Текст книги "Потерянный кров"
Автор книги: Йонас Авижюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
Весело поскрипывает под ногами паркет. Раньше приглашала натирать приходящую прислугу, а сейчас хочет это сделать сама. Трудновато с непривычки. Спину ломит, семь потов сошло, но Милда в яростном самозабвении трудится, не давая себе отдыха. Передвинула мебель. На место одних картин повесила другие, которые когда-то сняла. Дверь на половину Адомаса заставила платяным шкафом: теперь она будет ходить через террасу. Оттуда можно попасть и на кухню. Вещи Адомаса – чемодан, сапоги, старую одежду, висевшую на террасе, – перенесла в прихожую. В сущности, могла и в шкаф запихать в его комнате, но побоялась: нельзя входить туда, а то исчезнет иллюзия свободы.
Итак, вещи на новых местах. Одна комната блестит, паркет натерт. Хватит на сегодня! Есть хочется ужасно. Надо бы обед приготовить. Но дома хоть шаром покати, одни продуктовые карточки. В лавку! Вытряхивает содержимое сумочки на стол, пересчитывает деньги. Странное чувство – никогда их не считала, разве что в лавке или на базаре, покупая что-нибудь. Сто марок с пфеннигами. Да и те Адомасовы. Смешно! Когда же у нее были свои деньги? Пожалуй, те несколько месяцев, что работала кассиршей. Надо бы подыскать службенку…
В прихожей трезвонит телефон. «Мадам Баерчене соскучилась? Или другая дамочка жаждет, чтоб я помогла ей убить время». Милда торопливо надевает пальто и выбегает из дома. Влажный ветер плюется в лицо, швыряет за шиворот мертвый яблоневый лист. Показалось, будто по шее бритвой полоснули. Бр-р! Даже оторопь взяла. Смерть… Меньше всего она хотела бы умереть сейчас. Откуда эти дурацкие мысли! «Эх, у беременных вечно всякие странности!» Начинает считать, сколько чего дадут на карточки, – видно, придется сходить в деревню сменять кое-какое старье на масло, – и настроение понемногу выравнивается. Из лавки выходит с полной сумкой. Правда, одна видимость, – была бы и вовсе пустая, если б не хлеб. Кусочек жилистой говядины, банка консервов, фунт сахара и фунт маргарина. На карточки Адомаса она получила бы масло, свиной жир или хорошее, свежее мясо. Да уж, эти господа не голодают.
– Минутку… минутку, мадам Милда.
Милда поворачивается к человеку, который ее догнал. Обрюзгшее лицо, знакомые усики.
– Господин Саргунас!
– Тише, тише, мадам Милда!
– Что вам нужно? Я спешу… – Она враждебно, с растущим беспокойством смотрит в расплывшееся лицо.
– Не взыщите, что без должного обращения… Такая ситуация, понимаете… Хотел поймать господина Адомаса, но он отбыл в деревню, никто не может сказать, когда вернется. А у меня через два часа поезд. Мне надо кое-что передать господину Адомасу. И вообще нам надо бы побеседовать, мадам Милда.
– О чем? – резко бросает она на ходу.
– Я знаю ваш образ мыслей, мадам Милда. Может, поэтому нам и стоит побеседовать, что знаю. Жизнь меняет человека. Многие, раньше упорно державшиеся одной позиции, сейчас переходят на другую. В историческую годину люди производят переоценку ценностей, а что касается вас…
Милда больше не слышит Саргунаса. С радостным удивлением смотрит она на женщину, которая идет по другой стороне улицы. Клетчатый, по-девичьи повязанный платок; серая сермяжная куртка, ботинки на шнурках не слишком красят стройные ноги, обтянутые шерстяными чулками.
– Простите, господин Саргунас, но я с вами прощаюсь. Аквиле!
Женщина остановилась, бросает беглый взгляд через улицу. На лице робкая улыбка.
– Как жаль, как жаль, мадам Милда… В таком случае не откажитесь передать Адомасу вот это. – Саргунас нагнулся, и Милда не успела опомниться, как он сунул к ней в сумку пухлый конверт большого формата. – Надеюсь, до скорой встречи, мадам Милда. Поклон господину Адомасу!
– Подождите, господин Саргунас… «Мы с Адомасом разошлись!» – хочет крикнуть она, но тут Аквиле двинулась дальше, и Милда, забыв все, бросилась вдогонку.
