Текст книги "Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы)"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Я покинул мызу исполненный благодарности, что смерть госпожи спасла меня от необходимости помогать ей в приведении в порядок ее dominium, но, увы, меня не покидало при этом чувство ненужности, вышвырнутости. Я ушел, почти ни с кем не простившись. Потому что старый Техван, славный старик, невзирая на все свои лакейские чудачества, был все еще в Таллине. Там же находилась и Тийо. Это ласковое легкомысленное существо, с которым мне хотелось бы сердечно попрощаться, как потом выяснилось, в Раквере так и не вернулось. Ибо подобная ей крепостная душа в еще меньшей мере может определять свою судьбу, чем такая, как я, вольная ворона: госпожа Будберг за тридцать рублей купила ее у своего брата Магнуса и забрала в Харку, в качестве личной горничной.

Итак, я, свободная белая ворона, отправился в город и прежде всего отнес корзину с одеждой и связку книг в трактир Розенмарка. Я заказал крупяной колбасы с капустой, достал бумагу и написал письмо пастору Кемпе. Сообщи, мол, нет ли в Вайвараском приходе свободного места гувернера или какого-нибудь другого.

Письмо было уже написано, а колбасу я еще только доедал, как вошел Иохан. Нет, он уже годы как не стоял за прилавком. Но раз или два в неделю заходил сюда, кто знает, насколько из-за привязанности к тому, с чего он начинал, и в какой мере от привычки хозяйским глазом взглянуть на действия Пеэтера.

– Господин Беренд? И со всеми вещами? Куда же вы теперь?

Он не спросил, почему я был там с вещами. Происходившие на мызе события конечно же были известны в городе. Я сказал:

– Посмотрим.

– А жилье у вас есть? Нет? Послушайте, здесь рядом, в моем доме на улице Дубильщиков, – он никогда не называл эту улицу Адской, как ее обычно называли раквересцы, – я сдаю комнаты, вы же знаете, там сейчас как раз есть свободная. Не зал, как на мызе, конечно. Да ведь и у вас там на чердаке тоже не бог весть какая роскошь была. И денег у вас, я полагаю, не так уж много. А это рядом, туда вам близко будет перетащить пожитки.

А почему бы и нет? И куда мне было идти? В этих моих отношениях съемщика с мужем Мааде была даже какая-то крохотная волнующая зацепка. Скрывался ли за предложением Иохана только интерес к деньгам, которые я должен буду ежемесячно ему платить, или что-то другое, об этом я себя сперва не спрашивал.

Итак, я поселился в соседнем доме, в маленькой каморке с оштукатуренными, уже замызганными, бревенчатыми стенами, где я нашел только табурет, шаткий стол и топчан. И то зарастающее льдом, то снова оттаивающее окно, из которого можно было наблюдать, как служанки с Длинной улицы, с коромыслами на плечах, спускались по замерзшим склонам и по ступенькам лестниц Адской к прорубям на Кишке и поднимались с полными ведрами. И как спешили здесь те, кто и зимой не боялся этих обледенелых лестниц и скользких мостков и предпочитал ходить между Длинной и Скотной улицами самым коротким путем.

Я поселился в этой комнате и неделю пытался чтением преодолеть скуку, так что мои расходы на свечи грозили намного превысить квартирную плату. Разумеется, я прислушивался, не найдется ли на соседних мызах для меня место, но ни о чем хоть сколько-нибудь подходящем не слышал. Потом пришло письмо от Габриэля Кемпе. Начало было именно такое, как я и предполагал, но конец оказался неожиданным. Нет, места гувернера или чего-либо другого подходящего в своем приходе он для меня не знает. Но, кстати, господин граф Сиверс с супругой и детьми изволил приехать на рождество к себе в Вайвара. По этому поводу Габриэль в первый день праздника был приглашен на мызу для небольшого семейного богослужения, после чего за обедом с ним любезно разговаривали. И самое важное: граф сообщил, что в будущем году начнут строить в Вайвара новую церковь. И что она, даст бог, через два года будет готова. А в конце Габриэль написал: «Между прочим, граф говорил и о тебе. Он сказал, что ты произвел на него впечатление весьма смышленого молодого человека, и добавил, что, по его сведениям, в Раквере у его подруги, госпожи Тизенхаузен, твое положение довольно шатко. И что в случае, если понадобится, я могу тебе сообщить, что граф тебя помнит. Пусть, мол, это будет тебе известно».

