Текст книги "Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы)"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

И первоначально эта история случилась со мной именно там, скажем, году в 1799-м. Уже не очень молодой гёттингенский профессор познакомился с выступающей в Копенгагене скрипачкой Стиной – пока Стина вместе с сыном и в обществе молодого рыбака по фамилии Мартенс не уехала из Изефиорда на остров Святого Креста, разрушенный губительным торнадо, – или что-то вроде этого…

Порой я спрашивал себя: но, может быть, со мной не произошло ни того, ни другого? Может быть, образы Стины и Иветты навеяны моими ненаписанными романами? Потому что время от времени мысль о художественном фабулировании и в самом деле то притягивала, то опять отпугивала меня – своей парализующей неограниченностью, подавляющей свободой, которые оно предоставляет по сравнению с эгоцентризмом монархов, утилитаризмом министров и ограниченностью юридического языка…

Роман Георга Фридриха Мартенса с кроноборгской Стиной мне помнится смутно. Совсем смутно, когда я сравниваю его с обжигающей и под слоем пепла пылкостью романа Федора Федоровича и Иветты. И все-таки я хочу сказать: девушки этих историй воплощают мою жажду неконвенциональности. Ибо я сам создал все на мастерском владении конвенциональностью. И втайне восхищаюсь, всегда восхищался отсутствием условностей в других. В тех случаях, конечно, когда оно не переходит приемлемых границ. Кати, ты ведь слышишь меня – я восхищался этим и в женщинах. Да, признаюсь, и в женщинах, хотя в тебе, при твоем слишком хорошем воспитании, этого так мало.

А вот и станция Пикксааре.

19

Вот и станция Пикксааре.

Пять минут поезд с пыхтящим впереди паровозом стоит перед низким желтым зданием станции. Одни сходят с поезда, другие садятся. На перроне смесь загорелых скул и светлых усов латышских и эстонских крестьян и лица молодых и пожилых женщин, выглядящих старше своего возраста. Их белые или черные воскресные платки повязаны так, что спереди, надо лбом, образуется острая арка, которая мне всегда напоминает церковные окна.

С севера, между полями, тянется к привокзальной площади дорога, и в конце ее, у самой станции, в тени стоит хорошо откормленная лошадь с медными бляхами на крупе, запряженная в нарядную одноколку. И тут же из здания станции на перрон выходят явно те самые люди, кто приехал к поезду в этой одноколке. Молодая женщина и старый мужчина. И мне доставляет удовольствие и приятную уверенность чувство, что долгое, изменчивое время, которое мне дано было прожить, множество встреч, выпавших на мою долю, и мой приметливый, от бога, острый глаз выработали у меня недюжинный опыт. Не боясь ошибиться, я могу определить тип человека, его сословие и многое другое, что за этим человеком стоит, во всяком случае в объеме достаточно простых делений, встречающихся здесь, в наших Лифляндии и Эстляндии.

Женщине около двадцати пяти, может быть даже меньше. Ибо у нее детское круглое лицо, но удивительно статная фигура. В ее движениях та плавная гибкость, а цвет лица так прозрачно матов, по которым определяешь молодую замужнюю женщину. На ней коричневый в бежевую клетку, весьма заметный костюм и коричневая шляпа с широкими кружевными полями, и, хотя эта женщина несколько неожиданно разнообразит мое представление о прибалтийских дворянских дамах Лифляндии, она, вне всякого сомнения, дворянка. Станция Пикксааре расположена так, что я не могу, конечно, определить, приехала ли она с какой-нибудь эстонской мызы – откуда-нибудь из Умпалу или Хольдре, или с латвийской стороны.

