Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

24. Дружба и богема

Неруда утверждал, что «дружба – прекрасный континент для поэта». «Я высоко, как и подобает чилийским южанам, ценю дружбу. Сам я никогда не расставался с друзьями. Их отнимала у меня только смерть». Смерть действительно похитила у него многих друзей. Их имена по его просьбе вырезали резцом на деревянных потолочных балках, украшавших бар «Альберто Рохас Хименес» в его доме в Исла-Негра. При мне однажды эти имена, беззвучно шевеля губами, читал Камило Хосе Села^{36}. Неруда решил, что не найти лучшего места для верной памяти об умерших друзьях, чем этот бар, с бутылками цветного стекла, с чилийской водкой писко, с заморскими винами; те, кто пока еще живы, сядут за круглые столики, выпьют, заведут разговоры, а в какой-то миг, бросив взгляд наверх, увидят имена, высеченные на тугой древесине, и вспомнят об ушедших навсегда.

Но не одна смерть отбирала у него друзей. Порой и сложные жизненные обстоятельства. Иногда дружеские узы рвались очень круто. После его развода со второй женой, Делией дель Карриль, разгорелись настоящие страсти. Круг Неруды разделился на два лагеря, многие из его давних и близких друзей стали ему врагами. Совсем незадолго до этих событий он рассказывал: «Я снова гуляю с Томасом Лаго по улицам Сантьяго, мы и теперь не ведем разговоров о литературе. Словом, все как тридцать четыре года назад. Тогда мы вдвоем с ним издали книгу „Кольца“, и страницы Томаса – настоящая, глубокая поэзия». Но вот с Томасом Лаго все порвано. В нерудовском «клане» идет настоящая гражданская война, вспыхнувшая из-за разрыва между поэтом и Делией.

Однако у Неруды, как у настоящего южанина, навсегда сохранилось святое отношение к дружбе. Много позже я познакомился с адвокатом, членом демократической партии Алехандро Серани. Неруда как-то сказал: «Не будь Саши, мне бы в жизни не кончить лицея». Так он называл Алехандро, своего школьного друга. В лицее они вместе переводили английских поэтов. Ненавистная математика, как известно, страшила лицеиста Неруду. Алехандро решил помочь поэту. Они выбирали для занятий красивые места на берегу реки Каутин. Серани не хотел нарушать лицейские правила: сорок пять минут – урок, пятнадцать минут – переменка. А Нефтали требовал, чтобы все было наоборот. Саша упорствовал: иначе нельзя продвинуться в алгебре и геометрии. Оба едва выдерживали эти проклятые сорок пять минут. Взгляд Неруды то и дело ускользал к реке, к берегам, к пышной зелени и цветам. Зато в перерыве они устраивали состязания. Выберут самые плоские и гладкие камешки и пускают их по поверхности воды, стараясь, чтобы те не тонули, а задевая воду, отскакивали как можно дальше, оставляя после себя маленькие фонтанчики…

Эта дружба не остывала. В предпоследний год учебы Нефтали был избран президентом Лицейского атенея, а Саша – секретарем. Позднее Алехандро стал президентом Ассоциации студентов, а Неруда – ее секретарем… Настоящей китайской стеной, почти непреодолимым барьером грозили обернуться для Неруды выпускные экзамены. Провалиться – навсегда будет закрыта дорога в университет. Ведь Неруду подстерегал экзамен по математике – страшный и беспощадный дракон, от которого не спастись. Саша помогал поэту изо всех сил, и к тому же надеялся, что на известные поблажки Неруде пойдет сам ректор лицея – Марко Аурелио Летельер; наверно, ректору подсказало чутье, что его питомец, неспособный разобраться в самых простейших теоремах и уравнениях, светится изнутри особым светом, который озарит не цифры – бог с ними! – а слова.

