Текст книги "Потерянный кров"
Автор книги: Йонас Авижюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
– Да, принципы у тебя не очень-то твердые. Как ни верти, сегодня мы действовали дружно: оба стояли навытяжку и пили за здоровье тысячелетней старушки. Сегодня, я думаю, ты лучше меня поймешь, чем, скажем, год назад.
– К свиньям попал – по-свинячьи и хрюкай, но не обязательно думать по-свински. – Гедиминас отпил из рюмки. – Я поднимал бокал не за них, то есть не за вас, а за… Но это тебе знать не обязательно.
Адомас помолчал. Легонько кружилась голова. Прокуренная комната с мельтешащими тенями людей казалась нереальной: банка с мутной водой, полная причудливых плавающих существ.
– Это ты зря, Гедиминас. – Он обиделся было, но вспомнил Саргунаса. – Все мы одним миром мазаны, лапочка. Этот стол, возможно, накрыл подлец, но нам как-никак больше пристало сидеть за ним, чем господам Роппам или там Мундам. Баерчюс – скотина, но своя. Свое дерьмо не так воняет. Придет время – и такие пойдут с нами.
– Они и теперь с вами.
Вернулась со двора Милда. Адомас пересел было на свободный стул рядом, но Милду у двери перехватил начальник гестапо Христоф Дангель.
– Вы арестованы, фрау Милда. В чем ваша вина? Красота – ваше преступление. Мы бессильны перед таким противником, но постараемся окружить его и взять в плен. Ха-ха-ха!
«Болван!» Адомас раздраженно опрокинул в рот рюмочку Милды.
– Обстоятельства могут временно превратить человека в скотину, но когда они изменятся, он снова станет кем был, Гедмис.
Гедиминас глянул на Адомаса.
– За пятнадцать месяцев ты, говоря большевистским стилем, преуспел в самокритике, – удивился он.
– Зрелость, – печально улыбнулся Адомас. – Ты в чем-то был прав: нельзя кидаться очертя голову в кипяток. А вот об остальном можно поспорить. Кто с кем – это мы еще увидим. И вообще нам надо кое-что выяснить, Гедиминас. Я хотел к тебе зайти, да сам знаешь… Незачем искать камень за пазухой у друга. Мы живем в такое время… вдруг придется идти плечом к плечу… – Адомас огляделся. За этим концом стола, кроме них никого уже не осталось. Он пододвинулся вплотную к Гедиминасу и, положив руку на спинку его стула, негромко пересказал свою беседу с Саргунасом. – Если уж в верхах царят такие настроения… – со значением кончил он.
Гедиминас посидел минутку с застывшим лицом. Длинные, откинутые назад волосы прядями падали на уши и лоб (он часто забывал про расческу); от него веяло каким-то неуловимым запахом – канцелярией, березами, давно не надеванной одеждой – этот запах появился после того, как он бросил курить.
– Настроения людей, виноватых перед своей нацией, – наконец сказал он. – Как кошки – нагадили и тут же спешат закопать. Эти господа надеются откупиться будущим. И, конечно, будут делать это не своими руками. Я не хочу отскребать чужую грязь!
Адомас снял руку со спинки стула, словно обжегшись.
– Судьба нации для него чужая! – охнул он вполголоса. В ушах послышался знакомый звон: надо встать и уйти, а то заедет другу в морду.
– Твой тип из Каунаса со своим Кубилюнасом еще не нация.
– Так и говори: боюсь! Возиться с детьми в школе и сочинять стишки легче, чем рисковать головой.
– В моих идеях нет идеологии, из-за них головы не летят. – Гедиминас колюче рассмеялся. – Вы думаете, надо вырезать кое-кого, чтоб высвободить место для себя, а я думаю: пускай каждый живет, как умеет, земли и неба хватит всем. Были таутининки – режь одних, пришли красные – других, немцы – прочь с дороги, кто не немец! Придет еще одна власть, скажем, ваша, – опять полетят головы, опять все будут совать в тюрьмы, трудовые лагеря. Почему я должен содействовать бессмысленной рубке леса? Я сам себе дерево, сам себе лесник.