Мужчина моего возраста или немного моложе, эстонец, латыш, немец – сказать трудно, во всяком случае не из мызников. Но по виду этой молодой женщины и по его собственному полугородскому-полудеревенскому облику я могу точно определить его место: он управляющий мызой этой молодой госпожи. И, по-видимому, эстонец. При более близком рассмотрении я это чувствую. Несколько мужиковатый, с некоторым образованием, довольно почтительный, несколько неуклюже-ловкий дядя. Управляющий сам привез госпожу на станцию: кучера нигде не видно, да в одноколке втроем и не поместишься. Они о чем-то говорят между собой. О чем – этого я сквозь вагонное окно не слышу. Разумеется, говорят по-немецки. Молодая хозяйка дает какие-то распоряжения. Управляющий что-то отвечает. Он торопливо поднимает ее чемодан, кожаный заграничный чемодан, в вагон. В вагон первого класса, значит в мой вагон. И прощается с госпожой. Она, по-видимому, уже на ступеньках вагона. Во всяком случае, прощание происходит так близко от тамбура, что мне этого из окна не видно. В наше время можно даже допустить, что госпожа подает управляющему кончики пальцев.

Поезд сразу двинулся. Очевидно, начальник станции просто не отправлял его до тех пор, пока всем известная в ближней округе молодая дама не села в вагон. Так же как Куйк в Пярну был бы готов при необходимости на минутку задержать поезд ради меня. А дама со своим чемоданом сейчас, конечно, в коридоре. И чемодан у нее на вид достаточно тяжелый. Даже кряжистый старик поднимал его с усилием. А теперь молодая госпожа должна дальше это делать сама. Если она не хочет ехать в первом купе, расположенном на колесах, самом тряском, где, кроме того, уже могут быть пассажиры. Молодая дама должна волочить свой чемодан по тесному коридору узкоколейного вагона. Ибо если бы он даже не был слишком тяжел, чтобы взять его в руку, она не уместилась бы вместе с ним в коридоре… Ха-ха-ха-хаа. Но ведь не застрял же у этой дамы там в коридоре каблук перед встречным поездом. И я не знаю, хватило ли бы у меня воспитанности, если бы меня как-то не раздражала неясность, какое же у нее лицо: открытое, любопытное эгоцентричного ребенка или гордое лицо фарфоровой куклы… Кроме того, мне надоело так долго сидеть на месте. И от беспрепятственного агрессивного наплыва мыслей и воспоминаний, которые меня время от времени и сейчас снова атакуют, мне в одиночестве немного неуютно. Я выхожу из купе в коридор и тут же вижу ее.

Чувствую, что, в сущности, это совсем не нужно. И все же…

– Gnädige Frau gestatten…[128]128
  Милостивая государыня разрешит… (нем.).


[Закрыть]

Подхожу. Берусь за ручку ее чемодана рядом с ее рукой в кольцах. У самого моего лица ее блестящие каштановые волосы, пахнущие духами. Честное слово, это «Brise de Paris»[129]129
  «Парижский ветерок» (франц.).


[Закрыть]. Здесь даже для дворянской думы редкость. Я поднимаю чемодан.

– Wohin darf ich?[130]130
  Куда разрешите? (нем.).


[Закрыть]

– О, vielen Dank! Ja, es ist einerlei. Bloß irgendwohin[131]131
  О, большое спасибо. Все равно куда (нем.).


[Закрыть].

– В таком случае, – говорю я (и усмехаюсь про себя – насколько поспешно, и как естественно, и каким гулким голосом я отвечаю), – если милостивая государыня разрешит – сюда.

Я открываю дверь своего купе, ставлю чемодан на пол, переставляю портфель и мыйзакюласкую корзинку на свое сиденье, указываю даме на место напротив.

– А ваш чемодан поставим сюда. Чтобы он вам не мешал.

Ставлю ее чемодан на свое сиденье, рядом с портфелем, потому что иначе в тесном купе он занял бы весь проход между сиденьями, а в сетке для пакетов он бы не уместился. Дама входит в купе и, улыбаясь, садится напротив меня. Прежде чем сесть, я делаю, я сам это чувствую, несколько игривый поклон и говорю: «Профессор Мартенс». И она кивает с само собой разумеющейся улыбкой и называет свою фамилию, которую в тряске поезда я не разобрал и которая звучит вроде «Frau Soundso»[132]132
  Госпожа такая-то (нем.).


[Закрыть].

– Если я смею полюбопытствовать, милостивая государыня родом из этих мест?

– Да, отсюда.

