Текст книги "Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы)"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

В Валга мы пересели на эту самую узкоколейку. В Мыйзакюла, уже в темноте, поезд стоял дольше положенного. На станции нам объяснили, что в депо должно начаться собрание. Однако с получасовым опозданием мы все же отправились на Пярну. И проехали почти весь путь. Но отсюда, с Вальдхофской станции, мы дальше не двинулись. Когда мы сюда доехали, было около двенадцати часов ночи, сорок или пятьдесят человек окружили поезд. Сорок или пятьдесят забастовщиков, бунтовщиков, борцов за свободу, мазуриков, хулиганов – кто как их называет. Они отвели поезд на заводскую ветку и выпустили из паровоза пар. Потом несколько человек прошли по вагонам и сообщили: обслуга поезда присоединилась к бастующим. Поезд дальше не пойдет. Гражданам пассажирам – они так и сказали: гражданам пассажирам – придется эти три версты до Пярну пройти пешком.

У человека, который явился нам это сказать, в руке был фонарь, и при свете фонаря я его узнал. Он же меня в темпом купе не разглядел. Я сжал пальцы Кати и произнес:

– Если так, то господа революционеры должны позаботиться об извозчиках для наших чемоданов. Или господа революционеры сами понесут их в Пярну? Так или иначе, кто у вас этот вопрос решает? Или ты, Иоханнес, сам его решишь?

Мне показалось, что фонарь у него в руке дрогнул.

Мой племянник с Вальдхофской лесопилки поднес фонарь к нашим лицам:

– Ах, это вы, господин дядюшка… И супруга тоже…

Я сказал, ну не только чтобы его поддразнить, а все же иронично, как это соответствовало ситуации:

– Да. Ты ведь читаешь газеты. Мы закончили войну. Ваша партия давно кричала на правительство, что мы должны покончить с войной. Я вернулся из Америки после подписания мира. А вы нас вот таким образом встречаете. Это же смешно. Тебе не кажется?

Но этот парень явно уже нашелся. Да парнем его и нельзя назвать. В то время ему было уже двадцать пять лет. И должен сказать: если Хейнрих от перенесенной в детстве холеры что-то умственно и утратил, то, во всяком случае, на сыне его это не отразилось. Иоханнес сказал с не меньшей иронией, чем только что это сделал я:

– Ну, такой умный человек, каким вас считают, сам должен понять: если другие пассажиры справятся, так справитесь и вы. Желаю успеха.

– Спасибо. Я пойду за извозчиком.

– Здесь ночью нет ни одного извозчика. А если бы и был, мы запретили бы ему вас везти.

– Вот как. А почему?

– Он должен присоединиться к забастовке.

– О-о-о… А если я предъявлю свидетельство, что у меня больное сердце и мне нужен извозчик?

В то время сердце меня не беспокоило. Я просто хотел сбить его с наивной последовательности. Но этот проклятый мальчишка со светлыми глазами и белыми усиками стоял в красном отсвете фонаря в дверях купе и усмехался:

– Мы не посчитались бы с ним. Иначе правительство уже давно могло бы представить народу свидетельство, что у него обызвествление головного мозга, и народ должен был бы прекратить революцию!

Ха-ха-ха-ха! И я ищу слова. Ха-ха-ха-ха! Самая хитрая рыба на конференциях в Брюсселе, Гааге, Берне и прочих ищет слова… Разумеется, не долго. Разумеется, не дольше пяти секунд. Но мальчишке этого вполне достаточно, чтобы сказать «До свидания!» и захлопнуть за собой купе.

– Qu’est-ce qu’il t’a dit? Qu’ est-ce gu’il t’a dit?[64]64
  Что он тебе сказал? (франц.).


[Закрыть] – спрашивает Кати в темноте, на ощупь находит мою руку и придвигает меня к себе.

За тридцать лет она не выучила эстонского языка настолько, чтобы точно понять, что сказал Иоханнес. Я за это достаточно подтрунивал над ней: Кати, была бы ты сама чисто русской! А ты ведь немного русская, немного француженка, немного немка, немного даже, наверно, еврейка… Была бы ты дочерью Победоносцева! А ведь ты Катрин де Тур! Ты могла бы поинтересоваться и незначительными языками… Если вообще тебе подобает считать язык твоего мужа незначительным… А все-таки дело с места не сдвинулось. И вполне серьезно я ее не принуждал. Потому что я и сам отношусь к этому языку – нет-нет, не как к пустяку, но, честно говоря, просто у меня не было времени, чтобы как-то к нему относиться. А Кати опять спрашивает:

– Fred, je te demande: qu'est-ce qu'il t'a dit, ton neveu?[65]65
  Фред, я тебя спрашиваю: что тебе сказал твой племянник? (франц.).


[Закрыть]

Я объясняю и перевожу ей, с доскональной точностью. От удовольствия досадить на языке вкус горького миндаля: объясняю, что здесь среди ночи нет ни одного извозчика. А если бы и был, ему бы не позволили нас отвезти. Потому что он должен был бы присоединиться к бастующим. А если бы я предъявил свидетельство, что я сердечный больной и мне нужен извозчик, они бы с этим не посчитались.

– Mais pourquoi?![66]66
  Но почему? (франц.).


[Закрыть]

– Потому что тогда и правительство – российское правительство, понимаешь, – уже давно могло бы представить им свидетельство, что страдает склерозом головного мозга. И им пришлось бы его тоже принять во внимание. И прекратить революцию.

Кати смеется как серебряный колокольчик, и пряди ее черных, невидимых в темноте волос щекочут мне щеку.

– C'est ça, ce qu’il dit?! Les révolutionnaires estoniens est-ce qu'ils ont tous tant d’esprit?![67]67
  Именно это он тебе сказал? Неужели все эстонские революционеры так остроумны? (франц.).


[Закрыть]

– Едва ли, – говорю я, – потому что не все они Мартенсы. – И Кати звонко смеется. По-эстонски она, увы, понимает немного. Но маленькие дерзкие остроты она схватывает с полуслова, с четверти слова, даже просто из воздуха и заранее…

Ах, как мы тот раз добрались до Пярну? Очень просто. Тут же за станцией Вальдхоф, в доме, разбуженном остановкой поезда и шипением выпущенного пара, я нашел человека, который за два рубля продал нам свою садовую тачку. Немного испачканную навозом, но в остальном в полном порядке. Я поставил наши светло-желтые нью-йоркские чемоданы на тачку, и, болтая, мы с Кати дошли до дома. Через час мы были уже на Гартенштрассе. Но те пресловутые осенние месяцы девятьсот пятого года и пугающие события всего последующего времени нам только еще предстояли.

3

Мы опять движемся.

Чух-чух-чух-чух – интересно, откуда происходит слово «чухна»?[68]68
  Дореволюционное обозначение финнов, эстонцев.


[Закрыть] Чух-чух-чух-чух – медленно, беспомощно, смешно, важно – из Вальдхофа сквозь растущий на бывших дюнах молодой соснячок дальше, в направлении Сурью.

В сущности, ведь прекрасное июньское воскресное утро седьмого июня 1909 года.

Сегодня императоры встречаются в выборгских шхерах. Всё таким же образом – на яхтах – и в том же месте, где они встречались четыре года назад. В то самое время, когда мы с Витте были на пути в Америку. У того же острова Койвисто или Бьёркё, где Вильгельм вынудил Ники подписать договор, который перевернул бы весь мир, если бы Витте в свою очередь не вынудил Ники расторгнуть его… В каюте «Штандарта» с глазу на глаз Вильгельм подсунул Ники готовый текст договора, его собственной рукой написанный: Leurs Majestés les Empereurs de toutes les Russies et d’Allemagne, afin d’assurer le maintien de la paix en Europe, ont arrêté les Articles suivants d’un Traité d’AIliance défensif… Что Германия и Россия заключают оборонительный союз и обязуются всеми мерами поддерживать друг друга в случае, если та или другая сторона подвергнется нападению со стороны кого-то третьего. И наш император и самодержец пришел, кажется, в экстаз – от восторга, что подобный тертый калач, как его родственник Вильгельм, принимает его вдруг настолько всерьез… Во всяком случае, наш императорский куриный мозг совершенно не заметил, что под третьей стороной Вильгельм подразумевал конечно же Францию, что именно союз против Франции и был единственной целью Германии; но ведь с Францией у России уже двенадцать лет существовал такой же договор – что служило в то же время основой равновесия в Европе! – где под третьим имелась в виду, само собой разумеется, Германия… Ники об этом забыл и сдуру подписал. Он будто бы даже пролил слезу умиления в Вильгельмовы усы. И потом министрам хватило мороки, чтобы взять его подпись обратно.

Не повторит ли он там сегодня опять какую-нибудь подобную глупость?..

Нет, нет, если в моем вопросе и есть крупица злорадства, то не потому, что меня не соблаговолили пригласить по поводу этой встречи. Наоборот, я скажу: слава богу. И к тому же это совершенно естественно. Для сношений с немцами мы пользуемся другими лицами. Я у нас с давнего времени для самых универсальных и для французских, а в последнее время и для английских дел.

Чух-чух-чух-чух-чух-чух.

Газеты сообщили, конечно, что императорская встреча абсолютно частная. Просто долг вежливости родственников. Что никаких политических изменений она не внесет. В таких случаях подобное всегда утверждают. И утверждения всегда лживы. За очень редкими исключениями. Будем надеяться, что сегодня именно такое исключение.

Но как выглядит встреча двух императоров, я себе прекрасно представляю…

…Голубая вода. Розоватые гранитные скалы. Черные еловые леса. Светло-зеленый березняк. И на фоне холмистого острова два белых корабля. «Гогенцоллерн» и «Штандарт». Между ними полверсты расстояния. Впереди, в открытом море, крейсеры, сопровождающие императоров. И их, и наши. Подальше, за островами, на страже наши канонерские лодки: попробуй кто посторонний приблизиться к яхтам, сразу получит… Смотрите, чтобы и сегодня не грохнуть по какому-нибудь случайному торговому судну, как в тот раз, когда Рождественский на пути в Цусиму обстрелял в Северном море английские рыбацкие суда, приняв их за японские миноносцы… И газеты во всем мире ликовали: в России слишком много офицеров, которым нельзя доверять пушки, и правительство выплатило Англии в возмещение убытков шестьдесят пять тысяч фунтов… Теперь с крейсеров гремит салют… Все тот же пушечный грохот в прославление мира… Затем с «Штандарта» спускают на воду белую моторную шлюпку, а в нее – фалреп, и Ники в полосатом поясе и при всех орденах шагает по качающимся и хлопающим ступеням в шлюпку и плывет эти полверсты. По голубой, от весеннего ветра в легких барашках воде. И вот он уже возле борта «Гогенцоллерна» и поднимается опять по шаткому трапу вверх. И тут наверху засверкали и грянули немецкие медные трубы, они играют «Боже, царя храни» с такой силой, что глаза лезут на лоб, а вслед за тем, разумеется, и «Deutschland, Deutschland». Здесь и там, на соседних кораблях и на борту «Гогенцоллерна», на многих палубах, галереях, пушечных башнях ревут застывшие в строю части – бах-бах-бах – ура-ура-ура! И тут императоры приближаются друг к другу: сорокалетний беспомощный сосунок с бородкой и пятидесятилетний пучеглазый хитрый, глупый фигляр, усы, как бивни, и полторы руки… Императоры подходят один к другому – у Вильгельма такой же полосатый пояс, как и у Ники, на нем мундир его Выборгского полка, поглядеть, так прямо наш человек… Императоры приближаются друг к другу, обнимаются и трижды целуются… Какие существуют поцелуи? Поцелуй приветствия, поцелуй мира – osculus paci, если я правильно помню, – поцелуй клятвы, поцелуй верности, поцелуй Иуды, поцелуй туфли… Ха-ха-ха… Но незачем делать для себя из этого проблему. Ибо международное право поцелуи не классифицирует…

Для такого визита этикет предусматривает тридцать минут. Шествие вдоль почетного караула. Представление свиты и офицеров. Через двадцать девять минут Ники шагает обратно на свою шлюпку. Оба императора нисколько не поумнели. И шлюпка Ники отчаливает при звуках оркестра. Через десять минут Вильгельм тарахтит на своей шлюпке к «Штандарту», и все повторяется сначала. Но продолжается на этот раз уже сорок минут. А в час – ну, До тех пор еще масса времени – на борту «Штандарта» будет дан обед. Императоры, императрицы, министры, некоторые генералы и адмиралы. Но там ужо ничего не произойдет. Каждый из императоров произнесет для другого трехминутную речь на французском языке, предназначенную для газет всего мира: наша вечная неизменная мудрость, наша братская любовь, наше исконное стремление к миру. А после этого уже и вовсе ничего не будет происходить. Будут есть холодных омаров и запивать шампанским. А если вообще – то только за час или за полчаса д о обеда, когда императоры останутся с глазу на глаз внизу, в каюте Ники, – если вообще что-нибудь может произойти, то только в это время… Ибо в отношении Вильгельма никогда нельзя быть уверенным, что же касается Ники, то всегда все абсолютно ненадежно… Но будем надеяться, что Вильгельм достаточно получил по своему гогенцоллерновскому носу с его предыдущей бьёркёской аферой… А мы со своей стороны, конечно, ничего не предпримем. Нам важен только самый факт визита Вильгельма. Боже упаси, не больше. А факт этот нам нужен для того, чтобы он видел и чтобы мы могли ему сказать: дорогой брат, весь мир видит, что у нас бывает не только английский король (который за год до того приезжал к нам в Таллин), не только французский президент (который был в Таллине несколько позже), но бываешь и ты, дорогой брат, с которым мы связаны такими же узами кровного родства, как и с толстым Эдуардом, но по сравнению с которым мы оба, как императоры и душой, и судьбой, и как угодно иначе, все-таки самые близкие… Или нечто подобное. Ибо ни к чему не обязывающая вежливость по отношению к Вильгельму сейчас в нашей витрине вполне уместна… Вот что даже Меншиков пишет в «Новом времени», мне нужно только достать из портфеля и прочитать:…Великое событие… Историческая минута… (Как всегда!) Может быть, решающий момент для разрядки мирового напряжения… Давно уже слышен подземный гул… Где произойдет следующий взрыв?.. Во всяком случае, где-то далеко от России. Очевидно, в море между Англией и Германией. Ибо ведь в настоящее время Англия стремительнее всех вооружается… (Англия как козел отпущения, которого мы заталкиваем в пасть Вильгельму.) …В германо-английском конфликте Россия должна придерживаться строгого нейтралитета… Ибо, разве Германия захочет воевать с Россией? Только враги России в Германии это утверждают. А император Вильгельм? Никогда. Ибо, почему же тогда он не начал войны против нас четыре года назад, когда наши войска были заняты на Востоке? Да потому, что он рыцарь… (Рыцарем Вильгельм, конечно, ужасно хочет быть, но господин Меншиков мог бы быть в своей логике более последователен: сейчас наши войска не заняты на Востоке, – следовательно, сейчас рыцарство Вильгельма ему нисколько не помешает. Однако Меншиков этого не замечает и знай себе трубит дальше.) Нейтралитет германского императора – это лучшие страницы истории Германии. Ибо этот нейтралитет был не просто справедлив, но и доброжелателен, во всяком случае доброжелательнее французского… Ну, да все это пустая болтовня, и визит Вильгельма, по существу, не имеет никакого значения. Во всяком случае, совсем не то, что прошлогодний приезд Эдуарда в Таллин. В котором я имел честь в известных пределах участвовать…

Мы тарахтим вразвалку по мосту через реку Рею. Голубая лента воды меж песчаных, щебенистых берегов, усыпанных валунами. Справа в прибрежных камышах – рыжие коровы городской мызы на водопое. Пастух в видавшей виды серой шляпе, в пакляной рубахе, он обратил свое небритое лицо к солнцу и зевает – все в том же месте, все в том же, куда и пятьдесят три года назад животные приходили на водопой… Я же помню его: это пустуский Пеэтер. Тот самый, что пятьдесят три года назад был подпаском у пастуха городской мызы, вторым подпаском – рубль за лето, что бы пригонял отбившихся от стада телят, и, кажется, он остался здесь один на всех телят, когда его напарника отправили в Петербург, в сиротскую школу.

А посещение Эдуардом Седьмым Таллина я помню подробно и точно.

Английское общественное мнение, конечно, совсем не то, что немецкое. О нашем собственном я даже и не говорю. Хоть с девятьсот пятого года на почве гласного высказывания мыслей и у нас происходят иной раз невероятные вещи… Однако общественное мнение Англии чуть было не сделало прошлогодний визит Эдуарда в Таллин невозможным. Хотя мы – Извольский, я и Бенкендорф – в Лондоне тщательно его подготовили. Как только предполагаемый визит стал известен – а в Лондоне все политические шаги самым безответственным образом становятся тут же известны, – левое крыло рабочей партии подняло ужасный шум. Смехотворный, но и опасный. О’Грейди потребовал в парламенте, чтобы жалованье министра иностранных дел Грея было урезано на сто фунтов… За то, что внешняя политика Грея делает возможными столь недопустимые шаги, как визит короля в Таллин… Это была, конечно, Лейбористская шутка, направленная против либералов. Однако то, что писал этот шотландский рыбак, стремившийся, по-видимому, делать мировую политику, то есть господин Макдональд, в своей «Labour Leader»[69]69
  «Лидер лейбористов» (aнгл.).


[Закрыть], это уже вполне серьезно. Я помню довольно точно… Неужели наше отечество в самом деле намерено стерпеть такое оскорбление, как поездка английского короля в Россию?! Если там каждый день сотнями расстреливают людей?! Если дюны по ту сторону Риги красные от крови самых лучших людей, от крови борцов за свободу, от крови мучеников за святое дело?! Если русские тюрьмы переполнены людьми, единственная вина которых состоит в том, что они любят своих друзей и свободу… (Члены коллегии министерства иностранных дел ведь имеют возможность читать и эту газету.) Я прочитал там и о том, что Саммербелл послал Грею в парламент запрос, касающийся происходящих в России политических казней, расправ и ссылки в Сибирь. Но Грей отказался запрос принять (единственно возможное, естественно) на том основании, что подобный запрос означает вмешательство во внутренние дела России… Макдональд в своей газете призвал рабочие партии организовать по всей стране митинги протеста, на которых принимались бы резолюции против поездки короля в Таллин. Не знаю, сколько таких митингов состоялось, очевидно много, но все же недостаточно. Так что восторжествовал здравый смысл, английский common sense, или, скажем, немецкий Staatsràson, или, в сущности, что? А то, что в тот момент решающими оказались влиятельные группировки, то есть восторжествовала воля Викерсов, Армстронгов и прочих – восторжествовала воля промышленников и кораблевладельцев, и поездка Эдуарда в Таллин состоялась.

Наши газеты писали предварительно: …то, что произойдет через неделю на Таллинском рейде, будет новым актом подкрепления мира в Европе… Кровно родственные монархи еще прочнее скрепят связи сближения, которые положат конец столетия длящимся разногласиям… То, что недавно казалось недостижимым, обретает четкие формы: Англия и Россия могут теперь спокойно смотреть в сторону Тибета, Афганистана и Персии, не тратя сил на политические миражи… Здесь газеты имели в виду заключенные в 1907 году договоры между Россией и Англией по разделу сфер влияния в Азии, что в значительной мере явилось результатом моих усилий… И «Биржевые ведомости» писали дословно следующее: русско-английским договором (подписанным в Таллине) начинается новая глава (вечно, по словам газет, начинаются новые главы, бывает, что и в самом деле начинаются) в истории соревнования культурных народов на мирной арене…

27 мая утром императорский поезд прибыл в Таллин: Ники, императрица, дети и прочие. Тут же на Балтийском вокзале они пересели на другой поезд и поехали в порт. Оттуда между министрами, губернаторами, сквозь почетный караул и поставленных шпалерами школьников они прошли к моторной лодке и направились на «Штандарт», стоявший на рейде.

Все это, или, верное, известную часть всего этого, я наблюдал с некоторого расстояния. Потому что находился в то время на крейсере «Алмаз», стоявшем в ста пятидесяти саженях от «Штандарта» в направлении Пирита, и с левого борта «Алмаза» вместе со Столыпиным следил за прибытием императорской фамилии. Наш новый премьер-министр смотрел на них в бинокль. У меня бинокля с собой не было. Просить у него я не стал, а он догадался предложить мне свой только тогда, когда императорские персоны уже исчезли в салоне носовой палубы. Думаю, что государству не приходится ждать ничего хорошего от этого премьер-министра, этого юнкера от штыка, как его будто бы назвал даже Витте, какой бы широковещательной ни казалась его аграрная реформа.

Спустя десять минут Столыпин провел гребенкой по своим черным усикам и отправился на «Штандарт», чтобы быть на месте до прибытия короля. Извольский и остальные находились уже там. Меня господин министр взять с собой не соизволил… Господи боже, но это же так естественно. И за годы, за десятилетия я же к этому вполне привык. Но, кажется, до сих пор это не вполне преодолел. Того, что если в России ты не побочный сын великого князя, не граф, не миллионер, не плут, которого считают чудотворцем, а просто-напросто лучший специалист в мире, то здесь ты все равно никто. Почти никто. Они не могут без меня обойтись. Нет, я не строю себе детских иллюзий. Когда я отправляюсь на тот свет, русская дипломатия на этом не кончится. Summa summarum[70]70
  В целом (лат.).


[Закрыть] станет несколько менее гибкой, более медлительной, несколько менее эрудированной, чем сейчас. Но если я говорю, что они не могут без меня обойтись, то в этом действительно есть большая доля правды. Ибо они знают только, чего они хотят, это в лучшем случае. Обычно они только догадываются и в темноте нащупывают свою догадку. Но как выразить это в приемлемом для мира объеме и на понятном миру языке, не попадаясь в собственную ловушку и не вызывая у других подозрений, – вот об этом у них нет ни малейшего представления. На протяжении десятилетий я с удивлением наблюдал, насколько они действительно фантастически беспомощны в адекватном словесном выражении своих политических притязаний. Однако умение изображать словами домогаемую обеими сторонами цель они при этом считают делом второстепенным – как какофоны музыку. Да-да-а. Как вообще любое умение в нашей империи. Я слышал, будто бы и Витте сказал по моему поводу (время от времени такие сентенции достигают моих ушей): к его глубокому изумлению, подобного мне весьма ограниченного человека за границей считают невероятно признанным авторитетом… «Весьма ограниченным» я проявил себя, по его мнению, при заключении этих самых договоров 1907 года с Англией. По его мнению, этими договорами мы лишились Персии. По его мнению, главным образом из-за подготовленных мною договоров Персия ускользает теперь из наших рук. И окажется в сфере влияния англичан и, возможно, даже немцев… А я отвечаю: быть может, это действительно так. Но я позволю себе спросить господина Витте и его единомышленников: скажите, что было бы лучше – сохранить за собой доминирующее влияние в Персии, но в дальнейшем остаться в одиночестве против Германии, Австрии и Италии? Или, если иначе невозможно, потерять это доминирующее положение, но зато, скажем, через десять лет воевать против стран Тройственного союза вместе с Францией и Великобританией? Скажите, что лучше? Я, во всяком случае, третьей возможности не вижу. И когда там, на рейде, мы ждали прибытия Эдуарда, было ясно: он приехал только благодаря тому, что нам удалось заключить эти договоры.

В девять часов наши корабли и береговые батареи западнее Таллина произвели салют. В половине десятого королевский корабль «Victoria and Albert», в сопровождении двух крейсеров и четырех миноносцев, стал на Таллинский рейд.

Когда оглушительный мирный салют утих, моторная шлюпка с императором и императрицей на борту подошла к королевскому кораблю, который ответил на их прибытие гимном, тушами и салютами. Через полчаса они вместе с королем и королевой поехали на «Штандарт», который в свою очередь музицировал и грохотал. Потом король, насколько я понял, вернулся на свой корабль, к борту которого подошел пароход с представителями от местного дворянства, горожан и крестьян (невероятно, но факт, и от крестьян тоже). Ну, как бы там ни было с представителями дворянства и, может быть, городского населения, но уж крестьянских чиновники губернатора Коростовца наверняка основательно просеяли. Спустя час представители народа опять спустились на свое судно и задымили к «Штандарту», влезли на борт и через некоторое время опять удалились. После этого англичане отправились на «Штандарт» обедать: Potages Pierre le Grand et Marie Louise, Petits pâtés Sterlet au Champagne, Chevreuil grand veneur[71]71
  Супы «Петр Великий» и «Мария Луиза», пирожки, стерлядь в шампанском, косуля по обер-егермейстерски (франц.).


[Закрыть] и так далее.

Когда они свой Clace à la Parisienne[72]72
  Мороженое по-парижски (франц.).


[Закрыть] запили кофе и занялись перевариванием, две большие шлюпки со «Штандарта» подошли к «Алмазу», и Столыпин с Извольским и англичанами поднялись на борт.

Я не спешил их встречать. Ибо меня не просили присутствовать при встрече. Что означало: лучше, чтобы меня там не было. Так что в то время, когда они вели в салоне Столыпина переговоры, я сидел в отведенной мне каюте и смотрел в открытый иллюминатор на кадриоргский берег. Я попросил у второго штурмана бинокль и следил, как люди – или муравьи, в зависимости от того, смотрю я на них в бинокль или без, – забивают по краям прибрежной дороги у подножья Сухкрумяэ сваи, много десятков саженных свай – или палочки величиной с еловую хвоинку, на каждой своя бочка – или на каждой хвоинке сота со смолой, чтобы вечером, когда стемнеет, зажечь для монархов фейерверк… Потом пришли за мной: господин председатель совета министров изволит позвать…

Я вошел в каюту Столыпина. Это был офицерский салон. За столом, на котором поверх сукна лежали бумаги, сидели он, Извольский и два англичанина. Первые, разумеется, остались сидеть. Последние встали и рассыпались в приветствиях: «Dear me – дорогой профессор Мартенс! Вы находитесь на борту и не приходите нам на помощь?! А мы уже больше часа корпим над этими бумагами». Сэр Чарлз Хэрдинг, некогда английский посол в Петербурге, в то время и сейчас младший государственный секретарь по иностранным делам у Грея. Длинный, рыжий, тип меткого игрока в гольф. В теннисе для меня немного слишком медлительный, мы не раз пробовали. Кстати, вскоре он должен отправиться вице-королем в Индию. Второй англичанин – руководитель восточного отдела у Грея, сэр Артур Николсон, подвижный джентльмен с черными усами, тоже бывший посол в Петербурге, и мне тем более знаком со времен заключения нами персидского договора.

Помню, Столыпин следил за нами типичным для него недовольным взглядом из-под желтого лысого лба и черных бровей с той неподвижностью, которой он часто пользуется и которую, как известно, может заменять театрально размашистой оживленностью. Извольский улыбался нам вяло и утомленно. Мне еще не было известно, а он, должно быть, уже знал, что против него начались интриги и он не останется на министерском посту и не станет послом в Лондоне, куда ему хотелось попасть, а должен будет примириться с Парижем, а, по его мнению, это место второго ранга. Позже он говорил мне, что по его совету Столыпин велел позвать меня на их переговоры. Иначе – составленный ими текст они, наверно, послали бы мне в каюту отредактировать… И при этом тот же Извольский послужил буфером, ослабив какой-то элегантной фразой излишние излияния англичан, ибо в присутствии Столыпина подобное дружелюбие могло быть даже опасно… Но во всяком случае вполне понятно. Ибо… ну, мне не известно, знал ли об этом что-нибудь Столыпин (а если бы знал, то мне бы это пошло, разумеется, во вред), но Извольский наверняка знал, а англичане тем более: я же был почти что увенчан Нобелевской… (Об этом странно думать, но в девятьсот втором году эта честь прошла мимо меня еще ближе, чем, скажем, мимо Толстого…) Так что Извольский как-то ловко нейтрализовал излишне почтительную любезность англичан, затем я сел рядом с ними, и за полчаса с несколькими моими уточнениями монаршее соглашение было написано. Как принято, сперва по-французски, с которого мы тут же сделали взаимно проверенные и акцентированные русский и английский переводы. Ибо текст был краткий и носил общий характер, какими обычно бывают подобные тексты. Чтобы создать впечатление хоть некоторой конкретности, в нем говорилось, согласно желанию монархов, о деле, против которого никто третий не смел бы встать на дыбы: о споспешествующем отношении обоих монархов к развитию Турции. Ну, мне лень вспоминать подробно Таллинское соглашение между русским самодержцем и английским королем, заключенное 27 мая 1908 года. Все равно это уже вошло или, во всяком случае, войдет в дальнейшем во все исторические книги. И в самых подробных, очевидно, скажут, что оно фактически положило начало Entente cordial[73]73
  «Сердечное согласие» – Антанта (франц.).


[Закрыть].

В вечерних сумерках я смотрел в иллюминатор, как на кадриоргском берегу муравьи зажигали фейерверк. Помню, я пытался увидеть в этом изящно печальную, но снимающую напряжение картину иллюминации в духе Ватто. Однако красное пламя и черный дым смоляных сот на фоне светлого весеннего ночного неба были какими-то угрожающими. И у меня невольно возник перед глазами холст одного польского художника (не помню его имени): удручающая картина сожжения Рима, увиденная мною лет двенадцать назад в Петербурге в его ателье. Старый Кёлер водил меня смотреть. Я закрыл иллюминатор – словно бы это могло стереть мое странное беспокойство – и пошел поглядеть, что происходит на рейде.

Вечерний банкет с монархами, министрами и высокими военными чинами (от англичан еще генерал Френч и адмирал Фишер) происходил на яхте вдовствующей императрицы «Полярная звезда». Когда я вышел на палубу «Алмаза», из порта как раз отчалили три маленьких парохода. Они развесили на лиловатом небе перед городскими башнями черные гирлянды дыма и взяли курс на «Полярную звезду». Через несколько минут в четверти кабельтова от нее стали на якорь. И тут на рейде начался концерт. «Полярная звезда» и возле нее в ряд стоявшие суда находились от носа «Алмаза» в кабельтовом. Над тихим лилово-серым морем громко и сразу со всех трех кораблей разнеслось «God save the King»[74]74
  «Боже, храни короля» (англ.).


[Закрыть] и потом «Боже, царя храни». Кстати, для моего, в общем, довольно музыкального слуха оба эти гимна всегда казались до смешного похожими. Прожекторы сгрудившихся кораблей направили на корабль вдовствующей императрицы. Его борт с орнаментом из позолоченного каната вспыхнул и засверкал. У поручней столпились явно вставшие из-за банкетного стола муравьи. В бинокль были отчетливо видны Ники в светло-красном английском и Эдуард в белом бранденбургском мундире русской кавалерии, а вокруг дамы и господа, но я не смог установить, кто именно.

Какой-то человек, вставший рядом со мной у поручней «Алмаза», объяснил: на корабле справа русский хор. Он называется «Гусли» и будто бы выступает под управлением господина Дьяконова в Таллинском русском клубе. Средний корабль – немецкий. Так пели «Mânnergesangverein» и «Liedertafel»[75]75
  «Общество мужского пения», «Певческий кружок» (нем.).


[Закрыть] под руководством господина Тюрнпу. Левый пароход будто бы с эстонцами. Ими руководили господа Топман и Бергман. Но гимны исполняли все вместе, и дирижировал господин Тюрнпу, который стоял для этого в лучах прожекторов на крыше рубки немецкого корабля. После гимнов и последовавших за ними императорско-королевских аплодисментов были исполнены русскими на русском языке, немцами на немецком и эстонцами на эстонском по три песни. Первые две эстонские песни я по своему невежеству не узнал. Третья была, по-видимому, «Тульяк» Мийны Херманн. Незнакомец рядом со мной у поручня сказал: