Текст книги "Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы)"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

– Иохана, к сожалению, нет дома («Почему она сказала „к сожалению“?! Ведь она могла бы сказать – к счастью…»), но чашку кофе я прошу гостей выпить. И бабушку тоже. Одну минуту…

А потом мы сидели вчетвером в соседней комнате, за тем же столом, за которым я сидел с ее мужем, когда она не пожелала прийти. Теперь она была здесь… Но почему? А в тот раз – только ли из-за своей беременности она не пришла? И только ли потому сейчас она здесь, что, откажись она, мать стала бы докучать ей вопросами?

Мы выпили кофе и отведали принесенные гостинцы. Обе женщины хвалили торты Прехеля вообще, а мой – особенно. Я вместе с Хеленэ нахваливал ванильный пудинг госпожи Яан, а госпожа Яан любезно продолжала расхваливать новорожденного. Так что у меня было время взглянуть на Мааде и подумать: чего я сейчас желал бы больше всего? О боже, если бы Мааде встала, подошла ко мне (а я не знал бы, нужно мне сидеть или встать, потому что не знал бы, что она скажет или сделает), а она утопила бы руку в моих волосах и сказала: «Дорогие мама и госпожа Яан, я люблю этого человека, я люблю Беренда Фалька, и поэтому не могу дальше оставаться в этом чужом мне доме трактирщика Розенмарка. Тем более – я признаюсь тебе, мама, и, поскольку здесь случайно оказалась супруга фогта, значит, и ей, чтобы она сразу передала об этом своему мужу и чтобы суд мог подготовиться, если это его дело, хотя, в сущности, это должно бы быть делом пастора, а по справедливости – только одного господа бога, – признаюсь: я долго находилась в неведении, но теперь я тщательно высчитала сроки и все вспомнила, при дневном свете и при свечах я всматривалась в лицо моего малютки, у вас же у обеих дети, вы и без меня знаете, что никто лучше, чем мать, не видит лица своего ребенка, поэтому я признаю и говорю с полной уверенностью: мой сын, мой малютка Каарел сын не трактирщика Розенмарка, а сын Беренда, дитя моей единственной любви…».

О да, как сладостно это было бы для моего слуха. Но в тот момент я, видимо, все-таки этого не жаждал. Ибо если представить себе все реально – испуганное лицо госпожи Хеленэ, ставшее от негодования еще более костистым лицо госпожи Яан и один бог знает как исказившееся лицо Иохана, все лица в городе… если все это реально себе представить – какой же разразился бы невероятный скандал… Не знаю, был ли я к этому готов… Нет, нет. Сейчас – нет. Я к этому совсем не готов… Сейчас Мааде могла бы сказать – сразу же, как только мы встанем из-за стола и ее мать уйдет в другую комнату к ребенку, – а она, Мааде, пойдет провожать госпожу Яан и меня в прихожую, госпожа Яан выйдет на улицу и удалится, а я останусь стоять в тени дверного проема, а Мааде – в прихожей, в полушаге от меня, а потом уже и не в полушаге, потому что я обниму ее, – вот тогда она могла бы прошептать все то, что я представлял себе сказанным вслух здесь, за столом, могла бы сказать мне с глазу на глаз, и я бы знал, что это именно так, и мог бы решить, как мне поступить…

Но мы еще не успели подняться из-за стола, как пришел хозяин.

Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! Любезнейшая госпожа Яан! (С особым почтением. По-видимому, судейский фогт – нужный человек.) Очень приятно, господин Беренд, давно вас не видел. (Во всяком случае – вполне любезно.) О, да у вас тут такое угощенье на столе. А почему не открыта бутылка? Да, да, да. Магдалена ведь может что-нибудь и забыть. Она же молодая мать. Но когда у него, у Иохана, в доме теща, так он за гостей спокоен. Ах, сам он? Он приехал из Родева. Ездил туда по поводу плитняка. Да-а. Знаете, все-таки он приобрел этот холм на земле Карловой мызы, то есть купил-то другой человек, чтобы госпожа Тизенхаузен не догадалась, он перекупил холм через другие руки. И будет строить сам мельницу. Место что надо. Какую мельницу? Из плитняка. В основании пять саженей. С четырьмя лопастями. При любом ветре будет молоть. Строить начнет осенью. Еще прежде, чем он получит разрешение. Ибо разрешение он непременно получит, назло госпоже Тизенхаузен.