То, что какой-то вельможа помнил три месяца тому назад, он мог на третий день опять забыть. Обычно так и бывает. Если это не касается их самих. Но ведь господин Сиверс то же самое говорил мне четыре года назад?..

Могу сказать: несколько дней я противился видеть в этом письме перст судьбы. Потом признал: я принял решение!

Я тщательно вычистил щеткой свой потертый воскресный сюртук и как только сумел начистил башмаки (третья пара, заказанная у старого Симсона). Потом быстро пошел к Прехелю, напротив церкви. Булочная была уже закрыта, но я воспользовался черным ходом и купил у пекарши дюжину свежих плюшек. Держа их в руке, я шел против воющей мокрой метели к Мааде и Иохану: заплатить за комнату и попрощаться. Потому что – господи боже мой – из-за этой девочки, ставшей супругой купца, ждать здесь один бог знает чего, пока нечего будет есть, – это же слишком зыбкая почва. А ничто другое в Раквере меня не удерживало. Мельком, насколько позволила сосредоточенность на предстоящем, я подумал, что на обратном пути зайду к Рихману и пожму ему на прощание руку. При нашем длительном знакомстве это было само собой разумеющимся.

– И сразу в столицу? – без особого удивления сказал Иохан, опуская в карман копеечную плату за комнату, когда мы сидели за чайным столом. И мне показалось, что Мааде, сидевшая рядом с ним, по другую сторону свечей, испуганно взглянула на меня и опять опустила глаза.

– И у кого же вы там собираетесь бросить якорь? – спросил Иохан, громко отхлебывая чай.

Зачем мне было это скрывать? Наоборот, возможность поддразнить Иохана откровенностью была слишком заманчива: он – только тайная рука Сиверса здесь, в этом захолустье, а я поеду в столицу и буду служить в доме самого графа (правда, еще не знаю, на какой должности и действительно ли в его собственном доме, но это я Иохану не скажу!)… А Мааде – ей я хотел, называя имя ее дяди, протянуть ниточку (если она пожелает взять ее, – хоть какую-то ниточку, которая через дядю связала бы меня с нею). Я сказал:

– Граф Сиверс предлагает мне занятие при нем.

– Вот как? – воскликнул Иохан с нескрываемым удивлением. – Ты погляди только…

Какое-то время он жевал плюшку и вдруг неожиданно сказал с живостью, которая свидетельствовала, что медлительный купец с белым лицом мог становиться человеком быстрых и неожиданных решений, ибо я не допускаю, чтобы он раньше об этом думал:

– Послушайте, а к чему вам сразу же бежать туда, как только граф вас поманил? Я предлагаю вам другое: здесь, в Раквере, как вам известно, мы будем строить школу, – нет, нет, теперь-то уж мы в самом деле приступим. Но пока она будет готова и начнет действовать, пройдет еще год-два. Вот это было бы для вас подходящим занятием, не правда ли? Однако до тех пор, поскольку вы годились госпоже Тизенхаузен для ее мальчиков, живите и дальше в моем доме и обучайте за три рубля в месяц моего мальчика! Он повернулся к жене: – Магдалена, это ведь было бы неплохо? Как-никак учитель с мызы?

Мааде секунду помолчала. Потом неуверенно сказала:

– Разве господин Беренд согласится? Если он получает место у графа Сиверса…

Я быстро подумал: «Боже мой, не может же этот трактирщик, этот подойник с носом Аполлона, быть настолько хитер, чтобы подстроить мне сатанинскую ловушку?! Не может же?! Ибо – с какой целью? Значит, он ничего между мною и Мааде не заподозрил? Да и что могло послужить поводом?! А ведь я ежедневно буду находиться в его доме?! Изо дня в день вблизи Мааде, я учил бы мальчика, который, может быть… Я почувствовал, как дрогнуло мое сердце и меня бросило в жар. Я должен это предложение обдумать… По тому, что сказала Мааде, я не понял, хочет она этого или нет…» Я сказал:

– Господин Иохан, мне нужно ваше предложение взвесить. Теперь, когда я… практически уже обещал графу Сиверсу. Условимся, что я отвечу вам, скажем, завтра.

Так что окончательно я с ним не простился. И не пошел прощаться к Рихману, хотя еще не было семи часов. Я шел обратно по ветру, метель гнала меня в спину домой… Домой?! – туда, на Адскую улицу, в снятую у Иохана конуру, где у меня на эту ночь, в сущности, не было больше права на пристанище, потому что Иохан принял от меня деньги за две недели, то есть точно до этого вечера. Дверь со двора здесь всегда была открыта. На ощупь я прошел по темному коридору до своей двери, вставил ключ в замок и вошел.

Я стал у засыпанного снегом окна, прижался лбом к стеклу и пытался думать… Боже, такое предложение… В самом ли деле за ним ничего не кроется, кроме Иоханова тщеславия («Как-никак учитель с мызы…»)? А может быть, и зависть, что иначе я окажусь, во всяком случае пространственно, гораздо ближе, чем он, к влиятельному вельможе?.. Я пытался сосредоточиться, а вместо того видел и слышал все, что происходило в доме Мааде и Иохана – и то, что там бывало, и то, что будет, если я соглашусь стать учителем Каалу: общие трапезы за зеннеборновским столом, сидение на плетеных стульях или вставание с них под слышимый их скрип, бормочущий баритон Иохана, когда он входит в комнату и выходит из нее. Каалу, радостно визжащий и бегающий по зеленому ковру – топ-тон-топ, и Мааде – но совершенно безмолвная, совершенно беззвучная Мааде, в домашней одежде, с распущенными волосами, на пороге спальни, какой я никогда ее там не видел; сквозь медь волос смотрящую назад – отталкивая, зовя… не знаю…

Не помню, сколько я так простоял, когда заметил темную сумеречную Адскую улицу за окном. И тут я увидел: кто-то, идущий со стороны Длинной, пройдя под моим окном, вошел в наружную дверь. И я уже знал, что это была она.

Я торопливо задернул посконные занавески, высек огонь, зажег свечу и распахнул дверь.

Мааде вошла. Она хотела закрыть за собой дверь, я стал делать то же самое, и ее рука на дверной ручке оказалась в моей. И так и осталась в моей руке…

– Мааде…

Нет, она не сбежала из мужниного дома к любимому в случайно накинутой одежде. Лицо у нее, правда, было напряженное. Но на ней была дорогая меховая шапочка и пальто с меховым воротником, на его ворсинках лежали полурастаявшие снежинки, которые в комнате сразу же превратились в капли.

– Что случилось? Каким образом ты?..

– Болен отец. Я сказала, что иду смотреть за ним. Я в самом деле туда иду. Но я пришла просить тебя…

– О чем?

– Беренд… не приходи к нам, не соглашайся стать… учителем Каалу…

Я же не мог иначе, я должен был спросить: почему? Ибо ее просьба могла означать: «Дорогой, я люблю тебя! Разве ты не понимаешь, что моя жизнь рядом с мужем вблизи тебя была бы невыносима! А я должна прожить свою жизнь там, где господь мне назначил… Поэтому я прошу тебя, не приходи!» Или это могло означать совсем другое: «Не приходи! Потому что я чувствую: ты вообразил бы себе, что мгновение близости, которое было между нами, означает бог весть что… Так думают все мужчины, я знаю. Ты питал бы ребячливые, бесплодные, обременительные надежды. Поэтому – не приходи!» Я спросил:

– Почему?

Я усадил ее на топчан. Я задул свечу. И сказал:

– Ответь мне в темноте.

Она прошептала:

– Не спрашивай.