– С северной или с южной стороны? То есть, я думаю, с эстонской или латвийской стороны?

– Ну да, в таком месте об этом действительно приходится спрашивать. С эстонской.

– Тогда – из Хольдре? Или Пупси? Или какие еще есть мызы в той стороне?

– О, я вижу, господин профессор хорошо знает географию этих мест. Я из Таагепера.

Хм. Значит, не из Холлерсхофа и не из Пупси, а из Ваагенкюлл, как мы их называем в нашей беседе. Последнее, если мне не изменяет память, должно принадлежать Стрикам. И их фамилия вовсе не звучит вроде Soundso. Но у них могут быть родственники с бог знает какими фамилиями. А переспрашивать ее фамилию мне просто не подобает. Я говорю:

– Да, что касается географии этих мест, то вполне естественно. Я пярнусец и езжу по этой дороге с тех пор, как железная дорога существует. А до этого ездил на лошадях. Всего более шестидесяти лет.

Молодая дама не говорит, что, судя по моей моложавой внешности, она не допускает возможности таких давних поездок. Или нечто в этом духе. Хотя подобная поверхностная реакция со стороны такой дамы была бы наиболее вероятной. Да и кто она такая! Я даже не знаю, почему я вдруг так нетерпим по отношению к этой молодой женщине, перед которой я только что испытывал искушение порисоваться. Однако действительно, женщины нашего провинциального дворянства весьма малообразованны. Bonne[133]133
  Няня (франц.).


[Закрыть], домашние учительницы, немного Шваба, немного «Вертера»… в голове, или, скажем, в головке, наизусть несколько строк из шиллеровской «Песни о колоколе», немного французского, фортепьяно, балета, рисования пастелью. И бесконечно самоуверенные манеры. Нога в коричневых заграничных дорожных ботинках (удивительно маленькая, кстати) свободно и дерзко перекинута через другую, что по чисто провинциальным обычаям считалось бы неблагонравным. Она спрашивает:

– Простите, я не знаю, вы петербургский или тартуский профессор?

– Петербургский.

– Ах, так. В Петербурге я знаю немногих. А большинство тартуских мне знакомо.

– Вот как! – Интересно, откуда она их знает? Впрочем, почему бы не знать? – Может быть, кто-нибудь из тартуских профессоров ваш счастливый супруг?

Насколько я знаю, там на кафедрах осталось мало немцев. Для усиления государственном благонадежности университета большая часть их освобождена или «съедена», или они сами куда-нибудь перешли. Однако кое-кто из тех, чьи жены происходят из местных помещичьих семей, наверно, все еще преподает. Их жен я не знаю. Но из них самих, по крайней мере по фамилиям, кое-кто мне известен. Если они не ушли в самое последнее время: Бергманн, Бульмеринк, Хаан.

Молодая женщина напротив меня с неожиданным удовольствием звонко рассмеялась:

– О нет! Совсем нет. Но я училась в тартуской гимназии. Не такой уж этот город большой.

– Вы учились в высшей немецкой школе для девочек? Мне известно, что в Тарту такая школа имеется.

– Нет. Я училась в Пушкинской гимназии.

– Вот как.

Интересно. Если немецкая дворянская семья в Лифляндии отдает свою дочь в Пушкинскую гимназию, то есть в русскую гимназию, значит, семья эта обрусевшая. В то же время, как я слышал, в этой гимназии учится довольно много эстонских девочек, дети чиновников и богатых крестьян. Но у них это свидетельствует не о стремлении семьи к обрусению, а о национальной жажде получить образование. Потому что только теперь, всего четвертый год, в Тарту существует для эстонских девочек эстонская гимназия. Однако, если вернуться к обрусению прибалтийцев: почему небольшой народ, который шестьсот лет с достоинством сохранял себя, вдруг начинает ржаветь и растворяться, подобно железу в болоте, – не женщину же с кукольным лицом искушать мне этим вопросом. Возможно, что растворение у балтийцев просто более высокая степень приспособляемости? Если то, чему господин Гренцштейн[134]134
  А. Гренцштейн (1849–1916) – эстонский журналист и педагог.