Иохан откупорил бутылку и поставил для всех нас Рюмки:

– Благодарствуйте. Выпьем, как вы того пожелали, за здоровье нашего первого воробушка…

Мы выпили. Жена сапожника, Розенмарк и я – осушили до дна. Госпожа Яан – треть рюмки. Мааде только пригубила.

– А чем вы теперь занимаетесь, господин Фальк? – спросил хозяин. – Только и всего, что поучаете барчуков? Учите их латыни, чтобы они лучше против нас тяжбу вели? Да? И счету, чтобы город основательнее стригли? Нет, нет. Не морщите нос. Я ведь просто так. Ну, выпьем вашего вина на счастье еще по рюмочке… Однако похоже, что так оно на самом деле и есть, не правда ли? Может, и умно поступаете? Если сенат утвердит решение этой юстиц– или какой-то там другой коллегии – вы же знаете, – так мы спрячем шапки за пазуху и пойдем госпоже ручку целовать, разве не так?

– Один бог знает, что тогда будет, – вздохнула жена Симсона. А госпожа Яан голосом ржавой музыкальной шкатулки сказала:

– Мой Густав с помощью суда предотвратит любое насилие со стороны госпожи Тизенхаузен. В этом вы можете не сомневаться.

За время, что мы пили кофе, Мааде, кажется, не произнесла ни слова. За исключением разговора с матерью о хозяйстве и пеленках. Я смотрел на нее, такую спокойную, даже будто слишком спокойную (или бог ее знает), сидевшую по другую сторону стола, и чувствовал, что не понимаю ни ее, ни себя. Слишком упорно смотреть на Мааде, когда рядом был муж, не подобало, а мне хотелось не отрывать от нее глаз, и краткость этих встреч – даже вот эта минутная хрупкая сцена – причиняла мне боль. И чтобы положить этому конец, я встал и попрощался. Мысленно я заклинал ее встать и проводить меня. Но проводить меня вышел сам хозяин, и на улице он еще раз жовиально пожал мне руку.

Мне не хотелось возвращаться на мызу, хотя Тийо встретила бы меня с радостью. Я думал: нет, ты не глупая девчонка. Знаю, что ты догадываешься, но не принимаешь это слишком близко к сердцу, ты прощаешь мне и, если тебе хочется, утешаешься с писарем Шайбе… И не хотелось мне идти на мызу, чтобы играть с лакеем Техваном в тарок или вежливо беседовать с мадемуазель Фредерици, я не стремился даже к обществу Бодмера и Лессинга в моей чердачной комнате с подтеками на потолке… Этим летним предвечерним часом я брел по Длинной улице, потом стал спускаться по склону холма, миновал дома и свернул в дубовую рощу.

Я сел на старый дубовый пень, прислонился спиной к шероховатому стволу растущего из пня молодого дерева. Я слышал, как где-то на замковых горах звенели колокольчики на коровах, и собачий лай над пастбищем у эстонской часовни. Я слышал, но не слушал, закрыв глаза, я представил себе бледное и свежее, прозрачное и непроницаемое лицо Мааде. И вдруг поймал себя на мысли: «Что произойдет, если госпожа Тизенхаузен получит верные сведения о том, что граф Сиверс занимается делами Раквере? И что в Раквере его рука – Розенмарк? Сможет ли госпожа Тизенхаузен втоптать трактирщика в прах? И способен ли я сообщить ей об этом, будь я уверен, что сын Мааде – мой сын?»

Поймав себя на этой мысли, я почувствовал, как от испуга и стыда я весь покрылся потом. От того, что подобная мысль могла прийти мне в голову.