И я не спросил. Не знаю, что мне больше помешало: мой страх или наш общий страх перед правдой ответа. Или моя страстность. Или ее страстность. Я нашел губами ее щеку, ее глаза, ее губы, дрожащими руками я ощутил ее необыкновенную душистую гибкость – и почувствовал, что она противится… Она высвободила губы от моего поцелуя и прошептала:

– Ты сделаешь то, о чем я прошу? Ты не придешь? Ты обещаешь?

– Господи, Мааде, если ты действительно об этом просишь, я обещаю тебе, я не приду…

Вдруг она прижалась ко мне и среди поцелуев восторженно и бесстыдно зашептала:

– Так иди ко мне сейчас… сейчас… сейчас… – и обрушила на все мои чувства удивительную, бурную волну готовности.

В девять вечера она ушла. С мелким, унизительным и неизбежным беспокойством: «Я должна успеть к отцу, прежде чем Иохан придет за мной. – И с торопливым прощанием на пороге: – Конечно, тебе нельзя меня проводить».

В девять утра я написал Иохану записку, что все же решил поехать к графу Сиверсу. Оставил ее в трактире и велел мальчику в десять часов отнести ее хозяину домой. Тут же в трактире нашел возницу, который согласился доставить меня в Пыдрусе. В двенадцать часов петербургские почтовые сани должны были отправиться из Пыдрусе в Петербург.

29

Из почти трех лет моей жизни в Петербурге к этой истории, к раквереской истории, относятся, в сущности, только последние дни. Однако мне следует вкратце рассказать и о том времени, что этим дням предшествовало. Не только потому, что для провинциальных представлений это было весьма поучительное время, но и из-за связи всего предыдущего со всем последующим, о чем я догадался, может быть, только позже.

Граф Сиверс встретил меня без удивления. Однако при моем появлении сказал:

– Я не думал, что вы станете меня разыскивать после смерти моей приятельницы. Я полагал, что только при ее жизни у вас могло гореть под ногами.

Но пристанище и работу он мне действительно предоставил там же, в своем доме у Царицына луга. Пристанищем мне служила комната под крышей, как здесь говорят – мансардная комната, несколько более просторная и, может быть, несколько менее обшарпанная, чем мое раквереское жилище, но все-таки из тех, какие предоставляют средней руки слугам. Почему-то мне казалось, что граф дал бы мне комнату получше, если бы потрудился пойти и взглянуть, какую я получил от мажордома; а что касается работы, так синекурою она не была, но он платил мне пять рублей в месяц плюс стол, общий с домашними слугами. Только едва ли ему так уж нужна была моя работа. Граф велел мне привести в порядок его библиотеку, то есть по собственному усмотрению расставить по полкам груды книг, наваленные в две большие комнаты нижнего этажа, которые он не без тщеславия называл своей библиотекой. И делалось это не для него, этого он не скрывал («Нет, нет, нет. Я захожу туда только случайно. Понимаете, я ведь еще не так стар, но уже и не так молод…»), а для теперешних и будущих нужд его младшего сына, четырнадцатилетнего Карла.

Членов графской семьи я, разумеется, видел и хорошо рассмотрел каждого в отдельности. Прежде всего супругу графа. Госпожа Бенедикте когда-то, видно, весьма хорошенькая, теперь же сильно увядшая, старательно скрывающая это под толстым слоем пудры, в белом парике дама, приближающаяся к пятидесяти, но все еще с внезапными порывами энергии. Дочь голштинского придворного, как я, кажется, уже сказал. Граф посватался к ней еще камер-юнкером, говорят, когда великая княгиня стала менять красивого юнкера на новых, таких же красивых возлюбленных. (За три года в столичном вельможном доме и ближних трактирах многого наслушаешься про господ, даже когда и не хочешь.) Говорили, что молодая госпожа с придворным небрежением относилась к разносторонним обязанностям своего супруга. Вместо того чтобы подвергать опасности его положение, чего со стороны молодой жены вполне можно было опасаться, она будто бы, наоборот, совсем примитивными средствами его укрепляла. Так, например, она купила кусок шелка и преподнесла его ко дню тезоименитства Елизавете, ставшей императрицей, которой хотелось этот шелк иметь, однако он показался ей слишком дорогим. Когда же Елизавета воскликнула: «А я сочла, что это слишком дорого!» – госпожа Бенедикте, присев в придворном реверансе, ответила: «Ваше величество, ничто не может быть слишком дорого для моей императрицы…»

Прежде чем говорить о сыновьях и дочерях графской четы, необходимо назвать так называемого племянника и одновременно приемного сына и зятя графа Карла – господина Якоба Иоханна Сиверса. Это был плотный сорокалетний мужчина, в коротком, по моде, белом парике, с острыми глазами, несколько ироничный и вечно куда-то спешивший – в случаях, когда, приехав из Новгорода, где был губернатором, ему случалось промелькнуть в нашем доме. Рассказывали, что господина Якоба еще мальчишкой старый граф привез из какого-то лифляндского захолустья в столицу, поставил его на ноги и отправил за границу учиться. В порыве юношеской восторженности господин Якоб прислал из Лондона в Петербург восемь мраморных бюстов Шекспира, которые отчим должен был разослать петербургским литераторам, но три из них до сих пор стояли в нашей библиотеке. Своей рукой я стер с них двадцатилетнюю пыль. Когда же я пригласил господина Якоба взглянуть на них, он, усмехнувшись, ответил, что сейчас у него нет времени. Что сейчас он занят более важными делами. Поговаривали, что он пользуется все растущим расположением императрицы Екатерины. Если бы я захотел одной фразой выразить мои трехлетние наблюдения за отношениями между приемным отцом и тестем с одной стороны и приемным сыном и зятем с другой, я бы сказал: они относились друг к другу с доброжелательным насмешливым уважением. Старик насмешничал и побаивался образованности молодого, но гордился делом своих рук, молодой иронизировал над некоторой неотесанностью старого, боялся его бесстыжего языка и всегда был немного настороже, помня о его огромных связях и славе неуловимого интригана. При этом в превосходстве господина Карла над господином Якобом порой проскальзывали мгновения беспомощной сердечности, ответных, однако, я не замечал. Своей жене господин Якоб, кажется, был верен совершенно не по-придворному.

Супруга господина Якоба, госпожа Элизабет Сиверс, урожденная Сиверс, старшая дочь графа Карла, крестница императрицы Елизаветы, бывала у нас только с мужем и поэтому – редко. Эта довольно бесцветная и, может быть, именно поэтому сильно накрашенная женщина лет тридцати, во всяком случае на глазах у отца и матери, как-то нервно и навязчиво заботилась о здоровье своего Якоба. Между прочим, не видно было, чтобы он чем-нибудь болел.

Младшая дочь графа Карла и госпожи Бенедикте, тоже Бенедикте, незамужняя девица лет двадцати пяти, жила в нашем доме. Внешне она напоминала отца – высокого роста, свежая, но при этом костлявая, с требовательными серыми глазами. Хотя жовиальности отца – которая, наверно, бывала и обманным приемом, но время от времени казалась чертовски подлинной – дочь была лишена. Она досаждала горничным мелочными придирками. Но, слава богу, полностью игнорировала подобных мне библиотечных крыс.

Сыновей графской четы, Иохана и Пеэтера, в доме видели редко. Эти два молодых лейтенанта с пробивающимися усиками служили в каком-то полку. Довольно заносчивые юнцы и, мне сдается, притворщики, они, насколько было не лень, изображали внимательных сыновей. Казалось, что мать старалась относиться к ним терпимо, но отец насиловать себя не желал.

Затем – четырнадцатилетний Карл, которого я уже упоминал. Вялый толстый мальчик с веснушчатым лицом. Граф окружил его французом, англичанином, математиком, учительницей музыки, учителем фехтования, латинистом, желая, видимо, воспитать из него мужчину, похожего на Якоба или даже еще больше отвечающего его идеалам, и при этом собственную плоть и кровь. Сперва мальчик позволял себя тянуть. Но, судя по тому, насколько равнодушно он относился к книгам, которые я отобрал и расставил для него в библиотеке, я в него не верил. Не верил, по-видимому, и отец. Хотя время от времени старик ронял какую-нибудь фразу в оправдание мальчика: «Как вы думаете, Беренд, конечно же фехтование не его область. И геометрия, очевидно, тоже. Но ведь французское произношение у него вполне хорошее – разве не так?» При этом сам граф говорил по-французски с королевской небрежностью и нижегородским акцентом.

