Текст книги "Потерянный кров"

Автор книги: Йонас Авижюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

После завтрака пришел Культя доделывать работу. Кяршис копошился далеко, где-то у гумна, так что Пятрас сумел проникнуть к Марюсу. Марюс все еще бредил, температура была такая же, как и ночью, но хоть больше не поднималась. Если и вечером не подскочит, решил Культя, то скажем, что главная беда позади.

За ужином Аквиле, смертельно усталой, пришлось как следует держать себя в руках, чтобы не выдать своей радости: ртуть в термометре стояла на месте. Кяршис, ничего не заметив, сказал, что по лицу видно, как она мучается, – мол, если не пройдет, придется ехать за доктором: в военное время это не шутки, всякие паскудные болезни ходят, вдруг кровавый понос подцепила?

Когда после полуночи она забралась к Марюсу, тот спал. Впервые за эти дни она увидела, что он спокойно дышит, склонив набок голову и приоткрыв потрескавшиеся губы, с которых сползла повязка. Она редко молилась, но сейчас сама не почувствовала, как перекрестилась и, упав на колени рядом с его постелью, зашептала молитву.

Остаток ночи проспала беспробудным сном. Кяршис с помощью Юлите уже задал скотине корм, подоил коров, на плите булькал завтрак, пахло тушеной капустой и солониной. Господи, и надо же так разоспаться!

Кяршис был зол, как осенняя муха: пропала старая дверь гумна. Еще два дня назад видел, стояла у стены хлева, а сегодня утром поглядел – пусто. Черт уволок, что ли? Такую махину в одиночку даже самому крепкому мужику не утащить. Ну и чудеса! Видно, нечистая сила пакостит. И-эх, убыток на убытке! Еще с солодом связался. Ведь мог, скажем, сегодня съездить к Джюгасу. И пол бы починил без этого косорукого Культи. Тоже мастер! Два дня топтался, а наработал… Что плохо пригнано или вообще что-нибудь не так, не скажу, зато щепы не пожалел. Надо было сначала не рубанком, а аккуратненько топором – остались бы досочки, чтоб дыру в заборе заткнуть, а он как размахался топором, как налег на рубанок, – бревно и то заплакало бы от жалости, что так добро переводят.

Аквиле вторила Пеле, вместе с ним удивлялась, куда могла запропаститься дверь, но на сердце скребли кошки. Она знала дотошность Кяршиса – будет обнюхивать все углы, пока не найдет пропажу. И еще – давно ей пора к Марюсу. Но теперь это посложней, потому что фонарик погас – села батарейка: придется зажигать «летучую мышь» и держать наготове ответ, если спросит, почему днем с огнем ходит.

Только перед полуднем, когда Кяршис, по десять раз облазив все постройки, обшарив двор и окончательно убедившись, что дверь на самом деле пропала, отправился в клеть навеять ржи, Аквиле смогла юркнуть на сеновал.

Она повесила фонарь на гвоздь, встала на колени рядом с постелью и, прижавшись спиной к решетинам крыши, несколько мгновений смотрела на Марюса. Он лежал с закрытыми глазами и тихо дышал, но она была уверена – он не спит. Положила руку на лоб. Лоб был горячий, влажный. Но пульс в висках стучал медленнее.

– Тебе лучше? – прошептала она, гладя шершавую щеку, поросшую рыжей щетиной.

– Пить… – Тяжелые, набрякшие веки приподнялись и снова опустились, но она успела поймать его взгляд, от которого сердцу стало тесно в груди и к горлу подступил комок.

Не вытирая слез, Аквиле вынула из корзинки бутылку с настоем трав и, одной рукой придерживая голову больного, приставила горлышко к губам. Пил он жадно и долго. Изредка захлебывался, мотал головой, как теленок. Она отнимала бутылку, изучала морщины на лбу, волосы, глаза, прикрытые дрожащими веками. И было хорошо, что ее слезы падают здесь же, рядом с его лицом, впитываются в белую постель, в вожжи, которые берегут тепло его тела.

– Хватит. – Она отняла бутылку. Тогда он открыл глаза, и она увидела в них мольбу. – Дам из другой бутылки. Куриного бульона. Еще теплый. Тебе надо поправляться. Ведь пять дней, как ничего во рту не было.

Покормив, спрятала бутылки в корзину, – боялась, как бы он потом не выпил холодного и не простудился снова. Потом развязала его и, аккуратно смотав вожжи, тоже положила в корзину.

– Ты метался, – объяснила она, хотя его взгляд ни о чем не спрашивал. – Я даже рот тебе завязала. Что делать-то? Сам понимаешь.

Он шевельнул головой. Может – в знак согласия, а может – только устраиваясь поудобнее.

– Скоро опять приду, – пообещала она. – Принесу поесть. Что-нибудь легкое. Я часто буду к тебе приходить. Только не бойся, ничего не бойся.

Она так разволновалась, что забыла даже фонарь задуть, пятилась, держа фонарь перед собой, словно эта капля угасающего света могла остаться там, вместе с ее сердцем, пока она не вернется.

У кладей клевера, спиной к шкафу с инструментом, стоял Кяршис. Видно, пришел за чем-то – за плоскогубцами или молотком, – но не успел взять, как услышал шорох соломы.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга; он – разинув рот, с перекошенным от удивления лицом, она – напружинившись в страшном ожидании, словно фонарь и сумка с бутылками превратились в бомбы, которые вот-вот взорвутся.

– За яйцами лазила, – первой нашлась она. – Обойду-ка, думаю, чердаки, может, новые гнезда есть. Погляжу-ка еще с той стороны.

Трясясь от страха – как бы не звякнули бутылки в корзине, – она перебралась к другой стрехе. Надо было переждать, пока уляжется сердцебиение, и спрятать бутылки. Засунула их поглубже в солому. Хотела забраться дальше, понимала, что надо, непременно надо положить в корзину хоть одно яйцо, но знала – не найдет.

Когда, помедлив с минуту, она подошла к лестнице, Кяршис все еще стоял у шкафа. Теперь он держал в руках какую-то железку и внимательно рассматривал ее. Услышав, что Аквиле спускается, шагнул навстречу.

– Много нашла-то? – приглушенно спросил он и, не дожидаясь ответа, разразился: – И-эх, бабья твоя голова, днем с фонарем! Думаешь, керосин из лужи черпают? Немцы без карточек ни капли не дают, а откуда карточки берутся, скажи на милость? Сколько шерсти, овчинки, льна уже сунули этим нехристям в глотку! Лошади хвост отрезал – и его им подавай. А много накупили за ихние бумажонки? – Кяршис медленным, но широким жестом вырвал фонарь из рук Аквиле и задул. – На хлев ей вздумалось. Будто куры там когда клали. Может, яичко за год и снесут, так стоит ли керосин жечь? Из-за этих кишок в голове у бабы помутилось!

Глава пятая

I

Марюс быстро поправлялся. По два раза в день – после завтрака и перед ужином – Аквиле приносила ему еду, травяной настой, меняла компресс на ноге, с которой все еще не сходила опухоль, хотя прошла уже неделя с того дня, как миновал кризис. Чтоб не брать фонарь, Аквиле взяла свеклу, срезав хвостик, выдолбила сердцевину, воткнула отлетевший зубец берда, накрошила жира и сделала коптилку. Рядом с гвоздем, на который раньше вешала фонарик, вбила другой и втиснула над постелью доску, один ее конец положив на гвозди, а другой – на решетину крыши. Сюда она ставила свою плошку. Было неудобно – тень доски падала на Марюса, забывшись, Аквиле могла столкнуть доску. В первый вечер так и случилось. Она долго не могла заснуть, боялась – вдруг искорка с фитиля упала на постель или в солому. Опасность пожара пугала ее не меньше, чем немцы. Но она ни словом не обмолвилась об этом Марюсу. Сказала только, что под ним стойло, потолок хлева не дощатый, а жердяной, и хотя соломы в этом месте пяди на две, все-таки сквозь щели проникает немного тепла.

Корзинку она больше не брала, суп наливала в плоскую бутылку и прятала за пазухой, а прочую еду рассовывала по карманам полушубка. От Марюса ползла у самой стрехи тихонько, как кошка, охотящаяся за мышами. И, лишь удостоверившись в том, что на сеновале пусто, не слышно ни голоса, ни шагов, она кидалась к лестнице и кубарем слетала вниз. Трудно было прорваться к Марюсу, а еще трудней было сделать так, чтоб он хоть раз в день мог поесть горячего. Кяршис теперь с утра до вечера возился на хуторе – обвязывал яблони, чинил изгородь, затыкал в баньке щели паклей, – а задав корм скотине, садился на крыльце и плел корзины. И чем бы он ни был занят – садом ли, корзинами ли, – нельзя было знать, когда ему взбредет в голову заглянуть на сеновал: он поставил здесь капкан на хорьков и проверял его по нескольку раз в день.