23

С лета в Раквере почти ничего не произошло. В середине сентября госпожа Тизенхаузен вернулась из Таллина. Ее судебное дело против поджигателей – я не знаю, назвала ли она вообще Розенмарка и в какой мере говорила о его причастности, – как-то ушло в песок. Детально она мне не рассказывала. И о моей поездке в Вайвара она не потребовала от меня подробного отчета. Но помнить помнила. И говорила о ней. Но как-то мимоходом, отрицательно-вопросительными предложениями.

– Так вам не удалось там что-нибудь заметить?

И я ответил так же кратко:

– К сожалению, госпожа права. Не удалось.

Только одно она хотела от меня узнать:

– Скажите, а он – вы ж понимаете, кого я имею в виду, – очень он немощен? От своей подагры? А как он ходит? На костылях? Или его носят?

Я рассказал ей, что, во всяком случае во время моего пребывания там, граф Сиверс ходил и хлопотал без какого бы то ни было заметного затруднения и вообще произвел на меня впечатление человека жилистого, привыкшего много двигаться и все еще подвижного. В ответ на мои слова она Раздраженно пожала плечами в знак того, что мой рассказ как бы не нужен, даже несколько неуместен и вообще ее не касается, и отослала меня. Однако спустя некоторое время, Уже в начале октября, когда какие-то кустари, не зарегистрировавшиеся на мызе, переселились в город и спьяна устроили там дебош – стреляли из ружей и разбили окна почему-то именно у верного Крудопа, госпожа вызвала меня к себе прямо с урока географии и, дрожа от ярости, продиктовала мне жалобу, по форме – все так же самой императрице, как их положено писать. Однако подобные жалобы рассматривают и по их поводу выносят решения разные начальники из губернского управления, в отдельных же случаях – а в данном наверняка – сам губернатор?.

Письмо было гневное. Факты имели место. Окна у Крудопа разбиты (и несколько недель оставались в таком виде, хотя собственные окна стекольщик мог бы застеклить в один день). И следы пуль были видны на стенах. А Сандер с Кишки, о котором госпожа писала – «мой весьма порядочный работник», – один из самых гнусных подлиз и шептунов на мызе, – когда подмастерья бесчинствовали, каким-то образом оказался на улице перед домом Крудопа, и осколок свинца угодил ему в ягодицу. И жена одного из лейтенантов Кексгольмского полка действительно недавно прежде времени разродилась, но то ли во время стрельбы, как утверждала моя госпожа, то ли за несколько дней до того, что имело бы значение только для адвокатов. Основной пункт жалобы был следующий: «В подобных обстоятельствах я прошу Всемилостивейшую Императрицу, разумеется, не только о заключении под стражу и наказании троих вышепоименованных негодяев, но и о том, чтобы в этот так называемый город, в этот поселок, в это скопище мазуриков ради охраны жизни честных подданных, для поддержания порядка и защиты моего неопровержимого dominium plenum по повелению Ее Всемилостивейшего Величества было бы без промедления прислано достаточное войско». Подписано:

Unserer Allergnadigsten Kaiserlichen Majestat alienin' tertanigste Magd Baronne und Landratin[42]42
  Вашего Всемилостивейшего Императорского Величества верноподлиннейшая служанка баронесса и супруга ландрата… (нем.).


[Закрыть] такая-то…

Из-за этого письма я зашел к Розенмарку. В сущности, я мог пойти к Рихману. И через него об этом письме тайными путями стало бы известно наиболее деятельным умам в городе. И все, что возможно, было бы предпринято.

Я имею в виду нескольких купцов: Талквиста, Кнаака и самого Розенмарка – плюс еще господ из фогтейского суда. Но у Рихмана я встретил бы только Шлютера и какаду. А у Розенмарка я надеялся увидеть Мааде и, может быть, перекинуться с нею несколькими словами. Хотя бы для того, чтобы самому разобраться в своих чувствах.

Серым промозглым октябрьским вечером – последние кроваво-красные кленовые листья в парке дождь вдавил в грязь – я вошел в зеленый дом. И правда, я увидел Мааде: она мелькнула со свечой на пороге между большой комнатой и второй.