В соседней комнате Ропп затянул песню немецких летчиков. Адомасу пришлось повысить голос, чтобы Гедиминас расслышал.
– Конечно, удобней стоять в стороне и смотреть, как у других головы летят с плеч! Поэт! Он, видите ли, выше любых идеалов. Гуманист! А я тебе скажу, лапочка, что твой гуманизм гроша ломаного не стоит. Потуги импотента, вот и все. Только и умеешь, что стонать и плакать. Немцы такие, немцы сякие, столько гибнет невинных людей… Так ли уж они невинны, это еще вопрос. Но откровенно скажу тебе, лапочка, я лучше понимаю русских, которые убегают в леса, присоединяются к бандитам и бьют немцев, чем тебя… Черт подери, помолчал бы, не судил других! Не варишь каши, так и не советуй, сколько класть соли.
Гедиминас слушал его с иронической ухмылкой, крутя пальцами рюмку. Но постепенно улыбка стала тускнеть, глаза помрачнели; было видно, что Гедиминас растерян.
– Не мною создан такой мир, и не мне за него отвечать, – нетвердо сказал он.
– Еще один виновник – господь бог! – Адомас презрительно расхохотался.
– Нельзя обвинять того, кого нет.
– Да, во всем мире ты один…
– Нет, есть еще водочка. – Гедиминас наполнил рюмки, и оба выпили до дна. – Немцы любят равновесие. Ты не чувствуешь, что половина этой мутной жидкости идет в верхнюю, а ровно половина – в нижнюю часть тела? Я, пожалуй, склонен осмотреть запасные апартаменты господ Баерчюсов в саду.
– Хоть в этом наши взгляды совпадают, – насмешливо заметил Адомас.
Они тяжело встали, нетвердо ступая, вышли во двор. Над наружной дверью горела лампочка, вырывая из темноты часть сада, стену нужника и две легковушки; поодаль, привалившись к забору, подремывал на посту эсэсовец, но они не заметили его. Над нужником тоже светилась неяркая лампочка. Город спал в черном океане, и в мире ничего не оставалось, только эта кромешная пустота, а в ней ноевым ковчегом болтался осколок уцелевшего острова, загроможденный заборами, машинами и людьми, которые набились в единственный дом, торопясь все сожрать, вылакать и всласть нагуляться, – ведь завтра все пойдет прахом.
– Что-то лень нести за калитку, – сказал Гедиминас. – Как думаешь, которая тут машина нашего почтенного почтмейстера? Надо бы обмочить колеса, чтоб спицы сидели крепче.
Адомас тихонько рассмеялся.
– Мы как следует накачались, лапочка.
– От свежего воздуха развезло. – Гедиминас зашел за первую машину, Адомас потопал за ним.
Как я ехал через лес зеленый,
Обломал я веточку рябины…
– дурными голосами вопил один борт ноева ковчега; из всех окон бил свет.
– Литовцы взяли верх, – констатировал Адомас, с трудом одолев последнюю пуговицу.
– Как и полагается в такой исторический момент. – Гедиминас хихикнул. – Все, что мы можем себе позволить в борьбе за независимость. Подмоченный протест во имя единства нации. Но, я вижу, воин из тебя и тут неважный. Ты выше, выше поднимай. Ни одной пули мимо! Целься в дверку. Высококачественная русская сталь. Звенит, как скрипка Страдивариуса.
– Кто-то идет… – прошептал Адомас, услышав подозрительный шорох.
– Это шаги истории, – выдавил Гедиминас. – Твой генерал Кубилюнас…
Он не договорил. Громыхнул, задев за что-то, автомат, и тут же раздался приказ:
– Hände hoch! [20]20
Руки вверх! (Нем.).
[Закрыть]
Они хотели обернуться, подумали – кто-то решил подшутить, – но снова прозвучал грозный окрик.
– Это я, Вайнорас, начальник полиции! – на ломаном немецком языке пролепетал Адомас, воздевая руки.
И тут же почувствовал, как кто-то резким движением вырвал у него из кобуры револьвер. Оглушенный знакомым звоном в ушах, он обернулся – и наткнулся грудью на дуло автомата. Поодаль стоял второй эсэсовец с полированным лицом манекена и тоже держал оружие наизготовку.
– Отдай револьвер! – в ярости крикнул Адомас. – Не видите, кто я?!
Хлопнул кулаком себя по погону, опустил было вторую руку, но тут же пришлось поднять обе – немцы заорали и загремели затворами.
– Будьте корректны, господа, позвольте оправить брюки, – вдруг протрезвев, попросил Гедиминас.
– Отдайте оружие, черт возьми! Я не какой-нибудь бандит, я свой… Я начальник полиции. Отдайте, черт возьми, оружие! – выкрикивал Адомас, качаясь из стороны в сторону, словно его подвесили за руки на невидимой веревке.
То ли господина коменданта с почтмейстером потянуло на свежий воздух, то ли они расслышали шум, но неожиданно во дворе появились оба немца. Они с самыми серьезными лицами выслушали рапорт часового, а пока суть да дело, Гедиминасу с Адомасом пришлось постоять с поднятыми руками в ослепительном свете карманных фонариков. Потом появился начальник гестапо штурмфюрер Дангель и другой гость, офицер из комендатуры. Уже четыре пары обжигающих издевкой глаз ползали по их телу, ощупывая каждую складку одежды, каждый неприкрытый кусок тела. Двор заполнился гостями («…Meine Damen und Herren, bitte alle in den Hof… Ein seltenes Spektakl… Ihr werdet nicht bereuren… Kommt alle sehneller in den Hof…») [21]21
«…Дамы и господа, пожалуйте все во двор… Редкостный спектакль… Вы не пожалеете… Идите поскорей во двор…» (нем.).
[Закрыть], и они, хотя были пьяны, поняли, что необязательно срывать с человека одежду, чтоб раздеть его донага.
VII
Страх подумать, что вчера натворил! Счастливы те, кто после пьянки ничего не помнят. Надо было уйти вместе с Гедиминасом сразу после этих глупостей во дворе. Пускай все видят, что он чихал на господ немцев, он не какая-нибудь заячья душа, чтоб позволить над собой издеваться! Недостало решимости, страх, как часто бывало с ним, вытеснил чувство собственного достоинства. Он лопался от злости, а все-таки чокался с немцами, отвечая улыбкой на улыбки; дружно хохотал вместе со всеми, хоть и скрипел зубами от ярости. «Начальника полиция разоружили! Ха-ха-ха!» Этот проклятый хохот собравшейся во двор публики гремел у него в ушах, и он пил рюмку за рюмкой, чтоб заставить его утихнуть. «У каждого честного патриота сейчас два лица», – сверлили мозг слова Саргунаса. Он то и дело чувствовал, что его второе лицо опять проступает все более четко, приближаясь на опасное расстояние. Тогда, собрав последние силы, он отталкивал своего двойника, и тот на миг исчезал. А потом снова вылезал из темноты, мельтешил перед глазами, и снова он видел себя в свете фонариков, с поднятыми руками. «Чего вы хотите, черт возьми, своих не узнаете? Господин комендант… Herr Kommandant…» Опустил руки, шагнул вперед. «Halt! Halt! Halt!» [22]22
Стой (нем.).
[Закрыть]Два сзади, одно спереди. И он, хоть и ослеп от света ярких фонариков, разглядел (нет, скорей нюхом учуял) нацеленное прямо в грудь дуло пистолета. Да, они были в хорошем расположении духа, господа немцы, их спектакль нуждался в зрителях… Потом, когда они сели за стол, продолжая хохотать над случившимся, господин Ропп сказал: «Русских за подобные шутки мы бы расстреляли…» Великодушно, с доброй улыбкой (правда, в глазах при этом мелькнула угроза) были сказаны эти слова, и он чокнулся со своим благодетелем и выпил за то, что он, Адомас, все-таки выше русских. «Господин Вайнорас, когда мы поднимали тосты за фюрера и родину, вы смотрели в свою тарелку, искали, чем бы закусить», – заметил начальник гестапо, и Адомас предложил тост за «извечного друга литовского народа великую Германию» и записал на свой счет еще одну рюмочку. «Все они свиньи, большевики. Может ли свинья понять, что такое родина?» – добавил господин почтмейстер, и ему снова пришлось поднять рюмку («За флаг третьего рейха над цитаделью большевиков – Кремлем!»), чтоб доказать, что он отнюдь не свинья и в его крови нет бацилл большевизма. Да, именно с этой рюмки колесо и пошло крутиться в обратную сторону. Обливаясь холодным потом от страха, он понял, что второе лицо снова лезет наружу и у него нет сил нокаутировать его. Попытался встать, чтоб уйти, но голова была пустая, легкая, как одуванчик, а зад налился свинцом. «Что вы смыслите в литовской нации, господин… почтмейстер?.. Понимали ли вы ее и старались ли понять? Вам только подавай гусей, сала да яиц („Liebe Mutter, Eier, Butter…“) [23]23
Дорогая мать, яйца, масло… (Нем.).
[Закрыть]. Клайпеду подавай… Господин комендант, лапочка, скажешь, неправильно говорю? Единственный порт отобрали. Окно в мо-о-оре… Но мы все равно с вами, господин Дангель. Слу-ужим… Верой и правдой. Фюреру, Германии, а для своих – что останется. Для своих – крохи, господин комендант… Смейтесь, смейтесь над своим слугой, но однажды и слуга может сбросить ливрею. Очень даже может, господин почтмейстер… Думаешь, мне эти погоны дороги, мне не на что справить себе приличный костюм, лапочка? Наплевать мне на форму начальника полиции, господа!.. Завтра подаю в отставку и прошу желающих на мое место. Хоть вы занимайте, господин почтмейстер…» Выпалил одним духом, чувствуя, как в душе сто чертей пляшут от наслаждения. («На тебе, господин комендант! На тебе, Дангель! Жри и ты, откормленная свинья почтмейстер! Подавитесь святой правдой…») Неизвестно, чего бы еще наговорил, но почтмейстер вдруг завизжал, как поросенок под ножом, и двинул Адомаса кулаком в челюсть. Нет, он не дал сдачи. Слава богу, что не дал. Только вскочил (свинец вдруг хлынул в ноги) и тут же, наткнувшись на страшный взгляд коменданта, шмякнулся обратно на стул; страшные, неумолимые глаза пронизывали его насквозь, как незадолго до того дуло пистолета во дворе. Какое-то важное колесико вдруг вскочило на свое место от удара почтмейстера, и весь механизм заработал, как раньше. Баерчюс скулил, дергался, как паралитик (казалось, его плешивая голова слетит с петушиной шеи): «Домой, Вайнорас, сейчас же домой! У меня нет места провокаторам!» Мог и не выгонять. Сам ушел, поддерживаемый Милдой, на ходу его заносило. («Какой черт еще толкается…») Тускло освещенные улицы были пустынны и мрачны. В тишине назойливо громко цокали туфельки Милды, а ему казалось, что кто-то крадется за ними, прицелившись в спину из черного пистолета. Вдруг он испугался этой темноты с точками фонарей, призрачных силуэтов домов и заплакал, как ребенок, которого увели в лес и там оставили. Милда успокаивала его, но сама тоже плакала. И впервые после долгих ночей супружеская постель снова стала им узка, и он радовался, что в застывшую было плоть их любви возвращается душа.
Но утром, едва продрав глаза, он увидел перед собой столы, бутылки, тарелки и ухмыляющуюся харю господина коменданта.
– Дурак ты, дурак… – сказала Милда, посмотрев на него чужими глазами.
В ее голосе были досада, разочарование, пожалуй, даже презрение и ни тени той нежности, которой еще дышала постель. Словно не с этой женщиной он перестал.
– Надо бы извиниться… – пролепетал он.
– Я прощаю. – И она посмотрела на него тем странным, пугающим взглядом, за которым чувствовался страшный, но непонятный ему смысл.
«Правда, надо сходить к господину коменданту. Простите, вчера надрался, как свинья. Весьма сожалею, entschuldigen Sie, Herr Hauptmann!..» [24]24
Извините меня, господин капитан! (Нем.).
[Закрыть]– думал Адомас, уже сидя в своем кабинете. Потянулся было к трубке телефона, но нерешительно отвел руку. Нет, незачем кидаться сгоряча. Они тоже были хороши со своими фонариками…
До обеда он мерил кабинет тяжелыми шагами, изредка останавливался перед столом и пустым взглядом смотрел на кипу протоколов. Входил дежурный (такое-то дело, господин начальник), но Адомас не хотел вникать («А что Бугянис делает, черт возьми!»). «В эту комнату редко попадает порядочный человек. Убийцы, воры, спекулянты. А я, как последний батрак, должен копаться в этой навозной куче, удобрять чужое поле… Господин начальник полиции… Ассенизатор с погонами. Ха-ха-ха!» Он расстегивал и снова застегивал воротник, то и дело поправляя портупею – никогда еще так неловко не сидел на нем мундир. Неизвестно почему в голову все лез Гедиминас, и Адомас, не желая в этом признаться, смертельно ему завидовал.
Снова вошел дежурный: просит принять Пятрас Кучкайлис из Лауксодиса.
– К Бугянису!
– Говорит, очень важное дело. Хочет с самим начальником……
– Пусть подождет, раз так приспичило.
– И еще – приехал из батальона Жакайтис. На побывку. Тоже хотел бы вас повидать. Но, понимаете, какое дело, изрядно пьян…
– Гони к черту!
– Не так-то просто, господин начальник. Вооружен. Угрожает.
Адомас пришел в ярость.
– Сюда его! Видно, хочет провести свой отпуск в каталажке!.. Гуляем, господин Жакайтис? – накинулся ор, когда тот, покачиваясь и икая, ввалился в кабинет. – Отдай оружие!
– А я не разоружаться к вам пришел, господин Вайнорас. – Жакайтис выплюнул потухшую сигарету под письменный стол и шумно плюхнулся на стул. Пьяное, серое лицо, глаза заплыли, змеиная головка качается на длинной, тонкой шее. Но военная форма, несмотря на все, в порядке – пояс туго затянут, сапоги блестят, пуговицы – на своих местах. – Получил недельку отпуска. За образцовую службу. Пользуюсь, господин начальник. Навещаю друзей, родных, знакомых. Женушку подыскиваю. Словом, действуем. Зашел и к тебе. Может, бутылочку разопьем, вспомним хорошее времечко, когда ты меня от пули спас, чтоб я других расстреливал? Трудовой батальон! Ха-ха-ха! Орудие труда – винтовка, а строительный материал – трупы. А как же – такую бумагу подписали, поклялись сражаться за Адольфа Гитлера. Красиво ты меня пристроил, начальник, ох, красиво, не знаю, чем тебе и отплатить…
– Слышал, что говорю? Отдай оружие! – захлебываясь от ярости, завопил Адомас. – Или в комендатуру позвоню.
– Ну, зачем? – Жакайтис, жутковато посмеиваясь, похлопал себя по карману шинели, где был пистолет. – Эта машинка может – буф! – и выстрелить тебе в живот. По нечаянности. Что для нее значит, человеком больше или меньше? Мы там привыкли не стесняться, господин начальник. Окружим белорусскую партизанскую деревню, стариков и баб вздернем или из автоматов полоснем, красного петуха под крышу – и потопали дальше. «Мы идем, идем, смерть врагу несем». И таких парней ты хочешь испугать комендатурой, облезлая полицейская крыса. Смертника, смертью испугать!
Дрожа от бешенства, Адомас вытащил пистолет.
– Руки на стол!
Жакайтис захохотал.
– Нажми, нажми, господин начальник! Для меня лично никакой это не убыток. Одной сволочью на земле меньше будет. Если напрямки – я частенько подумываю: хорошо бы кто хлопнул меня сзади в темечко. Устал я… Стреляем и стреляем, горит и горит, конца не видно. Нажми, господин начальник, а? – Жакайтис задрожал, по щекам потекли слезы. – Куда ни пойду, все они перед глазами. Дряхлые старички, сопливые ребятишки. «Za со ty nas, pan Zakajtis» [25]25
За что ты нас, пан Жакайтис? (Польск.).
[Закрыть]. А за то, что жив остался, что душу черту запродал. Пиф-паф, трах-та-ра-рах… Марюса Нямуниса убил… Никакого Нямуниса я не убивал. Вранье! Нямунис сбежал, как человек, а я, трус несчастный…
– Уходи… – прошептал Адомас.
Жакайтис поднял голову и с ненавистью глянул на Адомаса протрезвевшими глазами.
– Когда я сюда шел, был у меня соблазн пустить тебе пулю в рыло, – сказал он и с трудом встал. – Ладно, потерплю, – другой за меня это сделает!
– Убирайся! – процедил сквозь зубы Адомас, положив палец на спуск.
Жакайтис, скособочившись, затопал к двери. На пороге резко повернулся, выхватил револьвер и радостно захохотал, увидев, что Адомас вскочил с места.
– Другой раз, господин начальник. Бывайте!
Адомас бросился к окну, распахнул обе створки. Он задыхался, весь взмок от пота. Комната бешено вращалась, летели грязные стены с портретами Гитлера и Кубилюнаса. Клетка, несущаяся куда-то в пустоте. Надзиратель приоткроет решетку и впустит в нее следующего зверя… Адомас, шатаясь, подошел к столу и опустился на стул. Запереться! К черту все! Но не было сил, чтоб подняться. Сидел, облокотившись на кипу бумаг, и чувствовал, что в сердце зреет решение. Ширь полей, словно щедрые объятия любящей матери, открылась перед ним, и он, свободный, принадлежащий одному себе и еще этим полям, брел по мягкой пашне, его грело плодородное чрево родной земли, благословляла высота небес. Да, старик был прав, когда чинил эти свои недоуздки, тысячу раз прав! Адомас признал это, и вдруг все стало легко и просто, вещи встали на свои места, комната снова была просто комнатой, из которой можно уйти и никогда не вернуться. Родной дом повернется лицом к своему сыну, и любимая женщина будет любить, как любила. Да, господа немцы, мы обойдемся друг без друга.
За дверью застучали сапоги. Адомас откинулся на стуле и поправил китель. «Сижу здесь на правах гостя. Если этому Кучкайлису плох Бугянис, пусть подождет нового начальника…»
Но вошел не дежурный полицейский, а начальник гестапо Христоф Дангель. Адомас узнал его, едва приоткрылась дверь. Твердая энергичная походка, скупые движения уверенного в себе человека, острый запах одеколона в радиусе нескольких метров вокруг Дангеля.
Адомас встал. Комната снова начала вращаться, он снова был в клетке.
– Sehr schön, Herr Sturmführer. Bitte, nehmen Sie Platz [26]26
Очень хорошо, господин штурмфюрер. Садитесь, пожалуйста (нем.).
[Закрыть].
– Oh, nein [27]27
О нет (нем.).
[Закрыть]. Я на минутку, господин Вайнорас. Наша профессия чурается лени, а кроме того, в стулья иногда бывают воткнуты булавки. – Дангель усмехнулся продолговатым пластмассовым лицом, на котором настоящими казались только глаза, и, привстав на высоких стройных ногах в блестящих, как зеркало, сапогах, принялся разглядывать комнату.
– Хотел вам позвонить… зайти… – пробормотал Адомас, никак не справляясь с дрожью в коленках.
– Это не обязательно. Хотя обычно принимаю своих клиентов на службе, иногда бывает любопытно нанести им визит.
– Вчера я был очень пьян… сожалею, господин штурмфюрер.
– У вашего народа есть разумная пословица: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
– Господин Дангель… – Адомас облизал пересохшие губы.
– Успокойтесь, господин Вайнорас. Иногда можно себе позволить пошутить. Я знавал одного веселого субъекта, который смеялся даже, когда ему надевали петлю на шею. – Дангель обошел кабинет, внимательно осматривая стены, потом повернулся к Адомасу, посмотрев на него с той же узкой пластмассовой улыбкой, которая причудливо делила его пустое, невыразительное лицо на две части. – Комиссар Остланда господин Розенберг был бы неприятно удивлен, не обнаружив здесь своего портрета. Да и фюрер… Не думаю, что для него такая уж большая честь быть в одной компании с каким-то генералишкой.
– Перевесим, господин штурмфюрер.
– А эта белая лошадь уж совсем зря. – Дангель махнул рукой на стену, где за спиной Адомаса висел герб Литвы – всадник с занесенным мечом. – Бессмысленно, сентиментально. Государственный герб несуществующего государства… Вы отстаете от истории или собираете музейные редкости, господин Вайнорас?
– Снимем…
– В кабинете начальника полиции должен чувствоваться дух времени. So etwas wirkt an die Interessanten positiv [28]28
Это положительно действует на посетителей (нем.).
[Закрыть].
– Понятно, господин Дангель.
Начальник гестапо подошел к окну, выглянул на улицу, потом по-военному повернулся и медленно зашагал к двери.
– Знайте, господин Вайнорас, я не из тех, кто верит, что у босого человека чистые ноги. Застегнитесь на все пуговицы, а я все равно сразу скажу, на каком плече у вас родинка. Люди нашей профессии ясновидящие. Поэтому советую по-дружески: выбросьте из головы допотопный балласт. Когда-то, в гимназические годы, я тоже умилялся запаху старых пеленок, но со временем понял, что они нужны только в младенчестве. Разумные люди не живут наивными иллюзиями, а трезво оценивают историческую перспективу. Маленькому народу, со всех сторон стиснутому могучими соседями, раньше или позже суждено раствориться. – Дангель говорил вкрадчивым голосом учителя и разгуливал по кабинету, заложив руки за спину. – Надо радоваться, что благоприятное стечение обстоятельств толкнуло Литву не в объятия дикого Востока, а культурного Запада. Сентиментальные тупицы пугают вас германизацией. Но ведь и пруссы в свое время онемечились. Что они потеряли? Когда ваш жемайтиец ковырял землю деревянной сохой, сидел при лучине, а дети его тайком от царских жандармов учились грамоте, – уже тогда прусский крестьянин жил лучше, чем литовский мужик наших дней. Литва на доброе столетие отстала от Запада. Ваши князья пролили много крови, защищая край от крестоносцев, но защитили не Литву, а Восток, который позднее отблагодарил вас за это рабством. Это была роковая ошибка. Увы, кое-кто даже сейчас не понимает, как бессмысленно сопротивляться исторической необходимости, и пытается сойти с правильного пути на тропинки, проторенные древними глупцами. Видите, я с вами откровенен, господин Вайнорас. Впрочем, признаюсь, я придерживаюсь такого мнения, что умного сперва надо попытаться согнуть; перешибить хребет мы всегда успеем… – Дангель остановился у письменного стола и впервые за весь монолог поднял свои зеленые глаза на Адомаса. Глубокий взгляд был теплым и дружеским.
– Я вас понимаю, господин Дангель, – деревянными губами выговорил Адомас.
Дорожка пластмассовой улыбки расколола лицо надвое, взгляд потух.
– Нет, вы еще меня не поняли, господин Вайнорас, но, надеюсь, вы хоть призадумаетесь. – Дангель посмотрел на ручные часы и уже сухим, официальным тоном добавил: – У меня есть серьезное пожелание, Herr Polizeishef.
Адомас, испытывая отвращение к себе, вытянулся в струнку.
– Я готов выслушать вас, господин штурмфюрер.
– Мне кажется, наши учреждения должны бы теснее сотрудничать. Есть дела, которые безусловно входят в вашу компетенцию, но настолько серьезны, что представили бы интерес и для гестапо. Одностороннее решение подчас приводит к ошибкам.
– Будем консультироваться…
– Да, это точное слово. – Дангель протянул Адомасу узкую, бледную ладонь. – До более приятной беседы, господин Вайнорас. Мой визит, возможно, и задел вас, но я не люблю бить хорошего коня хлыстом, его достаточно пришпорить. – И, по-военному повернувшись на каблуке, он зашагал к двери.
Адомас обмяк на стуле. Он был разбит и физически и морально. В голове пусто, как на поле боя после сражения. Какие-то нагромождения, очертания фантастических хребтов тонут в вязкой мгле. И в этом хаосе подспудным ручьем струится единственная мысль: «Почему нельзя плюнуть в харю, почему нельзя?..» Чужие ноги поднесли его к двери, чужие руки открыли ее, и под гудение погребальных колоколов чужие уста крикнули: «Кучкайлиса!» «Где я уже видел эту безгубую скотину с поросячьими ресницами и запаршивевшей рожей? – подумал он, глядя через расплывающуюся пелену на тяжелую фигуру, возникшую перед ним. – Да он из нашей деревни! Усердный батрак и хороший работник. В хозяева метит. Наследник старосты Яутакиса, на все руки мастер. Ему все равно, колодец или могилу человеку вырыть».
– Вы уверены, что не ошиблись? – спросил он, когда Кучкайлис, покашливая в волосатый кулак и с опаской поглядывая на открытое настежь окно, почти шепотом изложил дело.
– Чтоб мне на месте помереть, господин начальник! Давно уже на него думал. Прибежит, видишь – нет, ребенок издалека и попадет аккурат туда, где таких ждут, Магнит его тянет. Ха-ха-ха… Мне смешно! Жидовский дух, господин начальник, я против ветру чую. Еще разговоры такие довелось слышать – Гирнюсов подпасок обмолвился, – что у него не такой, как у нас, католиков. В озере подглядел, когда тот купался, видишь – нет, господин начальник… Такой скрытный ребенок, давно я приметил. Все один да один. Хитрый жиденыш. Но будь ты самый расхитрый, не приклеишь, ежели обрезано… Ха-ха-ха… Мне смешно. Вот, думаю, поймаю, штаны спущу и сам проверю. Тут дело такое, господин начальник, промашку дать никак нельзя, в деревне должен быть порядок! Покойник Яутакис, видишь – нет, теперь не ответит, с Пятраса Кучкайлиса весь спрос. Дело чести, господин начальник. Вчера вечером улучил минуту – баньку, видишь – нет, господин начальник, они топили. «Примите, говорю, и меня попариться, в нашей печку надо переложить». С бельем под мышкой да с веником айн момент – и ввалился в баньку… Ха-ха-ха… Мне смешно. А они голышом – старик Нямунис да этот малец. Ты бы видел, что тут началось, господин начальник! Старик за ведро – хлобысь на каменку, пару до потолка, ничего не видать. А этот щенок – в дверь, да в предбанник, хвать за одежонку – и удрал. Чего ему бежать-то, если такой же, как у нас всех, у католиков? Уверен ли я? Ха-ха-ха… Мне смешно… Чтоб мне умереть на этом месте, господин начальник.
– Стараешься? – процедил сквозь зубы Адомас, не глядя на Кучкайлиса.
– Надо, господин начальник. Я за Литву без евреев.
Адомас встал.
– Можешь идти! – Эти слова он бросил, словно камень: «Убирайся к черту, а то пулю в спину пущу».
Кучкайлис удивленно и разочарованно уставился на Адомаса.
– Хорошо, благодарю вас, господин Кучкайлис. Примем меры, – уже мягче добавил Адомас, чувствуя, что невидимые пальцы натягивают на лицо улыбающуюся маску. Те же пальцы разжали правую руку и положили ее на телефон. – Господин Дангель? Вы уже вернулись? Это Вайнорас. Тут такое дело, господин штурмфюрер…