Женщины улыбаются, смотрят друг на друга. Наконец Милда берет Аквиле под руку и, не обращая внимания на ее неуверенные протесты, ведет к себе. Боже мой, они ведь так редко встречаются! Едва ли не с весны, с того несчастья, не видались. Почему Аквиле не заглянет, ведь она бывает в Краштупенай? Только не называй меня госпожой Милдой. Мне так не хватает друзей, Аквиле. Диву даюсь, как мы не подружились в гимназии.
– Мне было чудесно у вас те два дня… весной, – говорит Аквиле. – Вы так ухаживали за мной, госпожа Милда…
– Аквиле!
– Не сердитесь. Мы ведь так мало знакомы…
– Ты одна?
– Мда… У Кяршиса, как всегда, тысячи дел. – Аквиле заливается румянцем. В глазах гаснет невысказанная мысль, но Милда этого не замечает.
– Чем мне тебя угостить, гостья дорогая?
Аквиле отнекивается: мол, стемнеет, пока она доберется до дому, – но Милда ничего не хочет слышать. Заставила гостью снять куртку, ведет на кухню: вдвоем они быстрей приготовят легкую закуску. А когда ужин готов (консервы, бутерброды с маргарином и колбасой, кофейник горячего желудевого кофе), Милда вынимает из буфета бутылку яблочного вина, высокие бокалы на тонких ножках, и они несут угощение в комнату. В натертую до блеска, пахнущую скипидаром, звонкую, как корабельный лес, комнату.
– Красота-то какая… Господи! – Аквиле неуверенно смотрит на свои грязные ботинки, но Милда этого не замечает.
– Красота, говоришь? Это я все сама. Аквиле, милая, ты даже не понимаешь, как я сегодня устала и как счастлива! Нет, не то слово. Мне просто легко на душе.
Словно сняли горб, который я таскала всю жизнь. Ты не сердишься, что я бросаю Адомаса?
– Я понимаю вас… тебя, Милда.
– Спасибо, Аквиле. – Милда пожимает руку своей гостьи. Белая нежная лапка касается заскорузлой почерневшей руки. – За нашу дружбу, милая! До дна. А потом я тебе поиграю. Господи, целую вечность не играла!
Они выпивают по бокалу, наполняют по второму, и Милда идет к пианино. Музыка заглушает трезвон телефона в передней.
Аквиле, съежившись, смотрит на хрупкую фигурку перед блестящей глыбой черного дерева, и ей чудится открытое настежь окно, желтые подсолнухи, а за ними – белый мотылек. Последний мотылек лета.
Горит далекая звезда…
Мы будем там, я верю.
В серебряной ночи туда
Пойдем искать потерю,—
поет Милда; она мечется за пианино, словно птица на цепи у мраморной плиты.
– Красота… – шепчет Аквиле.
– Слова Гедиминаса! – бросает Милда через плечо; голубые глаза лихорадочно блестят.
Аквиле отхлебнула вина. Она вдруг затосковала. От рвущей сердце музыки, от сверкающего паркета, от холодного черного пианино. Украдкой смахнула слезы, в отчаянии смотрит на свой кулак. Не кулак – кулачище на ослепительно белой скатерти.
А музыка льется. И птица бьется крыльями о черную мраморную плиту.
Горит далекая звезда…
Мы будем там, я верю.
Наконец Милда оттолкнула стул, идет к Аквиле, не закрыв пианино, которое теперь ощерилось белыми зубами.
– Расчувствовалась, Аквиле? Когда-то я неплохо играла. Сейчас часто сбиваюсь. Надо каждый день заниматься. Ты любишь музыку?
– Хорошо… У тебя красивый голос, Милда.
– Это потому, что слова такие, Аквиле.
– Гедиминас умеет сочинять стихи.
– Аквиле… – Милда наклоняется к ее уху. – Скажу тебе по секрету – даже Гедиминас не знает, – у меня будет ребенок…
– Что ты говоришь?!
– Странно, правда? Мне самой странно. Никогда я не хотела детей. Наверно, только любовь так меняет человека.
– Хорошо, Милда, что ты счастлива… Я рада…
– Когда с тобой случилось несчастье, я еще не понимала, что значит – потерять ребенка.
– Нехорошо вышло, но, может, оно и к лучшему.
Милда молчит, потрясенная словами Аквиле. Поднесла бокал к губам, задумавшись, пьет маленькими глотками до дна.