И, наконец, в графском доме жила еще младшая дочь Лидинька. Когда я вошел в дом, ей было одиннадцать. Маленькая, как птичка, хрупкая девочка. Но этот ребенок – в известном смысле – в расчет не входил. Потому что несколько лет назад девочка перенесла оспу и ослепла. Следы болезни были видны и на острых скулах, ниже белой повязки, которую она носила на глазах. Несмотря на то что в доме она была единственная, кто не мог читать, она оказалась и единственной, кто с первого дня стал приходить ко мне в библиотеку. По дому она передвигалась совершенно свободно, только иногда, осторожно ступая, вытягивала вперед руку. И времени у Лидиньки было больше, чем у остальных. Хотя у нее имелась своя гувернантка, ее образованию не придавали значения, а по возрасту у нее не было никаких светских обязанностей.

Ее вопросы, когда она беззвучно появлялась в библиотеке, были детскими и в то же время странными своей неожиданной разумностью. Я помню наш первый разговор:

– Вы наш новый библиотекарь?

– Да, мадемуазель.

– Я не мадемуазель. Я Лидинька.

– Хорошо.

– Почему сегодня в воздухе еще больше пыли, чем обычно?

– Потому что я начал вытирать книги.

– A-а. Вы стоите сейчас справа, возле окна?

– Да.

– Как вас зовут?

– Беренд Фальк.

– Фальк?[50]50
  Сокол (нем.).


[Закрыть] Ой, но у меня вы уже не можете выклевать глаза. Ха-ха-ха. А вы честный человек?

– Честный? Я надеюсь. Скоро вы сами сможете в этом убедиться…

– Конечно. А вы будете иногда читать мне вслух?

– С удовольствием.

Почти каждый день она просила меня что-нибудь ей почитать. То из какой-нибудь детской книжки басню Эзопа или Геллерта, а то сказку про Кота в сапогах. Или что-нибудь по моему выбору. Например, отрывки из шекспировской «Бури» в переводе Виланда. Она никогда не задавала вопросов о прочитанном. Когда я как-то попытался ей что-то объяснить, она сказала:

– Не надо. Я хочу сама себе это представить.

Иногда она о чем-нибудь рассказывала мне. И рассказы ее тоже были неожиданны. Случалось, они содержали поразительные семейные разоблачения. Очевидно, в семье к ней относились так, как иногда относятся к слепым, к которым привыкли: мы знаем, что они нас не видят, и склонны забывать, что они нас слышат. В силу чего Лидинька знала многое, совсем для нее не подходящее.

– Наш Иохан женится. На мадемуазель Липхард. Она оттуда, из вашей Лифляндии. Теперь отец уже не будет платить карточные долги Иохана. – Или: – А вы нюхали Пеэтера? Нет? Когда он приходит, от него всегда разит потом, лошадьми и вином. А когда уходит, то пахнет, как флакон душистого ванного бальзама. Вчера отец его прогнал. Тогда он пошел к матери и сказал, что отец гадкий паяц и мужлан. Мама дала ему пощечину и заплакала. Я не плакала: из-за пьяниц плакать не стоит.

Случилось, Лидинька роняла фразы, казавшиеся сомнамбулическими. Я слышал, как мать назвала ее нашей маленькой сивиллой. Наверно, не впервые. Думаю, Лидинька выяснила, что это слово означает. Допускаю, что она сознательно пестовала в себе эту способность.