Она боялась дальше притворяться больной. Живот вроде бы в порядке, что ж, человек, развязавшись с такой пакостной хворью, не может сразу кидаться на копченое сало. Да и под ложечкой это… сосет… Не мудрено, что она порешит еще одну курицу. И порешила. Кяршис повздыхал, но не сказал ни слова. Аппетит Марюса рос не по дням, а по часам.

…Она разложила завтрак на доске рядом с плошкой и, пока он ел, ссутулясь, сидела у него в ногах. В эти несколько последних дней они с Марюсом разговаривали, но все больше о погоде и здоровье. Он ни о чем не спрашивал, а она не рассказывала, думая, что после болезни и всего, что он пережил, лучше не ворошить прошлое. Но теперь, упорно разглядывая свои колени, она ни с того ни с сего подумала: ее присутствие ему в тягость! Он торопится есть потому, что брезгует ею, хочет, чтоб она поскорей ушла, хочет остаться наедине со своими мыслями.

– Сегодня ночью снег выпал…

– Да?

– Очень уж ранняя зима. Увидишь, до Нового года снег еще сойдет!..

– Наверное.

– Когда лежишь спокойно, нога не болит?

– Что это за боль? Если б я мог на нее ступить…

– Пройдет. Ступишь.

– Разумеется, пройдет. Спасибо, поел. Очень вкусно.

– Чего уж там! Холодная еда только от нужды. Не мерзнешь?

– Под такой периной!

Это было все, что они сказали друг другу, пока он ел курицу и пил из горлышка крупяную похлебку. Попросив его подержать коптилку, Аквиле сняла доску и принялась перевязывать ногу. На добрую пядь выше и ниже колена кожа была еще воспалена, но не краснее, чем вчера. Аквиле смочила повязку в растворе и снова забинтовала колено. Потом сунула бумажку с куриными косточками в карман, а бутылку за пазуху и молча взяла у Марюса коптилку. Сейчас она задует эту смердящую бараньим жиром плошку, подождет, пока не померкнет обуглившийся кончик фитиля, и, сощипнув пальцами нагар, поставит ее под нижней решетиной, где только что положила доску. Но перед этим она еще раз взглянет на Марюса. Должен же он сказать еще что-то, кроме этих своих «да», «разумеется», «пожалуй»; если она поторопится уйти, снова передвинется на завтра то, что у обоих тяжелым камнем лежит на душе. Она посмотрела на него и улыбнулась. Не такой улыбкой, как в те дни, когда он был еще слаб. Не мать ребенку – виноватая женщина улыбнулась мужчине.

Он зажмурился. Веки дернулись и застыли. Она не успела поймать его взгляд, но была уверена, что в нем тоже отразилось едва заметное чувство (грусть, суровая и нежная), которое пробило его всегдашнюю маску.

Подавив вздох, она поднесла к губам плошку и задула. Все погрузилось во мрак. Лишь уголек фитиля еще мерцал, словно удаляющийся светлячок в ночи, и Аквиле смотрела на него, страстно желая, чтоб он побыстрей угас, но пожалела, когда он исчез. И тогда раздался его голос:

– У меня было оружие.

Это были не те слова, которых она ждала. Но она радостно задрожала: он не только отвечал на вопросы, он спрашивал!

– Да рядом оно. Все тут. Сапоги, одежда. Твой пистолет заржавел. Путримас почистил, смазал. Не пропал.

– Путримас? – Он удивился, может, даже испугался. – Почему Путримас?

– А кому же еще? Я не умею…

– Так вы с Путримасом меня сюда…

– Ага. Когда нашла тебя в тот вечер на сеновале, не знала, куда и кидаться. Вспомнила, что вы были друзьями-приятелями, и побежала к Культе. Что, плохо?

– Почему?.. Нет. Выходит… Кяршис не знает?

– Никто ничего не знает, Марюс. Только мы с Путримасом.

Аквиле показалось, что Марюс перевел дух.

– Тебе нужен этот… пистолет? – прошептала она.

– Хорошо бы…

Она откинула солому в ногах постели и, порывшись немного, вытащила завернутый в промасленную тряпицу пистолет с патронами.

– Вот он. Со всем, как полагается, – прошептала она, положив узелок рядом с постелью Марюса. – Может, плошку зажечь?

– Нет, не стоит. Я – ночная птица.

В его шепоте она уловила улыбку. Она слышала участившееся дыхание, шорох, и хотя между ними стояла непроглядная стена темноты, Аквиле видела, как он улыбается, ощупывая свое оружие.

– Вечером я тебе ладонь перевяжу и эти два пальца, – прошептала она; у нее приятно кружилась голова.

– Хорошо бы…

– Обязательно перевяжу.

– Хорошо бы, я хотел сказать, повидаться с Путримасом…

– Раза два он сюда залазил, но ты еще бредил. Наверное, не помнишь…

– Помнить-то помню. Думал, приснилось. Он разве не знает, что со мной уже можно говорить? Как с человеком?

– Как не знать! Позавчера приходил, хотел с тобой повидаться, но Кяршис рассердился за пол в баньке, обругал и выгнал. Если бы Кяршис в то время не вертелся во дворе, может, как-нибудь… Правда, Марюс, Культя никак не мог зайти. Но я придумаю что-нибудь, выманю Кяршиса из дому.

– Можно и ночью?

– Нет, ночью нельзя, Марюс. Немцы пригрозили: каждого, кто будет разгуливать ночью, на месте расстреляют.

– Ах, немцы…

– Они, Марюс, они. Со вчерашнего дня разрешили въезд и выезд из деревни, но ночью нельзя из своего двора ни на шаг. Так я пойду. И так засиделась. До вечера, Марюс.

– Пока, Аквиле.

Впервые он сознательно произнес ее имя в этом убежище. Несколько мгновений Аквиле стояла на коленях в темноте, чувствуя, что сердце распускается, как цветок розы в июне, а хлев заливает яркий весенний свет, и, охваченная этим радостным чувством, она поползла по норе, которая казалась ей волшебной тропой, ведущей в юность, – давно потерянной, но, оказывается, не навсегда.

В то утро Кяршис смотрел именинником: с ночи нашел в капкане хорька. Весть, что немцы разрешили выезжать из деревни, тоже подняла дух. И-эх, наконец-то он пустит в дело солод! Завтра-послезавтра сварит пиво – и в город. Аквиле посоветовала, что сперва стоит съездить договориться. О цене и вообще. Может, немцы так прижали эти подпольные кабачки, что бабы побоятся даже издали смотреть на пивную бочку. Кяршис согласился – дельный совет. Завтра – на телегу и в Краштупенай, разведает, как и что, но посудину под пиво не помешает подготовить заранее. Вот, освежует хорька и примется за кадки. В овине стоят, не должны бы рассохнуться. Все равно надо воды налить, чтоб запах плесени вытянуло.

– Видала хорька? – тащил он Аквиле за рукав к клети, где под стрехой висел зверек. – Хорош, чертяка! Волнистый, крупный. Хоть на выставку. Думаешь, один такой на хуторе? Ого! Нащелкаю за зиму, как орехов, а после войны хорьковую шубу только подавай – на вес золота потянет.

– Пошел-ка ты с этой падалью, – отмахивалась Аквиле. – Раз тебе так по вкусу эта дохлятина, поставь капкан в хлеву – утром, когда корову доила, как шмыгнет!

– Хорек-то? Очумели они, что ли! Вот и говорю, расплодились тут, как черти. Враз перенесу туда капкан. Прищемлю красавчику хвост, и-эх, прищемлю, будет знать, как яйцами лакомиться!

До самого вечера Кяршис сиял, как надраенный медяк. Работа спорилась, как всегда, когда человек в настроении, и от избытка веселости он даже насвистывал, а то и песенку напевал. И-эх, видать, все к лучшему клонится. Дорога из деревни свободна, в капкане – хорек. Знай покупай ячмень да вари пиво. Даст бог, вернет за сгубленную свинью.

Вечером следующего дня он возвратился из Краштупенай, не чуя под собой ног. Правда, морщился, рассказывая о виселице на площади перед памятником: пять человек, ага, висят. Но кто виноват? Известное дело, ни от тюрьмы, ни от сумы не убережешься. При немцах не мудрено голову в петлю сунуть. Вот и ходи, мил-человек, подальше от места, где лед тонок, – не провалишься. Заправляй своим хозяйством, как умеешь, а немец пускай политикой заправляет (воюет или там замиряется), и оба столкуетесь. Похвастал, что встретил волостного старшину. Не то чтобы встретил, домой к нему зашел. Потому что гусь, которого Аквиле вчера ощипала (теперь уже можно сказать все, как есть), был для его жены. И-эх, жалко, спору нет, но даешь ведь не потому, что хочется, а потому, что надо дать. Ведь если б не волостной старшина, Кучкайлис как пить дать заграбастал бы землю Нямунисов… А кто имел силу ее дать, тот имеет силу и отобрать. Так что гусак подвинул дело с участком Нямунисов; если он еще оставит во дворе старшины бочонок пива, тот шлепнет печать на вечные времена. И-эх, с таким начальником, хоть он и родом из большого хозяйства, столковаться можно. Простой человек, даже по плечу его похлопал, ага, сказал: на таких трудолюбивых землепашцах, как Кяршис, Литва стоит, – и предложил заделаться старостой Лауксодиса. Если б так в сметоновское время – ого! Честь, деньги, самый крепкий хозяин тебе не указ. А теперь… Что вы, что вы, господин старшина! Пускай в старосты идет, кто поближе к политике. Да поможет ему бог командовать людьми по закону властей, а я уж буду командовать своим хутором, и да будет так, как наши деды напутствовали: богу – богово, кесарю – кесарево. Униженно поблагодарил господина старшину за честь, но оставил ее для других.

– И-эх, чтоб я совал руки в дерьмо! – закончил он. – Но ездил в город не зря: пиво идет! Столковался и о цене – стоит потрудиться.

Аквиле улыбалась, слушая рассказ Кяршиса, который в другое время непременно кончился бы ссорой. Она была счастлива не меньше его: покуда муж обделывал пивные дела в Краштупенай, к Марюсу приходил Культя, и они проговорили целое утро.

Когда принесла еду после ужина, Марюс обрадовался Аквиле. Она это почувствовала, еще не успев зажечь свекольную коптилку. Он стал разговорчивей, раза два даже улыбнулся ей, его враждебная замкнутость сменилась теперь задумчивостью. Их глаза то и дело встречались, и ее бросало в жар – он смотрел на нее тепло, с любопытством и удивлением. Когда Аквиле собралась уходить, он робко попросил у нее несколько спичек – Культя принес ему кое-что почитать, а о спичках они с ним не подумали.

– Ты не бойся, буду осторожен, – заверил он. – Я сам боюсь пожара.

Она оставила ему весь коробок. Когда она вышла с сеновала, Кяршис, нервно попыхивая цигаркой, топтался на крыльце. Куда она девала корыто, черт возьми! Утром надо браться за пиво, посуда должна быть под рукой.

Корыто хранилось в чулане. Но недавно Аквиле пекла булку, засунула корыто за печку и забыла про него.

– Немытое, изгвазданное… – накинулся Кяршис. – Ума не приложу, что тут творится! Дверь пропала, новый круг сала почат, когда того могло хватить до рождества, а прясть, как погляжу, и не садилась. Носишься, как бешеная овца, туда-сюда. Посмотрю, что в кросна заправишь. Или думаешь, немцы нас покупными материями завалят?

– Где это я ношусь, чего разворчался?! – вспылила Аквиле. – Вчера к Джюгасу бегала, хлеб замесила, а сегодня ходила печь. Старик мне как родной отец, должна я человеку помочь в беде. Сам говорил, какие у него пироги, когда один остался.

– И-эх, будто я из-за Джюгаса. Пеки, меси, помогай, слова не скажу. Да ведь и тут, дома, за тобой не уследишь. Бултых, как камень в воду, – и нету. Чего ты на сеновале потеряла? Что ни час – туда шасть!

– Когда это я – шасть? – испугалась Аквиле, готовясь разыграть обиду.

– И-эх, да не маши ты руками. Пропадаешь, днем с огнем не сыщешь. Скажешь, позавчера там не была? Хотел попросить на пиджаке латку поставить, а ты когда объявилась? И откуда? Пошел поискать – может, спишь где, а она с сеновала – шасть! Не слепой я, не думай.

– Куда уж там, глядишь в оба! – разразилась Аквиле. – Пристал как банный лист, – тебя не спросившись, и по нужде не выйдешь. А главного так и не разнюхал – чего на сеновал шастаю.

Кяршис вылупил глаза.

– Я парня завела! Поужинаю и бегу с ним миловаться. Сказать, кого?

Кяршис в сердцах плюнул.

– Можешь говорить, можешь – нет, нечего зря языком молоть. Когда молодухе охота отдельно спать, муж волен всякое подумать.

– Дурень!

Аквиле притворилась, что страшно оскорблена (страху муж на нее все-таки нагнал), но в тот же вечер перешла спать к Кяршису. Ночью грубо оттолкнула руку, как только тот попытался ее обнять, и тут же подумала, что этого, пожалуй, делать не следовало. В избе было душно, Кяршис не разрешал открывать на ночь форточку («Да уж, дрова переводить, а тепло на двор выпускать. Думаешь, деньги на улице валяются…»); привыкнув к чистому, прохладному воздуху горницы, Аквиле задыхалась в этой комнате, провонявшей дымом самосада и кухонным смрадом. От прикосновения Кяршиса ее тошнило точно так же, как и от спертого воздуха избы. Даже лежать рядом, делиться с Кяршисом теплом под одной периной, казалось ей предательством.

…Что сейчас делает Марюс? Наверное, почитывает бумажки, которые принес Культя. А может, лежит и думает о ней, Аквиле, как она спит с Кяршисом. Какие они разные! Вот завтра – Кяршис станет варить пиво, а Марюс, положив под подушку пистолет, будет вздрагивать от каждого звука, волноваться, не случилось ли чего, а когда она наконец принесет завтрак, пристанет с расспросами – что она думает о ноге, какие вообще новости. Потом будет ждать случая снова повидаться с Культей. А поправившись, уйдет в свои леса. Снова жизнь затравленного волка, выстрелы, кровь. Ради чего? Зачем все это? Чтоб победить немцев? Многие ведь ждут не дождутся, когда им придет конец, а спокойно сидят по домам. Настанет час, и случится, чему положено случиться, как сказал бы Кяршис. Но когда настанет и как, если все будут бить хорьков, а не немцев?..

…Марюс всегда шел за правду. Не за себя, за других. Слушая его речи, как он устроит рай на земле, она часто удивлялась. А вместо рая нагрянул ад. И Марюс лежит, поверженный силами ада, над Кяршисовым хлевом. Ни о хозяйстве не думает, ни о послевоенных ценах на хорьковые шкурки. Жизни своей и то ему не жалко. Поправится, уйдет и, если так суждено, сложит голову за других. Немцев не будет, но не будет и Марюса. А Кяршис будет. Со своими пивными бочками, капканом, житом, дружно зеленеющим на земле Нямунисов… Потом, очень даже вероятно, появится на свет Пеликсюкас, а после него – Аквилюте: так уж получается, когда спишь в одной кровати с мужем…

…Гедиминаса тоже не будет. И старика Джюгаса. Во всяком случае – в Лауксодисе. «Спасибо, доченька, господь еще не забыл свою землю, есть еще люди, не успел немец всех перебить…» – «Надо ведь помогать друг другу, дядя…»

…И-эх, будто я из-за Джюгаса? Пеки, меси, помогай…

…Да разве это помощь? Замесить хлеб, постирать белье? А чем еще поможешь человеку, который вскоре пойдет по миру? Оставит лошадей, отдаст в чужие руки коров, не услышит больше их ласкового мычания, не возьмет больше за рога, не заглянет в жалобные коровьи глаза. Другой придет на его хутор, другой будет ходить тропками, по которым бегали наперегонки его дети. По гумну, сеновалу, по хлеву, баньке и клети. По всей усадьбе, как по храму, где обитает его душа; в стенах этих построек не найдешь бревна или доски, камня или куска штукатурки, не согретой руками старика, не смоченной его потом. Скоро старик уйдет оттуда, да, уйдет из своего дома.

…Не уйду: меня вырвут, как сердце из груди, я сросся со своей землей, будто дерн.

…Зачем ты обвязываешь яблони? Все равно придет другой.

– И яблоньки обвяжу, и пчелкам корм на зиму оставил. Ведь не виноваты святой жучок или деревце, что не я буду выбирать мед, срывать яблоки? Живые они – и пчела, и яблоня. А жизнь, брат ты мой, положено беречь, пока ты в силах…

…Аквиле стоит в дверях хлева и смотрит, как старик то корову ладонью по спине погладит, то лошадь потреплет по загривку. Облокотился на перегородку, запустил пальцы в густую шерсть барашка. Шерсти-то сколько! Новый-то наверняка острижет бедняжек наголо, свезет шерсть немцам; мерзнуть овцам до весны. По соседству в стойлах заржали лошади. Сытые, только что кормлены: это из ревности, что он зашел в закут к овцам, а их, коней, и не приласкает. Эх, брат ты мой, животному, как человеку, ласка нужна. Подошел к одной лошади, обнял, поцеловал в морду и другую оделил теми же милостями. Эх, конь мой вороной, лодырь ты этакий, недолго еще нам друг другу надоедать… И голос ломается, плечи вздрагивают, плачет старик.

– …Скажи, Марюс, чем можно помочь этому святому человеку?

– У меня было оружие…

– Есть, Марюс, есть. Все лежит на своих местах.

…Джюгас улыбается, приложив ухо к улью: пчелы гудят.

…Гедиминас на сжатом ржаном поле. Суслоны. Солнце. Белые клочья облаков в яркой синеве. Откуда ты, Гедиминас? Люди уж похоронили, толковали, что тебя гестапо забрало.

«Гестаповцы добрые, пустили отцеловаться с лошадьми».

«Марюс, Гедиминас объявился!»

Марюс улыбается. Чисто выбрит, в белой рубашке, при галстуке. Сегодня воскресенье, говорит, давай полежим, когда еще понежиться, как не в праздник. Ну да, соглашается она. Кяршис повез пиво в Краштупенай, время есть… Застеснявшись этих слов, прячет лицо у него на груди. Чувствует на себе теплые руки, слышит приглушенное дыхание. Боже мой, что будет, если настигнет Кяршис, – слышен шорох соломы!

«Марюс, Кяршис идет!»

Вырывается из его объятий. Доска с коптилкой летит в сторону. Куда скатилась плошка?! Боже мой, надо найти коптилку, – пожар будет!

«Марюс, спасайся, горим!»

Она проснулась. Сидит в кровати, Кяршис железной хваткой держит ее за плечи.

– Что такое? Что случилось? – задыхаясь спрашивала она.

– Это ты скажи. – Кяршис отпустил ее, выбирается из кровати. Нашел на лежанке спички, вразвалку идет к столу. – Ты кричала во сне, ага, кричала.

– Правда? Наверно, приснилось что. – Аквиле вытирает рукавом сорочки вспотевшее лицо.

– Ты звала его. – Кяршис хочет зажечь спичку, но спички ломаются. Наконец-то! Наклонясь над кроватью, мучительно долго всматривается в Аквиле. Пламя дошло до трясущихся пальцев, а он все не может оторвать испуганного взгляда от ее лица. – Почему ты его звала?

– Кого, Пеле?

– Сама знаешь… Марюса…

– А, его! – Аквиле обрадовалась, что спичка догорела. – Что-то не верится, но раз, говоришь, слышал, спорить не стану, – я же во сне.

– Обняла меня, а кричала его.

– Чудно…

– И-эх, ей чудно! Ей чудно, да и только…

Кяршис поторчал у кровати, повременил, но, так и не вытянув из Аквиле ответа, потопал искать кисет.

– Не дыми посреди ночи, и так продохнуть нельзя. Ребенок…

– Твой ребенок в другой комнате.

Аквиле выскочила из кровати, распахнула дверь в сени. Кяршис, попыхивая цигаркой, медленно встал с лавки и закрыл.

Утром оба встают не выспавшись. Завтракают молча. Лаурукас с дурочкой разрезвились было за столом, но оба схлопотали от Кяршиса ложкой по лбу.

Кяршис вперевалку бредет к сараю с летней кухней, которая дымит с раннего утра. Солод перебродил. Остается только приготовить кадку и слить в нее сусло. Аквиле, заискивая, предлагает натаскать воды, но котлы еще не кипят. Может, дров? Кяршис мрачно кивает головой на кучу поленьев рядом с печью, в которой обычно пекут хлеб.

– А вот и перекладины от старой двери гумна, – говорит он как бы между прочим, пиная ногой деревяшку, – нашел в дровяном сарайчике. Распилены и засунуты под поленья.

– Ну и ну! – удивляется Аквиле, покраснев до корней волос.

– Там и петли. Только поглубже запрятаны. Видно, ослепла да оглохла, если не видела, как дверь разламывали. – Подозрительно смотрит на Аквиле и выходит из кухоньки. – Бочки мыть поможешь?

Она бредет за ним к колодцу. Взяв вдвоем бочку, раскачивают, вертят так и сяк. Вода звонко булькает внутри. Аквиле все дивится, как это так странно получилось с дверью гумна, и строит свои догадки, потом рассказывает выдуманный сон: падала откуда-то в глубокое ущелье, полное огня, а там, внизу, стоял не то Марюс, не то он, Пеле.

Кяршис слушает, зыркает исподлобья, но от себя ни словечка. Не поймешь – то ли не верит, то ли не слышит.

Целый день работает молча, что-то обдумывает. Солод удался, пива выйдет больше, чем думал, но Кяршису от того никакой радости. Заквасил немножко в кувшине. Мигом поднялось. Раньше позвал бы Аквиле, дал попробовать, а тут сам отхлебнул глотка два и поставил кувшин в буфет.

Вечером старший сын старостихи принес повестку – надо вести лошадей на комиссию. Брать будут в пятницу, – значит, через три дня. Если не сможешь явиться в срок, можно привести и раньше.

Кяршис совсем сычом смотрит. За савраса-то он спокоен, – буркнул словно между прочим, – а вот буланка может немцам приглянуться. Но наутро и о комиссии замолчал, не охал больше, не прикидывал, как бы тут немцев облапошить. Казалось, примирился с судьбой: вести так вести, что тут поделаешь. А заберут так заберут, тоже что поделаешь, такова воля божья.

А в действительности его угнетала другая забота, пострашней комиссовки лошадей. Слова Аквиле, вырвавшиеся во сне, как бы лучи в темной комнате – уже можно было сказать, где что стоит. Правда, пока он видел все лишь в общих чертах и невольно старался смотреть не туда, куда падал свет, а поглубже, в тень. Боялся свести концы с концами: тогда придется сделать вывод, а потом и меры принять… А он ведь еще не знал, что делать, когда все станет ясно до конца. На следующее утро, процедив пиво, сказал, что идет в овин набрать для свиней картошки, а сам притаился за шкафом на сеновале и прождал здесь битый час, пока не показалась Аквиле. Размахивая пустой корзинкой, она обошла все закоулки, забралась по лестнице на клевер, потом – на клади с сеном, облазила все подстрешья и спустилась. Вынула из корзины яйцо, поболтала у уха – не подкладень ли. Положила обратно, проверила второе, третье и не торопясь пошла к выходу. Кяршис не сомневался, что она его заметила, и решил, что в следующий раз его уж не перехитрить. После ужина стал охать, жаловаться на слабость, скинул пиджак, деревянные башмаки и улегся в постель. Когда баба, малость повертевшись в избе, набросила на плечи полушубок и убежала, он второпях оделся и кинулся на сеновал. И четверти часа не прошло, но ему ужас до чего надоело торчать за шкафом. Затаив дыхание он услышал в темноте, как над хлевом, зашуршала солома. Потом – скрип перекладин лесенки, шаги по сеновалу, во дворе… «Ша, Тигр, это тебе…»

Ушла. Кяршис, едва волоча ноги, побрел по двору к собачьей конуре. Тигр весело лупил себя хвостом по бокам и с хрустом уминал кости.

– Думала, ты спишь, – подивилась Аквиле, когда он вернулся.

– И-эх, какой тут сон… – Кяршис отвернулся. – На дворе был. Видать, и у меня с кишками, ага…

– Ах, с кишками… – бледнея, пробормотала Аквиле. – Пиво-то еще не перебродило… может, от него…

Ночью оба не сомкнули глаз, хотя и притворялись друг перед другом, что спят. Кяршис раза два садился в кровати, хотел что-то сказать, но, так и не собравшись с духом, снова забирался под перину. Встал спозаранку, курил, бродил по избе, пока не пришло время кормить скотину. Пока лошади поели, позавтракал сам, потом подвел к амбару пустую телегу, погрузил бочонки с пивом: два – днищем к лошади, а третий – под облучок, поперек телеги. Запряг буланку в телегу, савраса привязал рядом к оглобле и уехал чернее тучи, как на похороны.