– К лучшему, – упрямо повторяет Аквиле. – Ребенок никому не был нужен..
– Прости, милая… Хочешь, я еще поиграю?
– Нет, спасибо, Милдяле, у тебя чудесно, но мне уже пора. – Аквиле торопливо встала. – Я соврала, что пойду пешком. – Кяршис меня ждет. Привез кому-то взятку – полсвиньи: хочет достать дизельный мотор. Передвижную лесопилку собирается завести. Пока от движка никакой пользы – бензина не достать. А вот когда все успокоится, Кяршис будет деньги лопатой загребать.
– Кяршису пальца в рот не клади, – скупо улыбается Милда, не зная, как отнестись к иронической реплике Аквиле.
– О, на такие гешефты он мастер! В один прекрасный день и меня всучит спекулянту вместо чушки.
– Побойся бога, Аквиле! Что ты говоришь! Он же тебя любит!
– Он любит и своего савраса. А еще больше – буланку, что купил этим летом… – Аквиле встала. – У тебя, правда, хорошо, Милда, но мне пора. Загляни к нам в Лауксодис, рады будем.
– Обязательно, Аквиле. Но и ты не обходи стороной нашу улицу. Нам с тобой надо дружить.
Смотрят друг на друга и жалобно улыбаются. Протянули руки для прощания, но так и не пожали – обнялись.
– Я рада, что ты счастлива, Милда.
– Потерпи, Аквиле. Жизнь справедлива, она и тебя не обойдет.
– Я ведь не жалуюсь, – получила, что хотела: хорошего хозяина, сытную еду, теплый кров. Убеги я тогда с Марюсом, сейчас бы собакой выла и еще бог весть где.
– Найдешь своего Марюса, милая.
– Нету его, Милда, давно уже нету.
– Каждой из нас сужден свой Марюс, только не все мы сразу его находим.
Милда вытирает слезы Аквиле, плачет сама. Она уже сердится на себя за то, что открыла пианино, пела, заговорила о ребенке. Вообще разрезвилась. Угнетенная неясной тревогой, стоит во дворе, глазами провожает подругу до угла. Счастье она ощущает сейчас как предательство. Механически открывает дверь, мельком бросает взгляд на сваленные в углу вещи Адомаса, брошенный на подзеркальник пакет Саргунаса и, забыв задвинуть засов, уходит к себе. Надо бы убрать со стола, но она не может заставить себя что-нибудь делать.
Вытянулась на диване. За серой плоскостью потолка чудятся улетающие гусиные стаи, их жалобный крик. Заунывно трезвонят вечерние колокола. Угасающий день приплюснулся к стеклу посиневшим лицом. Дышит, заливая комнату безотрадным полумраком, насыщая воздух вкрадчивыми звуками – таинственным шепотом, от которого и холодно и страшно.
Гудят не переставая вечерние колокола. Отпевают город, отпевают угасающий день. Звенит в прихожей телефон: кто-то глух к вечерней молитве колоколов, слеп к агонии дня, кому-то все равно, что где-то громыхает на рытвинах телега, везущая Аквиле, женщину, которую судьба обделила счастьем.
Милда закрывает глаза. Диван качает, как лодку на волнах. («Наверное, от вина клонит ко сну…») Берега озера, шуршание камышей… широкие поля… у дороги теснятся избы… Шпилек часовни, воткнутый в белую вату облаков, гогот гусей во дворах… Деревня! Необитаемый остров Гедиминаса с парнями и девками, гармоникой, песнями, субботними танцами до седьмого пота – веселятся там так же капитально и охотно, как и работают.
Пойду, пойду, здесь не останусь,
Здесь сторона чужая…
И Милда идет, ступает по выбеленной солнцем тропе, раскатывая нескончаемую холстину. Такую же холстину тянет рядом Аквиле. Две белоснежные тропинки протянулись через чистый, умытый росой луг, и нежно-зеленая трава, весенний бархат, ласково щекочет босые ноги, до того ласково, что вот-вот повалишься на траву и расхохочешься до слез. Но они все идут и идут, тянут бесконечную солнечную тропу; знают: как только исчезнет тропа, кончится радостный сон. Идут и чувствуют, что сами с каждым шагом уменьшаются, и луг впитывает их, как влагу, пока наконец не засасывает последнюю каплю, и они исчезают.
IV
Проснувшись, не сразу сообразила, что к чему. В комнате было темно, холодно, дуло из открытого окна, сквозняк скрипел дверью на террасу, пахло садом, продрогшим на осеннем ветру, и мастикой. В ушах все еще трезвонил телефон… Нет, пожалуй, это был не телефонный, а дверной звонок: Милда услышала, как стукнула дверь и в прихожей загремели шаги. Адомас! Еще сонная, ежась от холода, Милда подошла к окну, захлопнула его, закрыла дверь на террасу, включила свет и, накинув халатик, прислонилась к кафельной печке. Печка была еще теплая. Спрятала озябшие руки за спину и, прижав ладони к изразцам, постояла, закрыв глаза, чувствуя спиной холод своих рук. Шаги в прихожей затихли. Тишина слишком уж продолжительная. Может, чужой? (Смешно. Адомас-то свой?) Снова заскрипел паркет, стукнула дверь. «Пошел в свою комнату. Наверно, еще недостаточно пьян. Сейчас откроет шкаф, возьмет бутылку – наверстает упущенное…» Руки согрелись, не холодили спину. От тепла разморило, охватила приятная истома. Хорошо бы снова заснуть! Но в глаза бросился неубранный стол. Еще капельку погреется и приведет все в порядок. Усмехнулась: через комнату – за шкафом – подергали ручку двери. Стало быть, уже готов. Снова будет громыхать до полуночи. Хорошо, что перетащила сюда диван. Зимой не будет жарко – тянет от дверей террасы, – зато спокойней, чем в другой комнате. Чтобы избавиться от гнетущего чувства, которое нагоняло на нее присутствие Адомаса, Милда принялась думать о Гедиминасе. «Когда встретимся, снова небось предложит перебраться в Лауксодис». В воображении всплыло заплаканное лицо Аквиле, она вспомнила странный сон, холсты, – и вдруг, к своему удивлению, осознала, что ничто не связывает ее ни с этими комнатами, по которым гуляет сквозняк, ни с окоченевшими деревьями за окном. Разве что печка, пока не остыла, держит ее здесь, уютно дышит в спину. Но если завтра не растопить – все… Можно собрать узелок и уйти. Пианино? В деревне пианино будет звучать громче, чем в гулких каменных стенах, которые впитывают человеческое тепло и не отдают его. Деревня! Закрытые на ночь хлева, сонное тявканье собаки. Под потолком керосиновая лампа, украшенная разноцветной бумагой… Веселая пальба березовых поленьев в очаге… Шипят кастрюли… Голова Гедиминаса, склоненная над книгой. И вихрастый мальчуган. Непременно мальчуган. Ползает у ног Гедиминаса. А может, у него на коленях или в кроватке. Но вихрастый, что-то рассказывающий на птичьем языке… А за окном завывает ветер. Даже мороз подирает по спине, когда слышишь этот вой в жарко натопленной избе, где все надежно, славно и взаправду… А вот и шаги в сенях. Стук в дверь. Путник! Промокший под дождем, озябший на ветру…
– Добрый вечер, фрау Милда.
Милда вздрогнула – в дверях террасы стоял Дангель.
Без пальто и фуражки, в штатском. Серый, с иголочки костюм, белая сорочка с крахмальным воротничком, переливчатый галстук. Волосы цвета воска гладко зачесаны кверху. Одна рука спрятана за спиной, словно он тоже только что грелся у печки, другая – в кармане. На бледном лице блуждает не свойственная Дангелю улыбка: он словно извиняется за неожиданное вторжение.
– Скучаем, фрау Милда? – Голос зато был всегдашний: самоуверенный, чуть насмешливый, даже вызывающий, – голос хозяина.
– Как вы сюда проникли? – придя в себя, сердито спросила Милда. – Вы не в ту дверь попали: надеюсь, вам нужен господин Вайнорас?
– Как раз нет. Если вам угодно, я пришел, так как знаю, что его нет дома, фрау Милда. Вас это не радует? Это не удивительно: красивые женщины забывчивы.
– Вы всегда так себя ведете: снимаете пальто, обшариваете комнаты и только потом представляетесь хозяевам?
– Oh nein, madam! [37]37
О нет, мадам! (Нем.).
[Закрыть]– Дангель доверительно улыбнулся. – Лишь в тех случаях, когда хозяева не встречают в передней. Тебе неприятно это слышать, дорогая?