[Закрыть] учил эстонцев, мы перенесем на немцев, то несомненно… Значит, и самоубийство – пусть от непротивления – может быть приспособлением? Ерунда какая-то… Кстати, здесь, в этих местах, признаки обрусения прибалтийского дворянства достаточно редкие, но в Петербурге они более чем очевидны. Ха-ха-ха-хаа: по-видимому, закон гравитации действителен не только относительно массы, но и относительно власти. Только в этом случае его стоило бы несколько перефразировать, уточнив направление его действия. То, что в отношении массы или, скажем, в отношении небесных тел называют расстоянием, в случае с властью следовало бы определить словом близость: притяжение обратно пропорционально квадрату близости.

Однако эта госпожа заметила, что у нее есть знакомства и в петербургских академических кругах.

– Если вы позволите мне и дальше проявлять любопытство: кого вы знаете среди моих петербургских коллег? Чтобы знать, кому мне следовало завидовать до нашей с вами встречи.

– О, как вы галантны! Ну, в сущности, многих. Профессоров Пахманна, Петрушевского, Иностранцева, Бауера, Миллера. И Григория Эдуардовича Зенгера. Если вы считаете его профессором. С ним я познакомилась, когда он был министром просвещения. Весной 1904-го. Теперь он уже не министр. А разрешено ли ему вернуться на кафедру, я не знаю.

Я смотрю в окно. Мы едем по равнинной местности, по обе стороны дороги большое зеленое поле ржаных всходов, поместье Гротемуйжа, справа его кирпичные здания, освещенное солнцем поле перерезано белыми клочьями паровозного дыма. Все на своем месте. Но когда я снова перевожу взгляд на мою визави, я вынужден все-таки сглотнуть. И ловлю себя на мысли, что, видимо, я ослышался. Потому что если не ослышался, то бойкая, с фарфоровым лицом дама очень даже высокопоставленная особа… Или совсем уж невероятная шарлатанка. Или у меня просто не хватает умения понять умопомрачительный юмор молодого поколения… Во всяком случае, я мягко улыбаюсь и спрашиваю, не выдавая своего удивления:

– И в какой же связи вы познакомились со всеми этими господами – если я смею быть столь любопытным?

– Почему же нет, – говорит госпожа с само собой разумеющейся любезностью, – весной 1906 года все эти господа или были членами Первой Государственной думы, или вращались в ее кулуарах в Таврическом дворце.

– Так-так-так. Значит, и вы бывали?! Дамы там особенно часто не встречались?..

– Я бывала там как журналистка.

Voila![135]135
  Вот как! (франц.).


[Закрыть] Значит, какой-то модный прибалтийско-немецкий синий чулок… Или суфражистка. Кажется, теперешнее время рождает их в довольно большом количестве. Стой, стой, о ком это я недавно слышал – правильно – о фон дер Мюлене из Выйсику: будто ему уже не справиться со своей женой, австрийской графиней, с ее излишней свободой слова и пера, которую эта молодая дама себе позволяет, ее зовут Херминия, если не ошибаюсь.

– Ммм. И с министром Зенгером вы встречались тоже как… журналистка?

– Нет. К нему я ходила просить о разрешении поступить в университет. Это очень сложная история…

– Да?.. И получили?

– Получила.

Эта Strohjournalistin[136]136
  Соломенная журналистка (нем.).


[Закрыть] столь наивна, что считает возможным говорить подобную ерунду университетскому профессору. Будто профессор не знает, что в России никакой министр не может дать женщине разрешение поступить в университет. Другое дело Бестужевские курсы. Но это не университет. И чтобы туда попасть, не требуется разрешение министра.

– Разрешение я получила благодаря не столько министру, – кокетливо уточняет молодая дама, – сколько его сенбернару.

Еще того лучше.

– И в какой же университет он разрешил вам поступить?

– Я просила его дать распоряжение директору Бестужевских курсов. Это потому, что мне было только семнадцать лет. Правда, я окончила гимназию с золотой медалью. Но этого было недостаточно, поскольку мне было мало лет.

– И тогда с разрешением министра вы пошли на Бестужевские курсы?

– Нет, не пошла. Я и не хотела туда идти. Я хотела только попасть в списки курсисток.

Правильно. Именно такая она и есть. Какое-то – как бы сказать – беспощадное игривое тщеславие.

– А почему вы так торопились, что пошли даже к министру?

Я спросил в какой-то мере из любопытства, но и просто из вежливости. На самом деле глубоко сомневаюсь, что она когда-нибудь ходила к министру. Для себялюбивой дворянской девчонки такое вполне возможно, если у нее достаточно претенциозные привычки и имя. И покровители. Но вымыслы этой дамы слишком прозрачны, чтобы я ей хоть на секунду поверил.

– Торопилась я потому, – объясняет она воодушевленно, – что иначе я потеряла бы целый год. А я хотела получить статус студентки в России и с ним попасть в Хельсинкский университет. В Финляндии ведь женщины уже тридцать лет имеют право учиться в университете. Не знаю, почему Россия считает своих женщин хуже, но это так.

Мда. Я достаточно компетентный представитель русской системы образования. В конце концов. Так что мне следовало бы прояснить неосведомленность этой дамы. Я мог бы прочесть ей лекцию, несколько лекций по истории высшего образования женщин в России. Но почему у нас, даже после пятого года, когда многое сдвинулось с места, женщины все еще лишены права поступать в высшие учебные заведения – этого я ей сказать не мог: виной была глупость тех, кто решал, и нерешительность тех, кто осуществлял. Дебильность императора и инерция боязни за свою шкуру у министров. Ибо каждое движение в этом направлении сразу же с соответствующей стороны объявляется революционной заразой… Но эту маленькую кокетку, жаждавшую статуса студентки, с нужной отеческой иронией я ставлю на место:

– Так что матрикул Бестужевских курсов вы все-таки получили и с его помощью – и Хельсинкского университета?

– Да.

– И после этого осчастливили своего избранника?

– Прежде я окончила Хельсинкский университет.

– Да-а? – Приходится, видимо, поверить…

– С магистерской степенью.

– О-о-о? В какой области, если можно полюбопытствовать?

– В филологии. Точнее – я занималась фольклором. Особенно эстонским. Ну да. Вы юрист, вам не известно: собрания доктора Хурта[137]137
  Я. Xурт (1839–1907) – эстонский фольклорист, языковед и общественный деятель.


[Закрыть], самые фантастические собрания фольклора в мире, находятся в Хельсинки. Я составила к ним научный регистр. Под руководством профессора Кроона. Но существенно изменила его методику.

Как бы невероятно все это ни звучало, но полным блефом быть не могло.

– Милостивая государыня, немецкая дама, которая идет после русской гимназии в финский университет изучать эстонский фольклор, – это же просто фантастично…

Брови моей дамы образуют дугу. Она смотрит на меня вылупленными глазами:

– Почему немецкая?! Я не немецкая дама. Я эстонская дама!

Ну, такая формулировка была бы поразительна в любом случае. Однако в последнее время подобного рода явления уже настолько подготовили наше сознание, что с ног нас они уже не сбивают. У выдающихся эстонских деятелей, у тех немногих, у которых имеются жены, они, как правило, называют себя немецкими дамами, как бы ни были туманны для этого основания. Но среди самого молодого поколения, говорят, встречаются и такие, которые сказали бы о себе подобно моей визави. Разные Айно Таммы[138]138
  А. Тамм (1864–1945) – эстонская певица и педагог.


[Закрыть] и кто там еще. Но на устах именно этой молодой дамы такая фраза, такой возглас звучит épatant[139]139
  Сногсшибательно (франц.).


[Закрыть]. Хотя в жизни мне встречались и большие неожиданности, чем эта. К счастью. И к сожалению. Для дипломатов это неизбежно. Так что в отношении неожиданностей я, как бы это сказать, настолько закоснел, что для меня не составляет никакого труда с доброжелательной улыбкой выслушивать такие дерзкие и в то же время наивные заявления. Как не составляет труда и проглотить свое разочарование. По поводу того, что все мои типологические построения разлетелись в прах. И все-таки мое удивление подводит меня. Потому что чем-то я хочу его уравновесить. Чем-нибудь я хочу эту эстонскую даму поразить. И не предвижу, какой шквал навлекаю на свою голову. Тем, что обращаюсь к ней по-эстонски:

– Милостивая государыня, значит, по происхождению эстонка?

Она с воодушевлением смотрит на меня:

– Разумеется, господин профессор. Так же, как и вы. Я знаю. Еще мой отец говорил мне, что у нас есть профессор Мартенс. Всемирно известный человек. По книгам которого учится половина студентов всего света. И который ездил в Америку заключать мир между Россией и Японией.

Теперь я уже с некоторым интересом спрашиваю, кто ее отец. В эстонском обществе не так уж много отцов, дочери которых имеют иностранный диплом магистра филологии. Но полной ясности у меня не возникает. Хозяин хутора, конечно. Волостной староста, только не понять, в Вильянди или в Валга. Адвокат, мне кажется, без диплома, но я воздерживаюсь от неловкого вопроса. Кроме того, как я понимаю, владелец дома и книжного магазина, видимо, в городе Валга. Пусть. Хотя всего этого как-то слишком много для одного человека.

– Это и был ваш отец, который привез вас в Пикксааре к поезду, как я видел?

– Ах, вы видели? Да, это был отец.

– Но послушайте, – я опускаю обращение, мне кажется, оно лишнее в разговоре с молодой женщиной, – раньше, когда вы говорили о своем посещении министра Зендера, вы обронили странные слова. Что вы получили от него документ для университета или Бестужевских курсов благодаря сенбернару? Ха-ха-ха-хаа. Расскажите, как это было.

И она сразу начинает рассказывать. Очень складно, с удовольствием прирожденной рассказчицы. Так подробно и красочно, что вся сцена предстает у меня перед глазами. В сущности, слишком красиво, слишком литературно, чтобы этому вполне поверить. Но и слишком точно, чтобы считать это сплошной выдумкой.