Весной 1773 года императрица посылала графа Карла в Эстляндию. И если я здесь об этом вспомнил, то не только из-за слов, которыми Лидинька проводила нас в дорогу, и не потому, что граф взял меня с собой в это путешествие, а главным образом потому, что мне хочется показать, насколько ошибались те, кто утверждал, что хотя императрица Екатерина и возвела графа Карла в обер-гофмаршалы, но до его отставки шесть лет назад и позже держала его вдали от всех дел. Оттого что не доверяла фавориту Елизаветы. Политикой, как мне стало ясно в Петербурге, граф никогда не занимался. Однако доверительные поручения, которые можно давать только тем, кто хорошо разбирается в людях, императрица на него все еще возлагала. Так и на этот раз. Графу надлежало поехать в Таллин, чтобы встретить там Гессен-Дармштадтскую ландграфиню и трех ее дочерей. И сопровождать этих дам в столицу. По дороге обеспечить им в своей Лаагнаской мызе под Нарвой трехдневное торжественное пребывание. А в пути наблюдать за дочерьми и доложить по возвращении, которая из трех девушек в большей мере годится стать супругой наследника престола, то есть будущей русской императрицей.

Но не эту поездку, не этих барышень собирался я здесь вспоминать, а только слова, сказанные мне Лидинькой на прощанье, когда она зашла в библиотеку перед моим отъездом. Ее рука нащупала на столе мою грозившую развалиться плетеную корзину. У стола остановилась теперь уже тринадцатилетняя девочка, но такая же хрупкая, с отсутствующим-прислушивающимся выражением на бледном лице. Своими тонкими, нервными и немного действующими на нервы пальцами она дотронулась до корзины.

– Что это за птичье гнездо здесь у вас, господин Фальк?

– Это моя дорожная корзина, Лидинька. Я скоро Уезжаю. Недели на две. Вместе с вашим отцом.

– Поезжайте, поезжайте… – И потом, можно сказать, пророчески, совсем как сивилла, добавила: – Das Huhnchen wird fur den Truthan ausgewahlt. Damit sie uns die Falkchen ausbriiten… – Выбирать цыпленочка для индюка. Чтобы она высиживала нам ястребенков.

Поздней осенью, во время долгих торжеств по поводу помолвки с Гессен-Дармштадтской Вильгельмивой, которую императрица по совету Сиверса предпочла другим сестрам, наследник престола – о чем немало шептались – снова много раз показал, что он индюк.

К слову сказать, отсюда, из графского дома, казалось, что празднества, как эти, так и другие, составляли, в сущности, фон и смысл всей петербургской жизни. Для меня они оставались, разумеется, только смутными слухами, шумом подъезжавших и отъезжавших саней и карет, наблюдаемых из окна мансарды, далекими шагами парадных гостей по лестницам, которых я держался подальше, чтобы не мешаться под ногами, а вблизи – вечно подгоняющие, сварливые распоряжения мажордома между глотками за обеденным столом, немые слуги, покорные писари, утомленные кучера. Изредка по серо-зеленому с полированными мраморными колоннами полу вестибюля торопливые шаги госпожи или барышни Бенедикте в облаках пудры. Или едва заметное движение подбородка господина Карла над шелковым жабо в ответ на мой поклон. Или топот лаковых сапог пропахшего коньяком молодого господина Пеэтера (теперь я всегда узнавал его по запаху).

Это почти нескончаемое празднество, перекинувшееся из императорского дворца в дома петербургских вельмож, – я догадывался об этом с самого начала – на самом деле было пиром во время чумы. И в самом прямом смысле этого слова. При моем появлении в Петербурге воздух еще гудел от благодарственного колокольного звона по поводу того, что чума, которая в семьдесят первом году опустошила половину России и особенно жестоко – прежнюю столицу, все же остановилась на пороге новой. Но вот гулянья по поводу сватовства наследника еще не кончились, как одним октябрьским утром семьдесят третьего года в библиотеку неожиданно вошла взволнованная Лидинька. И сообщила:

– Я жду этого с начала большой чумы!

– Чего?

– А того, что если люди так умирают – десятками тысяч, сотнями тысяч, – то кто-то ведь должен воскреснуть из мертвых! Не правда ли? Ведь должен?!

