Текст книги "Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы)"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

По самую грудь в этом озере молочной мглы я приближался к горам, и чем ближе я подъезжал, тем различимее становились строения на восточной горе. Потом дорога свернула в долину между западной и средней горами и подошла к поднимающимся склонам и растущему на них лесу так близко, что я воочию увидел: одно из утверждений Габриэля подтверждается – эта сочная темная чаща, что покрывала три горы, и в самом деле была не природным лесом, а насаженным парком. Ели, липы, березы, клены, черная ольха – по пять-шесть деревьев купами, будто громадные букеты. Вскоре дорога, огибая вершину средней горы, свернула на восток, поднялась над туманом и между десятисаженными елями и липами пошла к восточной горе. Еще на десять саженей выше, на середине южного склона восточной горы, в темно-зеленом обрамлении парка, стоял господский дом, а перед ним белела песчаная площадка. В том месте, где в нее вливалась подъездная дорога, высилось некое напоминающее триумфальную арку сооружение из выструганных досок, на котором была натянута голубая с золотой надписью шелковая лента в фут или полтора шириной. Утренний ветерок, весьма ощутимый здесь на горе, раскачивал ее концы:…at Zorndorf! Vivat Kunersdorf! Vivat F-r!

Цорндорф и Куннеродорф – названия эти были мне, разумеется, знакомы. Знакомы потому, что первое означало сражение, закончившееся большой победой русского оружия, а второе и пруссаки и русские считали своей победой. Сражение из недавней большой русско-австрийско-прусской войны, которое начиналось бы на «Ф», я вспомнить не мог. И воинственность этой триумфальной арки заставила меня внутренне усмехнуться. Ибо, насколько мне известно, господин Сиверс как воин в счет не шел. Под Цорндорфом и Куннерсдорфом он все-таки, кажется, находился. Но, судя по ироническому покашливанию Рихмана, не для того, чтобы командовать войсками или участвовать в серьезных военных действиях, а для того, чтобы верная императрица имела возможность повысить до генерал-лейтенанта своего отвергнутого возлюбленного. Однако у меня не было времени долго пожимать плечами по этому поводу. И помимо того, все это было слишком обычно, чтобы думающему человеку вообще стоило пожимать плечами.

По другую сторону площадки стоял господский дом. От множества застекленных окон отливающий голубизной деревянный коричневый дом с какими-то террасами и башнями. Однако более скромный, чем я ожидал, судя по рассказам.

Я остановил лошадь у главного подъезда и спешился. Прежде чем я успел осмотреться, нет ли где-нибудь людей, с лестницы мне навстречу поспешили два человека. Бритый и лощеный конюх взял мою лошадь под уздцы и увел. Одетый в зеленый сюртук камердинер с седыми бакенбардами с королевским достоинством спросил:

– Господин Беренд Фальк?

Я кивнул.

– Граф ожидает господина, – он вытащил из кармана часы на толстой цепочке, – да, через семь минут. Прошу.

Но он не повернулся и не пошел передо мной вверх по главной лестнице или вовнутрь дома. Он свернул направо, оглянулся, следую ли я за ним, и направился в парк. Следом за слугой я шел по до щепетильности ровно проложенным песчаным дорожкам, мимо двух-трех зеленых садовых скамеек и мимо маленького, выложенного камнем бассейна, куда из вделанной в склон медной трубки через лягушачий рот струилась вода. Дорога ощутимо пошла в гору и подвела нас к широкой лестнице из известняковых плит. Мы поднимались на вершину парковой горы между тенистыми дубами, светлыми липами и темными елями по все более крутой лестнице. На открытой вершине холма стоял маленький, может быть трех-четырехкомнатный, павильон на каменных колоннах в рост человека, вокруг шла веранда шириной в сажень. Вслед за слугой я поднялся по ступеням. На веранде он сделал мне знак подождать и вошел внутрь павильона. А я стал осматриваться.