20

Ей семнадцать лет. От кого-то она получила рекомендательное письмо. Кто-то подготовил ее визит к министру. Это должно было исходить от достаточно влиятельного лица. Потому что гимназисток министр каждый день не принимает. Если у него остается время от работы (а в 1904 году воздух был слишком наэлектризован, чтобы это могло часто случаться), то ему хотелось бы посидеть над своим Горацием, от которого его оторвала государственная деятельность. Итак, эта девочка приходит в назначенное время в министерство. Кстати, я проверяю, знает ли она, где оно в Петербурге находится. Да, она знает: недалеко от Александрийского театра, по правой руке, на углу Фонтанки, огромный дом. Она приходит к вечеру, часа в четыре, и выясняется, что министр на чрезвычайно важном заседании, правда, здесь же, по другую сторону вестибюля с мраморным полом, но это общегосударственное заседание кураторов учебных округов, и барышне придется обождать. О ее приходе секретарю министра известно. Барышню просят обождать в кабинете министра. «Нужно сказать, это весьма странно, – подумал я. – Интересно, с чьей же рекомендацией она явилась». И она сидит там в кабинете в полном одиночестве на большом кожаном кресле. (Наверняка я не раз сидел на этом самом кресле, думаю я, и в каком-то нижнем слое мозга это общее кресло вызывает у меня ощущение пунктирной близости к молодой женщине, сидящей напротив, но близости непристойной…) Итак, она сидит там и ждет и, разумеется, волнуется. Она смотрит на огонь в топящемся камине и вдруг замечает, что в темноте рядом с камином что-то блестит – она видит собачьи глаза и собаку. Огромного пятнистого пса. И, конечно, очень пугается. Мгновение она взвешивает, не закричать ли и не выбежать ли из комнаты. Но, очевидно, инстинкт заставляет ее остаться на месте. Ей предстоит столь важная встреча, что какой-то очень давний, первобытный опыт может стать ее путеводителем. А еще возможно, что в ее памяти промелькнули какие-то литературные примеры – если не там, в кабинете министра, то, по крайней мере, здесь, в вагоне, когда она мне рассказывает. Ха-ха-хаа – и она тут же говорит: «Знаете, я только что перед этим прочла „Маленького лорда Фоунтлери“, если вы помните…» Она подавляет страх и начинает с собакой разговаривать. Дружески, нежно, но самоуверенно. Самоуверенность этой девочки вообще, должно быть, еще большая, чем можно себе представить. Громадное животное медленно встает и подходит к ней. От ее юбки пахнет домашней валгаской избой, и величественный министерский пес с интересом ее обнюхивает. Девушка смелеет и медленно, спокойно кладет руку на шубу сенбернара и начинает почесывать его за ушами и под мордой. Она говорит с ним мягко и убедительно, на безупречном государственном языке Пушкинской гимназии. И только услышав покашливание, замечает, что министр прибыл и – боже мой! – уже неизвестно сколько стоит и наблюдает за сценой. Девушка вскакивает, называет себя, ждет, пока министр предложит ей сесть и сядет сам, и излагает ему свою просьбу. Я представляю себе – с достаточно хорошим знанием дела, четко и коротко. Но министр слушает ее невнимательно и думает, что ее приход – одно из двух: или ребячливость, или бесстыдство, – последний вариант он от усталости отводит в сторону и решает отнестись к просьбе юной девицы как к детской ребячливости. И я его вполне понимаю. Ему уже давно надоели продолжающиеся студенческие беспорядки, и настроение у него довольно безнадежное. Ибо он тот министр, который относится к своему делу серьезно. Боже мой, да после того, как бывший московский и тартуский студент Карпович весной 1901 года убил министра Боголепова (потому что тот приказал сдать беспокойных студентов в солдаты), министром образования назначили бывшего военного министра Ванновского. В обновлении артиллерии и постройке новых казарм это был, разумеется, человек заслуженный. Своим первым помощником он избрал начальника тюремного управления Мещанинова, а вторым – Зенгера. Ибо речь шла все-таки о министерстве образования, а Зенгер был профессором римской литературы Петербургского университета. Когда же Ванновский год спустя умер, на его месте под воздействием все еще продолжавшихся студенческих беспорядков все же оказался не тюремный начальник, а латинист. И вот он министр, и вся эта обжигающая каша всех университетов и других учебных заведений продолжает кипеть, а он должен отвечать. Вместо того чтобы роптать по поводу тупости политики в области народного образования, по поводу жалких сумм, отпускаемых на образование, вместо того чтобы читать в университете несколько скучные, солидные лекции и потом уютно сидеть дома над переводами Пушкина на латынь… Да, вместо всего этого он находится тут, утомленный кураторскими окольными жалобами, и должен слушать эту, саму по себе трогательно зубастую девочку, которая говорит ему о своем снобистском желании, будто это центральная проблема не только в империи, но и в мире… Министр устало открывает глаза с воспаленными веками и смотрит на нее:

– Милая барышня, я не могу этого сделать. Я не могу предписывать ректору Бестужевских курсов, кого ему принимать и кого нет. Поймите меня: все учебные заведения требуют расширения своей автономии, а вы хотите, чтобы министр стал вмешиваться в такие конкретные вопросы. Сожалею. Но я не могу.

Министр встает. И девушка вынуждена встать. В горле у нее комок. Потом она смотрит на собаку. Во время всего разговора между хозяином и посетительницей она держала свою тяжелую, теплую морду у нее на коленях и теперь мокрым взглядом смотрит на нее. Девушка опускается перед собакой на корточки, прижимает лицо к ее мохнатому уху (чтобы ухом вытереть слезы со щек) и говорит – но не шепотом, а все же так, чтобы министр слышал (и у меня подозрение, что это делается намеренно):

– Ах, милый пес, ты понимаешь меня гораздо лучше, чем твой хозяин…

И вдруг усталый министр начинает приглушенно смеяться и произносит:

– Одну минуту, барышня. Присядьте.

И когда девушка, едва живая от вновь возникшей надежды, садится, министр тоже снова садится за стол и говорит:

– Ну что мне с вами делать, – и пишет просимую записку.