– Что вы говорите, Лидинька?! Кто же воскрес из мертвых?!

– Император Петр Третий!

30

Конечно, о том, что начало происходить и произошло в далеких юго-восточных губерниях империи, мои сведения сперва были весьма неопределенными. Даже о том, как отозвались события вокруг меня в доме графа Сиверса, мне приходилось, в сущности, только догадываться.

Можно себе, во всяком случае, представить, каков же был первый испуг императрицы и как она заклинала всех, кто должен был твердо об этом знать… Или как она, возможно, хотела, но не решалась заклинать их – братьев Орловых и некоторых других: «Орлы мои, самые преданные мне души, – вполне ли вы уверены? Уверены ли вы, что там, в Ропше, одиннадцать лет назад вы?.. Алексей, ты же это наверняка знаешь? Ты ведь поклялся мне, что задушил его собственными руками? Так как же он теперь?.. Или этот дурень перехитрил вас? И спасся? Или вы оказались растяпами и дали ему убежать? Так за что же я все эти годы всех вас берегла и баловала?! За что?» Пока наша милостивая государыня императрица в конце концов не успокоилась. Ибо выяснилось, что дьявол, который разжег на юге бунт, все-таки не Петр Третий, а всего-навсего беглый казачий хорунжий.

Однако бунт от этого успокоительного сообщения не утихал, а из недели в неделю все разрастался. Начали поступать самые невероятные сообщения. Генерал Карр был разбит Разбойником, отступил, уехал в Москву и был смещен. А Разбойник осадил Оренбург. Он будто бы объявил свободу крестьянам и смерть всем помещикам. Дворянство из юго-восточных губерний бежало в Москву. Калмыки и башкиры присоединились к бунтовщикам. Уральские заводы сдались, и лучшими пушками в империи завладел теперь Разбойник…

Должен сказать: как это ни странно, но, именно следя за этими событиями, граф Сиверс снова обнаружил меня в своем доме. На протяжении двух лет он меня словно бы и не замечал. А теперь велел позвать к себе в кабинет.

На его письменном столе, свешиваясь с краев, лежала саженная, но не до конца нарисованная карта России. Граф пояснил:

– У меня имеются, конечно, различные карты империи. Но для моих глаз они слишком мелки. Возраст. А все мои очки и лупы годятся только для чтения, но не для карты. Если хочешь увидеть не только какую-нибудь одну дурацкую часть, а все целиком. Как сейчас.

Я подумал: ого, у господина графа замашки штабного генерала… А почему бы и нет, ведь в армии или в отставке, всерьез или понарошку – он же все-таки General еn chef…

Граф продолжал:

– И мне нужна обзорная карта с крупно написанными, легко читаемыми названиями. Наш геометр начал ее делать, тот Иваныч, который давал Карлу уроки, но у него что-то с животом случилось. Я его уволил. Чтобы он не занес в дом заразу. А вы сумеете нарисовать мне такую карту по моим мелким картам?

За двое суток на полу в библиотеке я нарисовал ему карту чернилами разных цветов. Граф велел повесить ее у себя в кабинете на стену и стал рассматривать, отступив на три шага. Он сказал:

– Ну-ка, объясните мне, что у нас здесь?

Я объяснил, что голубое пятно в верхнем углу справа Финский залив, черное пятнышко в конце залива – Петербург, а черная точка справа наверху – Тобольск. И что три голубых пятна внизу – это северные оконечности Черного, Каспийского и Аральского морей. Показал ему Москву, Волгу, Уральский хребет, города Яик и Оренбург.

– А это что за закорючка там вверху, левее Петербурга?

И я, честно говоря, несколько смутился. Геометр, начавший делать эту карту, так мало места оставил на ней к западу от Петербурга, что Таллин там уже не умещался. Но Раквере я, хоть и с трудом, на самом краю карты все же обозначил. Черный кружок по ту сторону Нарвы и, в сущности, уже за краем, я даже не могу сказать, зачем я это сделал: то ли в надежде, что граф его не заметит, то ли, наоборот, что он обратит на него внимание. И сказал насколько сумел непринужденно: