Текст книги "Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы)"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

И должен признаться, как ни сильно мысли мои были поглощены неожиданным появлением Мааде и ее приходом или неприходом в субботу, но, дочитав до конца эту королевскую ленную грамоту, я ослабил свой шейный платок в бело-серую полоску и долго шагал взад и вперед по затоптанному полу в комнате трактирщика.

О дьявол! Эта бумага или, скажем, точно такого же содержания пергамент с королевской печатью, который лежит где-то у госпожи Гертруды в шкатулке для ценностей, – это ведь и есть самая главная опора Тизенхаузенов. На нем зиждутся все их столетние притязания. На нем основаны все сегодняшние требования старой госпожи. Ибо там записано и ни на йоту меньше или больше того, что Тизенхаузены в 1669 году купили у дочерей Бредероде и что завещано моей хозяйке их родом. Однако в этой ленной грамоте город Раквере вообще не назван… Как это понимать? Как объяснить, что о мельнице, пожалованной Бредероде, в этом документе упоминается трижды, а о целом городе – ни разу?! Если в 1618 году города не было, ибо он был до основания разрушен, как это временами будто бы случалось, тогда это возможно. Или если его в конце второго десятилетия минувшего века и городом нельзя было назвать, тогда это тоже возможно. Однако здесь же, в шкатулке трактирщика, находились бумаги, часть которых я уже прочитал, в том числе и то послание Бредероде городу Раквере, написанное после получения им ленной грамоты, из которого явствует, что в городе – ладно, пусть в городке – пребывали в то время жители без городских прав, граждане, ратманы и даже несколько бургомистров. Значит, все-таки настоящий город, которого рядом с мельницей не заметили?!..

Да-да, все это так, но как же это объяснить? А ведь как-то нужно! Там сказано: двадцать адрамаа из непосредственно прилегающих к замку пашен и земель. Так не означало ли это само собой и город? Ведь от западного края городских владений до замка было рукой подать? Или – из непосредственно прилегающих к замку пашен и земель – нужно было понимать как-нибудь так, чтобы они не захватывали город? А почему бы и нет? От замка к западу простирались земли, на которые город не претендовал. Пожаловать в лен можно было и их… И все же приходилось считаться: коль скоро в ленной грамоте не было ясно сказано другое, оставалось понимать дело так, что вассальный замок и центр баронства (если он в то время даже лежал в развалинах) должен был находиться более или менее в пределах этих двадцати адрамаа… Но ведь может статься (испугавшись собственной мысли, я даже остановился посреди грязного пола)… может статься, что короля тогда обманули?.. Может быть, текст представленной ему на подпись ленной грамоты был намеренно столь туманно составлен?! Намеренно, чтобы его содержание можно было на месте расширить и включить в него обойденный молчанием город?! Причем на месте подобному толкованию можно было всячески способствовать… Например, дать взаймы королевскому наместнику в Таллине. Разумейся, думать так не подобает, как не подобает думать, будто бы весь раквереский лен (уж не помню, кто мне это говорил) король пожаловал Бредероде не только за заслуги при заключении мирного договора с Россией, но и в благодарность за неслыханно огромный личный заем…

Во всяком случае, после этого Бредероде написал городу Раквере послание, которое я тут же отыскал в шкатулке Рихмана. «Мы, Рейнхольд фон Бредероде, раквереский барон в Ливонии (и т. д. и т. п.), сим открытым посланием доводим до всеобщего сведения, что после того, как великодушный, могущественный и высокородный правитель и повелитель, господин Густав-Адольф… (пальцем я искал среди титулов, воздыханий и придворных полите-сов продолжения мысли и в конце концов нашел)… столь безмерно милостиво соизволил… дать в дар, пожаловать в лен нам и нашим дочерям наследуемые по мужской линии раквереское баронство и свободные владения вместе с замком, селением и принадлежащими к нему землями… (Так. А позвольте спросить, откуда вдруг появилось селение?! Однако будем читать дальше!)… чему наши любезные и верные подданные, то есть бургомистры, ратманы и простые граждане упомянутого селения или маленького города (обратите внимание, как по волшебству сперва появляется селение, а потом – по еще более чудесному волшебству – город!), как только это стало им известно, в высшей степени обрадовались, что они в своем послании к нам засвидетельствовали, и приязненно приняли нас как своего истинного и справедливого господаря, и при этом заверили нас в верноподданных услугах и послушании… (Ну, что было написано в послании раквереских прадедов, этого я, увы, не знаю, да и неважно, в какой мере в нем клокотало их ликование, потому что у нас нет ни чаши, ни футштока, чтобы измерить так называемые верноподданнические излияния господам и госпожам, да и сам я слишком много уже повидал и испытал, чтобы принимать все это всерьез, – начиная, скажем, с раболепства эстляндского дворянства и таллинского магистрата перед императрицей Екатериной И, когда она приезжала в Таллин, до хотя бы моего собственного угодничества перед госпожой Тизенхаузен…)… что нам пришлось вполне по душе, так что мы со своей стороны признали их нашими любезными и верными подданными и приняли их под милостивую нашу защиту и заступничество. Далее они, поспешая, довели до нашего сведения, как они находились некогда под властью светлой памяти датского короля, а затем – бывших достопочтенных магистров Ливонского ордена и, наконец, как во времена самых могущественных королей Швеции им были благосклонно даны и подтверждены примечательные и славные права и привилегии. Подтверждения этих прав они самым смиренным образом просили и ждали и от нас, как от своих истинных и справедливых хозяев, и направили нам точные и достоверные с них списки, в том числе с двух самых старых на латинском языке (это те самые, касающиеся Любекского права для раквереских жителей, о которых я уже раньше упоминал; в данном послании Бредероде они упоминаются, по-моему, только для того, чтобы нельзя было сказать, будто ему, Бредероде, когда он свое послание писал, не было известно об их существовании), – помимо того, различные другие грамоты, касающиеся вышеупомянутых прав и других привилегий и их общих земель. Итак, мы согласны всячески пойти им навстречу и сохранить их права и привилегии, дабы они снова могли достичь былого благополучия и сытости. Посему, с милостивейшего одобрения Его Королевского Величества и в сознании наших прав, доводим до сведения вышеупомянутых бургомистров, ратманов, бюргеров и жителей нашего городка Раквере, настоящих и будущих, всех тех, коим наши наместники и управители благосклонно дали и впредь будут давать права граждан, что акцентируем сим имеющиеся у них похвальные привилегии, права и свободы, коими они пользуются гласно и беспрепятственно, и настоящей грамотой мы соглашаемся таковые конфирмировать и благосклонно подтверждаем их право и в дальнейшем оные беспрепятственно соблюдать, использовать и применять, как то было им пожаловано и как они до сих пор совершенно свободно ими пользовались. И хотя все относящиеся к названному городку Раквере земли и пашни Его Королевским Величеством всемилостивейше предоставленный нам через donatio в наследное владение, дабы мы могли считать их своими и наследуемыми нашими потомками, все же мы в подтверждение нашей доброй воли и благосклонности к вышеупомянутым гражданам и жителям городка Раквере и ко всем тем, кто может получить там права граждан, упомянутые земли и угодья вместе со всем, что к ним принадлежит, по нашей доброй воле и милостиво provisionaliter[19]19
  Здесь: для начала (лат.).


[Закрыть] и до изменения нашего решения снова освободили и передали в пользование, дабы они могли сделать их для себя полезными и доходными. Однако в признательность за нашу справедливость и за наше особое снисхождение и за великую нашу милость они обязаны от получаемых прибылей, от всех злаков и семян одну десятую платить нам и нашим потомкам, баронам и баронессам и без принуждения доставлять нашему управителю. А также при условии, что в наше отсутствие они будут честно оказывать нашим уполномоченным и управителям (которые будут назначать им бургомистров и всех должностных лиц) всякого рода услуги и помощь и будут проявлять надлежащее повиновение и покорность, признавать и чтить их как лиц вышестоящих, и не принимать к себе ни одного нового горожанина, и никому не давать гражданских прав иначе как по совету, желанию и consens[20]20
  Согласие (лат.).


[Закрыть] одного из нами названных заместителей или управителей, в противном случае на них обрушится наш справедливый гнев. Посему устанавливаем и повелеваем названным бургомистрам и простым гражданам вместе со всеми остальными нашими подданными в пределах Раквере поступать в согласии с указанным, а назначенному нами управителю, чтобы он (в пределах вышеуказанных ограничений) их поддерживал и руководил ими.

Дано в Грауенхагене, в Голландии, на второй день Пасхи 1621 года».

Вот каким образом, значит, сей сверхсправедливый господин фон Бредероде захватил власть над городом Раквере! Выходит, вовсе без того, чтобы король Густав-Адольф пожаловал город ему в лен!

Не будем говорить про десятину. И как бы ни обстояло дело с их заискиванием, самым тягостным для раквересцев, помнящих Любекское право, было, несомненно, то, что город лишался права выбирать ратманов, фогтов и бургомистров, их назначал управитель господина Бредероде. И эти назначенные управителем ратманы не смели по своему усмотрению присваивать просителям права граждан. И вместо преданного и милого их сердцу магистрата это предстояло делать платной шавке господина Бредероде. А ведь для всего этого королевская ленная грамота не давала ни малейшего основания?..

Должен признаться: мое открытие казалось мне почти невозможным. Я несколько раз перечитал копию Рихмана и свои списки и все еще продолжал сомневаться. И тут правильность догадки нашла несомненное подтверждение. И, правду говоря, весьма печальное.

Ибо я нашел в шкатулке Рихмана еще одну бумагу. Она касалась той же грамоты Густава-Адольфа по поводу того же баронства Раквере, данной тому же самому архилюбезному и заслуженному господину Бредероде в 1625 году, то есть семь лет спустя, и в ней, но только в ней, селение действительно было названо…

Господи боже мой, я же понимал, ну, скажем, как бы подспудным сознанием: я согласился заниматься их бумагами, во-первых, чтобы таким образом загладить некоторое свое тогдашнее соучастие в телесном наказании Симсона и других. И, во-вторых, как я уже признался, в надежде, что работа с их бумагами окажется для меня каким-то мостиком между мною и дочерью сапожника. Однако по мере того как я углублялся в их документы, особенно когда установил, что разговоры об исконном Любекском праве не были выдумкой, я почувствовал, что на самом деле ищу в этих бумагах (не знаю, может быть, из простого упрямства) то же основание для требований города, которое надеялись в них найти сами раквересцы – Рихман, Симсон, Розенмарк, ладно, пусть и он… И после невероятного открытия и ощущения победы по поводу того, что у Бредероде не было основания владеть городом (а значит, его не могло быть и у Тизенхаузенов!), вторая ленная грамота Густава-Адольфа явилась для меня ударом. Хотя ведь, в сущности, какое мне до этого дело… Ведь в течение всей этой недели меня куда больше интересовало другое: слова, которые преждевременно сорвались у меня с языка, – мое непристойное приглашение… не разрушил ли я им безвозвратно свою надежду на Мааде?..

Я гулял с мальчиками, Густавом и Бертрамом, в молодой дубовой роще на южном склоне горы. Они оба в легких полотняных костюмах с открытым воротом, загорелые, оживленные, озорные и все же, к моему собственному удивлению, полностью обузданные. К слову, этот дубнячок только по названию лес. Настоящий старый дубняк, некогда здесь росший, – говорят, священное место здешнего народа во времена язычества, – был во время войн дважды вырублен: первый раз – двести лет назад, второй – шестьдесят. Однако после этого пни снова дали ростки, и местами дубовая поросль превратилась в красивый молодой подлесок. Высотой в пять-шесть локтей, негусто растущие стволы на травянистых склонах редких для здешних мест обрывов и холмов напоминали парк. На западе, в изножье холмов, ровное ржаное поле, огромное, будто озеро светлой меди. Все это было необыкновенно красиво. Мы прошли по Тырмаской дороге мимо корчмы – той самой, из-за которой город и Тизенхаузены сто лет мерились силами и которая в конце концов была мызой вывезена из города и затем снова собрана на расстоянии тридцати локтей от тогдашней границы городской земли. Густав потребовал, чтобы мы зашли в корчму, но я сказал: «Pudeat te!»[21]21
  Постыдись! (лат.).


[Закрыть]

Мы прошли дальше, до невысокого холма, который называют Ныммеской горой, и на ее южном склоне, у пересохшего ручья, сели в заросли тысячелистника. Я дал мальчикам дощечки с грифелем и велел им просклонять: Густаву – vesper dii Saturni[22]22
  Субботний вечер (лат.).


[Закрыть], а Бертраму – somnium ргаeclarum[23]23
  Прекрасная мечта (лат.).


[Закрыть]. Они почесали в затылках и принялись писать, а я погрузился в размышления, вздрагивая от неприятного скрежета грифелей, будто царапающих меня по коже.

Разумеется, она не придет. Не придет хотя бы уже потому, что она порядочная девушка. Просто поэтому. А вовсе не из-за какой-то близости с этим толстым Иоханом или преданности ему. Нет. Просто потому, что порядочная и чистая девушка не придет по зову чужого ей, в сущности, мужчины, чтобы побыть с ним наедине; может, если бы погулять с ним в роще, а так – чтобы через заплеванный, прокуренный, провонявший пивом, шумный, кишащий людьми трактир в душную каморку с грязным полом… К тому же дверь со стороны трактира заперта из-за шкатулки Иохана… Конечно, однажды она приходила туда. В поисках Иохана… Однако совсем ведь не обязательно, чтобы это было ради Иохана. Она могла прийти, предположим, по распоряжению отца. Что-то сообщить трактирщику. По поводу дел, которыми Симсон занимался вместе с ним (и со мной!). Это вполне возможно… Но на мое приглашение она, разумеется, не придет. Мне не остается ничего иного, как только надеяться, что своим приглашением я не слишком ее оскорбил… Так что в дальнейшем…

7

Но она пришла! В тот субботний вечер!

Я вынул из кармана и положил на стол небольшие серебряные часы, доставшиеся мне от отца, и время от времени поглядывал на них. Я успел уже переписать два-три новых и весьма интересных документа из шкатулки. Две последние привилегии, полученные Бредероде от Густава-Адольфа в 1629 и 1631 годах. И выписку из решения Тартуского гофгерихта (3 января 1632 года) по поводу того, что из всех ранее приведенных ленных грамот остается все же неясным, лишил ли король старых прав город или сохранил их за ним, пожаловав Раквере Бредероде в лен. И что поэтому самого короля следует спросить, как обстоит дело с Раквере. (А вот этого-то, по-видимому, никто не сделал. А если кто и спросил, то тщательно утаил ответ, ибо он не отвечал его надеждам…)

Я уже успел прочитать и грамоту королевы Гедвиги-Элеоноры, разрешающую дочерям Бредероде продать Ракверескую мызу Гансу Гейнриху Тизенхаузену (1667 год). И, наконец, уж совсем поразительную грамоту короля Карла XI губернатору Эстляндии, графу Акселю Делагарди, от 5 июня 1695 года. Все это я читал как-то отстранение. Я принимал к сведению то, о чем в этих грамотах говорилось, но смотрел при этом в заросшее копотью окно на новую ограду из свежих жердей купца Кнаака, потом опять на досадно медлительные стрелки своих часов, и все, что я читал, запечатлевалось у меня в памяти, но шло как-то мимо меня… Пока я не увидел в королевской грамоте того, о чем раквересцы сами его просили: о введении у них того же полицейского и городского устава, какой имел место в Таллине, а также чтобы введен был тот же порядок судопроизводства и свобода выбирать судей и чтобы им разрешили пользоваться собственной печатью, чтобы вернули рыночную площадь и тюрьму, крайне им необходимые и отнятые у них (обратить внимание!) в то время, когда мыза и город находились в руках частных лиц и чтобы город был полностью сепарирован от замка и его арендатора и они могли бы платить контрибуции непосредственно королю, а не пополнять ими мошну арендатора; и чтобы земельные участки и пастбища были расширены до прежних пределов, чтобы были закрыты окрестные трактиры, чтобы им опять разрешили ходить под парусами в заморские страны через их старую гавань в Тоолсе, чтобы им разрешили основать амты и цехи, какие существуют Таллине, дабы росло количество ремесленников, и чтобы по велению короля им выделили земельный участок для строительства школы, нужной их детям. И в заключение они писали: если в результате всего этого их положение хоть сколько-нибудь улучшится, они готовы платить королю контрибуцию даже несколько большую, чем сейчас. И что для защиты сих, утвержденных королем прав и вообще для лучшей защиты государственного порядка они готовы сами обеспечить себя аркебузами и мушкетами и научиться пользоваться ими, если таковое будет сочтено нужным…

Эта петиция семидесятилетней давности, во всяком случае, служила доказательством ошеломляюще самостоятельного мышления этого блошиного гнезда. И не меньше поразило меня то обстоятельство, что Раквере, как это явствовало из королевской грамоты в редакции девяностых годов, было отнято у Тизенхаузенов и, во всяком случае, в конце шведского времени, принадлежало казне! И вот когда я почти забыл о своем ожидании и стал размышлять, что же из всех этих фактов вытекает для сегодняшних требований города, послышался тихий стук в дверь со двора… Я даже не вздрогнул, потому что снаружи было еще совсем светло и за дверью мог оказаться кто угодно – хотя бы Рихман, но только не Мааде… Я сунул бумаги в шкатулку, а шкатулку в пишу под печку и отпер дверь… и там стояла она.

Радость, растерянность, изумление, осуждение в первый момент парализовали меня. Радость от того, что она пришла. Радость, что мои слова заставили ее прийти. Растерянность от того, что она здесь, – ведь я вовсе не столь ловок, как мне хотелось бы. Изумление, что она так легко решилась переступить преграду приличий. И осуждение за то, что она это сделала… Да, и это в какой-то мере тоже. И еще где-то ощущение победы над толстым, белозубым Иоханом, под чьим черным от копоти потолком мы стояли. И крупица стыда за это победное чувство… Но все сразу растворилось в моей радости. Я глядел на нее, стоящую в красной жакетке, отделанной тесьмой, в темно-синей городского покроя юбке, на ее косу цвета меда – и она стояла немая и пылающая от усилий справиться с собой, не отрывая глаз от пола… Я воскликнул:

– Здравствуй, Мааде… Как хорошо, что ты пришла!

Я схватил ее за руки, гибкие, но неожиданно холодные, втянул ее в комнату и запер дверь на замок. Я сказал:

– Понимаешь, это из-за бумаг, с которыми я здесь…

И поскольку, говоря это, я солгал (во всяком случае, отчасти), то и ей уже не представляло труда притворяться. Она села на табурет у стола, подняла глаза – признаюсь, от ее странного взгляда у меня перехватило дыхание – и сказала очень заинтересованно:

– Ну так где же эти бумаги? Я про них с детства слышала. И думала, что увижу их у вас. Но их нет здесь. – Она посмотрела вокруг.

Я даже не знаю, вполне ли я поверил в тот момент в ее интерес к бумагам или все-таки не до конца. Может быть, просто был благодарен за то, что она заговорила. Может быть, как-то подсознательно понял, что в такой момент разговор на любую тему сближает, даже если уводит собеседников как угодно далеко в прошлое… Я сразу же достал из печной ниши шкатулку. И этим я, конечно, не нарушил клятвы, ибо я не вынес бумаги из дома сапожника Симсона, то есть из его семьи. Я сел рядом с Мааде к столу, разложил передней документы и стал объяснять. Что, мол, увы, здесь только копии. Но что у города есть несколько оригиналов. Например, подтверждение привилегий города королем Сигизмундом в 1594 году, на котором, по словам Рихмана, будто бы есть королевская печать с костяной капсулой и на шелковом шнурке. Но что сейчас оригиналы в Петербурге, у императрицы, или в сенате, или где-то еще. В дополнение и для обоснования того большого прошения. И тут я рассказал ей о своем полчаса назад сделанном открытии: что не только город Раквере, но и мыза были отняты у Тизенхаузенов шведской редукцией! Что и то и другое принадлежало сперва шведской, а потом русской короне! И что только больше чем тридцать лет спустя Тизенхаузены получили их обратно. Кажется, по решению Реституционной комиссии. Следовательно, ни права самих Бредероде, ни права Тизенхаузенов, то есть былые права Тизенхаузенов, вовсе не обязательно должны были быть возвращены Тизенхаузенам. Реституционная комиссия могла их даже просто изменить. Причем именно в пользу города. И что все это необходимо подробно изучить…

Только тут я понял, что в пылу рассказа, даже незаметно для самого себя – или кто его знает – дюйм за дюймом, я придвигал свой табурет к Мааде. Пока не оказался так близко от нее, что скулой ощутил тепло ее лица, а упавшей на лоб прядью волос прикоснулся к пушку у нее на виске. И когда, несколько смущенный этим, я отодвинулся и взглянул на нее, я понял: может быть, раньше она меня и слушала, но сейчас она уже не следила за моими словами. Ибо когда я, заметив это, замолчал, она, глядя мне глаза, сказала:

– Расскажите теперь что-нибудь о себе.

– О себе? – Я рассмеялся.

И с удивлением почувствовал: Мааде – не деревенская девушка в городском наряде, какой она мне сперва показалась. Ее улыбка, как бы застенчива она ни была, свидетельствовала о том, что Мааде вполне могла с неделю назад быть в беседке купца Кнаака и танцевать менуэт среди избранной молодежи, и Розенмарк, как я мимоходом слышал, был там, а папаша Кнаак не считал для себя зазорным играть для танцующих на скрипке, и аптекарский гезель Шлютер делал то же самое на флейте. И как бы там ни было с происхождением Симсона – ремесленным или деревенским, но его сын Антон, который старше Мааде лет на десять, годы ученичества проводил, изучая мастерство, в чужих краях. И мне вдруг показалось, что у Мааде и это давало себя знать в ее относительной уверенности в себе. Хотя заморские края ее брата Антона были не пышнее и не дальше, чем столица герцога Куронии, город за Ригой… А мне, несмотря на мой университетский опыт, для самоуверенности требовалось какое-нибудь подкрепление. И я достал из-под стола бутылку рейнвейна и поставил рядом с ним «римлян», как здесь называют большие рюмки.

– Так что же рассказать мне про себя?

Откупоривая вино, я подумал: «Эту бутылку я взял здесь же у трактирщика в счет сомнительных двадцати рублей. В сущности, бутылка эта в большей мере Розенмарка, чем моя. И сейчас я хочу воспользоваться ею, чтобы поймать в сети эту девочку, на которой явно остановил свой взгляд и Розенмарк». Я чувствовал, что это недостойно. И в какой-то мере это мне мешало. Но и подхлестывало. Я налил рюмки и в то время, как Мааде только пригубила, выпил свою одним махом до дна. И сказал:

– Ну, ты и так уже знаешь обо мне почти все. Здесь всем обо всех все известно. Что мой отец звонарь таллинской церкви Святого Духа и я потому оказался в Йенском университете, что мне помор таллинский купец Фальк. Однофамилец и родственник. Но про наше родство он не любил вспоминать. Теперь его уже нет в живых. А я – здесь. Но я хочу тебе сказать совсем о другом. О самом важном из всего, что со мной здесь случилось… – Мне кажется, собираясь с духом, я несколько удивленно посмотрел на себя со стороны, прежде чем закончил фразу. При этом я, конечно, понимал, что конец моей фразы послужит началом длинного разговора. – Да, о самом важном, чего ты все же еще не знаешь. Хотя и могла бы это почувствовать кожей. Будь у тебя немножко побольше опыта…

Самое для меня важное здесь, в Раквере, то, что я нашел тебя…

Должен признаться: вместо того чтобы смутиться от этого невольного признания, ибо я еще даже не знал, правда это или ложь, я вдруг, напротив, почувствовал, что оно меня подстегнуло. Я схватил ее холодные руки (она не противилась) и стал ей говорить о том, как мы весной в первый раз друг друга заметили, и не только я ее, но наверняка и она меня… Боже мой, это было в нескольких шагах от места экзекуции, куда через несколько минут привели приговоренных к порке, и среди них – ее отца… И когда я узнал (теперь я признался ей в этом), что она – дочь сапожника Симсона, меня как-то странно взволновало, что в такой момент она была в состоянии, как мне показалось, с интересом обратить на меня внимание… В том (я говорил ей с жаром), что я ее заметил, нет ничего удивительного, поскольку я не был участником, а только зрителем. И поскольку она так ослепительно красива. В ней так необыкновенно сочетаются детская застенчивость и женская жизненная сила. Такое гармоническое сочетание того и другого, говорил я, сжимая ее теплеющие руки, что еще там на площади я сразу понял: такой девушки я нигде не встречал – ни в Таллине, ни в Риге, ни в немецких городах! Никогда, никогда девушки, подобно ей, я прежде не видел! Я сказал (мне показалось, что это должно было меня как-то особенно сблизить с нею), что, когда я стоял в нескольких шагах от нее перед канатом и смотрел на экзекуцию, на правую щеку мне брызнула с розги капелька крови и что наверняка это была кровь ее отца. А когда потом в этом трактире я спросил ее, не дочь ли она того человека, и она это подтвердила, мне сразу подумалось, что в этой капле крови был глубокий смысл.

До сих пор Мааде не поднимала глаз, может быть, она смотрела на мои, сжимающие, и свои, сжимаемые, руки. Она ничего не говорила. И только, не глядя на меня, кивнула, когда я спросил ее: «Мааде, а ты помнишь?» Тут она вдруг заглянула мне в глаза и очень тихо произнесла:

– И вы велели мне передать привет отцу и остальным.

Я вздрогнул, ибо понял: и Мааде, по-своему, пыталась ко мне приблизиться… Потом я говорил ей, что ради нее пошел к ее отцу заказать башмаки, и как в сенях и в комнате я смотрел и прислушивался, но ее не было, и как я обращался, встретив ее на тропинке к колодцу. Говорил о том, как ее родители пригласили меня выпить кофе, когда я явился за башмаками, и какой для меня было радостью, когда она принесла на стол блюдо с лепешками, сепик и лук. И в каком радостном волнении я поднял рюмку и пожелал ей всю жизнь проливать слезы только по двум причинам – от лука и от счастья… И про то, как трактирщик Розенмарк положил свою лапищу ей на талию, а меня – ха-ха-ха-ха – передернуло от ревности…

За все время, пока я говорил, Мааде не промолвила ни слова. Когда я спрашивал: «Ты помнишь?» – она отвечала мне наклоном головы. А когда я спрашивал: «Ведь и ты не забыла?..» – она отрицательно качала головой.

Кстати сказать, за свои двадцать шесть лет я уже не раз замечал, как многозначительно умеют женщины молчать. Так, что их молчание кажется необыкновенным и полным какого-то только им известного смысла. Но как молчала эта девушка, как молчала дочь сапожника Мааде, едва заметно улыбаясь, чуть насмешливо, чуть страдальчески, но явно заинтересованно слушавшая, я видел впервые, мне думается, что это было самое значительное и глубокое молчание из всех мне встречавшихся…

В сущности, нравственная заповедь моей семьи церковного звонаря не позволяет мне вспоминать здесь подробности, каким образом я – сам того совсем не замечая, но кое-что все же замечая – уже не только сжимал ее руки, а гладил ей плечи, грудь, как целовал ее, как схватил на руки, а потом уже обнаружил, что мы лежали поверх пыльных овечьих шкур на постели Розенмарка. И как я радовался, что она сопротивлялась и… позволяла все больше. И как в моем растроганно-победном восторге где-то глумилась сатанинская мысль: если бы сам я не знал, к чему мне стремиться, так ее то ослабевающее, то растущее, все усиливающееся сопротивление направляло бы меня, как в игре направляют восклицания: «тепло», «холодно», «прохладно», «горячо».

Потом мы лежали рядом – открытые миру и странно отстраненные от него. С удивлением я ощутил в ноздрях пыльный запах овечьих шкур и услышал за стеной трактирный шум, и прижал к своему лицу пылающее лицо Мааде, счастливый тем, что она со мной. Даже неловко признаться – счастливый до такой степени, что развеялась и совершенно исчезла даже сама тень мысли, только что промелькнувшей у меня в голове: в неожиданной для меня умелости этой девушки был отзвук воспоминания о грешной крови древнего Раквере…

Потом Мааде встала. В сумерках я видел только пятно ее лица и неясное свечение рассыпавшихся волос.

Она тускло сказала:

– Мне нужно идти…

Я сел на край кровати:

– Когда мы увидимся? Нам ведь нужно теперь, когда…

– Я не знаю…

В темноте я подошел к ней. Я схватил ее в объятия. Она отступила к двери и, не поворачиваясь, отперла ее. Я спросил:

– Когда?

Во мне шла извне незаметная, подспудная борьба: чем мне ее считать, эту девушку, – случайностью в моей жизни или великим прибытием, придорожным цветком или домашним садом, которого я наконец достиг, – и здесь же, между постелью Розенмарка и дверьми, я завершил борьбу, я решил, что это мой домашний сад. Я сказал:

– Я пойду с тобой… Нам нужно поговорить.

– Нет, не ходи.

Она робко провела рукой по моим волосам, освободилась из объятия и открыла дверь в вечерние сумерки. И уже на пороге, уже на дворе, уже выйдя, сказала, и мне показалось, что это было слышно во всех домах:

– Я помолвлена с Розенмарком.

Она закрыла за собой дверь, как-то странно открывавшуюся наружу.

8

Ее слова пригвоздили меня к месту. Поэтому я не побежал за ней и не стал на темной Адовой улице требовать объяснений, что означает ее помолвка. И зачем она мне о ней объявила? И почему сделала это только сейчас?

Я долго стоял в темной комнате, почти касаясь лбом некрашеной двери из вырубленных топором досок, которую она передо мной закрыла. Нет, если она сказала: «Не ходи!» – и заявила, что помолвлена с другим, как же я мог за ней бежать и чего-то требовать? Я продолжал стоять. Запер дверь. И ничего не делал. Ах, да, я зажег свечу и допил початую бутылку – три полных «римлянина», залпом. Но не охмелел. Когда я уже решил, что пойду поброжу по замковой горе или по полям за нею и постараюсь придумать, как мне поступить, в дверь постучали. Бросившись открывать, я опрокинул оба табурета. Это был Рихман.

– Здравствуйте, молодой человек, – Он снял парик… – Я шел от дубильщика Роледера – играл с ним в шахматы – и увидел, что у вас свет. Ведь Розенмарк еще не вернулся. Что вы успели?