21

Тчухх-тчухх – тчухх-тчухх – тчухх-тчухх – тчухх-тчухх.

Мы пересекаем северный край Латвии. Судя по паровозному дыму, солнечная погода стала ветреной. Будем надеяться, что там, на архипелаге, ветер не слишком раскачивает императорские лодки. А здесь напротив меня сидит эта улыбающаяся молодая женщина, ребячливая, самоуверенная, физически конкретная, и едва уловимо пахнет «Парижским ветерком». С ней нужно бы поговорить о теперешних, сегодняшних, завтрашних делах. Следует проявить интерес к тому, где же она живет, чем, в сущности, занимается. И кто ее муж.

– Сударыня едет, как и я, через Валга в Петербург?

– Да. А из Петербурга в Хельсинки.

Значит, у нас фантастически много времени. И я могу проявить интерес и к прошлым делам. Настолько, насколько они у нее есть.

– Позвольте мне полюбопытствовать, кто устроил вам аудиенцию у министра? Это совсем не повседневное событие, чтобы по столь личному поводу (я воздерживаюсь сказать: по столь пустячному поводу) идти к министру.

– Пожалуйста, конечно, – отвечает молодая дама с готовностью, – здесь нет никакой тайны. Аудиенцию устроил мне господин Тыниссон. Благодаря своим связям. Вы знаете господина Тыниссона?

Что значит, знаю ли я? Господин Тыниссон весной девятьсот четвертого года, когда собралась Дума, был у меня. Он хотел привести ко мне на Пантелеймоновскую чуть ли не полгруппы сторонников автономии в кадетской партии. Эстонцев, латышей, половину поляков. Чтобы я прочитал им приватный доклад о принципах автономии с точки зрения международного права. Ну, знаете ли! Господин Тыниссон, с божьей помощью, все, что угодно, только не революционер. Но такой доклад не мог остаться тайной. И в соответствующем месте по этому поводу сразу сказали бы: «Мартенс раздувает в своих лекциях для членов Думы сепаратизм!» Совершенно независимо от того, что я им на самом деле говорил бы. Так что я слушал господина Тыниссона и рассматривал его. Этот длинный тощий человек с бородой торчком – в то время ему еще не было сорока – по виду скорее балтийский барон, нежели сын эстонца. Хотя он, как говорили, находился в громком конфликте с эстляндскими немцами. Разумеется, он считал себя выдающимся оратором и с глазу на глаз говорил с людьми так, будто читал трактат, – жестикулируя и громко. Но, по крайней мере в близких ему кругах, его считали и считают до сих пор неподкупно честным человеком. Что в наше время, разумеется, большая редкость. Но повторяю: он не был и не стал революционером. Однако делами своей эстонской буржуазии он, кажется, занимается с надоедливой ретивостью. А я не могу и не хочу – скорее не хочу, чем не могу – вмешиваться в их провинциальные дела… Особенно если в этих, делах пытаются коалировать. Нет-нет-нет. Так что я дружески улыбнулся ему и сказал по-эстонски, как и он демонстративно со мной разговаривал: «Да-а. Разумеется. В принципе – с удовольствием. Хотя по моей концепции автономия – чисто государственно-правовой вопрос, с точки зрения международного права не имеющий никакого аспекта. Что, как я понимаю, вряд ли вас удовлетворит. И, увы, – на всякий случай добавил я, – у меня не будет времени, чтобы ознакомить вас и ваших единомышленников с моей трактовкой. Потому что я должен ехать в Париж на встречу членов правления Института международного права». (Я не мог сказать – на конгресс. Потому что тогда об этом было бы напечатано в газетах.)

– Ах так, – сказал господин Тыниссон неприятно громким голосом, – ну, тогда нам придется обратиться к вашему коллеге барону Таубе и послушать, что он нам ответит. Я полагал, что эстонский интернационалист даст нам более благоприятный ответ, чем барон. Но, может быть, барон настолько смелее, что все же нам ответит.

С улыбкой я позволил этому ответу прозвучать. Я не принял его к сведению. И сдержанно сказал: