Текст книги "Потерянный кров"
Автор книги: Йонас Авижюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
Дирвонайте. Антанас…
Липкус. Плюю я на ваши поставки, плюнуть и растереть, господин Джюгас. Стоило нам только захотеть, стоило нажать кнопку через своих учеников, и большая часть села не дала бы ни килограмма зерна и мяса. Но мы этого не сделали, – не в наших интересах раздражать немцев, чтоб они пролили еще больше литовской крови. Пусть этим занимаются те, что метят, как вы говорите, Гитлеру в голову, а на деле косят своих.
– Вот не думал, что вы такой авторитет для литовской нации, – иронизирует Гедиминас.
– Почему – он? – ловит его Дирвонайте. – Учитель! Учитель и ксендз были и остались главными авторитетами на нашем селе.
Гедиминас молчит. Да, с этим спорить не станешь.
– Когда печать Кубилюнаса стала призывать молодежь вступать добровольцами в вермахт, многие ученики старших классов подняли было крылья, но мы их с ходу подрезали, – вставляет Гердайтис.
– Да, потеряли бы несколько десятков парней, а сложили головы только двое, – сверкает рот Липкуса. – Они все, вот как сегодня мы, сидели за столом. У Туменаса, Гердайтиса, у Юрате, у меня. «Ну как, господин учитель?» Стоило только рявкнуть: «О чем разговор! Иди, раз самоуправление призывает. Всыпь большевикам!» И пошли бы. Но мы – нет! И те и другие – чужие для нас. Побереги голову, – сложишь ее, когда понадобится, за родную Литву.
– Значит, отложили исполнение смертного приговора своим парням, – пытается сопротивляться Гедиминас, чувствуя, что сдается.
Дирвонайте. Жуткий цинизм!
Гердайтис. Нет – кокетничанье своей оригинальностью.
Туменас. Иногда ты невыносим, Гедиминас.
Гедиминас. Почему, Альгис? Ведь вы так этих детей зарядили, что достаточно нажать кнопку, применяя выражение господина Липкуса, и все они полетят в цель.
Дирвонайте. Для вас нет ничего святого, Гедиминас.
Гедиминас. Кроме человека, Юрате.
Гердайтис. Начинаю верить, что все поэты чокнутые.
Липкус разевает рот, словно рыба на берегу. Зеленые глаза буравят Гедиминаса с такой злобой, что по спине бегут мурашки. Наконец – смех. Первый раз за этот вечер он слышит смех Липкуса. Сиплый, с тарахтением. Как будто телега едет по мосту.
– Господа, полюбуйтесь на этого человека. – Липкус протягивает руку через стол, тычет пальцем в Гедиминаса, едва не касаясь груди. – Полюбуйтесь на это ископаемое. Это самое совершенное порождение человечества. Гений! Для него нет ничего святого, кроме человека, а когда мы спасли для нации пятьдесят молодых жизней, он, этот светоч гуманизма, только смеется над нами. Да, да, здесь, за этим столом, мы выкурили немало табаку, как вы изволили выразиться. А что ваша милость сделала для блага вашего человека? Сбежала к папаше свиней кормить, потому что в деревне спокойнее, безопаснее. Пускай такие дураки, как Туменас со своей братией, борются за нашу молодежь с немцами и их прихвостнями, а если попадутся, пускай едут в рейх, пахать поля бауэров, или в трудовые лагеря. Не знаю, чем кончится дело с этими смехотворными поставками, господин Гедиминас, но я лично плакать не стану, если вам прищемят хвост. В одиночку хотели смеяться – в одиночку и заплачете. Нация склоняет свои знамена лишь перед теми, кто гибнет за нее и вместе с ней. Сторонние наблюдатели, да еще такие, которые издеваются над нацией в час испытаний, ей не нужны… ………………………………………………………………..
Колокола Марюса… С другой колокольни, конечно, но в нем, в этом звоне, то же безжалостное осуждение, которое гремело в избушке у леса. «В одиночку хотели смеяться, в одиночку и заплачете…» Марюс сказал это чуть иначе: «Держись обеими руками за свой флаг, то есть за себя, пока фрицы не уложат тебя в могилку…» И тут и там за столом сидело пятеро, и были две точки зрения. И его точка зрения показалась смешной. Одни презрительно повернулись спиной, ушли, даже не попрощавшись, другие же совали руки, благодарили за гостинцы, но во всем их поведении чувствовалось такое превосходство, что Гедиминас, подавленный собственным ничтожеством, не скоро пришел в себя.
«Надо было кивать, глотать чужой табачный дым и молчать. Был ли смысл еще выше поднимать стену, которая и так уже отделяет меня от вчерашних друзей? Липкус справедливо бросил мне в лицо: и впрямь, что же я сделал „для блага моего человека“? Помог Пуплесене и Культе. А все другое – слова, слова. Но даже этот убогий аргумент я не вправе был использовать».
Гедиминас растянулся на диване и смотрит в потолок. Если б за окном гудел лес и где-то тикал будильник, можно было бы подумать, что все еще длится ночь на опушке Вентских лесов. Но за открытым окном сонно дышит город. По тротуару стучит подковами сапог патруль, где-то ревет мотор машины, из ресторана вместе с ветром приплывает, то усиливаясь, то почти смолкая, музыка джаза. Гедиминас закрывает веки. Глаза саднит от табачного дыма, хотя комната, наверное, уже проветрилась, можно закрывать окно. Его чуть подташнивает. Сознание выталкивает и снова поглощает образы, ничего общего не имеющие с этим вечером. Вороны на дороге зимой копаются в дымящемся конском навозе. Мать кормит кур во дворе. Отец. Погожее летнее утро… Снова отец. По-детски сидит верхом на стульчике, отбивая косу… Тук-тук-тук… Белая береза за гумном, у пруда… Не помнит уже, кто тогда обидел его, малыша, но он плакал, обняв дерево. Было ласковое синее небо, просвечивающее сквозь взлохмаченную ветром крону березы, ласковые птицы, ласковые стрелы аира по берегу пруда, но не люди. Он не хотел видеть никого из людей. Представил, что, кроме него и этого дерева, единственного его друга, никого больше и нет на свете. Разве что пролетевшая мимо птица, стебель зеленого аира – вот и все. Голубая даль. Без конца и края. Пустота. И тогда, наверное, впервые в своей маленькой жизни, он почувствовал суровое веяние одиночества, от которого, как от удара ветра по лицу, на глаза навернулись слезы.
…Хорошо бы сидеть, прислонившись спиной к березе детских лет, и давать волю сердцу.
– Наверное, дым вытянуло, – голос Туменаса со скрипучей кровати.
Гедиминас торопливо осушает краем одеяла слезы на глазах: вдруг Альгис включит свет. Но тот в потемках закрывает окно и, затянув штору, на цыпочках возвращается к своей кровати.
– Я не сплю, – невольно вырывается у Гедиминаса. – Послушай, Альгис, мне правда жаль, что я по-хамски вел себя с твоими гостями. Не сердишься?
– Липкус иногда слишком распускает язык. – Туменас широко зевает. – Но вообще-то они люди мыслящие. Мог бы терпимее к ним отнестись.
– Конечно, Альгис. Тем более что я конченый человек, никто мне не поможет.
– Вот какие пироги… – удивленно тянет Туменас. – Что случилось? А, ты насчет поставок…
– Поставки – дело десятое, Альгис. Пока что десятое. Я просто чертовски одинок. Какой-то кошмар. Такое чувство, будто я прыгаю, как кузнечик, под огромным прессом, который неумолимо опускается.
– Все мы под прессом, Гедиминас. Сегодня разговариваем здесь, а завтра можем оказаться в гестапо.
– Нет, Альгис, это не страх перед смертью или неизвестностью. Ты в детстве хоть раз заблудился в лесу? Бежишь в одну, в другую сторону и не веришь, что выбрал правильный путь. Так вот, и со мной теперь нечто в этом духе.
– Может, не стоило тебе сматываться в деревню?
Гедиминас пропускает мимо ушей замечание Туменаса и продолжает мысль, которая все больше завладевает им:
– Липкус за дело щелкнул меня по носу. Препротивный субъект, не люблю таких, откровенно признаюсь, но ваши усилия удержать учеников от фронта… Это вы, правда… нельзя признать… Вас уважать надо. Я со своими поставками и впрямь…
– Вернулся бы в гимназию, Гедиминас. Мог бы больше сделать для блага нации, – оживляется Туменас.
– На этом я поставил точку, не надо, – резко обрывает Гедиминас и, помолчав, добавляет: – Вы и в самой гимназии ведете такие разговоры? Хоть Баукуса остерегайтесь.
– Баукуса? Этой развалины? Сказал бы – директора!
– В тихом омуте черти водятся.
– Баукуса! Смешно!
– А ты не смейся, разрази тебя гром!
– Мы даже собирались привлечь его в свой кружок. Намекнули, но старик перепугался, только руками замахал: «Жена, детишки…» Вот какие пироги… Трус!
– Тебе этого мало?
Туменас только глубоко вздыхает.
Гедиминас поворачивается к стене. Пружины впиваются в бок. Давно пора спать, – наверное, уже за полночь, – но в голове неотступно теснятся мысли. Какая-то гнетущая сумятица, от которой не сбежишь. Его подмывает продолжить разговор с Туменасом, впустить его в свой смятенный мир, поводить по сокровенным лабиринтам сердца – пусть скажет, что не так, что надо изменить. Нет, не поймет; хоть и будет стараться, ничего у него не выйдет. Нанесет грязи, наплюет на пол. Кроме отца, пожалуй, нет человека, которого он мог бы впустить в свою душу на равных. Милда? Да, с ней просто. Рядом с ней кажешься себе больше, значительнее. Все проблемы теряют вес от одного жеста ее руки, картавого говорка, улыбки, волнующей и беспомощной. Она такая же изувеченная жизнью, как и ты, только еще более нищая духом, – ты мечешься, скорбя за весь мир, а она живет своим горем. И зажимаешь губами губы, ерошишь волосы, впитываешь тепло тела, и таешь от благодарности, что на этой страшной земле есть существо, которому ты нужен, как хлеб голодному, как вода жаждущему, как любовь человечеству.
III
Проводив утром Туменаса в гимназию, Гедиминас помедлил с час (пускай Адомас уберется в свой участок) и ушел на почту, чтоб позвонить Милде.
Ответил незнакомый женский голос.
– Будьте любезны, позовите к телефону госпожу Вайнорене, – попросил он, задыхаясь от волнения.
– Госпожу Вайнорене?.. Да ее… Да она-то…
Треск. Пауза. Потом мужской голос:
– Кто спрашивает?
Гедиминас, словно обжегшись, отнял от уха трубку.
– Кого вам? Алло, алло!
Что случилось, разрази их гром? Откуда у Милды девка-заика и мерин с насморочным голосом?
Вышел на улицу, постоял на крыльце, прикидывая, что предпринять, потом вернулся на почту и попросил еще раз соединить с тем же номером.
Теперь сразу ответил мужской голос.
– Мадам Милда дома?
– И что же, если дома?
– Можно ее?
– А с кем бы она имела честь говорить?
– Простите, а какое вам дело? – взорвался Гедиминас. – Кто вы такой? Служите у нее камердинером?
– Нет, я составляю список ее бывших поклонников. – В трубке цинично рассмеялись, раздались гудки-телефон отключился.
Гедиминас вышел с почты, не зная, что и думать о таком странном сюрпризе. Наверно, Милды нет дома, а у Адомаса гости, которые, в угоду хозяину, откалывают шуточки. Ну и пускай. Побродит по городу, потом позвонит еще раз.
Он дошел до дома, в котором жил Туменас. Оттуда, торопливо проскочив Гимназическую улицу, мимо конфетной фабрики свернул к вокзалу. Немного постоял на Большом Бугре, с которого был виден весь город, и вернулся в центр, где за тесно стоящими домами меньше чувствовался лютый зимний ветер, но крыши все равно белели от изморози, и на лужицах морщился ночной ледок.
Гедиминас зашел на почту и снова позвонил Милде. Ответил тот же мужчина, спросил, с кем имеет честь говорить, и, не дождавшись ответа, повесил трубку.
Гедиминас приуныл. Неужели не удастся встретиться с Милдой до того, как Туменас вернется с уроков? Немного побродил неподалеку от дома Вайнорасов, уповая на счастливую случайность, но Милда не появлялась. Эх, плюнуть бы на все да зайти… Пускай они потешаются – Адомас со своими собутыльниками. Правда, его могут выставить за дверь, но ему ведь нужна не госпожа Вайнорене или там Берженене, а просто-напросто Милда Дайлидайте. Очень даже возможно, что она сидит в своей комнате, но не успевает подойти к телефону. Этот простуженный мерин первым хватает трубку.
Собравшись с духом, Гедиминас вошел во двор. За садом стоял тот же желтый дом Вайнорасов, но в первый миг Гедиминасу почудилось, что он попал не туда.
…Нежилой дом. Окна заколочены, на двери – ржавый замок. В стылых комнатах пусто, замусорено… Он невесело улыбнулся этому странному видению и нажал на звонок.
Открыли не скоро. Поначалу вроде зашаркали шаги, даже шевельнулась ручка, но кто-то крикнул («Weg!» [42]42
Прочь! (нем.).
[Закрыть]– послышалось Гедиминасу), и шорох затих.
Он еще раз нажал на кнопку.
– Кто там?
– Откройте! – закричал Гедиминас, сжимая потные ладони.
Дверь приоткрылась. В лицо дохнуло хлороформом и запахом немецкой сигареты. Прежде всего Гедиминас увидел направленный в грудь пистолет, который держала лапа, поросшая черной щетиной. Лицо человека тоже было почти черное, с раздвоенным подбородком. Холодно блестели глаза, в которых не было мыслей – одно профессиональное любопытство.
– Что вы здесь делаете? – пролепетал Гедиминас, пятясь от двери.
Человек опустил пистолет.
– А-а, это вы звонили? – не то обрадовался, не то удивился он, медленно прикрывая дверь. – Это вы зря, сударь, вам тут больше делать нечего.
Гедиминас повернулся и вышел на улицу. От волнения не заметил, как какой-то человек отделился от угла дома и последовал за ним. «Что тут творится, разрази их гром! Какая-то девка-заика, человек с пистолетом в квартире Милды… Неужели ее арестовали? Но за что? Чепуха! Адомас не мог докатиться до этого. Логичней было бы сперва меня прихлопнуть». Гедиминас постарался вспомнить, был ли этот человек в мундире, как будто это имело значение, но в памяти остались мохнатая лапа с пистолетом да тупой взгляд. Он уныло брел по тротуару, не зная, что делать дальше; он начинал осознавать, что случилось какое-то несчастье.
Впереди шли две женщины. Одна была молода, худощава и легкостью походки напоминала Милду. Гедиминас догнал их; еще немного, и он бы схватил ее за руку, но вовремя заметил ошибку; Милда так безвкусно не одевалась. Хотел обогнать, потому что женщины слишком громко тараторили, а Гедиминас не любил подслушивать чужие разговоры, но тротуар был узкий, и он шел за ними, все больше удивляясь тому, что слышит.
У перекрестка появилась легковая машина. На повороте шофер сбавил скорость, и Гедиминас на переднем сиденье увидел начальника гестапо Дангеля. Он сидел, словно проглотив аршин, глядя вперед ничего не видящим взором, но Гедиминасу показалось, что их глаза встретились. На заднем сиденье сидели трое – один в форме; они поглядывали по сторонам с таким выражением, словно везли бомбу замедленного действия.
Тротуар стал шире, но Гедиминас, вместо того чтобы обогнать женщин, поравнялся с ними и нерешительно заговорил:
– Прошу прощения, я нечаянно услышал вашу беседу. Видите ли, я сам из Лауксодиса, поэтому поймите мое любопытство. Откуда вам известно, что партизаны этой ночью сожгли сеновалы фон Дизе и повесили старосту?
Женщины испуганно уставились на него.
– О-о, вы из Лауксодиса! – Малышка ласково улыбнулась Гедиминасу и разочарованно добавила: – Значит, неправда? И чего только люди не наговорят!..
– Я не говорю, что неправда, уважаемая. Не могу этого сказать, – подчеркнул Гедиминас. – Сегодня я ночевал в Краштупенай.
– Значит, и вы и мы ничего не знаем, – торопливо вставила женщина постарше, внимательно оглядев Гедиминаса с головы до ног. – Правильно говорят: за ветром в поле не угонишься. Но так уж повелось: принесет ветром слух неведомо откуда и через кого, а люди подхватят и долдонят, как попугаи.
– Да вы не бойтесь меня…
– Что вы! Сразу видно, приличный человек. Но нам сюда. – Старшая взяла подругу под руку, и они нырнули во двор.
Мимо на небольшой скорости снова прокатила черная машина Дангеля и остановилась у тротуара в десятке метров от Гедиминаса.
Гедиминас повернул было назад – не было ни малейшего желания приподнимать шляпу перед начальником гестапо, – но в этот момент кто-то сзади взял его за руки. С удивлением и досадой он посмотрел на двух мужчин, панибратски взявших его под руки, увидел на головах фетровые шляпы, на розовых лицах улыбки, напоминающие ухмылочку типа в дверях домика Милды, и все понял.
– Чего вам от меня надо? – резко спросил он, с тоской глядя на поленницы дров, за которыми исчезли женщины.
– Скоро узнаете, господин Джюгас, – сказал один из них. – Пожалуйте в машину.
– Только спокойно, – предупредил второй. – Наши «зауэры» с десяти шагов попадают в яблочко.
Мужчины отпустили руки, и все трое, словно закадычные приятели, вышедшие прошвырнуться в субботний вечер, дружно двинулись к автомобилю.
– Herein! [43]43
Входите! (нем.).
[Закрыть]– гаркнул первый, открывая заднюю дверцу.
В сущности, это не имело значения, но Гедиминасу почему-то полегчало, когда он увидел, что в машине, кроме шофера, никого больше нет.
– Руки! – резко сказал второй гестаповец, когда автомобиль дернулся с места.
Гедиминас молча протянул руки.
– Это наилучшим образом предохраняет от соблазна, который обычно бывает последним в жизни, – оправдывался первый гестаповец, надевая на Гедиминаса наручники.
«Начинают сбываться пророчества Марюса…»
Вдруг его охватил такой ужас, что он едва сдержал крик. Он не мог объяснить это неожиданное смятение, но знал – это не страх смерти. Такое чувство, пожалуй, знакомо жителю гор, который, сделав неосторожный шаг, падает в ущелье, видит приближающиеся скалы на дне и мучительно осознает, что все бы обошлось, пойди он другой дорогой. Нет, достаточно было не делать последнего шага. Но он же не мог не встретиться с Милдой! Ах, надо было оттолкнуть этих типов, когда они взяли его под руки, и броситься во двор. Бессмыслица, конечно. Валялся бы теперь в луже крови, а кругом толпились бы зеваки. Но не лучше ли это, чем неведомое будущее? Хрясть одному, хлоп другому, рывок в сторону, и не сидел бы теперь в наручниках. Как-то не решился. Что греха таить, не успел и подумать об этом: слишком уж был ошарашен загадочными событиями в квартире Милды. Вспомнил вчерашнюю фразу о кузнечике под прессом. Свершилось! Опустился пресс. Исполнилась жестокая шутка Липкуса: в одиночку хотели смеяться, в одиночку и заплачете. В одиночку. О, если б это было так! Но человек не может умереть только для себя, не умирая для других. Сколько будет горя у отца, Милды. Жестокая логика жизни: пользуешься правом быть убитым, чтоб не убивать других, и все-таки не можешь умереть, не придавленный горем близких людей.
В полном оцепенении Гедиминас смотрел на скованные руки, лежащие на коленях, и старался успокоить себя – ведь не случилось ничего непредвиденного. Он сознательно шел навстречу такой судьбе, которой мог избежать, только изменив своим принципам. Однако в глубине души чувствовал: что-то случилось не так, как должно было случиться.
IV
Гестаповцы обыскали Гедиминаса и ушли, забрав все, что было в карманах. Он много слышал о жестокости представителей этой профессии, все время ждал, что они пустят в дело кулаки, но никто даже не замахнулся на него. Перед тем как уйти, они сняли с него наручники и пожелали (конечно, не без иронии) поскорей акклиматизироваться.
Помещение, в котором оказался Гедиминас, было средней величины комнатой, наспех приспособленной к новому назначению. Через большое окно, снаружи замазанное белой краской и забранное железной решеткой, сочились сумерки, скупо освещая выцветшие стены, деревянные нары с тюфяком и стул – единственную мебель в комнате. Воздух здесь был промозглый, с запахом плесени; перекошенный пол скрипел под ногами. Гедиминас попробовал сесть, но рассохшийся стул тоже завизжал на все голоса. Тогда он, не снимая пальто, растянулся на нарах. Та же музыка, бьющая по нервам. Как будто все сделано так, чтобы надзиратель за дверью слышал каждое движение заключенного. У Гедиминаса мелькнула мысль: в тюфяке притаились клопы, которые еще не успели переварить кровь лежавшего здесь до него человека, – но эта мысль почему-то не вызвала отвращения. Он тупо глядел на закрашенное окно и за металлической решеткой видел родной хутор, отца, глаза Милды. Картины были непоследовательные, обрывочные – случайные снимки из семейного альбома, – и он печально рассматривал эти фрагменты прошлого, стараясь ни о чем не думать. Все вокруг – шаги надзирателя за дверью, скрипение нар, четырехугольник окна, иссеченный решеткой, – все это вместе с бессвязными картинами, всплывающими в памяти, не имело никакого отношения к действительности. Время от времени он вскакивал с нар, принимался ходить по комнате, бессмысленно рассматривал стены или глядел в щель между рассохшимися половицами, потом снова растягивался на тюфяке. Время и пространство как бы застыли, и было странно, что в комнате становится все темней, а потом все светлей и из черной пустоты появляются стены одиночки. Утро! Впервые за много лет рассвело. Он не знал, когда заснул, да и не был уверен в том, что спал: оцепенение прошло, и перед глазами снова возникла суровая действительность. Ему показалось, что все еще длится вчерашний день. Чувство голода напомнило ему, что прошло немало времени с той минуты, когда он ел в последний раз. Он даже обрадовался, услышав громыханье засова, хотя ему тут же пришлось разочароваться.
– Выходи! – гаркнул эсэсовец, открывший дверь.
В узком темном коридоре его ждали двое.
– Rechts! [44]44
Направо! (нем.).
[Закрыть]– крикнул один из них.
Гедиминас пошел за ним. За его спиной стучали шаги второго надзирателя.
Так, гуськом, они вышли в тесный, мрачный двор. Слева виднелись высокие деревянные ворота, справа – неоштукатуренный дом из обожженного кирпича с окнами в готическом стиле. Войдя в широко открытую дверь, они поднялись по винтовой бетонной лестнице на второй этаж.
Кабинет Дангеля находился в конце коридора. Первый эсэсовец, энергично постучав костяшками пальцев, распахнул дверь и вытянулся для рапорта, но Дангель, по-видимому, жестом приказал ему отойти, потому что черная спина эсэсовца скользнула в сторону, открывая фигуру человека в мундире, вставшего за письменным столом. Тут же второй эсэсовец втолкнул Гедиминаса в комнату. Дверь за спиной бесшумно закрылась.
– Господин Джюгас! – Дангель, улыбаясь во весь рот, двигался навстречу Гедиминасу. – Какая приятная встреча! Садитесь, господин учитель. Нет-нет, не сюда, с добрыми друзьями я не люблю беседовать за письменным столом, это для официальной клиентуры. – Он взял Гедиминаса за локоть и – тот не успел даже опомниться от столь радушной встречи – подвел к круглому столику в углу комнаты, между окном и дверью. – Как выспались? Надеюсь, мои люди вежливы с вами?
– Не могу жаловаться, – буркнул Гедиминас, погружаясь в мягкое кожаное кресло.
Дангель уселся напротив.
– Я должен извиниться, господин Джюгас, за неприятный сюрприз, но поймите, иногда приходится принимать довольно жесткие меры, дабы предохранить наших друзей – в данном случае вас – от более крупных неприятностей.
– Благодарю за заботу, господин начальник гестапо. – Гедиминас невольно улыбнулся. – Интересно, с каких это пор вы причисляете меня к своим друзьям?
– Мы уважаем людей ума и таланта, господин Джюгас. А вы как раз таковы. Среди прочих вещей, которые забрали у вас мои мальчики, я нашел листки со стихами. Вы владеете пером! Признаюсь, я уже читал большую часть ваших произведений, опубликованных в печати. Но эти мне показались самыми сильными. Поверьте, это не мнение неуча. В гимназии я сам писал стихи, много читал. Поэтом не стал, но поклонником поэзии останусь до смерти.
Взгляни: бежит корабль волнами,
Увы, неверен его путь —
Швырнет его волна на скалы,
Коль не успеет повернуть.
– Вы сожгли на костре книги этого великого немецкого поэта, – мрачно заметил Гедиминас.
– Да, это был гениальный еврей.
Дангель встал. Гедиминас тоже заерзал в кресле, но начальник гестапо остановил его движением руки. За его спиной щелкнул отпираемый сейф. Потом на столик медленно опустилась рука с початой бутылкой французского коньяка, две рюмки, фарфоровая тарелочка с узорными краями, на которой были кусочки шоколада.
– Мои слова прозвучат парадоксом, господин Джюгас, но я уверен: ничто так не парализует дух нации, не сковывает ее веригами рутины, как бред гениальных художников, не умерших вместе со своей эпохой. Это медленно действующий яд – отравимся в детстве, а лечимся всю жизнь. Возможно, когда-то немцам нужны были Гёте, Гейне, Шиллер, хоть я в этом и сомневаюсь, но сейчас они устарели. Они пели гимн человеку вообще, растили в сознании немца вредную щепетильность, забивали мозги красивой, но опасной чепухой, которая воспитывала рабов, а не борцов. Нация давно выше их на голову, господин Джюгас, немцам нужны не музейные гении – пусть они тлеют в мавзолее своей эпохи, – а исполнительные художники, произведения которых, может быть, их и не переживут, но в них будет то, что больше всего нам сейчас нужно, – отсутствие жалости к нациям, рожденным для рабства, и фанатическая вера в величие своей нации, которую история призвала управлять миром.
– Господин начальник гестапо, вы забываете, что перед вами сидит не немец, – сказал Гедиминас, глядя на прозрачно-белую руку, подвигающую к нему рюмку.
– Ни в коей мере, господин Джюгас! Вы не немец, но и не один из тех скотов, простите за выражение, которым история приказала таскать камни на строительстве пирамид. Для человека вашего типа всегда найдется место и уважение в великом рейхе. Давайте выпьем, господин Джюгас. За будущее человечество, управляемое великим гением немецкой нации!
Дангель поднял рюмку, отхлебнул и, увидев, что Гедиминас не шелохнулся, поставил ее на столик. В глазах что-то сверкнуло, словно лезвие ножа, и погасло.
– Вы не уважаете хозяина, господин Джюгас.
Гедиминас пожал плечами.
– Видите ли, мы, литовцы, привыкли сперва как следует подзакусить, а потом уже выпить, – сказал он, борясь со страхом и враждебно глядя прямо в глаза Дангелю. – Я еще не завтракал, господин оберштурмфюрер.
– Ach so. – Дангель снисходительно улыбнулся. – Что ж, тогда понятно. Снизойду к вашему национальному характеру. Скажите-ка, господин Джюгас, что бы вы подумали о таком человеке, который в сметоновской Литве ругал немцев, а когда немцы освободили Литву от большевиков, бросил работу учителя и перебрался в деревню? Из деревни, где он поселился, однажды ночью сбежали пленные. Потом этот человек отказывается сдавать зерно государству, и, что самое любопытное, в тот же день, когда полиция приезжает произвести секвестр его хозяйства, в деревню врываются партизаны и вешают старосту. Я пропустил одно звено из этой цепи – о нем поговорим позже, – но и сказанного достаточно, чтобы проницательный человек, каким, к примеру, я считаю себя, сделал соответствующие выводы. Хотелось бы знать, каково ваше мнение по этому вопросу, господин Джюгас?
Гедиминас вздрогнул: наконец-то речь пойдет о том, ради чего его сюда привезли.
– Если вы считаете себя проницательным человеком, господин Дангель, вы должны были понять, что ни с одним из упомянутых вами фактов, кроме поставок, я не имею ничего общего. А поставок мы сдать не можем, поскольку, как уже убедилась в этом полиция, у нас просто-напросто ничего нет.
Дангель пронзил Гедиминаса испытующим взглядом.
– Не считайте меня простаком, господин Джюгас. Когда выясняется, что у крестьянина нет зерна, хотя был хороший урожай, а неподалеку шляются партизаны, сразу напрашивается другой вывод. Но пока оставим этот вопрос. Поставки, если взять их в отдельности, меня интересуют меньше всего, я отношусь к ним, как к одному из фактов, за которыми скрываются более важные вещи.
Гедиминас перевел дух.
– Неужели вы думаете, что я помог бандитам повесить Кучкайлиса? – с улыбкой спросил он.
– Нет, такие подвиги не для вашей поэтической души. – Дангель тоже соизволил улыбнуться. – Хотя, говоря откровенно, я не сомневаюсь, что этих людей вы знаете не хуже меня.
Гедиминас пожал плечами. Старался казаться равнодушным, даже призвал на помощь кривую улыбку, но чувствовал, что щека подергивается, а глаза не выдерживают пронизывающего взгляда Дангеля.
– Господин оберштурмфюрер, я ведь не скрываю, что не испытывал особой любви к немцам. Но достаточное ли это основание, чтобы подозревать меня в сотрудничестве с большевиками? Если вам известна история нашей семьи, вы даже отдаленно не можете допускать такой мысли, – ответил Гедиминас, удивляясь тому, как искренне и убедительно прозвучали его слова.
– В вашей деревне, без сомнения, тоже есть люди, с которыми у вас имеются свои счеты, но обстоятельства складываются так, что вы с ними иногда общаетесь.
– Элементарная вежливость требует снять шапку, встретив соседа, как бы к нему ни относился, – спокойно ответил Гедиминас.
– Да, вы воспитанный человек. – Дангель закурил. – Англичане таких называют джентльменами, большевики – гнилыми либералами, а я считаю, что такие люди – удобный пень, у которого мочатся все деревенские собаки. Вы меня поняли, господин Джюгас?
– Нет, господин Дангель.
– Бросьте прикидываться, господин Джюгас. Вы плохой актер, никакой грим вам не поможет. – Дангель облокотился на столик. В нос ударил дым сигареты, смешанный с запахом одеколона. – Вынужден сообщить вам, что бандитам в Лауксодисе посчастливилось меньше, чем они надеялись. При желании я мог бы свести вас с некоторыми людьми из их шайки, которые вас знают.
Гедиминас вздрогнул. Рука непроизвольно дернулась к рюмке и упала на колени, так и не дотянувшись до нее, но Дангель заметил это движение и визгливо рассмеялся.
– Может быть, – буркнул Гедиминас. – До войны у меня было много знакомых, но я не знаю, кто из них теперь в лесу.
– Хорошо. – Дангель неожиданно сменил тон. – Допустим, у вас нет ничего общего с лесом. Положим, все красноречивые факты, которые я перечислил, лишь игра случая. Да будет так. Но как вы объясните, что у фрау Милды оказалась пачка антигерманских националистских газетенок?
Гедиминас побледнел.
– Вы ее арестовали?! – воскликнул он, вскочив с места.
– Вопросы здесь задаю я, господин Джюгас, – Дангель развалился в кресле, выпустил изо рта кольца дыма и проследил, как они тают в воздухе. – Полагаю, вы не посмеете отрицать, что ваши отношения с фрау Милдой были интимными?
– Я ее люблю, – взяв себя в руки, ответил Гедиминас. – Скажите, что с ней?
Дангель нетерпеливо махнул рукой.
– Итак, откуда мадам Милда получила эту антигерманскую стряпню?
– Не понимаю, господин Дангель.
– Думаете, я поверю, что между вами и фрау Милдой были секреты?
– Подпольные газеты у Милды… – все не мог прийти в себя Гедиминас. – Невероятно, господин Дангель! Милду никогда не интересовала политика. Это какое-то недоразумение, господин оберштурмфюрер.
Дангель внимательно посмотрел на Гедиминаса.
– Что ж, на сей раз ваши глаза не лгут, – сказал он, взбудораженный неожиданной догадкой. – Но факт остается фактом – газеты обнаружены в квартире Вайнорасов. Неужели вы думаете, что господин Адомас?..
– Я ничего не думаю, господин Дангель. Вы сами справедливо отметили, что между мной и Милдой секретов нет. Она столь же далека от политики, как и я, это уж мне хорошо известно, поверьте.