Я стоял на уровне вершин парковых деревьев. На юге, по другую сторону расчлененного желтоватой сетью извилистых тропинок лесопарка и хозяйственных строений у его подножия, за белой лентой верховой дорожки, петлей охватывающей все три горы, белело поглотившее поля туманное марево, а дальше чернели, теряя по мере удаления к горизонту резкость. Ухеконнаский и Мустъйыэский леса. На западе между лесами зеленели клочки полей деревень, прилегающих к дороге на Таллин. На востоке – да это, пожалуй, парвские башни, что угадываются над лесами среди изменчивых облаков. Вид на север заслонял павильон, но я догадался – там должен быть вид на море. Тут вернулся камердинер с карманными часами в руке и произнес:

– Господин граф ожидают.

Я только успел подумать: «Какой царственный этикет в столь ранний час…» Но того, как примет меня господин Сиверс, я даже не пытался себе представить. Слишком много было возможностей: в каком-нибудь кабинете здесь же, в этом аистовом гнезде на петушиных лапах, за столом, или в кресле, или из-за раннего часа (или из-за подагры) лежа на канапе, вытянув на табурет ногу с распухшими пальцами, бог его знает…

Слуга с бакенбардами открыл передо мной дверь с веранды в дом и притворил ее, когда я вошел.

Я оказался в небольшом белом отштукатуренном помещении. В первую минуту я не понял, что это за помещение. Высокий, худощавый, но ширококостный мужчина, весь в белом и даже в белом колпаке, что-то делал, стоя у стола. На маленьком столике стоял кубообразной формы коричневый ящик высотой с пядь и с рукояткой сбоку. Мужчина вращал рукоятку и смотрел на меня из-под белого колпака и седых бровей вызывающим и оценивающим взглядом. Я поклонился и, кланяясь, увидел, что белая одежда доходила ему до половины ноги. Тут я понял, что на нем поварской колпак и поварской фартук, и помещение, где я находился, – маленькая кухня с топящейся плитой, и что, возможно, меня хотят здесь одурачить, а ящик, как я догадался не по скрипу от вращения ручки, а по идущему оттуда запаху, кофейная мельница.

И уж не знаю, благодаря чему: то ли опыту грубоватых розыгрышей в те времена, когда я был буршем, то ли решению изображать недогадливого, если ничего лучшего в голову не придет, – но с удивлением я справился. Я сказал:

– Господин граф, мой друг и мой йенский комилитон[38]38
  Kommilitonet – товарищ по университету (нем.).


[Закрыть] пастор Кемпе…

– Да-да, – сказал граф, – прежде всего попьем кофе.

Он кончил молоть. Выдвинул из мельницы ящичек, высыпал размолотый кофе в кофейник красной меди и залил его кипящей водой из бело-синего чайника, кажется севрского фарфора. Потом взял из какой-то баночки серебряной ложкой немножко белого порошка, лизнул его, скривил рот, спрятал язык и всыпал порошок (конечно же это была соль!) в медный кофейник с дымящимся кофе. Его узкое, красноватое, дочиста выбритое лицо свидетельствовало о полной сосредоточенности. Пока он вдруг не скользнул по мне озорным взглядом старческих глаз, по-юношески голубых.

– Что вы смотрите? Разве вы не слышали, что при дворе великой княгини Елизаветы я начал с должности кофешенка? А знаете, что позже, когда я стал уже камер-лакеем, и мне случалось присутствовать при сервировке кофе, и кто-нибудь напоминал мне о моей первой должности, – знаете, что я делал? Не знаете? За его спиной добавлял в кофе касторки! Чтобы он наложил в штаны, прежде чем добежит до сортира. И кое с кем так и случалось. В старом дворце великой княгини на Марсовом поле до сортиров было далеко. Однако позже я стал себя спрашивать: к чему графу Сиверсу отказываться от услуг царского кофешенка, если у пего есть такая простая, естественная возможность воспользоваться услугами этого господина?! Вы видите причину? Не видите? Я тоже.