– Нет, господин штурмфюрер. – Милда говорила, не глядя на Дангеля, но чувствовала, как он раздевает ее взглядом. – Мне неприятно вас видеть, господин начальник гестапо. Было бы лучше, если б вы ушли.
– Грустное начало. – Дангель изобразил вздох. Спрятанная за спиной левая рука повисла, и Милда, покосившись, увидела в ней пакет Саргунаса. – Ein recht trauriger Anfang [38]38
Действительно, грустное начало (нем.).
[Закрыть]. А я-то думал, этот стол накрыт в мою честь!
– Прошу вас без шуток. У меня нет желания шутить.
– Простите, фрау Милда. Я не думал, что невинная шутка может обидеть женщину, с которой я в общем достаточно близко знаком. – Дангель подошел к столу, похлопывая по ноге конвертом Саргунаса, и, подняв недопитую бутылку вина, посмотрел ее на свет. – Мне очень жаль, Милда, что наши отношения оборвались. Вы для меня не очередное приключение, дорогая. Мое чувство много глубже, чем вам кажется. Ваш поэтический друг назвал бы это любовью, но я не могу выговорить это слово не поморщившись: не терплю банальностей…
– Вот уж одолжили, господин Дангель. – Милда неожиданно для себя рассмеялась и впервые за весь разговор посмотрела на Дангеля прямо, с подчеркнутой враждебностью.
– Зачем усложнять, Милда, мы же на «ты». – Дангель поставил бутылку на место и с деланной беззаботностью осмотрел стол.
– Это тоже банально, господин Дангель.
«Все банально, даже убивать людей – так поступают со времен Каина и Авеля, хотя и не с таким размахом и не так изысканно, как вы», – едва не добавила она.
Дангель швырнул пакет Саргунаса на диван. Он был вскрыт, этот пакет.
– Два бокала, две тарелки, две вилки и два ножа, – перечислил он, оглядев стол и садясь на стул лицом к Милде, которая все еще стояла, прислонясь к печке. – С господином экс-учителем пировали? Удобный случай, супруга-то нет дома…
– Разумеется. А вы, господин Дангель, тоже решили этим воспользоваться?
– Вы на диво проницательны, фрау Милда. – Дангель откинулся на стуле, помолчал, поглядывая в потолок. Лакированные штиблеты поскрипывали под столом. – Кроме того, обладаете завидной интуицией: сегодня я вам звонил, но вы не снимали трубку. Правда, мне тоже грех жаловаться на отсутствие этих качеств. Чутья или там проницательности. Но вы понимаете, конечно, что я сижу здесь не только благодаря этим качествам, – бывает, в человеке зарождается сила, сильнее чувства долга; тем более – если замешана женщина. Я вступил в ваше сонное королевство не должностным лицом, – сами видите, я не в форме, – а просто-напросто Христофом Дангелем. Мое имя Христоф, Милда. В свое время вы выговаривали его без запинки.
– Перестаньте. – Милда спрятала покрасневшее лицо в воротник халата. – Если в вас осталась хоть крупица человечности, не напоминайте мне об этом.
Дангель усмехнулся. Только на миг сверкнули сахарные зубы, но эта промелькнувшая улыбка обожгла Милду. Она слышала голос: сочный, живой, который мог меняться до неузнаваемости, в зависимости от обстоятельств, – сейчас Дангель ворковал, как голубь на крыше, – но не уловила смысла первых фраз.
– Случайность, фрау Милда… Профессиональные навыки, поймите… Признаюсь, я не верил, что вы занимаетесь политикой. – Дангель не вставая достал с дивана пакет и извлек из него кипу каких-то бумаг. – Я мог бы спросить вас, когда и каким путем попали к вам эти подпольные газетенки, но сейчас перед вами не начальник гестапо, не господин Дангель, а просто Христоф. Послушный крошка Христоф у ног прекрасной дамы.
– Если вам нужны эти бумажки, забирайте. Они меня ничуть не интересуют. Я хочу спать, господин штурмфюрер.
– Я не в мундире, мой мотылек. К тому же вынужден заметить, что вы понизили меня в звании. И еще – не злоупотребляйте моей добротой. В теперешней нашей ситуации я могу оказаться злее.
– Это я испытала на своей шкуре: вы талантливо пользуетесь ситуацией. Но сегодня вам придется разочароваться в своих талантах. – У нее мелькнула мысль, что Дангель потребует сказать, откуда пакет, и раздумывала, как быть. Проще всего сказать, как оно есть на самом деле. Пускай разбирается с Адомасом. Но такой выход показался ей недостойным..
– Единственное, что вы можете сделать, – это вынуть пистолет и отвести меня в гестапо: сила на вашей стороне. Увы, только сила, ничего больше. Так что лучше оставьте ваши угрозы, вы ничего ими не добьетесь, господин Дангель.
Дангель налил себе вина. Пил медленно, насмешливо глядя на Милду, но не отнял бокала от губ, пока не осушил до дна.
– Не надо шутить, фрау Милда. Эти газетенки – детская игра. Слон не чувствует укуса блохи, красавица моя. Стройте замки из песка, раз нечем больше заниматься. Это с одной стороны. С другой – я слишком ценю дружбу господина Адомаса, чтобы поднимать бурю в стакане воды.
– Дружбу?.. – Милда язвительно рассмеялась. – Меня с Адомасом ничто не связывает, абсолютно ничто, господин Дангель. Так что смело надевайте наручники его бывшей жене.
Дангель присвистнул: признание Милды было для него неожиданным.
– Oh nein, madam! Ваши ручки созданы для перстней, а не для оков. – Он снова налил себе вина и выпил одним духом. Вытер белоснежным платком губы и оглядел комнату, останавливаясь на каждом предмете обстановки, словно после слов Милды все вокруг изменилось. – Да, я понимаю теперь, что в вашем маленьком королевстве произошел переворот. Женщины, когда живут без мужчины, создают в квартире особенную атмосферу, которую не сразу заметишь. Пожалуй, я рад, фрау Милда, что вы решились на этот шаг. Адомас неплохой муж, но не для женщины вашего типа. Вы созданы не для хлопот по хозяйству, а для любви.
– А мне кажется, господин Дангель, – нетерпеливо прервала Милда, – я создана для того, чтобы стоять и ждать, когда же господин оберштурмфюрер, без приглашения попивая вино, соизволит кончить свои нудные речи.
Дангель неуклюже встал. Бескровные щеки манекена стали пунцовыми. Пожалуй, от вина – Дангель обычно владел собой.
– Простите, фрау Милда. – Он изобразил улыбку – тонкие губы треснули, обнажив фарфоровые черепки зубов. – Понимаю ваши чувства – у вас есть основания, чтобы не любить меня. Вел себя по-хамски и так далее… Молю о снисхождении, не лишайте бедного Христофа шанса исправиться.
– Не паясничайте, господин начальник гестапо. Вы ведь знаете: если и было между нами… Для меня самое неприятное место, которое я стараюсь обходить стороной, – лавка мясника. Я не перевариваю мясников. Но иногда самой приходится заходить в мясную, улыбаться окровавленному, засаленному молодчику и слушать его плоские остроты, пока он не отрубит кусок говядины.
Дангель, заложив руки за спину, прошелся до двери террасы и обратно. В штатском костюмчике, сгорбленный, сосредоточенно исследующий паркет, он напоминал затравленного сельского учителя, который только и ждет, когда какой-нибудь шалун из класса запустит в сутулую спину скомканной бумажкой.
– Вы злая, фрау Милда, – сказал он, повернулся и снова зашагал к двери на террасу. – От женщины христианки, тем более католички, я ждал большего снисхождения.
Милда молчала. Каждый раз, когда Дангель делал поворот, она слышала аромат духов. Он смотрел себе под ноги, но Милде казалось, что он все равно ее видит, и в страхе она поплотней закуталась в халат.
– Вам трудно понять, фрау Милда, как мне нужна ваша любовь, – продолжал Дангель. – Со стороны кажется – мне можно позавидовать, а на деле я самый разнесчастный человек. С детства никто меня не любил. Отец был литовец, Дангялис, мать – немка, и они вечно ссорились из-за того, на каком языке следует говорить в семье. Отец хотел сделать из меня литовца, мать – немца, и оба колотили. Первый – когда я говорил по-немецки, вторая – за литовский. Потом родители разошлись, мать вышла за настоящего немца, но мне снова доставалось, потому что отчим не мог забыть, что во мне течет литовская кровь. Я влюбился в девушку, местную, клайпедскую. Девушка скрыла, что она еврейка, и я снова нахватал тумаков. Oh nein, не плеткой или там кулаками – красивыми словами отлупили меня идейные товарищи, чуть вся карьера не пошла прахом. Когда мужчина обжегся в любви, непременно появляется другая женщина. Женился – на сей раз выбирал с головой – на чистокровной пруссачке, симпатичной, красивой, из приличной бюргерской семьи; вскоре она меня бросила: не понравилось, что я вступил в СС. Как видите, фрау Милда, у меня есть основания ненавидеть как евреев, так и своих сородичей, которые, раболепствуя перед памятью дедушки Гинденбурга, оплевывают свою нацию. У битого человека не может быть сантиментов к отбросам общества, если даже они ходят на двух ногах и говорят на том же языке. Но такой человек больше, чем кто-либо, нуждается в женской ласке, фрау Милда!
Дангель говорил как педагог – спокойно, но проникновенно, с паузами, чтоб слушатель лучше усвоил материал. В эту минуту он не кривил душой – в этом Милда не сомневалась.
– Каждого из нас жизнь так или иначе награждала тумаками, господин Дангель, – ответила она, стараясь подавить в себе жалость, вызванную невероятной исповедью начальника гестапо, – откровенность всегда обезоруживала ее. – Но неужели поэтому мы должны… колотить других? – У нее чуть не вырвалось «убивать». – При чем тут «отбросы общества»? Вы вообще ненавидите людей, испытываете наслаждение…
Она запнулась, увидев его перед собой. Близко, так близко, что услышала прерывистое дыхание.
– Милда… Mein kleines Mad… [39]39
Моя маленькая девоч…(нем.).
[Закрыть]Пойми…
Белый овал лица заслонил комнату. До этого она успела увидеть руки, протянутые как для милостыни; поняла – надо что-то делать (звать на помощь, бежать, ударить ногой в живот), но оцепенение парализовало мышцы. У нее даже не хватило сил закрыть рот: она замолчала на полуслове. От острого запаха одеколона, а еще больше от его губ, жадных, словно вливающих в ее тело расплавленный металл, Милда потеряла голову.
Но лишь на мгновение. Волна, только что швырнувшая ее на дно, теперь выбросила на поверхность, и где-то под вращающимся потолком понесла через всю комнату. Заскрипел диван. Потолок больше не вращался, вещи стали на свои места. Рядом стоял Дангель с лицом, искаженным страстью. Уже без пиджака, без галстука. В сузившихся, налитых кровью глазах горели костры победы, и Милда от этого знакомого пламени вдруг пришла в себя. Вскочила и, запахивая полы халата, бросилась к двери на террасу. Но Дангель тут же поймал ее и повалил на диван.
– Милда… Mein Liebe [40]40
Моя любовь (нем.).
[Закрыть], будь умницей… Мы же взрослые люди… И вообще – я же люблю тебя… Не дури… – бормотал он, одной рукой обхватив ее за талию, а другой неуклюже расстегивая халат.
Она, наверное, укусила его. В ухо, когда он повалил ее на спину, или в руку. А может, в подбородок? Похоже, досталось ему и тут и там – кусалась она, как волчонок. Он гадко выругался и отпустил ее. Она увидела его лицо, багровое, как у новорожденного, но уже бледнеющее, – наплывая со лба, возвращалась привычная маска. Почувствовала, что лежит почти голая, но так обессилела, что не могла даже шевельнуться. Дангель окинул ее презрительным взглядом. В его глазах было столько гадливости, что он не мог бы больнее оскорбить ее, даже плюнув в лицо.
– Приведите себя в порядок, мадам, – сказал он, высокомерно отворачиваясь. – Мы не азиаты, не насилуем женщин, зря вы так отважно защищались. Да, вы умеете набивать себе цену. Если начистоту, я тоже не сторонник легких побед, но не люблю сражаться с женщинами до крови. Да и произошла ли бы такая схватка, не будь у вас господина экс-учителя? Нет, фрау Милда, вряд ли вы считаете воздержание добродетелью. Чем вы хуже девиц, которые в специальных заведениях увеселяют германских солдат? Теперь, когда вас ничто не связывает с господином Адомасом, стоит подумать о вашей кандидатуре…. Не сомневаюсь, вы окажетесь по вкусу даже более разборчивой публике, – например, господам офицерам. Я охотно сосватаю вас туда.
Милда встала на колени на диване, подоткнув полы халата. Хотела что-то ответить Дангелю, но ее била дрожь и слова застревали в горле. Прижавшись к стене, как загнанный зверек, она с ужасом смотрела на квадратную спину, которая раскачивалась то вперед, то назад, словно не решаясь, в какую сторону упасть, кого размозжить своим весом.
– Oh ja, мадам, вам будет жалко покинуть господина Гедиминаса, но не казните себя, мы и для него найдем местечко, – продолжал Дангель. – Господин экс-учитель, переквалифицировавшийся в мужика, позволил себе препакостно подшутить над немцами, а мы, хоть и оптимистически настроенная раса, не всегда ценим юмор.
– Эти газеты… – Язык наконец повиновался Милде. – Гедиминас Джюгас тут ни при чем. Могу объяснить…
– Объясните, а как же, объясните, когда спросят. – Дангель теперь надевал через голову галстук. – Господин Джюгас думает, что мы проиграем войну, если он начнет саботировать поставки. Чудак! Германия еще не проиграла ни одной войны. Ее ставили на колени, но каждый раз она возрождалась, становилась еще сильнее. Такие державы, как Германия, не погибают, гибнут отдельные люди, и в первую очередь – ее враги. Nehmen Sie das in Acht, Frau Milda [41]41
Имейте это ввиду, фрау Милда (нем.).
[Закрыть].
Дангель надел пиджак, собрал с паркета листки и, торопливо засунув их в карман, направился к двери. Он ни разу не посмотрел на Милду; она видела только его спину – изломанный четырехугольник, который на мгновение застрял в дверях, но преодолел невидимую преграду и прорвался на террасу. Шаги на кухне, в прихожей, глухой хлопок двери. Все эти звуки пронзали Милду, как гвозди, загоняемые одним ударом, и она прижималась к стене, словно хотела вдавиться в нее… Наступила тишина. Даже ветер, казалось, окаменел за окном. Лампочка под абажуром качалась над столом, отбрасывая на стены и паркет причудливые тени. В пепельнице тлел окурок сигареты; голубая кисея дыма висела над столом, и казалось, что стол – нагромождение посуды – плывет в тумане, удаляется, как островок, на который уже не вернуться… «Вот и все…» – машинально подумала Милда. Ее как будто оттолкнули от стены. Не отрываясь смотрела она на стол, видя лишь дымок из пепельницы, ощущая тошнотворный смрад табака. Потушить эту противную головешку! Подскочила к столу. Хотела схватить, раздавить в пепельнице, но увидела влажный кончик сигареты и отдернула руку. Нет, Дангель еще не ушел! Остались вмятины его зубов на сигарете, провонявший дымом и одеколоном воздух… Она и теперь дышала этим воздухом… Распахнуть окно, тотчас же распахнуть окно! Но и там был он… В гулкой темноте, среди деревьев и домов, кралась его тень, заполняя пространство тлетворным дыханием. Он был вездесущ. Милда чувствовала на себе его руки. Беспокойные, юркие, как нагревшиеся на раскаленном песке ящерицы. На губах горел его поцелуй. Никогда она не казалась себе такой грязной, как в этот час. Ощущала даже на своем теле пятна, могла их нащупать. Пятна ширились, просачивались сквозь кожу, поганя и того, еще не родившегося. Не понимая, зачем это делает, сбросила халат, сорочку, вытерла обнаженное тело полотенцем и начала одеваться. Она надела лучшее платье, как на бал. Причесалась, подкрасила губы. И все это, не зная, для чего. Она вообще не думала ни о чем; собиралась, как заведенный автомат, не слыша больше ни запаха дыма, смешанного с одеколоном, не чувствуя его рук, ползающих по телу. И, только очутившись на кухне, наконец поняла, куда собирается. Кстати, почему она шла через кухню, если во двор можно было попасть прямо с террасы? Наверное, по привычке, потому что не отдавала себе отчета в своих поступках. И вот здесь, на кухне, у нее мелькнула первая отчетливая мысль: «Бежать!» Все равно куда, только быстрей из этого загаженного дома, из этого города, а если можно, то и с этого света. Повернула выключатель. Свет залил кухню, захватив часть прихожей. Там стоял Берженас, старый добрый Берженас. В черном котелке, с полированной тросточкой в руке, с седыми бачками, обрамляющими мягко улыбающееся лицо. Господин бургомистр, вернувшийся с заседания на ужин.