– Здравствуй, Мааде!

– Здравствуй… Иохан в своей рабочей комнате.

– Мааде, как ты живешь?

– Ты же видишь. И знаешь. Иди теперь. Я буду кормить ребенка. – Она закрыла дверь.

Иохан выслушал мое сообщение о письме госпожи Тизенхаузен и проворчал:

– Значит, Кексгольмского полка ей уже мало?

Я сказал:

– Ну, Кексгольмский полк пришел и ушел. Ему нету дела до города. Была бы крыша над головой. А она для поддержки своей власти требует сюда охранные войска. Не с пушками, как в полку, а с ружьями и нагайками. Особенно – нагайками. И знаете, вполне могут прислать.

– Думаете?

Я кивнул. По правде говоря, тем усерднее, что подозревал: не связывала ли эти бесчинства незнакомых беглых подмастерьев и трактирщика некая подпольная нить? Скажем, причинная связь в виде двух-трех рублей и пары кружек пива? О да, моя мысль расправила крылья, и я, как умел, досаждал Иохану за то, что он обладал Мааде.

– Взгляните, она пишет – не знаю уж, по шаблону или по недомыслию, – она пишет хулиганы. Из-за хулиганов губернатор и пальцем не шевельнет. Но если это прочтут в Таллине, а читать будут люди опытные, так они сразу же поймут, что у нас в Раквере происходит: что здесь ломают и грабят дома самых преданных мызе горожан. Здесь мешают рожать офицерским женам. А стреляют здесь в кого? В самых лояльных людей! Официально все это, разумеется, бесчинство. Это всегда самая простая Формула. Но так пишут только в отчетах. По смыслу же – это бунт против власти. Скажем, незначительный, но бесспорный. И мне представляется, господин Розенмарк, что на этом фоне недавний пожар мызского трактира тоже выглядит серьезнее. А вам не кажется? Особенно поскольку именно сейчас в Таллине это дело повисло в воздухе. И теперь очень легко сказать: в Раквере уже жгут дворянские и казенные дома, ведь это так? И я нисколько не удивлюсь, если на следующей неделе нам на шею посадят усмирителей.

Я оставил Иохана с весьма мрачным лицом сидеть в его каморке и ушел. И только на улице подумал: в проклятом положении, в котором оказался я, в проклятом положении, в котором оказались мы все, вполне можно было опасаться, что скверное настроение, в которое я, несомненно, вверг Иохана, отразится и на Мааде, и, внутренне поморщившись, я сказал себе: «Может быть, мне следует теперь бывать у господина Розенмарка, чтобы настраивать его на хорошее настроение?!»

Усмирителей на нашу голову не прислали. И все же чудилось, что накрывшая город завеса тишины куда более плотная, чем прежде. Особенно теперь, когда сразу после черного рождества выпал снег и мороз сковал льдом улицы, дома, дым из труб и, как мне казалось, даже хорошо до этого подвешенные языки горожан.

Как раз в февральские морозы и произошло это чудо из чудес.

В такой до мозга костей пробирающий день Рихман прислал за мной Шлютера. Очевидно, в Раквере я был первым, кому Рихман об этом сообщил. Тот его маленький подкупленный человек, про которого он мне говорил, продолжал где-то там в петербургской машине потихоньку копошиться. И прислал теперь ему запечатанный пакет. Так что старик встретил меня с красным от неожиданности и от уже выпитого ликера лицом. Он даже нахлобучил на голову парик, которого никогда дома не носил. И насмешка, с которой он в первое мгновение ко мне обратился, свидетельствовала о его собственной растерянности. И некоторой неловкости за летнее недоверие.

– Ну, прежде всего садитесь. Иначе может случиться, что ударитесь ягодицами об пол. А выходит, что ваши ягодицы самые ценные из всех раквереских задниц – вы Servator Patriae[43]43
  Слуга отечества (лат.).


[Закрыть] – хо-хо-хо-хо! Или, по крайней мере, как бы это сказать, Liberator oppidi[44]44
  Спаситель города (лат.).


[Закрыть] или нечто подобное…

Он подвел меня к старому креслу у письменного стола и заставил сесть.

– Ну как, прочно сидите? Так вот. У нас в руках решение правительствующего сената.

Уже с минуту, как я об этом догадался. И догадался, что это должно быть неожиданно благоприятное решение. Но я, разумеется, спросил:

– И каково же оно?

– Идеальное! – воскликнул аптекарь. – Все претензии Тизенхаузенов побоку. Все в пользу Раквере. За подписями графа Фермора и графа Чернышева!

Он открыл помятый бумажный пакет со сломанной печатью и положил передо мной находившиеся в нем листы:

– Читайте!

И я прочел переписанный слово в слово ровным почерком копииста составленный мною текст. Слово в слово тот самый, что Сиверс не глядя протянул своему слуге для передачи слуге Фермора… Я читал, и в залившем меня теплом чувстве победы и в обжигающих наплывах неверия я ощущал время от времени холодные вспышки испуга – когда местами факты представлялись мне вдруг ничего не значащими, а выводы – притянутыми за уши.

В силу вышеизложенного аргументы Коллегии являются недостаточными для отклонения поданного городом Раквере прошения. Более того. Сенат полагает нужным отметить следующее. (Ужас! Какой-то мальчишка-умник, как бы он ни был прав, вдруг выскочил и сунулся олицетворять правительствующий сенат!): подобные, пользующиеся привилегиями и правом самостоятельного судопроизводства города – Primo – не могут лишаться права судопроизводства и свобод в результате завоевания и опустошения их врагом… (В этом я и сейчас еще совершенно уверен!) Лишение привилегий есть акт, при котором недопустимо исходить из соответствующих чьим-то желаниям предложений, а совершать его надлежит, лишь имея серьезные доказательства, из чего следует: для того, чтобы утверждать, что некий город в результате покорения его лишается привилегий и свобод, и в дальнейшем не может таковыми пользоваться, то для сего должно представить веские доказательства (несомненно!) – чего однако юстиц-коллегия в отношении Раквере сделать не смогла (что само по себе уже более сомнительно…), – представляется, что ни в чьей власти таковые доказательства привести… (В этом последнем я был прежде твердо уверен, однако сейчас мне это показалось несколько преувеличенным…) Итак, если с завоеванием Раквере привилегии его не отменены, что не подлежит сомнению, то не отменены они – Secundo – и в результате donatio голландскому послу Бредероде… (Это один из самых уязвимых пунктов: из-за ленной грамоты 1631 года, которую я, сколько мог, старался в этом тексте обойти.) Не дает ему, Бредероде, право на город и городских жителей и то обстоятельство, что с появлением Бредероде некоторые жители Раквере будто бы отказались от своих былых прав горожан и признали себя подвластными ему. (Действительно не дает! Я в этом и сейчас убежден!) Ибо по праву (впрочем, по какому праву? Помимо совести и разума?) никто из членов общины не может единолично отменить общинные права свободы и владения, это может только сама община, и если в данном случае последняя была рассеяна войной, и если вновь собравшиеся горожане не подчинились Бредероде и сразу же начали борьбу за свои права… Да-да, это так, однако где же у меня к тому доказательства? Ибо то, что я предлагаю здесь в качестве аргументов, на самом деле, вполне возможно, единственно правильная, но все же только интерпретация… Слава богу, что никто не требует от меня доказательств, впрочем, в случае чего я не преминул бы их найти! Если бы мне дали время и если бы меня допустили к архивам. Но, повторяю, слава богу, этого не требуется. Ибо теперь доказательства можно было бы потребовать от самого сената, а этого никто делать не станет. И вообще, разве мне нужно бояться доказательств, если все, о чем здесь заявлено от имени сената, написано мною лишь во имя правды и справедливости, даже то, что здесь, возможно, и неубедительно, а иногда даже и неверно, тоже сказано лишь во имя правды и справедливости?!.. А почему я вдруг подумал, что в моих, то есть в соображениях сената, что-либо неубедительно или неверно?! Ведь там же написано: ибо даже в том случае, если бы было бесспорно ясно, что король Густав-Адольф Anno 1631 действительно пожаловал Бредероде как Раквереский замок, так и город, однако в дарственной грамоте, которая считается самым важным документом в вопросе о пожаловании города, не сказано, что тем самым уничтожаются городские привилегии и что жители города становятся подвластными Бредероде (а это уже не голая интерпретация, а факт! Как бы то ни было со всем остальным, что я здесь дальше написал) – ибо нет ни одного указания на то, что шведские короли, после завоевания эстонской и ливонской земель или позднее, лишали покоренные города их привилегий, но имеются противоположные примеры, когда таковые по ходатайствам городов были охотно конфирмированы и утверждены (и своего рода вершиной бесстыдства является здесь в моем тексте то – а вслед за моим и в сенатском! – что редукция шведского времени по отношению к Тизенхаузенам объявлена справедливым магом, и даже более того – сенатом или мною (хо-хо-хо-хо!) – здесь сказано, что Реституционная комиссия, вернув Тизенхаузенам в 1728 году Раквере, поступила совершенно неправильно… – Septimo – обнаруживается с полной очевидностью, что Реституционная комиссия действовала односторонне, на основании данных, представленных только Тизенхаузенами, и что вообще не было никого, кто от имени города доказывал бы и защищал его привилегии и права, и хотя тогдашний фискальный комиссариус Паули представлял права притесняемого города, это его заступничество не оказало нужного влияния, ибо Паули сам в то время не располагал достаточными данными о привилегиях города, поскольку их позже и только постепенно вновь находили и предъявляли. (И так далее, вплоть до прямого заявления, что если город в те времена даже и не был достаточно представлен в Реституционной комиссии, то это недопустимо вменять в вину теперешним его жителям, и что комиссия просто плохо выполнила свой долг…) А в заключение еще и следующее: Octo – что же касается жалобы на произвол Тизенхаузенов по отношению к городу и его жителям, отклоненной юстиц-коллегией за недоказательностью, то из актов со всей очевидностью следует, что таковое насилие имело место, и что жалобы раквересцев обоснованны, из чего, в свою очередь, явствует, что они, то есть Тизенхаузены, вообще не считались с губернскими предписаниями, поскольку они их полностью не выполняли, а канцелярия губернского управления не проверяла выполнения своих предписаний… (Так. Выходит, что через сенат мы даем здесь по рукам и господину принцу Голштинскому… Подумать только!) И так далее и так далее, и даже вот до чего: А – Tridecimo – намерение запретить городу пользоваться его старой печатью столь незначительно, по сравнению с основным вопросом, что, возможно, не стоило бы на этом даже останавливаться, однако приходится напомнить: согласно упоминанию самой юстиц-коллегии, в тринадцатом, в четырнадцатом и в пятнадцатом веках Раквере был значительным городом. А из истории известно, что, когда около тысяча двухсотого года впервые появилась мода на печати и гербы, без собственной печати не обходился ни один поселок, а тем более – город, в силу чего попытка отрицать право города на печать вызывает крайнее удивление… (И в таком духе еще пятнадцать густо исписанных страниц, так что мое воодушевление все сильнее пронизывал страх, и мне приходилось снова и снова себе повторять: теперь уже бояться нечего! Пусть тот, кто захочет нас напугать, прочитает). В соответствии с чем много раз упомянутый выше город Раквере следует полностью освободить от подчинения Тизенхаугенам, которые чинили городу столь огромные несправедливости, в течение столь долгих лет противозаконно использовали его земельные владения и обогащались за его счет, и объявить город Раквере свободным и независимым на тех же основаниях, что и другие города в покоренных провинциях, и чтобы он находился в подчинении только Ее Императорским Величеством гласно назначенного губернатора и обычных местных судов. Что же касается внутренних распоряжений, толкования прав и полицейского устава в сем объявленном свободным городе, то их следует привести в соответствие с установленным в настоящее время основным порядком тамошнего края, не затрагивая при этом интересов поблизости расположенных городов, по поводу чего Лифляндско-Эстляндской юстиц-коллегии предлагается представить Сенату свои предложения. Что касается угодий и земель города, то эстляндскому генерал-губернатору вменяется в обязанность проследить, чтобы приведенные к присяге землемеры установили пределы и размеры принадлежащих городу угодий и предоставить их для пользования жителям города. Что касается нанесенных Тизенхаузенами убытков городу, то по этому поводу надлежит подать жалобу в соответствующую инстанцию.

30 января 1766 года.

Подписали

Граф Вильгельм фон Фермор

Граф Петр Чернышев

Должен признать, что мне трудно было подавить усмешку удовольствия. Мне так хотелось задать вопрос: «Ну, что вы теперь скажете по поводу моей летней наивности?!» Но я только спросил:

– А что с этим решением будет дальше?

– Эта копия останется в моей шкатулке, – сказал Рихман, – а точно такой же текст за подлинными подписями направят генерал-губернатору. Тот пришлет сюда копии: одну фогтейскому суду, другую – госпоже фон Тизенхаузен. Тогда дело само двинется…

– В каком направлении?

– Ну, прежде всего, возможно, поставят во главе фогтейского суда более энергичных людей. И тогда город вырвется из-под лапы Тизенхаузен. Тем или иным путем. Во всяком случае, у ваших барчуков и их бабушки бокалы с шампанским останутся невыпитыми – помните, вы мне говорили, а вот мы с вами сейчас откупорим бутылку.

Он открыл дверь в лабораториум и крикнул Шлютеру:

– Адам! Принеси нам сюда ту бутылку со льда!

Вопрос о его летнем недоверии я проглотил. Но ведь хотя бы крохотного укола он заслужил… Я спросил:

– Ну, я не знаю, какие именно графы подписали решение юстиц-коллегии, но ведь какие-то наверняка. А если теперь другие графы – Фермор и Чернышев – раз-два и изменили решение первых, так можно ли быть уверенным, что не появятся еще новые и точно также – раз-два и отменят решения этих?

Аптекарь искоса посмотрел на меня и почти по-мальчишески хихикнул. Уже с бутылкой шампанского в руке он сказал:

– A-а, вы своим подтруниванием мстите мне. Хе-хе-хе-хе-е. Не беспокойтесь. Правда, в Петербурге поговаривают, что сенат утратил свой былой авторитет. Однако пока его еще вполне достаточно. Решения сената у нас не переделывают. Ну, так за это – хлоп!

Пробка выстрелила в низкий потолок, он наполнил три больших бокала искрящимся напитком.

– Адам в курсе наших дел и выпьет вместе с нами. Итак – vivat свободный город Раквере!

Мы пили стоя и торжественно, светловолосый молчаливый Шлютер вместе с нами. Он необычайно серьезно выпил свой бокал до дна, поставил его и с потным от волнения лицом сказал глухо, почти шепотом:

– Если господин Рихман, если принципал позволят – я же понимаю, какой сегодня для вас великий день, – я хотел бы пожелать ему счастья…

Хозяин и гезель пожали друг другу руки, и Шлютер удалился в лабораториум. А я сказал, в какой-то мере движимый посвященностью Шлютера в наши дела:

– Господин Рихман, я хорошо понимаю, что для вас это еще более великий день, чем для меня. Но и для меня – тоже, вы же понимаете. И я думаю, что вы не будете против, если я расскажу о решении сената Розенмарку, не так ли?

Рихман ответил:

– Разумеется, мы не будем трубить об этом на каждом углу. Но и тайны из этого делать не станем. А Розенмарк все равно скоро об этом узнает.

Признаюсь: из аптеки я сразу же направился к дому Розенмарка. А это составило не больше ста шагов.

Служанка, впустившая меня, сказала, что хозяина нет дома. Может быть, именно этого я и ожидал. Ибо теперь я оказался вдвоем с Мааде в их столовой с длинной дорожкой и большим горшком змей-травы, с глазу на глаз в дрожащем круге света от пламени свечи, с которой она вышла мне навстречу… Мы почти испуганно поздоровались, и Мааде торопливо зажгла еще две свечи, стоявшие на обеденном столе.

– Иохана нет…

Но она не предполагала, что я уйду. Зачем же она, иначе, зажгла свечи?

– Мааде…

– …Садись.

Я сел на маленький плетеный диван рядом с зеннеборновским столом. Честно признаться, выбирая место, где сесть – на диван или на плетеный стул у столика перед диваном, я предпочел диван. В надежде, что, может быть, она сядет рядом со мной. Но она не села. Она задернула гардины на окнах, хотя они выходили во двор. С такими же желтыми вышитыми подсолнухами, как и у ее родителей. Но здесь они были вышиты на гораздо более дорогой материи, чем там. И в этом было что-то огорчительное. Потом она подошла к плетеному стулу и осталась стоять за ним, бледная, вопрошающая, оживленная… И такая на удивление родная, что, казалось, ее теперешняя отчужденность отступила бог знает куда… Но где-то в темных углах чужой комнаты она все-таки оставалась, поэтому я спросил, как может спросить близкий человек – с тревогой, в темных закоулках которой была, наверно, все же и капля пугающей меня самого колкости:

– …Мааде, ты счастлива?

Она молчала.

Но, боже мой, этого мне было недостаточно! Потому что ее молчание могло означать все. Оно могло означать: Беренд, ты же видишь, я молчу! О каком счастье я могу говорить! Разве ты сам не понимаешь, что счастлива я могла бы быть только с тобой – только с тобой я могла бы быть счастлива… Но оно точно так же могло означать: разумеется, я счастлива! Дочь бедного сапожника, у которой появилась надежда стать когда-нибудь женой ратмана… И ты понимаешь, что мгновение недозволенной близости с тобой, которое я себе позволила, не больше чем ушедшая в забвение искра по сравнению с огнем в домашнем очаге. А сколько у Иохана неизвестных другим достоинств. Разумеется, я счастлива. Но не могу же я объявлять тебе об этом открыто, разве ты этого не понимаешь…

Ее молчание могло означать и то, и другое. И я спросил:

– Скажи, ты любишь его?

Она взглянула на меня. И в колеблющемся свете я опять не понял – с нежностью или упреком, в смущении или укоризненно, – но она четко произнесла:

– Я его жена.

Мгновение она молчала, я успел подумать: «Господи, ведь и это может означать и да и нет». И прежде чем я сумел что-нибудь сказать, она продолжила, но уже совсем иначе, совсем по-деловому:

– Так что ты можешь мне рассказать то, что собирался рассказать Иохану. Что это?

Правильно. Я действительно собирался кое о чем рассказать Иохану. Что же мне теперь оставалось? Вскочить? Схватить Мааде в объятия? Воскликнуть: «Нет, нет, нет!» Единственное, что я могу сказать тебе: «Я люблю тебя!» Так поступить? На это она сказала бы: «Беренд, каждая женщина знает, что ее любят. Если любят. И я это знаю. Почти знаю. Но это нам не поможет. Так к чему ты об этом говоришь? Скажи лучше то, о чем ты хотел рассказать Иохану…» Я не вскочил. Не прижал ее к себе. Я не сказал ей того, что мне хотелось ей сказать (или все-таки, наверно, не хотелось). Я сказал, как она того пожелала:

– Мааде, у меня радостные новости! Невероятно радостные!.. – И это прозвучало так неуместно… Я сказал: – Мааде, правительствующий сенат империи… – Боже мой, что было империи и сенату дирижировать между мной и этой женщиной… – Сенат согласился с требованиями города! Понимаешь? Тизенхаузенам отказано! Раквере получит все, чего сто тридцать лет добивался! Все. Скажи об этом родителям.

– Откуда тебе это известно? – тихо спросила Мааде, но настойчивее и живее, чем я мог ожидать. И я подумал: «Как же глубоко она все же сжилась с делами города…»

– Я знаю об этом от Рихмана. У него на столе касающийся до этого документ.

– А что теперь произойдет здесь? – спросила Мааде.