На поднос с изображением китайского дракона он поставил кофейник, два прозрачных блюдца и такие же к ним чашки, ложки и сахарницу, несколько театрально поднял поднос на растопыренные пальцы левой руки и кивком указал мне, чтобы я вышел из кухни впереди него. Я вошел в небольшой зал или, скажем, просторный салон. С низким потолком, но светлое помещение, дощатые стены выкрашены белой краской, передняя стена от пола до потолка стеклянная. Оттуда открывался такой вид, что оставалось только ахнуть. Казалось, что летишь над парком, над вершинами деревьев. Двухверстной ширины полоса лесов и полей простиралась до самого моря под обрывом. Белый песчаный берег четко отделял зеленую землю от сине-серой воды, далекой дугой он поворачивал на северо-восток к ингерманландской Колкапяэ. А глубоко внизу и далеко впереди сине-серое море и совершенно такое же небо так сливались, что непривычному человеку при виде этого невольно становилось не по себе.

Граф прошел по зеленому персидскому ковру к маленькому диванному столику, поставил на него поднос, указал мне место на диване и позвонил в стоявший на столе колокольчик. Камердинер сразу же вошел с перекинутым через руку легким кремовым домашним сюртуком из чесучи. Граф отдал ему белый поварской колпак и фартук и с его помощью надел сюртук. Несомненно, ежедневная молчаливая церемония. Слуга вышел, и граф сам налил кофе в чашки. Потом сел к столу на низкое кресло (кстати, никаких следов подагрических недомоганий я в его движениях не заметил), взял в руку чашку и, дуя на кофе, спросил:

– Итак, кто же вас посылает: город Раквере или моя приятельница, госпожа Тизенхаузен?

Должен признаться, что, мысленно разыгрывая нашу встречу, я себе такой вопрос представлял. И взвешивал, как бы я на него ответил. Но так и не пришел к какому-нибудь выводу. Потому что занимался им действительно только играючи. Перед тем как Габриэлю идти к графу добиваться для меня свидания, я наставлял его: скажи о нашем давнем знакомстве и между прочим упомяни, что я в Раквере гувернер при внуках госпожи Тизенхаузен. Я знаю, что у графа с нею какие-то старые нелады, но мне не хотелось бы, чтобы граф не знал или узнал позже, у кого я служу. Но упомяни об этом вскользь. А потом расскажи ему об ужасной несправедливости, творимой над городом Раквере.

Теперь этот вопрос был мне задан: госпожа или город? Он висел в воздухе над зеленым ковром под маленькой люстрой и стер на нет прекрасный морской вид, и мне надлежало ответить… А я не мог – я же не мог перед этим чужим и опасным стариком ринуться в пропасть доверия и выложить ему, какое у меня к нему дело и что я на самом деле о нем самом знаю… Итак, что же мне оставалось? Медлить. Оттягивать время. Быть неопределенным. Но оставить по возможности деловое впечатление. Я сказал:

– Если быть точным, то – ни госпожа Тизенхаузен, ни город.

– Вот как? Значит, если быть несколько менее точным, то – как она, так и город?

Ой-ой-ой! Он, должно быть, устрашающе проницательный старик…

– Сперва госпожа намеревалась послать меня к вам. Да-да. Но потом забыла об этом. За сложностями с расквартированием полка и пожаром. А у города… эта идея еще просто не возникла. Так что, в сущности, я приехал по собственному почину.

– И по какому поводу госпожа Тизенхаузен спер-в а собиралась вас послать?

– Она подозревает, что вы заставляете раквереских уличных мальчишек бросать ей в комнату жаб. Я должен был выяснить, правда ли это?

– Ммм. А на самом деле?

– На самом деле я приехал просить вас помочь городу. Пастор Кемпе уже говорил вам. О точке зрения юстиц-коллегии, которую сенат должен обсуждать.

Он поставил недопитую чашку кофе на стол и снова взглянул на меня:

– Почему вы думаете, что меня это интересует?

Черт бы его побрал, не мог же я ему сказать, что, прежде всего, это самый верный путь досадить госпоже Тизенхаузен. Кроме того, ведь ты же каритсаский парень, раквереский парень… Но я смог сказать только то, что сказал:

– Потому, господин граф, что решение юстиц-коллегии неправильно как с точки зрения морали, так и с точки зрения закона. И поэтому вы – как господин Рихман в Раквере меня заверил – единственная надежда города. Кроме того, о жизни таких больших людей, как вы, в народе всегда что-то известно. Даже если Плиний о них не писал. (Последняя фраза для того, чтобы усмешкой стереть нечаянное угодничество первой.) А старые раквересцы помнят вашего достопочтенного отца и вашего старшего брата, господина Иоахима, и его неприятности со старым господином Тизенхаузеном. И помнят вас самого, господин граф, молодым человеком, танцевавшим с ракверескими девицами… И некоторые из этих девиц это тоже помнят… Теперь они, конечно, уже достопочтенные матроны…

– Кто же это?

– Супруга сапожного мастера Симсона, госпожа Хеленэ, – я клиент ее мужа – сказала недавно: «Ой, я помню, все раквереские девушки были без ума от молодого господина Карла…» И она сказала еще – и в голосе у нее были слезы: «А сейчас если кто-нибудь еще может нам помочь, так это только граф Карл».

Старик опять поставил чашку:

– Послушайте, молодой Плиний – Плиний самый младший, ха-ха-ха, – и это все, что обо мне говорят в Раквере?

– Да. – Мое «да» было такое краткое, такое уверенное, что для внимательного уха могло означать как раз противоположное. Поэтому я быстро добавил: – Госпожа Тизенхаузен уже поит своих внуков шампанским – да-да, что, мол, наконец-то отвратительный, строптивый Раквере, благодаря решению юстиц-коллегии, все равно что у нее в руке.

– Хмм. Столь большая радость может повредить здоровью госпожи. Но что поделаешь. Видите ли, с этим делом следовало бы теперь поторопиться. А я не предполагаю в ближайшее время быть в Петербурге. Мне нужно было бы вызвать из Петербурга моего адвоката.

– Зачем, разрешите спросить?

– Ну, нам понадобились бы кое-какие юридические аргументы.

– Они есть у нас. – Я вынул из кармана свои записи, плоды труда семи или восьми ночей. – Пожалуйста. Не думаю, чтобы петербургские адвокаты могли составить это более убедительно. Не потому, что в сравнении со мной они плохие юристы, а потому, что я глубоко увяз в этом деле.

Граф взял в руки мои листки, посмотрел их, полистал, кое-где, наверно, даже почитал.

– …И вы полагаете, этого достаточно, чтобы обратить членов сената?

– Полагаю, что да.

Он продолжал просматривать написанное и медленно произнес:

– Вы весьма самоуверенны… И, как вы сами сказали, в этом деле увязли достаточно глубоко… А как зовут эту девицу? – Он опять взглянул мне в глаза.

– Я не понимаю…

На самом деле я понял, но мне хотелось подумать, как лучше ответить.

Но он, видимо, поверил, что я не понял:

– Ну, так ведь это такая работа, за которую петербургские адвокаты, те, которые с этим могут справиться, возьмут рублей полтораста. Что, можно думать, составит ваше годичное жалованье. И ведь у вас нет с городом договоренности, что в случае, если благодаря этому прошению город получит свой магистрат, они сделают вас магистратским синдиком? Так ведь?

– Нет.

– Ну, видите. Если такой труд проделан бесплатно и без надежды на вознаграждение, то за этим должен к т о – т о стоять. Кто? Обычно женщина. Бывает, что и бог. В его многочисленных проявлениях. Но на человека верующего вы не похожи. Вот я и спрашиваю: как зовут эту девушку?

Итак, он повторял вопрос, а я за это время молниеносно взвесил пришедшую в голову отчаянную мысль: может ли моя откровенность в этот момент испортить все дело? Если бы разоткровенничался, ничего не зная, ничего не подозревая о его связи с этими людьми? Выдал бы он меня Розенмарку, своему агенту?! Вряд ли. Потому что он не захочет подвергать опасности мужа своей сестры. И во-вторых, Розенмарка он может ценить только как свое орудие, едва ли больше, – если он рифмование считает божественным искусством… Но допустима ли моя откровенность с ним теперь, когда я знаю о его связи? А почему бы нет? Если моя откровенность может оказать решающее действие? Бог его знает, как на самом деле перемешались мои соображения, – во всяком случае, я ответил:

– Господин граф очень проницателен. Но, увы, это не девушка. Это молодая женщина.

Он победоносно посмотрел на меня. И я продолжал, хотя чувствовал, что мог бы этого и не делать:

– Это жена одного тамошнего купца…

Я сказал купца, мне показалось в тот миг, что сказать трактирщика было бы полным саморазоблачением. Может быть, мне хотелось сохранить путь к отступлению, и в то же время я подумал: этот старик, этот лжеграф с позолоченной чашкой в руке через Мааде привязал к себе Розенмарка! Если он узнает, то может попытаться в дальнейшем таким же путем связать меня. Когда это промелькнуло в моем сознании, я отказался от запасного пути к отступлению. Я сказал:

– Это дочь сапожного мастера Симсона, жену которого я упомянул…

Граф продолжал смотреть на меня. Ничто в его спокойном и немного отсутствующем лице не выдало удивления по поводу того, что напротив сидит поклонник его племянницы. Тридцатилетняя придворная выучка многого стоит! Взять хотя бы только одно это: умение внешне ничем не проявлять своего удивления… Я сказал тихо – но теперь уже намеренно, теперь уже подло, теперь уже в пику этой выучке и всему с ней связанному:

– Она – дочь простых родителей. Это правда. Но в ней есть что-то особенное. – Да, это так. А все же эти слова дались мне с трудом, должно быть потому, что я подумал: «А ты, лжеграф с золоченой чашкой, ты, с присущим тебе тщеславием, конечно же пытался объяснить себе свой успех и увидел причину только в господом данных тебе врожденных качествах, но, значит, они в некоторой мере и семейные…» Я сказал: – Это у нее, очевидно, от матери. Для этих проклятых кругов столь неожиданное естественное изящество… Господин граф понимает, разумеется, что она, то есть Магдалена, – для меня в какой-то мере символ города. Пусть она жена другого человека, но я не желаю, чтобы ею помыкали, чтобы над ней глумилась госпожа Тизенхаузен. Я хочу, чтобы у Магдалены были все законные человеческие права. У нее и у города. Тем более и о ней, и о городе можно сказать (и теперь уж совсем плутовато):

 
Wenn es die heilige Natur
beschlossen hat in ihrer Gute,
blüht schôner noch als auf der Flur,
in Sand und Gries und manchmal nur
auf kahlem Fels die liebste Blüte…[39]39
На то святой природы воля,исполненная доброты,—и вот прекраснее, чем в поле,растут в песке, на камне голоми на скале пустой цветы (нем.).

[Закрыть]
 

Нет. Граф не вскочил от моих стихов на ноги. По правде говоря, я был даже несколько разочарован, что он этого не сделал. Но все же выпятил губы – кажется, от некоторого удивления – и смотрел на меня долго и задумчиво:

– Эти стихи – ваша собственная импровизация?

– Да, господин граф. В некоторые минуты мне это удается.

– Хм. Знаете что, оставьте мне эту вашу челобитную, или что у вас там. Кемпе вам в ночлеге не откажет. Походите здесь вокруг. Полюбуйтесь на природу этих краев. Осмотрите мой парк, Адовую гору с дырой, якобы в преисподнюю, вон там, слева, такая бездна каждому может быть интересна. И приходите сюда в пятницу утром. В семь часов. Я за это время подумаю над вашим раквереским вопросом.

Когда я спустился по каменной лестнице с холма, на котором стоял павильон, и по склону дошел до того места, откуда начинался парк, там уже стоял конюх с моей сивой кобылой.

19

Три дня, проведенные у Габриэля и его жены, под их гостеприимным кровом, к тому же при великолепной погоде, были сами по себе приятным отдыхом. Но бездеятельность и чередование надежды с безнадежностью не давали мне покоя. Но ведь совсем напрасно Сиверс не оставил бы меня здесь ждать. Или из тщеславия я придавал этому слишком большое значение?

В первый же день после обеда я позвал Габриэля осмотреть со мною вместе окрестности, и, как советовал граф, мы пошли к так называемой Адовой горе, неподалеку от мызы. Гора эта была нисколько не ниже Парковой, а может быть, даже более внушительных размеров, ее растительный покров составлял такой же лет двадцать назад созданный парк, но частично засаженный старыми деревьями. А на вершине холма, среди темных елей, зияла дыра: провал десять саженей в диаметре и такой же глубины, дышавший холодом, заросший папоротниками и плаунами, а на дне его чернела вода. Если бы в здешних краях были возможны вулканы, невысокие конусообразные вулканы на совсем ровной местности (какие, говорят, можно найти на берегу Черного моря, в землях, где живут турки), то все три Вайвараские горы могли бы некогда быть такими огнедышащими горами или, скажем, холмами, а эта Дыра Дьявола – маленьким кратером.

Вечером мы сидели втроем в столовой пастората – Габриэль, Клара и я, пили домашнее яблочное вино и сумерничали.

– Кратер? Почему кратер? – спросил Габриэль. – Если у нее, у этой дыры, все-таки более аристократическое происхождение!

– Какое же?

– Само название говорит. Это черный ход Нечистого. Прямой путь из здешнего мира в преисподнюю и обратно. Здесь каждый про это знает. Спроси любого крестьянина. Если он вообще захочет об этом говорить, то это и скажет. Между прочим, в консистории говорят, что мне надлежит бороться с этим суеверием. А самому мне кажется, что я все эти поверья должен собрать и сохранить. Поэтому я не делаю ни того, ни другого. Весьма для человека типичная ситуация. Вполне возможно, что предание еще более увлекательно. Ибо я знаю только следующее: лет двадцать пять или тридцать тому назад, когда господин Сиверс только что получил эти земли в подарок от императрицы, жил здесь в деревне Пимесик или Перьятс человек по имени Паап. А мызой от имени Сиверса правил некто Витман, Тинтман, Кинтман, точно не помню. Крайне скверный человек. Разумеется, крестьяне всех управителей считают скверными людьми. Но этот был особенно вредный. И с Паапом у него возникла особенно тяжелая распря. Такая серьезная, что Паап отправился в Петербург, жаловаться Сиверсу на его управителя. Крестьянину ничего не стоит прошагать из-за распри эти двести с лишним верст. Пришел Паап в Петербург и задумался, где ему в большом, чужом городе найти своего хозяина, как вдруг навстречу ему летит по улице большая черная карета, впереди вороные жеребцы, и останавливается рядом с ним. И сам господин Сиверс высовывает голову и кричит: «Здравствуй, Паап!» Паапу не остается ничего, как только сорвать с головы шапку и воскликнуть: «Низко кланяюсь, господин барон!» (господин Сиверс еще не был тогда бароном, – так вот, только Паап начал ему объяснять, а господин Сиверс уже все сам знает: «Знаю, знаю, знаю! Ты явился пожаловаться мне на Тинтмана. Что Тинтман свинья. Разумеется. Иди садись в карету! Поедем домой и наведем там порядок!» Господин Сиверс открывает дверцу и чуть ли не сам помогает Паапу залезть в карету, затем велит кучеру хлестнуть лошадей, а Паапу говорит: «Что он свинья – это и так ясно. Но то, что он тебя притесняет и по отношению к тебе свинья, это еще не самое большое свинство, потому что он ведь притесняет тебя в мою пользу, понимаешь. Но он такая большая свинья, что совершает свинство и по отношению ко мне! Он ворует у меня то, что в мою пользу выжимает из тебя! А вот этого я ему дарить не стану!»

И барин велит стегать лошадей, карета несется так, что колеса трещат и воют, и кажется, что это уже не езда, а в чистом виде полет. К тому времени стемнело, но они уже тут, над горами. Паап воскликнул: «Господин, мыза-то ведь уже позади осталась! А сейчас мы на Адовой горе!» Господин велит остановиться: «Ну и дурень! Не видишь, что мы сегодня в скоростной карете ехали! Это нам было нужно, чтобы Тинтман не успел от нас сбежать. Только в этой карете мы на мызу не поедем. На ней мы въедем через задние ворота! Ну, а сейчас марш домой!»

И когда Паап на дрожащих ногах стал уходить, он своими глазами видел, как господин со всей каретой, оставляя за собой огненные языки, въехал в Адскую дыру. А наутро крик стоит: Тинтман ночью, еще до петухов, повесился в своем доме. К счастью, этой же ночью приехал и господин Сиверс. Так что когда пастор Книпер – предшественник моего предшественника – не смог по понятным причинам сотворить над ним церковный обряд, то господин Сиверс сам похоронил своего управителя. Разумеется, не в освященной земле.

– Такие фантазии только спать не дают, больше ничего, – сказала госпожа Клара. – Налей нам лучше еще вина!

Я сказал:

– Это интересная история. Прежде всего она означает, что у крестьян, по-видимому, была возможность пойти в Петербург и пожаловаться господину Сиверсу на Тинтмана. А моралистическая ирония, содержащаяся в рассказе о малой и большой свинье, коль скоро она вложена в уста самого хозяина, так это же просто – извини меня – чертовски хорошо! – «Извини меня» я добавил потому, что каким бы свободомыслящим ни был Габриэль в студенческие годы, но сейчас он пастор, а по мнению пастора, Дьявольщина все же не может быть мерилом хорошего. Но он сказал:

– Ты только и знаешь, что интерпретируешь… – И, подлив нам вина, продолжал: – Я же считаю, что вся эта история означает только одно: господин Сиверс и есть дьявол. В одной из своих ипостасей. Крестьяне в это верят, и все тут. Мне они, разумеется, этого не рассказывают. Я только от иных ктиторов, да и то только после настойчивых расспросов, услышу в ответ: да, мол, когда-то такую глупость рассказывали… Но у меня есть здесь один паренек, очень даже шустрый, правда, не совсем в своем уме, паялауский Паавел, так вот, он мне все говорит. Как сам считает и что народ думает. И когда я высказал ему свое сомнение по поводу того, что господин Сиверс – дьявол, он выложил мне кучу великолепных аргументов…

– Ну зачем ты о разговорах этого помешанного бедняги… – хотела остановить мужа госпожа Клара, но я настоял:

– Ну-ну, какие же у него были аргументы?

– Ну хотя бы тот, – сказал Габриэль, усмехаясь, – что граф говорит на чистом эстонском языке. Паавел подмигнул мне и спросил: «Разве господин пастор слышал когда-нибудь, чтобы мызник умел так говорить на местном языке?! Конечно, нет. Это умеют только деревенские. И дьявол».

Когда на следующий день за обедом я спросил, что нового, спросил просто так, потому что какие же новости могут дойти до этого захолустного пастората, – Габриэль ответил:

– Кистер говорил мне сегодня утром, что вчера после тебя у господина Сиверса был еще гость. Господин граф Фермор.

– Фермор…

Сразу стало ясно, что слово на голубой ленте почетной арки, принятое мною за третье сражение, трансформируется в имя графа Фермора, и арка получила свое объяснение. Имя Фермора я, разумеется, когда-то слышал. Несколько лет назад его упоминали в связи с завоеванием и обратной сдачей Мемеля, Кёнигсберга и Восточной Пруссии. И если одни видели в носителе этого имени крупного военачальника, то другие обвиняли его в нерасторопности и неповоротливости. А некоторые немецкие купцы в Таллине (это я отчетливо вспомнил) объясняли, что русской армии только потому удалось справиться с пруссаками, что верховным командующим был назначен англичанин Фермор.

– Скажи, откуда взялся этот господин? И что ему надо здесь, в Вайвара?

– Знаешь, я, конечно, как и ты, слышал о графе Ферморе во время последней войны. Но больше я ничего не знаю, – сказал Габриэль, пожав плечами.

И тут выяснилось, что госпожа Клара, которая, казалось, интересуется только домоводством, в некотором отношении могла полностью заменить «Справочник элегантного света». И даже – дополнительный том, в существовании которого не было уверенности, но который многие, хоть за тройную плату, готовы были заказать в дополнение к основным.

– Как, ты не знаешь! Господин Фермор сын английского землемера, незаконного сына какого-то лорда. Император Петр привез его с собой в Россию. Как и многих других. И этот сын за победы в последней войне получил у нас в Эстляндии земли и мызы. И женился на дочери фон Штакельберга и обманывает свою жену с госпожой фон Пален. А теперь он еще и сенатор.

– Исчерпывающие сведения, – усмехнулся Габриэль. – Есть у тебя еще вопросы?

Я ответил:

– Только один, на который и госпожа Клара не сумеет ответить.

– А именно?

– Сейчас, когда в доме господина Сиверса такой гость, уместно ли мне вообще завтра утром идти к господину Сиверсу?

Можно все-таки попробовать, решили супруги. Однако, когда мы вечером сидели в гостиной и хозяин давал маленький скрипичный концерт, с мызы прискакал гонец: граф приказал сказать господину Фальку, пусть господин Фальк не приходит к графу завтра утром в семь часов. Пусть придет до полудня, в одиннадцать часов.

Наши рассуждения в сумерках за яблочным вином о том, какие выводы следует сделать из этого изменения, не привели ни к какому результату. Но во всяком случае выпитые три добрых бокала вина принесли мне более или менее спокойный сон.

20

Точно в одиннадцать зеленый камердинер провел меня в тот же самый салон в аистовом гнезде, что и три дня назад.

В первый момент мне показалось, что за это время господин Сиверс, сидевший на маленьком диване у кофейного столика, разделился и раздвоился. Примерно так, как это происходит с бактериями, которых изучали некоторые йенские студенты-медики при помощи своих трубок с линзами и в которые и у меня был случай заглянуть, – да-да, господин Сиверс размножился и сидел на диване в двух экземплярах: на одном конце дивана – один, на другом – второй. Но тут же выяснилось, что эта аберрация все-таки не полная. Как бы ни были они похожи, разницу между прежним и новым господином Сиверсом все же вполне можно было увидеть. Не только потому, что на прежнем был опять его кремовый чесучовый сюртук с такими же панталонами и белые чулки, а на новом – костюм тонкого серого сукна и на шее элегантное белое жабо. Прежний был более костлявым, новый глаже, прежний – более обветренным, новый – румянее. Вдобавок прежний казался хитрее и себе на уме, новый – азартнее. Хотя в ситуации, при которой я вошел в салон, прежний был, так сказать, стороной нападающей.

– Voila, Вильямович, – это и есть тот молодой человек, который будет судьей в нашем пари. Беренд, – теперь господин Сиверс повернулся в мою сторону, – мы с графом Фермором заключили пари, чья лошадь придет раньше, его Бук или мой Люцифер. Понимаете – его чалый или мой вороной. Лошади пробегут, каждая со своим всадником, один круг по моей верховой дорожке, огибающей горы. Начало и конец у почетной арки. Идемте, я покажу вам.

Мы вышли – я следом за графами – на веранду, окружающую павильон. Я не успел еще даже удивиться странному поручению, навязанному мне Сиверсом: каким судьей у этих высоких господ в их пари может быть совершенно чужой человек, да еще незнатного происхождения? – как мы уже стояли на веранде вровень с вершинами деревьев и смотрели вниз и вокруг. Верховая дорожка, которую я, кажется, уже упоминал, насколько можно было определить по видимым отсюда отрезкам, опоясывала длинной петлей все три парка на всех трех горах, и протяженность ее составляла, должно быть, не менее трех верст. В отрезке, бежавшем по внешнему краю парка от развилки до арки перед господским домом, было около пятисот шагов. Этот отрезок, как я понял, соревнующиеся всадники должны были проскакать дважды.

– Один круг по солнцу! – сказал граф Фермор, когда мы сами проделали такой круг, обойдя веранду вокруг павильона в том же направлении.