В своей первой столичной квартире на проспекте Испании поэт жил вместе с другом Алехандро. Жилье вполне приличное, но дорогое. К тому же у квартирной хозяйки был нюх полицейского сыщика. Она следила за их приятелями, и особо – за приятельницами. Повсюду совала свой нос, знала, когда кто пришел, когда ушел. Раздосадованный Пабло переехал в дешевый доходный дом – в Чили они называются конвентильо, – там никому ни до кого нет дела. Его позвали к себе Рубен Асокар и Томас Лаго. Но чего только не бывает – и вот случилось, что в Сантьяго на операцию к столичному хирургу приехал дон Хосе дель Кармен Рейес. Делать нечего – пришлось разыграть маленькую комедию: добряк Саша переехал в убогую комнату конвентильо, а поэт вновь перебрался в ту вполне пристойную квартиру на проспекте Испании, где и пробыл все дни, пока отец не уехал домой в Темуко.

Число друзей заметно росло. Неруда сблизился с университетскими товарищами, писателями, художниками. Излюбленными местами дружеских встреч стали таверны, бары: «Геркулес», «Эль Хоте», «Венеция», а вскоре вполне респектабельные немецкие клубы на улице Эсмеральды и на улице Сан-Пабло, не говоря уже о «Постоялом дворе коррехидора». Шумной компанией они заявлялись в кабаре доньи Инес, чуть позже это кабаре стало называться «Цеппелин». В ту пору сдружились поэты Альберто Рохас Хименес, Анхель Кручага, Росамель дель Валье, Херардо Сегель, Омеро Арсе, Рубен Асокар. Художники Армандо Лира, Хулио Ортис де Сарате, Исаис Кабесон, Исраэль Роа, Пасчин, карикатурист Виктор Бианчи, который спустя двадцать лет помог Неруде пересечь Кордильеры и спастись от преследований диктатора Гонсалеса Виделы. Среди участников бесед-тертулий был близкий приятель Неруды Орландо Ойярсун и неисправимые любители богемной жизни – журналист Антонио Рокко дель Кампо и Ренато Монестьер. Они с упоением пели песни на языках, которые знали, и на языках, из которых не знали ни слова. Под звон бокалов, под звуки нестройного хора являлась поэзия. Кто-то вдруг вытащит книжку и вдохновенно заговорит об ее авторе. На этих встречах в Чили впервые были названы имена Марселя Пруста и Джеймса Джойса. Много позже, когда очередной литературовед допытывался у Неруды о литературных влияниях, поэт ответил: «Об одном из них почти нигде не упоминается, а меж тем для меня очень существенным было влияние Марселя Пруста». В пору студенческой молодости Неруда перевел на испанский язык некоторые стихотворения Джойса.

Неруда никогда не изменял мужской дружбе, мужскому товариществу. На улице Марури и на улице Гарсиа Рейеса он жил вместе с Томасом Лаго. Но в обхождении оба друга были подчеркнуто учтивы, они, к примеру, всегда были между собой на «вы». Сколько раз нам доводилось слышать: «Вы знаете, Пабло…», «Вы бы, Томас…» Это обращение на «вы» в Чили весьма любопытно. В недалеком прошлом супруги говорили друг другу только «вы». Некоторые супружеские пары следуют былому правилу и поныне… И дети тоже никогда не говорили «ты» своим родителям. Теперь этот обычай исчез безвозвратно.

Диего Муньос рассказывает, что в молодости ему поручили расписать стены будущего кабаре «Цеппелин». Плата за труд, оговоренная в контракте, была весьма странной, точнее сказать – «сногсшибательной»: пять тысяч песо чистыми деньгами и пять тысяч песо напитками по их стоимости. В общем, художник и его дружки-помощники могли выпить в счет заработка двадцать пять тысяч бутылок пива или чего-нибудь спиртного, на сумму, указанную в договоре. Долгие месяцы вся честная компания не знала забот по части горячительного. Диего Муньос говорил, что донья Инес, хозяйка кабаре, питала к ним особое расположение и называла их «верным патрулем». Она даже кормила в долг своих любимцев… На сцене кабаре пела молодая одноглазая женщина, прикрывавшая прядью волос половину лица. Друзья, как правило, пили самый дешевый кларет. Порой везло на щедрого гостя, который заказывал для всех вино. Случались и танцы, но Неруда не танцевал.

25. Рохас Хименес улетает

Однажды в полдень в переполненном холле центрального здания Чилийского университета, где и всегда тьма народу, ко мне подошел Рохас Хименес. Толпящиеся студенты – негде яблоку упасть – собрались в поездку за город и, разумеется, готовились совершить возлияние Бахусу. Рохас Хименес попросил у меня взаймы денег, чтобы внести свою долю. «К сожаленью, – сказал я, – ни гроша». Мне тоже хотелось поехать, но увы! А он захотел – и поехал! Какие сомнения! Он готов был сорваться с места в любой момент, особенно если знал, что где-то взмоет ввысь радость, точно пробка из бутылки шампанского. Он был тонким, искусным поэтом. Долгие годы я напрасно пытаюсь вспомнить маленький шедевр Рохаса Хименеса. На свой страх и риск цитирую здесь его начало, наверняка неточно: «Слова твои скромны. Но как мне не любить твои слова! Ведь в них так много твоего, что им совсем не надобен глубокий смысл, они и без того меня блаженством наполняют». В конце стихотворения он говорит, что слова порхают-кружат вокруг него, точно бабочки над лампой… Он и сам порхал бабочкой в жизни и сгубил себя постоянным, неистовым горением, безудержной тягой к вину. В определенном смысле Рохас Хименес принадлежал к трагическому поколению. По своей судьбе он схож с братом Орландо Ойярсуна – Алиро Ойярсуном, автором «Желтого корабля».

Самым богемным из всех, кого я знал в тридцатые годы, был Альберто Рохас Хименес. Это – чудодей безумств, бредовых выдумок и бумажных птиц. Он написал прекрасные стихи, где всеми красками сиял необыкновенный талант. Богема разрушила этот талант, а потом сгубила и его самого. Стоило ему прийти на студенческий вечер во Дворец изящных искусств, его, я помню, непременно просили что-то сказать, выкинуть что-нибудь этакое, ошарашивающее, или вспомнить о днях в Париже или о своем друге Неруде. Он вскакивал на стол, соглашался, но с одним условием – извольте бутылку вина.

Рохас Хименес совсем не похож на Пабло. Он был беспечным гулякой, истинным язычником, гедонистом, обожавшим хмельное вино, эпикурейцем во все дни и душой богемы во все ночи до рассветного часа. У него было то, чего недоставало остальным, – чувство театра, уменье превратить все вокруг себя в веселый спектакль, удивительный дар общения и целое море обаяния. Он был своим в любой таверне. Меланхолический Неруда тех лет видел в нем как бы оборотную сторону самого себя. Дьявольская веселость Рохаса Хименеса, несомненно, притягивала его и одновременно страшила. Перечитывая поэзию Неруды той поры – «Собранье сумерек и закатов», «Двадцать стихотворений о любви», «Восторженный пращник», – мы встречаем человека, склонного к грусти, но при этом его неотвратимо манит вакханальная безудержность. Быть может, из Темуко он привез эту вошедшую в плоть и кровь привычку: разделить с кем выпадет случай бутылку вина и самую скромную трапезу? Оттого и стал Рохас Хименес его Великим Искусителем, он склонял Неруду ко всем блаженствам рая и ада, призывал безбоязненно зажигать зеленый свет всем земным радостям. Орландо Ойярсун долго задавался вопросом: неужели Рохас Хименес оказал на Неруду такое сильное влияние, что тот взял и оставил Педагогический институт, чтобы посвятить себя литературе? Возможно, это влияние и сыграло свою роль, но вряд ли только этим можно объяснить поступок Неруды.

В эту разудалую компанию входил еще и художник Паскин, его настоящее имя и фамилия – Абелярдо Бустаманте. Вот кто бредил Парижем! Однажды по счастливой случайности – чего только жизнь не устроит! – ему свалился на голову билет первого класса на английский пароход, идущий рейсом в Лондон. Из самых благородных чувств Пасчин предложил Орландо Ойярсуну сменить билет на два билета третьего класса и вдвоем отправиться в Европу. Орландо Ойярсун с великой радостью согласился. И тут к нему примчался Рохас Хименес. Пустив в ход все свои чары, он стал вымаливать этот билет и приводил миллион доводов, чтобы разжалобить сердце Орландо. Добряк Орландо сдался… Все дружно отправились в Вальпараисо – и с ними Неруда – провожать двух приятелей, которые поплывут в Европу. Соило Эскобар стал их Вергилием и посвятил всю компанию в тайны ночной жизни порта Вальпараисо. Им бы не видать ночлега, но на счастье, их приютил журналист Новоа – они спали у него на голых матрасах, прикрывшись ворохом газет. Утром вся братия явилась в Морское агентство – сменить один билет на два. Невозмутимый английский чиновник смешался, услышав такую странную, даже безрассудную просьбу. И поняв, что ему не унять отчаявшихся безумцев, призвал на помощь портовое начальство… Рохас Хименес, окинув быстрым и цепким взглядом просторный кабинет на втором этаже с окнами на площадь Сотомайора, сделал интенданту весьма красноречивое заявление: «Если вы ответите отказом, я не вернусь живым в Сантьяго и клятвенно обещаю выброситься прямо из этого окна». В половине второго пополудни оба путешественника прощально махали платками с палубы парохода.

Рохас Хименес был невысокого роста, «красавчик», как называл его Неруда, и в профиль напоминал Родольфо Валентино. В те годы «латинский роковой любовник» стал легендой, эталоном мужской красоты. Женщины буквально не давали проходу Рохасу Хименесу, но он не выказывал к ним особого интереса.

У Рохаса Хименеса есть замечательные стихи, к примеру «Письмо-океан». В этом путешествии, которое Рохасу Хименесу подарил художник Паскин, а точнее – в порыве великодушия преподнес мягкосердечный Орландо, родилась тоненькая, искрящаяся остроумием книга «Чилийцы в Париже». Должно быть, в Европе Рохас Хименес научился делать бумажных птиц, скорее всего перенял это искусство у Мигеля Унамуно. Просиживая ночи в своих излюбленных барах, он мастерил этих птиц и запускал ими поразительно метко в кого-нибудь из приятелей. Бывало, вконец истратившись, он попадал в тюрьму, а оттуда рассылал украшенные затейливыми рисунками письма, требуя-умоляя денег, помощи, свободы.

Однажды в «Постоялом дворе коррехидора» Рохас Хименес не смог расплатиться за ужин. Оставив в залог пальто и свитер, он вышел на улицу под проливной дождь в самый разгар зимы. И конечно, схватил воспаление легких… Хрупкий организм не выдержал болезни. Через несколько дней – это было в доме сестры в квартале Кинто Нормаль – на ночное бдение у его гроба собрались друзья. А утром, перед самым выносом гроба, в дом вошел незнакомый человек и, приблизившись к покойнику, пристальным взглядом уперся в его лицо. Через минуту-другую он вдруг взял и с ловкостью циркового акробата перепрыгнул через гроб и тут же, не сказав ни слова, удалился^{37}. Все были ошарашены. Может, он сделал это на спор? А может, по чьему-то наущенью? Похороны были странными с самого начала и до конца. На Сантьяго обрушился невиданный ливень. Провожавшие еле-еле перешли вброд реку Мапочо, которая грозила выйти из берегов. Висенте Уйдобро, бледный, как бумага, шагал под зонтиком, с которого текла в три ручья вода. На обратном пути кое-кто из друзей зашел в таверну «Забудь печаль». О смерти Рохаса Хименеса написали Пабло в Испанию, где он был консулом.

Неруда прочел письмо в Барселоне и отправился в собор Санта-Мария дель Мар. Там он зажег свечи на помин души умершего друга. А в Чили послал простой почтой стихотворение «Альберто Рохас Хименес пролетает».

Этот религиозный обряд во спасение заблудшей души великого грешника, которого ожидали самые страшные муки в глубинах ада, говорит о том, что поэт словно бы верил, что его друзья обретут прощение после смерти. Мария де ла Лус Урибе – она работала с Нерудой в 1964 году – слышала от него этот рассказ о свечах, зажженных в соборе Санта-Мария дель Мар. Ее брат, Армандо Урибе, чрезвычайно строгий к себе поэт, человек глубокого ума, просвещенный католик, не возжигал свечей, но очень долго был рядом с Нерудой и не расставался с его поэзией на чужбине.

26. Пабло де Рока

В голодные дни, когда хоть зубы клади на полку, время тянется дольше, чем Чили на географической карте. Узнав, что сын бросил учебу, Хосе дель Кармен пришел в неистовство и лишил его всякой денежной поддержки. Мами́ка тайком посылала немного денег – что могла – через Лауру. Поэт ласково называл в письмах сестру «кроликом», «крольком», «кролей», «кролюшей», «Лаурой-кролюшей» и писал ей: «Я в том возрасте, когда надо есть каждый день». Но скудные почтовые переводы истаивали в один миг. Сегодня что-то перепадало из еды, завтра – нет. Неруда и его приятели походили на героев произведений Кеведо и Сервантеса – студентов-пикаро. Полуживые от голода, они заявлялись в первоклассный ресторан на улице Сан-Антонио, который по чисто креольскому легкомыслию назывался «Китайцы из Токио». Улучив момент, когда рядом – никого, хватали со стола хлеб и, макая его в оливковое масло, в соль, в чесночный соус, заглатывали наспех, не прожевывая. По милости судьбы молодой официант вечно куда-то отлучался, так что несколько дней подряд они лихо проворачивали эту операцию. Но однажды он незаметно подошел к их столику и, коверкая слова на китайский манер – он был китайцем, – проговорил: «Вас обслуживать запрещено». – «Это почему?» – «Вы съели все масло». Приятели не знали, что и придумать, чтобы не сводило кишки…

Однажды Пабло, подняв бровь, заявил друзьям, что, мол, без его финансовой смекалки они бы давно пропали. «Если б не эта голова – он ткнул в свою голову пальцем, – вы бы с голоду перемерли. Я один все устраиваю, думаю за всех, а к примеру от вас, Томас, помощи – почти никакой…» Самолюбивый Томас вскипел: «Тоже мне голова! Курам на смех. Вас только и хватает, чтобы гонять меня к Рудесиндо Ортеге – может, расщедрится на пять песо… Или вон пошлете Орландо продать затрепанные книги. Тут ума не надо!»

Изголодавшиеся поэты легко сходились со всяким сбродом. Их нередко принимали за нищих, да они, собственно, и были попрошайками. Лишь милосердные ночные подружки не брали с них денег… В общем, самые что ни на есть бездомные бродяги, бездельники, пропащие головы. Каждый божий день приятели должны были исхитриться и найти какую-то лазейку, чтобы без гроша в кармане раздобыть еду. По сути, они воплощали в себе давно известный и реальный в нашей истории тип молодого человека, в котором слились воедино студент и герой плутовского романа – пикаро, причем чаще всего это происходило от безвыходного положения, у них самих не было склонностей ни к плутовству, ни к попрошайничеству. Дон Кихот говорил, что нет более трудной победы, чем победа над самим собой. Однако преодолевать каждодневный лютый голод, должно быть, еще трудней? Ласарильо с Тормеса^{38} и Гусман де Альфараче^{39} поистине стали их собратьями, товарищами по несчастью…

И вот тут в жизнь наших друзей вторгается человек на десять лет старше, с властным, крутым характером. Он успел накопить немалый опыт в нелегком искусстве изворачиваться, жить без гроша за душой. Нисколько не интересуясь мнением своих новых знакомых, поправ все правила демократии, он объявил себя их вожаком. Его имя – Пабло де Рока, и он тоже поэт. Он издал книгу огромного формата, которая вызвала шумные споры и была беспощадно осмеяна критикой. Антиномия «поэзия – деньги» долгие годы составляла содержание его жизни. Пабло де Рока с пафосом относился к своей постоянной бедности, а когда ему везло, напивался и наедался до отвала. Каждое утро де Рока придумывал очередную хитрость, уловку, чтоб не лечь спать голодным. Он ходил по домам, предлагал свои книги. Клал все силы, чтобы продать плуги или что-нибудь еще для земледельцев. Разъезжая по провинциям, он ловил на удочку тщеславия распухших в непомерном богатстве помещиков и подсовывал им картины якобы знаменитых художников – короче, не гнушался и подлогом. То ли герой, то ли антигерой, он в ежедневной борьбе за существование стал настоящим авантюристом. Ему удавалось выйти сухим из самых разных передряг. В тридцать лет он водит дружбу с двадцатилетними поэтами. Их сближает поэзия, нужда, яростное желание продержаться, устоять. Этот широкоплечий человек с густыми бакенбардами, которым мог бы позавидовать, скажем, статист из оперы «Кармен» (у него было лицо испанского конкистадора), ходил враскачку, точно медведь или орангутанг. Говорил требовательным, непреклонным голосом, и юноши по его приказу куда-то шли, просили взаймы денег, продавали книги, а то и обстряпывали какое-нибудь рискованное дельце. Многое в их жизни уже на грани человеческой порядочности и никак не совместимо с любовью к литературе, с пониманием чистосердечия, дружбы, солидарности. Эти молодые люди незаметно для себя стали некой сплоченной группой, в их поступках и в их сочинениях есть явный вызов буржуазной морали. Они бедны, но ума им не занимать… Все свои рискованные похождения друзья совершают в пределах Сантьяго. Что ни день, то беготня, они шныряют по улицам и закоулкам, им надо угодничать перед каждым, лишь бы не урчало от голода в животе. Удача – редкий случай. Куда чаще им отказывают, стыдят. Пабло и его товарищей мучает совесть. Попрошайничать, ползать на брюхе за кусок хлеба перед кем попало – разве не позорище? Как можно уважать самого себя? Где чувство собственного достоинства? Да, они пытались относиться ко всему проще, без предрассудков, но им уже невмоготу. Это не жизнь, от нее разит тухлятиной. У молодых людей растет желание порвать этот позорный союз, отречься от главаря. Но страшно! Он ими вертит как хочет. От его громового голоса, от его угроз у них мурашки по коже. Но все-таки они решают избавиться от рабства, восстать против диктатора… Всегдашнее место встречи с Пабло де Рока – ресторан «Геркулес». Ражий детина появляется в свой обычный час. А они приходят с пустыми руками. У всех виноватые лица. Вот-вот посыплется ругань. Заговорщики готовы дать ему отпор. Он требует от них отчета за день, а они не раздобыли ни единого сентаво. Он разражается грязной бранью. Юноши цепенеют, молчат. Как отважиться? Как поднять на него голос? Чего стоят все их планы-договоры? От досады, от злости на самих себя они вдруг набираются храбрости и с криками бегут за ним… в туалетную комнату. Вот там, среди едких стойких запахов, они вступают в открытый бой со своим врагом. Томас Лаго первым начинает атаку. За ним – Диего Муньос. Бунтари берут на прицел растерявшегося деспота. Он орет как оглашенный, но деваться ему некуда. Со всех сторон на него летят тугие струи, пахнет отнюдь не порохом, а мочой. К бунту присоединяются остальные. Неруда что-то кричит. Он навсегда запомнил восстание в «Геркулесе». Шли годы, и Неруда стал рассказывать об этом с веселой усмешкой, хотя не забывал подчеркнуть, что они той ночью совершили ратный подвиг, отстаивая свою свободу.

Пабло де Рока – вожак голодного племени, человек резких крайностей и необузданных страстей – весьма сложная фигура в чилийской литературе. Он мечтал сделать своими учениками тех, кто был под его властью, стать главой поэтической школы. Его собственная поэзия – бесформенная лавина, нечто клокочущее, кипящее, напористое, еретическое, барочное. Насмешники подсчитывали, сколько килограмм в его увесистой огромной книге, которую он назвал «Стоны». Она и впрямь ошарашивала, но не только размером и весом. В ее бурлящей хаотичности было свое величие. Эта книга передает всю боль отчаявшегося человека. Де Року не назовешь последовательным участником революционного движения. Но к его чести, он никогда не был отступником. Этот человек был чужд аскетизма и любил жизнь чувственной любовью. Но она обрекала его на печальные и тягостные испытания. Пабло де Рока, которого природа не обделила юмором, шельмовал жизнь на все лады. Он швырял черный юмор полными горстями в лицо жизни, столь суровой и беспощадной. Да и где ему быть благодушным, умиротворенным, если не на что прокормить хрупкую здоровьем жену и целый выводок детей, а они появлялись на свет один за другим! Де Рока не выносил угодливых, подчеркнуто учтивых людей, но сам волей-неволей обхаживал каждого, кто готов был купить его сочинения или очередную подделку под картину знаменитого мастера. Скрепя сердце, он кланялся каждому заимодавцу.

Жизнь его была неустроенной, бурной. Она хлестала поэта по щекам, и он давал ей сдачу при первой возможности. Поливал ее грязью в своих книгах и при этом любил ее необоримой любовью.

Злополучный наставник нищих поэтов до конца своих дней не простил им бунта в ресторане «Геркулес» и постоянно обрушивался на них с яростными нападками. Он писал не только статьи, но и книги, полные злобной язвительности по отношению к Неруде. «Неруда и Я» – это нечто выходящее за пределы литературного соперничества. В этой книге обнажено необузданное, вернее, разнузданное честолюбие автора, который возомнил себя новым пророком.

Временами Пабло де Рока пишет жизнеутверждающие стихи, выступает как сатирик, способный разглядеть комическое… Но в основе своей – он большой трагический поэт. Настолько трагический, что покончил с собой, когда решил, что ему нет места на земле.

Надо сказать, что Пабло де Рока не отрицал ценности человеческого бытия и не следовал идеям Маэзе Кабра^{40}. Он пришел в жизнь не затем, чтобы стать главарем некоего братства мошенников, поэт оказался жертвой собственных иллюзий, уверовав, что в том неправедном мире, где он жил, можно любить одну поэзию, а деньги дозволено добывать и нечистыми способами, следуя примеру пресловутых пикаро или занимаясь всякими махинациями, которые, к слову сказать, ему не удавались и приносили жалкие гроши. Иногда он изображал из себя этакого громилу, дебошира, не сознавая, что времена этих героев давно миновали. Жизнь приучила его ловчить, пускать в глаза пыль, но по своей сути он не был прощелыгой, ни тем более равнодушным негодяем. Этот поэт бесновался, не зная края, когда желудок сводило от голода. Порой в своем негодовании он выглядел внушительно, иногда – жалко, а нередко его запальчивость казалась вздорной, безрассудной.

Он стал самым закоренелым и неотступным врагом Неруды… Этот поэт кеведовского склада^{41} чуть что кидался в драку и тешил свою разгневанную душу отборной бранью. Часто в приступе ярости он совершал мрачные, карикатурно нелепые поступки. Однако этот оголтелый ругатель мечтал о «глубинной» революции, и, надеясь, что она избавит его от беспросветного отчаяния, крушил все подряд. А потом искренне страдал от оскорблений – мнимых и истинных. Неруду он всегда изображал своим злым гением, лютым зверем и целился в самое сердце его поэзии. Но не понимал, не хотел понять, что сердце нерудовской поэзии одето в прочную броню.