. – Адомас куснул Милду в обнаженное плечо. – Скажем, после обеда или завтра.

– Не дури! Все равно тебя будут искать.

– Кто? Вы шутите, милостивая барышня! Мой вахмистр господин Бугянис был бы на седьмом небе, если б я вообще не являлся в полицию, – без меня они куда лучше управляются.

Снова задребезжал звонок. Долгий и настойчивый.

– Все-таки схожу посмотрю. Вдруг важное дело!

Пока Адомас спохватился, Милда перекатилась через него и, набросив халат, побежала к двери.

– Вот куница… – недовольно буркнул он.

Через минуту она вернулась.

– Приходила твоя хозяйка. Тебя в комендатуру вызывают.

– Слышал. Не баба – пожарная сирена. Всю улицу подняла на ноги.

– Вставай! – Милда стащила брюки Адомаса со спинки стула и набросила ему на голову.

– Куда ни спрячься, всюду найдут, – пожаловался он, выбираясь из кровати. Раньше, когда кто-нибудь намекал, что знает о его отношениях с Милдой, он чувствовал себя неловко, а сейчас вроде притерпелся.

– Я завтрак приготовлю.

– Не торопись. У господина коменданта времени хоть отбавляй – подождет. Пускай не думает, что мы из борзых: свистнули – и летим, высунув язык.

III

Господин Рудольф Ропп был чистокровным мемельцем [6]6
  Мемель – немецкое название Клайпеды.


[Закрыть]. Его предки поселились в Малой Литве еще в те времена, когда носили фамилию Ропе. На древних литовских землях между устьем Немана и Преголой тогда уже прочно стоял сапог колониста, подкованный рурской сталью. Все Ропе любили свою католическую веру, литовский язык, родную землю, но, увы, их хребет был недостаточно крепок, чтобы выдержать давление культуры колонистов. Хребет был скорее гибок, что вообще-то не характерно для жемайтийских хребтов времен Витаутаса Великого. Деды Рудольфа без особого труда отреклись от католичества, как их предки от языческих богов, и уверовали в реформатора Мартина Лютера, а родители уже стеснялись при людях говорить по-литовски и, мечтая, чтоб их дети вошли в избранное – немецкое, конечно, – общество, отдали их в немецкую школу. Здесь выяснилось, что буква «е» в фамилии Ропе совершенно ни к чему. Над документами произвели небольшую операцию, и малолитовец Ропе стал великогерманцем Роппом. Он уже не говорил по-литовски, хоть и умел, а когда настало время создать семью, женился на чистокровной немке; с ее помощью надеялся положить начало новому роду, потомкам которого не придется краснеть за свое происхождение.

В тридцать третьем году, когда к власти пришел Гитлер, Рудольф Ропп, мелкий чиновник вольного города, мало-помалу стал крупным политическим деятелем: вот он руководит местным отделением нацистской партии, вот организует еврейские и литовские погромы, вот пылко ораторствует на митингах, требуя разогнать литовскую директорию и присоединить Клайпедский край к третьему рейху, – что и было проделано пять лет спустя. Тут бы Рудольфу Роппу почувствовать себя на краю блаженства – цель была близка, тем более что трое его деток уже будут жить в тысячелетнем раю великой Германии, как обещал фюрер… Увы, оказалось, что подкачал нос (кончик его предательски задирался кверху), да и волосы были не белокурые, как у идеального германца, а черные, и глаза зеленые, а не голубые, хотя измерения черепа бесспорно подтверждали, что он – ариец.

Когда Адомас явился в комендатуру (бывшее здание укома партии), Ропп лихорадочно трудился над своей записной книжкой: недавно он перечитывал «Майн кампф», и в его голове так и роились интереснейшие мысли, которые он аккуратно записывал, дабы идейно совершенствоваться самому и просвещать своих сотрудников. В такие минуты он был настроен на философский лад и позволял себе больше интимности, чем допускала служебная дисциплина.

– Располягайтесь, пожалюйста, – обратился он к Адомасу на малолитовском диалекте, протянув ему крупную ладонь и указав на стул.

– Вы говорите по-литовски? – удивился Адомас.

– Ja, ja. Ein bischen [7]7
  Да, да. Немножко (нем.).


[Закрыть]. Мы, немцы, не стыдимся ничего, что полезно для нашего фатерлянда.

– Вы, наверно, родом из Клайпеды? Я бывал в Клайпедском крае. Еще гимназистом, с экскурсией. Там почти все литовцы владеют немецким, – ответил Адомас, проникшись симпатией к коменданту.

– Aber nicht alle Deutsche verstehen Litauisch [8]8
  Но не все немцы понимают по-литовски (нем).


[Закрыть],– возразил Ропп, противореча самому себе.

– Ja, natürlich [9]9
  Да, конечно (нем.).


[Закрыть],– согласился Адомас. – В немецких гимназиях не учат литовскому. А мы зубрим немецкий, начиная с первого класса. «Но говорить не умеем», – зло подумал он.

Ропп уставился поверх позолоченных очков на Адомаса; черты лица стали строже: чутье всегда вовремя предупреждало его, что возникает опасность нарушить дистанцию между собой и подчиненным, и в нем тут же автоматически включались необходимые тормоза.

– Оставим школу детям, – сказал он с неожиданной суровостью, листая свою записную книжку. – Судьба новой Европы решается не в классах, а на поле брани, Herr Polizeichef [10]10
  Господин начальник полиции (нем.).


[Закрыть].

На устах Адомаса погасла улыбка. Он машинально кивнул.

– Подсчитано: до сих пор большевистская армия потеряла примерно полтора миллиона человек. Взяты Витебск, Смоленск, окружен Петербург. Немецкие потери ничтожны до смешного. В середине августа мы будем в Москве. Мировая история не знает побед такого масштаба!

– Ja, das ist wunderbar [11]11
  Да, это прекрасно (нем.).


[Закрыть],– согласился Адомас, хотя мало что понял: комендант сыпал скороговоркой, глотал слова.

– Германия призвана свершить историческую миссию. Мы, немцы, создаем и помогаем другим создавать новый порядок, когда хозяином станет полноценный человек, выдержавший испытание на отбор. Мы уничтожим прогнившую демократию плутократов и диктатуру славянских подонков и на их место поставим личность, поскольку «не масса и не большинство изобретает и мыслит, а всегда только отдельный человек, личность», как учит нас фюрер. «В творении, будь оно материальным или интеллектуальным, из области мира мыслей, ценнее всего сам творец как личность».

– Ja, ja, – кивал Адомас.

Ропп нажал на кнопку.

Вошел солдат.

– Переводчика!

Переводчик оказался седым человеком в хорошо сшитом штатском костюме; он говорил с жемайтийским акцентом.

Ропп повторил свой монолог и, пока говорил переводчик, внимательно следил за Адомасом, которому было неуютно под тяжелым, изучающим взглядом коменданта.

– Мне понятна ваша политика…

– …и идеология.

– Да. Литовцы никогда не забудут, кого они должны благодарить за то, что снова развевается наш государственный флаг и мы без опаски поем свой национальный гимн, господин комендант.

– Не знаю… – Ропп встал. – Во всяком случае, я лично в этом не убежден. До меня доходят вести, что отношение коренного населения к немецким солдатам не таково, как в первые дни после освобождения. Цветы, которыми вы засыпали нашу армию, когда она перешла границу, давно увяли, а новых что-то не видно. Немецкие солдаты едят литовское сало и яйца, но даром им этого не дают: они должны выменивать их у крестьян на табак и сигареты. Ваши девушки очаровательны, милы, но они почему-то не замечают, что армия фюрера состоит из здоровых мужчин, для нормальной жизни которых недостаточно сытного обеда… Если мы хотим поднять боевой дух солдата до максимума, надо, чтоб он чувствовал себя как дома. Увы, увы… – Ропп обошел вокруг стола, чуть не задев плечом Адомаса. Это был стройный, среднего роста человек, он старался держаться истым немцем, но в движениях и в речи сквозили жемайтийская медвежеватость. Ропп остановился перед портретом Гитлера, несколько мгновений постоял, благоговейно, как перед алтарем, и снова сел. – Я не собираюсь делать из вас агитатора, господин Вайнорас, как тут поступали с вашими литовцами большевики, но вы обязаны приложить все силы, чтобы население поняло, перед кем оно в долгу за свободу.

Адомас слушал, глядя в сторону, не соглашался с комендантом, однако кивал:

– Понятно, ясно… Ja, ja…

– Германия должна получить грамм в грамм все продукты по государственному плану поставок. Предупредите крестьян, что каждый, кто оставит в поле хоть сноп, ответит перед военно-полевым судом. Ваша земля при немцах должна дать урожай не меньше, чем при Сметоне. Если крестьяне будут заниматься саботажем, отвечать придется вам, господин начальник полиции.

– Мне? – Адомас помрачнел. – Я могу отвечать только за себя и заранее уверяю вас, господин комендант, что сам не намерен саботировать. А что касается населения, то все будет зависеть от дальнейших обстоятельств. Большевиков на литовской земле тоже встречали цветами, а провожали…

Ропп вздрогнул и испытующе посмотрел на Адомаса.

– Большевики не выполнили обещаний, данных нашей нации, – продолжал тот, подавляя растущее раздражение. – Наши люди отлично помнят, что вещали по радио из Германии. Если вам угодно, я могу слово в слово повторить одно место из воззвания временного правительства Литвы к народу: «Мы хотим быть независимыми, мы готовы жертвовать собой и все отдать Литве». Народ подумывает, что пора бы осуществиться этим словам; поскольку это не так, люди скоро разуверятся и в немцах и в нас.

Пока Адомас говорил, Ропп нервно сжимал короткие толстые пальцы. Потом повернулся вместе со стулом к переводчику, примостившемуся у края стола.

– Странная нация! – Обращенная к Адомасу щека подергивалась. – Окажите любезность, подарите нам независимость… Как поношенные штаны или пару чулок… Вильсон в восемнадцатом оказал вам такую любезность, но дареной вещью не дорожат. Финны все поднялись, а вы протягиваете руки да еще благодарите, что вам надели наручники. Нет, господин начальник полиции, независимость нельзя выклянчить, ее надо завоевать!

– Декларация Вильсона осталась бы пустой бумажкой, если бы наши отцы не поддержали ее оружием. В братских могилах покоятся тысячи литовцев. А про сороковой год… лучше не будем. Вы же сами знаете, что истинные литовцы не благодарили…

– Зачем вы мне все это говорите? – Ропп с презрением смотрел на Адомаса поверх очков. – Мы же не за столом дипломатических переговоров. Я пригласил вас, чтобы вы приняли меры во избежание возможных неприятностей. А вы, вместо того чтобы трезво расценивать обстановку, начинаете философствовать.

– Это не философия, а факты. – Адомас хотел встать и уйти: вызывающее поведение коменданта бесило его. – Народ ждал свободы, и если вместо нее он получит… Простите, господин комендант, чем тогда его убедить, что все должно быть так, а не иначе?

– Пулями! – Очки Роппа холодно сверкнули. – У нас их достаточно, господин начальник полиции.

– Пулями? – машинально повторил Адомас.

– Кто не с нами, тот с большевиками. Третьего пути нет. Мы, немцы, призваны свершить историческую миссию – очистить мир от неполноценных людей и положить начало эре сверхчеловеков. Вы знаете, что сказал фюрер в книге «Майн кампф»? Арийская раса, как самая ценная часть человечества, должна похоронить под руинами прежней цивилизации все неполноценные расы. Те литовцы, которых не испортила славянская или еврейская кровь, входят в число арийцев и смогут влиться в великий германский народ, принять его культуру и пользоваться благами германской цивилизации.

– Или, говоря проще, они станут немцами, – мрачно заметил Адомас.

– Да, кто этого достоин. – Ропп снисходительно покачал головой. – Для представителей малого отсталого народа это – счастье. Вы должны быть благодарны судьбе за будущее своих детей и внуков.

Адомас крепко стиснул руки. Ногти впились в ладони.

– Благодарю за откровенность. – Он встал. – До сих пор мы многое представляли себе иначе.

– Я сказал больше, чем следовало. – Комендант встал со стула и протянул Адомасу руку. – С умными партнерами люблю играть открытыми картами, Herr Polizeichef. Heil Hitler!

– Heil… – буркнул Адомас.

IV

Его кабинет был на втором этаже. Адомас тяжело переставлял ноги по ступеням, держась за шаткие перила, которые скрипели от малейшего прикосновения, и от этих звуков, от невыветриваемого запаха казармы его подташнивало. «История не знает примеров, чтоб один народ по доброте сердечной освободил другой…» Гедиминас прав. Но что мы могли сделать? Бугянис сказал бы: «Желаем мы того или нет, все равно произойдет то, чему положено, господин начальник; Юозасу Бугянису не двинуть колесо истории ни вперед, ни вспять; он может только глядеть в оба, чтоб это колесо не раздавило его самого…» Философия теленка, ведомого на убой… «Нет уж, господин комендант! Пока мы еще хозяева на своей земле, а вы – только гости, и мы постараемся вам это Доказать!»

Адомас без стука нажал на ручку и вошел в кабинет, в котором, как обычно, когда начальник отсутствовал, расположился вахмистр Бугянис.

Это был щуплый человечек неприметной наружности, но весьма энергичный, желчный, с военными повадками, которые он принес из сметоновской армии вместе с чином унтер-офицера. До событий сорокового года он служил в городском самоуправлении, но новая власть уволила его – пришлось дробить камни на строительстве дороги.

Увидев Адомаса, Бугянис вскочил и отдал рапорт. Он болезненно соблюдал воинскую дисциплину и часто выглядел при этом смешно.

– Как изволили почивать, господин начальник? – спросил он после официальной части. – Вчера мы вас видели в «Трех богатырях», надо сказать, в дымину.

– Какое твое дело! Все мы напиваемся.

– Но не до такой степени, не до такой степени, господин начальник. Оба вы с Джюгасом были хороши – тепленькие, как вареники под подушкой.

– Кой черт тебя по ресторанам носит, коли ты святой!..

– Ну и ну, он ничего не помнит! – Бугянис резко повернулся, зашагал к двери, потом снова к столу. Он метался по комнате, словно за ним гонялся пчелиный рой; если не знать его, могло бы показаться, что Бугянис до крайности взволнован. – Ропп велел вас отыскать, чтоб вы сегодня в девять были в комендатуре. Сейчас одиннадцать. Немцы любят пунктуальность.

– Тоже мне немец…

– А кто же он?

«Онемеченная жемайтийская свинья…» Адомас вяло сел. Стул был еще теплым, и его снова затошнило, как на лестнице. «Проклятое похмелье».

– Пуплесиса приведи, – приказал он, не повернув головы. – И Жакайтиса, – добавил он, немного подумав.

Бугянис щелкнул каблуками, однако с места не тронулся.

– Что еще не ясно, черт возьми? – рассердился Адомас. – Приказываю доставить арестованных Матаса Пуплесиса и Пятраса Жакайтиса!

– Слушаюсь! Доставить Пуплесиса и Жакайтиса! – Бугянис выпятил грудь и, повернувшись на одном каблуке, строевым шагом покинул комнату.

Адомас злобно глянул ему в спину: он не любил Бугяниса за многое, но больше всего за то, что никогда не мог понять, говорит тот всерьез или валяет дурака.

«Может, надо было с ним посоветоваться?»

«– Как считаешь, Юозас, куда немцы денут тех, чьи черепа скроены не по установленным стандартам?

– Ха-ха! Таким мы уже нацепили желтые звезды, господин начальник! Скоро загоним в гетто, пускай займутся полезным для нации трудом!

– А ты уверен, что твой череп соответствует всем нормам?

– Чихал я на это! Я не из тех дураков, которые ломают себе голову над завтрашним днем и рассчитывают жить вечно. Юозас Бугянис простой смертный. Сегодня он есть, а завтра его может и не быть, поэтому он признает только сегодня. Смысл жизни? Если успел (пока не закатилось твое солнце) перекусить глотку тем, кто в свое время рыл тебе яму, то более осмысленной жизни и желать не надо, начальник».

(«Говорят, человеку нужны способности, разум, а оказывается, главное – зубы!»)

Адомас тяжело встал и подошел к окну. Базарная площадь была забита телегами и людьми. В открытую форточку жаркий полуденный ветер доносил острый запах мочи и шум базара.

«Люди… Один язык, одна нация, одна родина – все это мы учились любить с детства. Сколько их соберется на эту площадь лет через десять? Половина? Треть? А может, еще меньше – смотря по тому, с каким рвением будем пользоваться пулями, которые любезно предложил нам господин комендант…»

Он снова вспомнил свой сон и ту ночь, когда сделал то, чего, по глубочайшему его убеждению, нельзя было избежать. Сейчас он не видел летчика, а только чувствовал его – бессильное тело тяжелой глыбой давило на плечи. («Тяжелей ли было нести крест Иисусу Христу?») Чужое сердце – крыло раненой птицы – стучало в спину, и Адомасу казалось, что это эхо собственного сердца. Он удивлялся – они же не в горах, не в лесу, а в мягкой, пахнущей сеном темноте гумна. Его шаги тоже были мягкие, упругие, как неслежавшийся стог, но ему чудилось, что земля под ногами грохочет (он идет по какому-то барабану, черт возьми!), грохот вот-вот поднимет на ноги всю деревню, сейчас сбегутся люди… Уже слышны шаги за дверью!..

Ввели арестованных.

Адомас трясущейся рукой вытер лоб.

V

Бугянис вытолкнул арестованных на середину комнаты, приказал стать смирно.

Адомас вынул из кобуры пистолет и положил на стол.

– Ты свободен, Юозас.

– Я? – Бугянис удивленно выпучил глаза.

Адомас кивнул.

– Садитесь, – сказал он арестованным, когда Бугянис, обидевшись, вышел.

Пуплесис шагнул к письменному столу.

Адомас положил руку на пистолет.

– Туда, – указал он головой на противоположную стену, где стояли два стула.

Арестованные сели. Пуплесис – спокойно, уверенно, словно у себя дома на скамеечку, где обычно сучил веревки, Жакайтис – боязливо, словно сомневаясь, не ослышался ли. Оба заросли густой щетиной; одежда превратилась в лохмотья – одни дыры, без пуговиц – и издавала зловонный запах; чуть не месяц они провели в тесном подвале, не умывались, там ели, там же и нужду справляли. На отекших, отупевших лицах виднелись следы незаживших ран – Бугянис с ребятами потрудились на славу – и свежий синяк под глазом у Пуплесиса.

Жакайтис был в форме милиционера, в которой ушел, собираясь погибнуть или вернуться победителем. Однако не выдержал первого же испытания и вернулся предателем. Сидел он как-то скособочившись, склонив на плечо свою большую, продолговатую голову, словно ее не держала тонкая шея. Матас Пуплесис смахивал на непропорционально сложенного карлика: ростом меньше Жакайтиса чуть ли не на треть, но косая сажень в плечах; силы он был необычайной. Жители Лауксодиса называли его Кедроном, – напившись, он любил распевать псалмы, особенно про реку Кедрон. Человек он был на язык острый, щедро наделенный соленым мужицким юмором да еще и талантом циркача. Он мог выпить на пари двадцать сырых яиц с пивом и закусить битым стеклом с гвоздями. После этого ложился посреди двора, на него клали дверь от сеновала, и по такому своеобразному мосту проезжала телега, битком набитая соседями. У Пуплесисов было шестеро детей; старшей, Мигле-Дарате, стукнуло девятнадцать, а младшему, Витаутасу-Йокубасу, – четыре. Матавушас Пуплесис был закоренелым безбожником, а его жена Тересе горячо веровала в бога, но из-за этого в семье не возникало особых неполадок, хотя оба в душе презирали друг друга и считали, что большего дурака (дуры) днем с огнем не сыщешь во всей Краштупенайской волости. Когда рождался ребенок, Пуплесис самолично выбирал ему имя, и непременно языческое, но когда приходило время крестить, Пуплесене вставала на дыбы, и в церковные книги младенца записывали с двумя именами, к безбожному непременно присовокупляя христианское. Первый год каждый упорно величал младенца тем именем, которое выбрал сам, но потом оба убеждались, что другая сторона не уступит, и начинали называть двумя именами сразу. Жителям Лауксодиса, не склонным к многословию, это, разумеется, было не по нутру. Всегда находился языкастый деревенский лингвист, который, умело обрубив слоги, так склеивал оба имени, что новое образование тут же прививалось во всей округе. Таким образом из Миглы-Дараты сделали Миграту, Кестутис-Казимерас стал Кестумерасом, а Витаутас-Йокубас превратился в Викураса.

Адомас молча глядел на арестованных. «Могло их тут и не быть, как и тех восемнадцати, которых Бугянис со своими парнями прикончил двадцать седьмого июня».

– Давно бы вас надо расстрелять, – сказал он. – Заслужили! Изменникам родины – высшая мера. Даже суд не нужен. Но я такого мнения, что гнев плохой советчик. Поэтому следует вас отдать немецкой политической полиции. Там бы выяснили, хвастаешься ты, Жакайтис, или на самом деле ухлопал Марюса Нямуниса. А ты, Пуплесис, сразу стал бы шелковым, и мы бы узнали, как ты усердствовал на благо своего сельсовета, и вообще – шишки покрупней тебя виноваты или ты сам руку приложил, чтоб запихнуть Гульбинасов в вагоны для скота.

Жакайтис беспокойно заерзал. В круглых глазах мелькнула надежда.

– Господин Вайнорас… начальник… Я, правда… готов делом доказать… – заблеял он, пытаясь встать.

Пуплесис повернулся к нему спиной и снова застыл. Тяжелые, крупные руки лежали на коленях, как ломти копченого окорока.

– А ты что думаешь, Пуплесис? – спросил Адомас.

– Я-то? – Пуплесис даже не дрогнул, даже не посмотрел на Адомаса. – Неужто важно коту, о чем думает мышь?

– Не хитри, старик. Хочу поговорить с тобой по-человечески.

– Если по-человечески, то скажу, что вспомнил чудный летний денек, когда косил у твоего отца клевер. Тогда ты был лягушонком лет шести. Так уж случилось, что набрел я на спящего зайца и нечаянно полоснул его косой по задним лапам. Отчикнул обе по колено. Ты тогда меня поколотил – хорошим был драчуном, ничего не скажешь, – а потом ревел, обняв зайца. Нежные мы были тогда…

– Разжалобить хочешь? – Адомас сурово глянул на Пуплесиса, однако в голосе его не было гнева. – А сам-то, как погляжу, ничуть не разжалобился. Изменил своей нации, якшался с врагами, помогал чужим грабить своих, а теперь разглагольствуешь о заячьих лапках.

– Я выполнял приказы своей власти, как ты своей.

Адомас покраснел.

– Выполнял! Ты перед ними выслуживался! – зло крикнул он. – Благодари бога, что ты просто глупый шут. Иначе давно бы вывели тебя в расход.

Пуплесис не ответил.

– Доживаешь свой век, а не можешь понять, глупый ты старик, что овцам место в одном закуте с овцами, коровам с коровами и ни тех, ни других нельзя смешивать с волками, – уже мягче продолжал Адомас. – Мы – маленькая нация, живем между двумя исполинами, как горстка зерна между жерновами. Должны быть стальными, чтоб нас не перемололи. Наша сила – в единстве. Русские навязали нам классовую борьбу, науськивали брата против брата, чтоб мы перерезали друг другу глотки, – тогда им легче будет править. Кое-кто («скажем, господин комендант») и сейчас хотел бы (вести подобную политику, разумеется, с другого конца, но мы не позволим! Да, не позволим… Временное правительство Литвы в своем обращении к народу ясно высказалось по этому вопросу: такую роскошь – междоусобную резню – могут себе позволить только стомиллионные народы, а нам дорог каждый человек. Мы хотим всех заблудших вернуть в лоно нации, – конечно, если они не ярые враги, умеют оценить нашу добрую волю и готовы доказать на деле…

– Я готов! Я уже говорил, господин начальник, что готов!.. – вскочил Жакайтис. – Будто я по своей воле служил в милиции да помогал землю делить? Уговорили, подбили… Слепой был!

– Если бы немцы не отрезали дорогу, вряд ли бы ты прозрел, – желчно усмехнулся Адомас. – Хватит об этом. Вижу, что раскаиваешься, хотя кое в чем, может, и врешь, как пес. Горбат, но молод – время выправит. В полиции служить хочешь?

Жакайтис стоял, понурив голову. Небритое лицо странно подергивалось.

– Могу… Все могу, господин начальник… – всхлипнул он. Его ноги подкосились, и медленно, словно его придерживала за шиворот невидимая рука, он упал на колени рядом со стулом.

– Встань, черт подери! – в ярости крикнул Адомас. – Тряпка! Нам мужчины нужны, не бабы.

Жакайтис вскочил.

– Пошел вон! Слышишь! – Адомас положил руку на пистолет. – Найди дежурного и позови сюда.

Жакайтис, ошалело поглядывая по сторонам, бочком выбрался из кабинета.

– Вот видишь, каковы столпы вашей власти, лапочка, – сказал Адомас Пуплесису, который сидел, словно деревянный истукан; только глаза, поблескивающие исподлобья, показывали, что под толстой корой дерева не прекратилась жизнь. – Таких, как Жакайтис, в Литве тысячи. Что ты на это скажешь?

Мертвая кора дрогнула, и на ожившем лице появилась кривая ухмылка. С таким выражением Пуплесис обычно жевал стекла.

– Умнее не скажешь, как есть, господин начальник. Жакайтис недавно на молоденькой женился, сам молодой, медовый месяц у парня, так сказать, – может, и стоит из-за этого шкуру менять, а я за свою старуху такой цены не дам.

Адомас сунул пистолет в кобуру.

– А может, дети этого стоят?

Пуплесис вздрогнул, но продолжал смотреть на Адомаса в упор. Кулаки на коленях мучительно вздрагивали.

– Дети и без меня вырастут, господин Вайнорас. Чем труднее им в жизни придется, тем крепче будут помнить, кому за это обязаны.

– А мы не хотим, чтобы помнили. – Адомас встал. Ему стало весело. – Убирайся-ка подобру-поздорову – рожь косить пора! Какой ты нам теперь враг? Кузнечик! Скачи не скачи, военную машину не остановишь, хоть под колеса ляг. А может, думаешь, большевики еще вернутся?..

Пуплесис повертел головой, – нельзя было понять, соглашается он или нет.

В эту минуту с шумом открылась дверь и в комнату ввалился Жакайтис, а вслед за ним – Бугянис, выставив пистолет.

– Господин начальник, этот тип… я его задержал… Что тут творится, к чертям собачьим, господин начальник?!

– Жакайтис, как мне кажется, желает потрудиться для нас, – спокойно объяснил Адомас и, повернувшись к Пуплесису, добавил: – Тебе придется ежедневно отмечаться в полиции, а потом видно будет. Жакайтис!

Тот подскочил, словно наступив на змею.

– В Каунасе организуют трудовые батальоны. Набирают добровольцев на военные стройки. Удобный случай, чтоб искупить свои грехи перед родиной. Понял?

– Понял, господин начальник… Искуплю…

– Анархия! – возмутился Бугянис. – Вы бросаете горящие спички в пороховую бочку, господин Вайнорас!

«Милда будет довольна», – с иронией подумал Адомас.