Текст книги "Потерянный кров"
Автор книги: Йонас Авижюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)
Рано утром, едва стало известно, что батрацкие опустели, Кучкайлис бросился в Краштупенай. Прикатил грузовик с власовцами, тремя полицейскими и немецким офицером. Окружили деревню, обыскали избы. А начальники в это время сидели в поместье, у господина фон Дизе. Завтракали, совещались. Потом отобедали и снова совещались. Вызвали Кучкайлиса. А Василь все валялся на траве у батрацких.
Кучкайлис вышел от господина фон Дизе весь потный от страха, белый, как стена, – хоть на кресте распинай. Он носился по деревне, как угорелый, и в каждой избе твердил одно и то же. («Да, да, еще не знаем, чем это все обернется. Пуплесиса уже забрали, увезли в Краштупенай: головой, видишь – нет, отвечал за пленных, да и вообще темная личность, старостой был при русской власти. Немец, видишь – нет, дотошный в таких делах, айн момент – и капут».) И пошли визжать свиньи во всех дворах. У гумен загорелись костры из соломы, деревня поголубела, запахла паленым. Бабы выдирали еще теплые внутренности, мужики разрубали топорами туши пополам и, посыпав солью, волокли к большаку. А власовцы да полицейские под бдительным оком немца в фуражке с высокой тульей кидали эти половинки на грузовик, складывали в аккуратные штабеля. Проехались по деревне и набили машину доверху, словно сарай дровами. Не было в этой поленнице только помещичьей свиньи, ну, и господин Кучкайлис, само собой, свою не заколол.
Пропади они пропадом! Мало им убоины, еще соль, которой в военное время и не достать, на них расходуй… Деревню лихорадило, но все утешали себя: может, откупились свиньями, не потребуют людских голов. И диву давались, что так быстро управились. Всего два часа назад хрюкал в хлеву поросенок – и вот уже торчит подпаленный, скрученный в бублик хвостик из-за борта грузовика. Укатили, матерясь, подмигивая девушкам, а немец в высокой, фуражке сидел в кабине, рядом с шофером, и, мечтательно улыбаясь, уже укладывал мысленно в посылку для своей фрау розовый литовский окорок. Остались только выгоревшие пятна на траве у гумен, трое полицейских да мертвый Василь. Но вот и его швырнули на телегу.
Гедиминас идет следом. Единственный провожающий. Вдова Гаудримаса, зазноба Василя, пришла, покрутилась и исчезла. Маруся пришла бы, проводила. Но Маруси нет – полиция увезла ее вместе с Пуплесисом. На полпути телегу догнали Культя и двое подростков. Полицейский ухмыляется: может, псалом затянем, мужики? Гедиминас иронически смотрит на него. («Ты не думаешь, приятель, что и тебя могут так повезти?») «Опять остались мы с отцом вдвоем, – раздумывает он и горько улыбается. – Самое время привести хозяйку». Смотрит на Василя, а видит на телеге Милду. Стряхивает это наваждение, выдирает, как клеща, но все равно остается холодок подавленного страха. И дурное предчувствие голодным волком бродит вокруг. Нет, нельзя было с ней соглашаться. Но она не пожелала поступиться своим достоинством. «Мы не воры, не преступники, Гедмис, мы защищаем свое право на счастье. Надо начистоту объясниться с Адомасом». Поймет ли тот?
…Опустили Василя в яму… Никакого гроба, закопать, как собаку! – так приказало начальство. Но когда мужики, вынув из телеги доску, накрыли ею покойника, насыпали могильный холмик и черенком лопаты выдавили на нем крест, полицейские не сказали ни слова. Молча уселись на телегу и с грохотом съехали с пригорка. «На необитаемый остров…» Ха! Похоже, недалек тот час, когда можно будет сказать «деревня мертвецов». Первого уже закопали. Он слышит, как шагает рядом Черная Культя. Что-то бормочет, но Гедиминас не сразу улавливает смысл. Словно в поисках этого смысла, он смотрит на его потрескавшиеся, неизвестно когда чищенные башмаки, на обтрепанные штанины, которые подметают землю. Потом взгляд останавливается на рубахе Культи. Грязная, мятая. Наверное, не видала мыла и утюга с того дня, как забрали его жену. Хотел было отругать – как можно так опуститься! – но Культя не намерен слушать упреки.
– Жалко Матавушаса, – наконец-то отчетливо слышит он голос Культи. – Погиб мужик зазря.
– Не надо было соваться.
– Как сказать… Пуплесису было все равно, соваться или нет: барин так и так обещал шкуру содрать, если хоть один пленный сбежит. Не лучше ли, что ушли все?
– Ты еще можешь шутить, Путримас? Находятся безответные люди, авантюристы, подстрекают дураков, – и вот результат: одного сами укокошили, другого повесят или расстреляют, а тех двоих, что были в отъезде и не сбежали, тоже ждет могила.
– Кто их подстрекал, чтоб их сквозняк, Гедмис?
– Василь был искреннее тебя, хоть я его за язык не тянул!
– Василь… Ишь оно как! – Культя смотрит на Гедиминаса, разинув рот. Несколько мгновений борется с соблазном, пытается смолчать, но это ему не по силам. – И ты ему поддакнул?
– Я-то согласился, он ведь разумно рассуждал: не хотел бежать.
– Вот и ясно, почему его нашли мертвым под кроватью…
– Поблагодари своих партизан.
Но Культе уже наплевать на осторожность.
– Почему их, а не кого-то другого? – покашливает он в грязный воротник рубашки. – Договаривались сегодня ночью бежать, да Василь, видать, воспротивился, вот они и испугались, что выдаст. Поторопились. Из-за того и Матавушас остался – он бы с ними бежал. И эти двое пленных.
Гедиминас ловит ртом воздух, пока наконец не выговаривает слова, которые жгут его:
– Значит… значит, я виноват?
– Иногда очень мало надо, чтобы толкнуть человека в ту или иную сторону, господин учитель.
Кровь ударяет Гедиминасу в голову. Где его прирожденная сдержанность, трезвый ум? Где его знаменитая ирония, которая спасала его в критические минуты?
– Вы-то привыкли сваливать вину за свои коллективные мерзости на одного человека, – разражается он криком, с каким-то сладостным упоением поддаваясь гневу. – Я виноват, что не подстрекал Василя бежать. Василь – что не хотел бежать, а мы с Василем оба кругом виноваты в том, что погублены четыре жизни. А ты не подумал о тех четырнадцати, которые сбежали? Что их ждет? А деревня? Кто знает, какую чертовщину немцы еще выкинут… Может, завтра-послезавтра возьмут заложников – и к стенке. Хотел бы я посмотреть, как ты стоишь на краю ямы и благодаришь партизан. Борцы, порази вас гром! За счет мирного населения – женщин и детей. Если так приспичило с оружием поиграть, переходите линию фронта, становитесь плечом к плечу с солдатами. Но тут, разумеется, безопасней. Им, партизанам. Только не безоружным, ни в чем не повинным людям…
Культя молчит. Не подтягивает больше спадающие штаны, не стреляет глазами в стороны. Идет, спотыкается, согнулся, как хомут. Еще больше почернел, оброс грязью, вот-вот уйдет в землю. Остановился. Повернулся, как флюгер от резкого порыва ветра, шевелит искусанными губами.
– У меня ребятишки, господин Гедиминас… Ребятишки у меня, – повторяет он, потупив глаза. – Лучше, чтоб никто не узнал, чего я тут наговорил…
Гедиминас уставился на Культю, как на умалишенного. «Лучше, чтобы никто не узнал, чего я тут наговорил…» Почему не скажет прямо: «Не продавай меня, господин Гедиминас…»
В глазах зарябило. Замахнулся. Вот вмажет ему по этой просительно улыбающейся роже. Но в последний миг сдержался и с презрением плюет ему под ноги.
– И не проси, не пожалею! – шипит он, трясясь от ярости. – Сейчас же бегу к Кучкайлису – все скажу. Ведь человеку, который погубил четверых, раз плюнуть угробить и пятого… Свинья ты, Путримас. Хуже тебя свиньи не видал!
– Господин Гедиминас… господин учитель…
– Нет уж, хуже тебя свиньи не видал… – В несколько прыжков оторвался от Культи. А вот и водосбор Вайнорасов: вдоль канавы он выйдет прямиком на свой хутор. – Хуже свиньи не видал… Хуже свиньи… хуже свиньи… – Гудит весь от макушки до горящих подошв. Продирается через кусты ивняка, словно клокочущий котел. Не чувствует, как ветки хлещут по лицу, спотыкается о камни и кочки, укрытые травой.
Глава втораяI
Тяпнем по рюмочке, господин начальник полиции. По одной-то можно ведь! Старая дружба не ржавеет. Что, не помните? Ладно уж, не скромничайте, скромность оставьте нам, неполноценным. На-ам, господин начальник полиции. Дай-ка чокнусь. Трах-тара-рах та-та-та… Волшебная музыка автоматических флейт. Maschinenpistole [31]31
Автоматы (нем.).
[Закрыть]. Завершающие аккорды напутственного марша. Вы ведь провожали нас в мир иной, господин начальник полиции, стоит ли каждую ночь знакомиться снова? Объясняться, просить, извиняться? Давай без церемоний, сверхчеловек. Feuer! Трах-та-ра-рах та-та-та-та-та… Неполноценный становится совершенным лишь после смерти. Мы совершенны, господин начальник полиции.
Смазать бы по этой осклабившейся харе! Осклизлый шар: трухлявые хрящи ушей, заплесневелый череп, две черные дырки в костяной амбразуре лба. Верх совершенства. Минуточку, – сколько он пролежал в земле, пока не достиг совершенства? Год? Нет, тринадцать месяцев. День-другой туда-сюда. За родину! Да здравствует… А потом и другие распустили глотки. Психопаты! Зато легче спустить курок, когда перед тобой психопат. Да, с ним уже можно чокнуться. Что, на брудершафт? Облобызаться? Нет уж, спасибочки! Совершенный с несовершенным…
А нам на эту разницу начхать, господин начальник полиции. Землица всех усовершенствует.
Желтыми зубами впился в губы. Липкий смрад гниющего мяса. Костлявые пальцы, похрустывая, лезут по горлу вверх.
Воздуха! Воздуха!
Мертвым воздух не надобен, господин начальник полиции. Ха-ха-ха!
Дикий хохот. Слева. Справа. Спереди. Сзади. Грохочут небо и земля. Квадрат 517: комендатура – гестапо – СС – полиция. Пять сотен хохочущих психопатов. Да здравствует… Я иду по мосту из трупов. То наступаю на дышащую еще грудь, на стынущее тело, то проваливаюсь в месиво дергающихся рук и ног. От запаха крови трудно дышать. Я – навозный жук в корыте, куда свалены гниющие отбросы для свиней. А там, высоко-высоко, на краях корыта, они – неупивавшиеся призраки. Плетень, переплетенье скелетов, а сверху – позеленевшие кувшины черепов. Ха-ха-ха! Молись своему богу, сволочь, мы готовы! Черные дула автоматов нацелены. В сердце. В лоб. В грудь. Приготовиться. Огонь! Но команды нет. Мучительно долго нет команды. Идут часы, дни, годы, а я все еще стою на теплом помосте из трупов. Ха-ха-ха! Молись своему богу, сволочь, мы – готовы! Это безумие будет длиться вечность. Неужто они его живьем закопают, как Дангель того партизана, который не пожелал говорить? («Эта скотина любит тишину. Прикончим ее в соответствии с характером, – без выстрелов»), Нет, нет! Не хочу без выстрелов. Огонь! Огонь!
Проснувшись от собственного крика, Адомас долго лежит, не осмеливаясь открыть глаза. Стерлась грань между сном и явью. За окном завывает осенний ветер, изредка стукнут по стеклу случайные капли дождя, скрипнут закоченевшие сучья яблонь. Страшная ночь. Но он еще не уверен, что это явь, а не продолжение кошмара. Онемевшими от страха пальцами ощупывает грудь, живот, проводит по исхудалым бокам. Его тело! Упругие, жаркие мышцы; выступающие дуги ребер, за которыми все смелее стучит сердце. Живой! Существую! Они больше не придут! Хоть этой ночью уже не полезут целоваться, не придется снова стоять в яме под дулами. Главное – заснуть и ни о чем не думать. Не думать, не думать! Вцепись в это слово и повторяй до утра. Упрямо, методично, как только немцы умеют. Немцы… Убийцы! К черту их! Или выбери какую-нибудь точку и смотри на нее. Скажем, на… Ну, хоть на это белое легкое облачко. Небо голубое и пустое, как океан после шторма. Корабли утонули. Остался этот вот потрепанный бурями парусник. Искореженный, совсем не похожий на корабль. Но и небо не смахивает на океан. Квадратная грязная дыра, а вокруг – дула автоматов… «Они! Опять явились!»
Адомас, не открывая глаз, валится на живот. Натягивает на голову одеяло. В нос ударяет холодный запах мертвой земли. Могила! Не думать, не думать, не думать… «Господи, сотвори чудо из чудес, обрати меня в камень»……………………………………………Один такой камень лежал на склоне Французской горки. Точь-в-точь человек, только без рук. В детстве они бегали туда с приятелями, окружали камень, водили хоровод и пели:
Была баба в Вильнюсе,
Была баба в Вильнюсе…
Этот камень и правда был вроде толстой, разжиревшей бабы. Кругом заросли лопуха и лебеды. Они обрывали лопухи и, наломав ивовых прутьев, строили шалаш для своей каменной бабы. Ему нравилась одна девчушка, на два, а то и на все три года моложе его. Он уже знал от подростков, откуда берутся дети. В густом бурьяне он задрал девочке платьице на голову: он хотел иметь детей и жить с ней в шалаше, как взрослые живут в своих избах. Но девчушка испугалась, заревела и убежала от него. Мать его выпорола: («И в кого уродился, и в кого уродился, чертово семя!»), а отец тем же летом скосил бурьян, взорвал камень и распахал землю. Он не помнит уже, что посеял отец там на следующий год. Не то овес, не то лен. Нет, лен цвел здесь много позже. Он был уже гимназистом, а девчушка, которую он тогда перепугал, пасла стадо на фольварке Гульбинасов. Он не хотел вспоминать ни о ней, ни об этой гадости, у него уже была другая девочка – настоящая, с которой они поженятся и поселятся не в шалаше, а в доме, как положено людям. Они шли мимо могилы каменной бабы, залитой цветущей лазурью, и ломали стебли льна, пока не набрали большой букет – она хотела сплести себе венок. Потом уселись на бережку под рябиной, и она сказала: «Какие красивые у льна цветочки! Мне они напоминают фиалки. Когда ранней весной расцветали фиалки, я, бывало, нарву побольше и плету венок. И все говорят, что мне идет». Еще бы, – подумал он тогда. Ее светлые косы просто диво, а глаза синие-пресиние, как в сказке… Но вслух сказать не посмел. Только кивал головой, глядел на цветы льна, на зеленовато-голубую речную волну, омывающую колени подружки, и думал: красивей ее нет на свете. А когда она надела венок на свои блестящие льняные волосы, ему показалось, что это сон, – она засияла просто-таки неземной красотой! Ох, как хотелось обнять ее, поцеловать прямо в губы («Тогда уж никто ее у меня не отберет!»), но побоялся – вдруг рассердится и убежит, как та девчушка из бурьяна. Так и сидел в священном забытьи, сам не понимая, что с ним творится. С чего это мир вдруг стал синим-пресиним, как льняное поле? Как ее глаза, как венок на белой пушистой головке? Синяя жаркая волна захлестнула глаза, и он заплакал. «Почему ты плачешь?» Эти слова могли осчастливить самого несчастного человека – столько в них было нежности и тревоги! Как они нужны были ему вчера, когда она сказала, что между ними все кончено, а он заплакал! Первый раз за многие дни настоящими слезами. Слезами давнишнего мальчика. И сквозь слезы видел синее льняное поле. И весь мир опять стал иссиня-голубым. Но она не спросила, как тогда: «Почему ты плачешь?» «Ах, успокойся, Адомас. Не надо сцен», – вот что она сказала. Таким голосом, словно швырнула медяк побирушке. Глаза были холодные – вода осеннего озера; синее, напоенное солнцем льняное поле уже отцвело. Нет, конечно, еще цветет. Пожалуй, красивей прежнего. Но для другого. Другой целует ее рот и ерошит волосы. Волосы его детства, с запахами луговой росы. – Цыганка не соврала. (Лето. Через деревню тянется табор. Повозки, полные голопузых детей.) Знай смеялся, знай лапал ее за грудь, молодая была, ведьма, но сказала все как есть. («Предстоит тебе казенный дом и ждут тебя красивые девки. Не то черную, не то белую сулят тебе карты, но берегись ее, красавчик. С ней тебе счастья не видать».) «Пятнистую козу получишь. Яловую». Чьи это слова? Кажется, ляпнул кто-то из деревенских пареньков, что набежали с хуторов к цыганскому табору. Нет, нет, он вспомнил голос Пуплесиса. Матавушас! «Привидение, снова привидение с того света!»
Уткнулся в подушку, прижался к постели, как солдат к земле, спасаясь от пули. Веки зажмурены крепко, до боли. Обжигающий дождь красных искр. Но дождь не смывает лицо Пуплесиса. Не то беззаботно ухмыляющееся в толпе толкающихся пареньков, залитое солнцем. Другое, потерявшее человеческий облик – кровавое месиво: с носа содрана вся кожа, глаза вылезают из орбит – два кровавых шарика, вывалянные в битом стекле.
II
Недавно Миграта пришла с той же просьбой, что и года два назад, – чтоб выпустил отца. Так же ерзала на стуле, играла глазами и многообещающе улыбалась.
Вдруг захотелось повалить ее на диван: с Милдой давно не спал, а городские шлюхи не привлекали. Неумело пряча желание, объяснил, что ничем не может помочь: старик в подвалах гестапо, оттуда его не вытащат никакие силы ада. Миграта всплакнула приличия ради, но зов в ее глазах не угас. И он на время запер дверь, а после, отпуская ее, потрепал по щеке. Не чувствовал ни перед кем вины. («Хороша девка, вот не думал…»), но теперь, когда увидел перед собой Пуплесиса – изувеченного, не похожего на человека, – его охватили ужас и стыд. Несколько мгновений смотрел на окровавленный мешок мяса и костей, поникший на стуле, – с двух сторон его поддерживали гестаповцы, – и задохнулся от тошноты, подступающей к горлу.
– Ну, Пуплесис? Последний раз спрашиваю: кто, кроме тебя, помог бежать пленным? Не скрою – все равно расстреляем, но перед тем еще жилы повытягиваем, – допытывался Дангель, притворяясь, что не видит стоящего у двери Адомаса.
Пуплесис не шелохнулся.
«Видит ли он меня? Нет, он ослеп и оглох. Этому человеку все равно, что с ним будут делать». От этой мысли Адомасу полегчало, и он зло, с нескрываемым удовольствием посмотрел на Дангеля.
– Вы меня вызывали, господин оберштурмфюрер?
Дангель нетерпеливо показал рукой на стул у стены.
– Вижу, на тебя и это не действует, verdammter Dummkopf [32]32
Проклятый дурак (нем.).
[Закрыть]. Или мои парни перестарались, или вместо нервов еще в чреве матери тебе дьявол ржавую проволоку вставил. Что ж, попытаемся иначе воззвать к твоему сердцу. – Дангель наклонился над письменным столом; взгляд его странно раздвоился: один глаз усмехался Адомасу, другой сверлил Пуплесиса. – Знаю, что у вас, большевиков, вместо сердца камень, но твое все ж дрогнет, когда из-за глупого упрямства ты погибнешь не один. Если, разумеется, у тебя осталась хоть крупица совести. Господин начальник полиции! Возьмите своих парней – и в Лауксодис. Доставьте сюда семью Пуплесиса. Всех до единого!
Тело Пуплесиса дернулось, по окровавленному месиву лица пробежала едва заметная дрожь.
– Вы слышали, господин начальник полиции?
– Да, я слышал, господин начальник гестапо… – машинально ответил Адомас, не вставая со стула.
– Завтра они будут расстреляны у тебя на глазах, Пуплесис, если ты не образумишься. Даю два часа на размышление. – Дангель посмотрел на часы. – В пятнадцать минут пятого мы снова встретимся. И это, запомни, в последний раз. От одного твоего слова будет зависеть, один ляжешь в могилу или потащишь туда всю семью. Abführen! [33]33
Вывести (нем.).
[Закрыть]
Эсэсовцы подхватили Пуплесиса под мышки (руки болтались, как тряпичные) и выволокли из комнаты.
Адомас встал. Он не видел ничего, лишь какой-то белесый пузырь, парящий в пустоте. Потом всплыл фон – окно, забранное решеткой, зеленая ветошь листвы за ним; пустырь потускнел, приобрел черты лица человека; за столом возникла серая фигура Дангеля.
– В нашей работе надо быть психологом, господин Адомас. Эта скотина тверда, пока она одна. Сегодня я не надеюсь услышать от него что-то новое. А вот завтра, когда он увидит свою семью перед дулами автоматов, сразу станет шелковым. Не-ет, мы их не расстреляем, да это и не понадобится; это будет небольшой поучительный спектакль – и только. Надеюсь, полиция не останется пассивным наблюдателем.
Адомас неуклюже встал.
– Сейчас я прикажу доставить семью Пуплесиса, господин оберштурмфюрер.
– Минуточку. Боюсь, вы меня неправильно поняли. Видите ли, нам бы хотелось видеть вас с парнями на сцене до конца, господин Вайнорас.
Адомас растерянно пожал плечами.
Дангель вышел из-за стола и встал перед Адомасом.
– Видите ли, Пуплесис не может не испытывать к вам симпатии, господин Адомас, – продолжав он, улыбаясь уголками тонких губ. – Причины, я полагаю, нам обоим более чем ясны, так что не стоит вдаваться в подробности. Хоть вы и неважный психолог, но объективности ради согласитесь, что человеку не все равно, пронзит его пуля незнакомого врага, или ее пустит в лоб рука, которая однажды уже спасла его.
– Вы хотите… Чего вы от меня хотите?!
– Именно того, о чем вы только что подумали. Нет, нет, господин Адомас, не сразу. Сперва вы со своими парнями подержите перед дулами автоматов семейку Пуплесиса, а потом уж прикончите его самого. Лично. Ради психологического эффекта, так сказать.
Адомас с ненавистью посмотрел на Дангеля. Тот засунул палец ему за ремень и, пригвоздив к месту холодным взглядом, от которого всех прошибал пот, – взглядом палача, оценивающего свою жертву, – присовокупил:
– Когда мы казним врага, то стараемся уничтожить не только его тело, но и дух.
Адомас, к величайшему своему удивлению, выдержал взгляд Дангеля.
– Вы верите в загробную жизнь? – услышал он свой голос.
– «Gott mit uns» [34]34
С нами бог (нем.).
[Закрыть], господин Адомас, но мы не религиозные фанатики. Когда я вижу, что мой враг духовно сломлен, я набираюсь новых сил для борьбы. Не выношу побежденных, которые умирают с улыбкой.
Адомас шагнул назад. Палец Дангеля выскользнул из-за ремня, и Адомас испытал странное облегчение, словно кто-то перерубил цепь, сковывавшую их.
– К сожалению, господин начальник гестапо, я вряд ли смогу вам помочь. Из меня не выйдет мастер психологических эффектов. Да вам, в сущности, не это и нужно.
Теперь Дангель сделал шаг назад.
– А именно? – Он продолжал улыбаться.
– Вы хотите, господин Дангель, чтоб как можно больше людей вокруг вас искупались в крови. Я уже в крови, вы этого добились, но вам все мало. Вам нужно, чтобы этот несчастный унес на тот свет кровавое воспоминание обо мне, а его дети, вернувшись домой, рассказали всем, что видели.
Улыбка сползла с губ Дангеля; он удивился, даже приоткрыл рот, обнажив мелкие красивые зубы. Несколько мгновений он в растерянности смотрел на Адомаса, затем разразился долгим надсадным смехом.
– Och, Gott! Ich lache mich tot! [35]35
О господи! Умру со смеха (нем.).
[Закрыть]Давно так вкусно не смеялся! – хохотал он, вытирая надушенным платком сухие глаза. – Оказывается, я не оценил вас по достоинству, господин Адомас. Вы не только психолог, вы не лишены и философских талантов. Поздравляю, поздравляю! Однако боюсь, ваши рассуждения слишком опасны, из них можно сделать далеко идущие выводы.
Адомас мрачно махнул рукой.
– Знаете, господин Дангель, в жизни человека наступает час, когда уже не боишься смерти.
– Любопытно, любопытно… Время удивительно меняет людей. Я вас не узнаю, Herr Polizeichef.
– Может быть. Видите ли, раньше я считал себя в какой-то мере неполноценным, а сегодня мы равны, господин Дангель. С той ночи, когда я помог вашим людям расстрелять пятьсот безоружных. Разрешите идти, господин оберштурмфюрер?
– Зачем так спешить, моя чувствительная душа? – Дангель, даже не удостоив взглядом Адомаса, повернулся к нему спиной и уселся за письменный стол. – Садитесь! И попрошу без глупостей, черт возьми. Нам надо до конца уточнить завтрашнюю операцию.
– Кто ее начал, тот и кончит…
Дангель бросил через стол презрительный взгляд: только таким образом ему удалось сдержать вспышку гнева.
– Если мне не изменяет память, повод к этой операции дали вы сами, господин Адомас. Надо было в свое время поставить Пуплесиса к стенке, вместо того чтобы его отпускать, и, я уверен, теперь мы бы не гонялись за беглыми пленными. Так что бросьте разводить философию. Я вправе требовать, чтоб вы вернули хоть часть долга. Что значит прихлопнуть эту издыхающую падаль по сравнению с четырнадцатью беглецами, которые, пристав к партизанам, обратят оружие против нас. Четырнадцать дул! Просто в голове не умещается, что вы не чувствуете никакой ответственности за это!
– Не доказано, что Пуплесис содействовал побегу пленных, господин Дангель.
– Положим, так. Но вы не станете спорить, что это сделали люди, к которым вы были слишком милосердны, а Пуплесис – один из них. Так что прекратим пустые пререкания. Ваша роль в завтрашней операции ясна, уважаемый начальник полиции. Точка! Будете капризничать – расстреляем… Нет, не вас, вы нам нужны, кроме того, вы утверждаете, что не боитесь смерти. Парни, которые не боятся смерти, нам особенно нужны. – Дангель оскорбительно рассмеялся. – Расстреляем эту бабу со всеми пуплесятами. Даю вам честное слово. Полагаю, для вас, сентиментальной личности, такой вариант не приемлем.
– Вы… вы, господин Дангель… – прошипел сквозь зубы Адомас.
– Негодяй, хотели вы сказать? Не обижаюсь. Каждое понятие относительно. А если продолжить наш разговор, то, признаюсь, я к вам благоволю, господин Адомас. Поэтому постараюсь быть откровенным, насколько позволяет мой пост и национал-социалистское достоинство. Я хочу сделать из вас человека, мой друг. Свободного от предрассудков либерального общества, лишенного мещанских сантиментов, лирической анемии – всего этого мусора, который лежит в основе рабской психологии. Очистившись от этого хлама, вы станете личностью, борцом, а не совестливой, бесхребетной тварью, которая страдает оттого, что когда-то раздавила муху. Знайте – вы шагу не можете ступить без того, чтоб кого-нибудь не раздавить. Втягивая в легкие глоток воздуха, вы уже губите живые организмы – природа кишмя кишит жизнью. Из-за этого вас тоже мучает совесть? Так почему вы страдаете из-за того, что мы уничтожили несколько неполноценных выродков? Они, по-вашему, люди? Неполноценный человек – такой же паразит, как, скажем, саранча или микробы, с которыми мы боремся. Нет, хуже. Борьба с паразитами, со стихией природы в какой-то степени содействует прогрессу, а неполноценный человек тормозит прогресс, он для остального человечества обуза, которую оно должно терпеть, прикрываясь фарисейскими тогами гуманизма. Но пришел фюрер и сказал – нет! Земля станет отчизной разумных, совершенных существ. Личности управляют, а рабы служат. Как первобытному человеку служила собака, потом лошадь и другие домашние животные. Ведь согласитесь, что первую искру огня высекла не корова и не собака, а человек? История призвала немецкий народ высечь первую искру огня двадцатого века, господин Адомас. Мы зажгли очистительный огонь, мы пропустим через него человечество, как пропускают сорочку больного через дезинфекционную камеру, и на земле настанет новая эра – эра человека-личности, господин Адомас. Благодарите судьбу, что в ваших жилах течет арийская кровь балтов. Немцы не намерены спустить ее для орошения полей, если, разумеется, вы сами того не пожелаете. Мы, не гнушаясь, примем ее в свое тело, предоставив вашим потомкам право стать детьми гениальнейшей из наций. Итак, господин Адомас, у вас есть возможность пойти с теми, кому принадлежит весь мир. Перед вами два пути – властелина и раба. Если вы выбрали первый, то шагайте, не глядя по сторонам. История не любит нерешительных – их растаптывают и выбрасывают на свалку. Я не хочу, чтоб с вами это случилось, потому что, подчеркиваю, я вам друг. Я испытываю слабость к смелым мужчинам всех наций. А то, что вы смелы, вы доказали еще при большевиках, когда спустили под откос их грузовик. – Дангель подошел к Адомасу и положил ему на плечо узкую, бледную ладонь. – Друг не может быть равнодушен к судьбе друга, господин Адомас. Поэтому простите меня, но я буду откровенен до конца и осмелюсь даже вмешаться в ваши семейные дела. Фрау Милда прелестная женщина, я понимаю мужчин, которые не могут устоять перед ее чарами. В том числе и вас, господин Адомас. Но красивые женщины, если они не подруги, а сексуальные самки, часто бывают началом всех бед для мужчин. Фрау Милда – именно из таких женщин. Если бы нашелся мужчина, который бы вытряс из нее самаритянскую рабскую мораль, она бы рожала бойцов. Но вы, господин Адомас, не в силах это сделать, и она нарожает рабов, а то и никого не родит. Вам нужна не такая женщина, господин Адомас…
Адомас встал.
– Я не нуждаюсь в услугах свата, господин обер-штурмфюрер.
– Постарайтесь понять мои слова так, как они сказаны. Вы влюблены в свою жену, как наивнейший из подростков. Увязли, словно муха в бочке с медом; видите, что ничего путного не будет, а все равно жужжите: сладко. Я не говорю: бросьте эту очаровательную самочку. Мне нет дела до того, с кем наши парни проводят ночи. Важно, чтоб они остались мужчинами, а не ковриками у кроватей своих жен. Не позволяйте жене вытирать о вас ноги, господин Адомас. Тем паче что вы не можете быть уверены, не целуют ли их чужие губы.
– Я не позволю… – Адомас, дрожа от ярости, повернулся к Дангелю. – Клевета на женщин не входит в ваши обязанности, господин оберштурмфюрер.
– Когда человек уверовал в фальшивого кумира, моя обязанность – открыть ему глаза. Если хотите точнее – фрау Милда изменяет вам с бывшим вашим другом. Все. Можете идти. Желаю успешно подготовиться к завтрашней операции, Herr Polizeimeister.
III
Будем готовы, господин начальник гестапо. Будем, будем, будем… Дай только сперва прикончу эту бутылочку. Вторая, говорите? Многовато? Изволите шутить, герр Дангель. Это же водичка, даром что мутная. Коричневая, как нацистский мундир, и противная, как… Говорят, немцы гонят ее из дерьма. Мастера! Сперва все превратить в дерьмо, а потом делать из него, что понадобится. Они могут пригласить тебя к столу и тут же, за едой, можно сказать, у тебя под носом, испортить воздух: мол, вредно для здоровья задерживать скопившиеся газы. «Мы – цивилизованная нация, не ваши примитивные литовцы, делящие органы тела на приличные и непристойные. Мы говорим: хорошо и благопристойно все, что идет нам на пользу». Окультуренные жуки-навозники… Дернем за здоровье культурнавозников, Гедиминас. Сволочь ты, а был ведь лучшим другом. Братом! Ну зачем тебе Милда? Мало свободных женщин, что ли? Какого черта трахнул мою Милдяле? Врешь, господин начальник гестапо, шкура твоя серая! Милда не такая! Не такая, не такая, не такая! На голове венок из льняных цветочков, глаза синие-пресиние. Скажи-ка, кровосос, ты видел синее небо, заляпанное навозом? Ха-ха-ха! Было бы там дерьмо, вы и до неба бы добрались. Наскребли бы дерьма и гнали это тридцатиградусное зелье для неполноценных. Слышишь, Пуплесис? Мы с тобой неполноценные, с рабской психологией, но у нас есть возможность стать полноценными. Господа немцы предоставили нам эту привилегию. Здоровье господ немцев! Не хочешь? Это ты зря. Не стоит капризничать. Отбили, как котлету, а завтра я самолично всажу тебе пулю в лоб – и прощай, дядя Матавушас. Мог ведь и ты стать навозным жуком. Может, малюсеньким жучком, у других на побегушках, а все ж бы жил… А теперь останется от тебя кучка дерьма. Почему не захотел, старый дурак? Не сидел бы я сейчас в ресторане, запершись в кабинете, и не хлестал бы, как лошадь. В ряшку, в ряшку, по этим висячим рыбьим буркалам тебя, старый идиот! С чего это тебе жить надоело? Водка плоха? А ты выпей! Только не по чайной ложке, а глотни как следует. Проняло, а? Из всех изобретений человека это самое стоящее, потому что врачует душу. Ого, и летчик тут как тут! Человек, упавший с неба. Подставь свою стопку! Сейчас накачаемся, как шары, и воспарим к небесам. Чего-чего? Крылья подрезали, говоришь? Пустяки, у нас есть горючее, которое поднимет и без крыльев. Ну, гоп! Накачаем горючего в свои баки! Говоришь, набрался? Ну и пускай! На руках принесут и уложат, где нам положено лежать, – дело верное. Никуда не денешься из этого загаженного хлева, который жулики называют жизнью. Эй, Моркайтис, гони еще бутылку!..………………………………………………………..О-о, господин Бугянис! Нет, нет, о делах потом. Присаживайся, я тут новую бутылочку почал. Будь добр, подсоби начальству. Служба? К черту службу! Давай накачаемся, как шары, и воспарим к небесам. Ах, ты Пуплесене доставил! Эту наседку с ее выводком. Молодцом! Оперативен, оперативен, господин Бугянис! Выношу благодарность. Люблю служак. Я тоже служака. Вот опрокину этот стаканчик, и потопали в полицию. Прощай, господин Моркайтис, миленький ты мой, господин начальник полиции удаляется для исполнения служебных обязанностей. А коридор у вас хреновый. Темнота да теснота, как в заднице, едва пропихнешься между ящиками с пивом. И вонь-то, вонь какая! Скажи-ка, вахмистр, с какой стати господин начальник полиции должен ползти на карачках по каким-то катакомбам, через какой-то черный ход, как христианин времен Нерона? Паскудный городишко. Дома съеживаются и раздуваются, как резиновые; ноги вязнут в плитах тротуара, а людей-то, людей!.. Идешь как по лесу, а деревья вздумали прогуляться и все норовят встать тебе поперек дороги.
