Текст книги "Неруда"
Автор книги: Володя Тейтельбойм
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)
Солнечные лучи проникают сквозь листву. Мы беседуем в саду «Часконы». Неруда мне говорит: «Пишу книгу, совсем непохожую на прежние…» Я спрашиваю, закончил ли он цикл од. «Думаю, да… Во всяком случае, на время. А это будет книга философская, полная вопросов. Сколько дней вмещается в один-единственный понедельник? Сколько всего случается за день? Это книга начала осени, моей осени…» Он умолкает. «Как ты ее назвал?» – «Пока никак». – «А какие идеи?» Он в раздумье качает головой: «Толком не знаю. У нее должно быть совсем особенное название. А что ты посоветуешь?» – «Я, наверное, приверженец старого. Мне очень нравится название той, ранней книги – „Собранье сумерек и закатов“». – «„Собранье сумерек и закатов?“ Значит, „Собранье сумасбродств“? Пожалуй, все-таки „Книга сумасбродств“».
Вскоре «Книга сумасбродств», предшествовавшая «Книге вопросов», вышла в свет. «Сколько живет человек? / Тысячу или один день? / …Как понять – „навсегда“?»[160]160
Перевод П. Грушко.
[Закрыть]. Поэт признает, что все в мире благополучно, но думает: «Порою надо принять / …ванну сырой могилы»[161]161
Перевод П. Грушко.
[Закрыть]. Он так определяет свою двоякую роль: «Я просто профессор жизни, / студент с факультета смерти»[162]162
Перевод П. Грушко.
[Закрыть].
В этом сборнике запечатлены неизгладимые образы, например образ зимнего Берлина: «Внезапно вышли вслед за человеком / в туман студеный десять лошадей. / …А масть – от мела, янтаря, пожара… / …Давно забыл я зимний мрак Берлина. / Но не забыть мне света лошадей»[163]163
Перевод П. Грушко.
[Закрыть].
В «Книге сумасбродств» привольно разместились всевозможные темы, она полна неожиданностей, в ней звучат различные интонации, на которые накладываются еще и обертоны. Чувствуется и раздражение, проступают следы былых стычек. Неруда обрушивается на «друзей и врагов», которые ждали, что он переменится. «Но когда пытали меня угольями / моей тайной любви, / когда от любви и от жалости / я страдал наяву и во сне, / караван их тронулся в путь, / и ушли они все со своими верблюдами». Рана еще не затянулась. Ведь все объединились против него, чтобы проклясть его и назначить, какой смертью ему умереть. «И решили начать с языка».
Пятидесятилетний Неруда ничего и никого не забыл. Ни друзей, ни врагов. И конечно, он помнит самого заклятого из всех: «Прирожденный злодей, / неуемною злобой кипящий… / Написал бы ты новую книгу, / сокрушительных доводов кучу придумал / и покончил бы разом со мной».
Это книга утверждения и отрицания, «Contrasantiago» и «Contraciudad» – две стороны лица столицы, которую «мрачные конкистадоры… сложили из унылых кирпичей». Поэт не скрывает своей пристрастности, он оставляет документы эпохи на случай своей смерти. Он завершает книгу «Осенним завещанием». Казалось бы, Неруда думает только о вечности, но тут и там прорываются самые злободневные мысли и чувства. Он снова и снова грозит своим врагам. Это лишний раз доказывает, что его еще мучают раны, полученные в бою, разгоревшемся из-за его семейных дел. «Меня на куски раздирали / злобные хищные твари, / и казалось, вот-вот одолеют». Он отвечает и тем, кто спрашивал, «почему он пишет так темно?..», и тем «бездушным, кто твердил, что пишет он слишком просто». Совершенно очевидно, что Неруда – весь в настоящем и недавнем прошлом.
Поэт отвечает «некоторым доброжелателям», сам определяет себе кару, сам распоряжается своими радостями, он ненавидит ненависть. «Осеннее завещание» достигает кульминации, когда он изливает «восхищение любимой»: «Ты рыжая и острая на вкус, / ты белая, соленая, / как луковица в маринаде». Подобно Дон Кихоту, он завершает «Книгу сумасбродств» рассказом «о разных своих воплощениях, утверждая веру в поэзию».
Время от времени мы увлеченно обсуждали названия новых произведений. Как-то он сказал мне, что пишет стихотворения, в которых опять возвращается к «Одам». «Но я не хочу называть ее „Четвертой книгой од“», – сказал он. Как и прежние «Книги од», она была обо всем на свете, но много говорилось в ней и о путешествиях, об отъездах и возвращениях. «Ну, так и назови – „Плаванья и возвращения“».
Как-то я рассказал ему, что закончил роман о концлагере в Писагуа. «Придумай мне название, – попросил я. – Ты ведь на это мастер». «Прозрачная тюрьма», – тут же предложил он. «Тюрьма? Нет, не то, – сказал я. – Слишком уж в лоб».
Но впоследствии я раскаялся. Через несколько лет мне уже определенно казалось, что это название подошло бы моей книге куда больше, чем «Семя на песке».
Мы любили наперегонки придумывать названия. Некоторые из них появились на обложках книг. Другие так и пропали, небрежно выброшенные на ветер во время дружеских бесед, которые мы вели, просто радуясь общению и отдаваясь несказанному удовольствию поиграть словами.
Хотя Неруда не стал крестным отцом моего романа, он написал о нем несколько доброжелательных строк, никогда не публиковавшихся на испанском языке. Только в португальском издании 1981 года они включены в книгу вместо предисловия.
127. Неруда – да! Неруда – нет!Неруде, как уже говорилось, нравилось строить дома, писать книги, выпускать журналы. В 1955 году он начал издавать «Гасета де Чиле». Любил он и собрать друзей, чтобы отметить выход новой книги и всем вместе надписать ее или чтобы вином и пирогами отпраздновать закладку нового дома. Я и сейчас, в изгнании, храню экземпляр «Гасета де Чиле», на которой расписались Неруда, Матильда Уррутиа, Бланка Хаузер, Антонио Кинтана (Тоньита и Тоньито) и еще несколько человек, чьи имена я не могу прочитать, потому что подписи слишком неразборчивы или совсем выцвели от времени.
В этом номере главный редактор обращается к читателям с письмом. Он благодарит их за поддержку и сообщает, что Мариано Пикон Силас и Мигель Анхель Астуриас из Каракаса и Буэнос-Айреса «пришлют нам свои прекрасные произведения, которые мы незамедлительно опубликуем».
Но враг никогда не опускает оружия, и с этим приходится считаться. Жалкий нацистский листок нападает на «Гасету» и… яростно поносит Томаса Манна. Заметка подписана весьма знаменательно: «Гестапо».
Литературно-художественный журнал, во главе которого стоит Пабло Неруда, выпускает и приложение «Роза поэзии» на зеленой бумаге, где печатает молодых поэтов. Одна полоса полностью отдана богатому творчеству поэтесс – испанок и латиноамериканок. Тогда были опубликованы стихотворения Сары Виаль, новой приятельницы Неруды из Буэнос-Айреса, которая много лет спустя напишет очень светлую книгу о Неруде в Вальпараисо. Конечно, главное внимание в журнале уделяется столетию со времени написания «Листьев травы». Недаром в доме главного редактора висит портрет седобородого молодого человека во весь рост, Уолта Уитмена, который на сто лет опередил Неруду в «Привете миру».
Неруде хорошо известно, как приятно получать экземпляры своих книг, переведенных на незнакомые языки. «Переведи-ка мне вот это стихотворение с персидского», – шутя говорил он мне. Но я ничем не мог ему тут помочь: книги приходили отовсюду, однако ни с персидского, ни с арабского, ни с урду, ни с бенгальского, ни с других недоступных мне языков я переводить не умел.
Неруда был просто помешан на художественных изданиях. Ему нравилось играть с книгами – произведениями искусства. Он восхищался отдельным изданием «Оды типографии» и стокгольмским изданием «Великого океана». Его приводил в восторг прихотливый шрифт, изящно выгнутые литеры. Пабло не раз говорил, что с радостью стал бы печатником. Еще в отрочестве он изумительными каллиграфическими буквами выписывал названия своих первых опытов, так и не увидевших свет. Когда печаталась его первая книжка, он проник в типографию и обсуждал с издателем решительно все: формат, обложку, шрифты, качество бумаги, корпус книги, изящество заголовков. Его пылкая страсть к таинственно-соблазнительному печатному слову сопровождала его всю жизнь.
Поэта рвут на части. Но ездить по свету он любит, путешествие – неотъемлемая часть его работы. Выходит книга его прозы, которая так и называется – «Путешествия». Всю жизнь он будет уезжать и возвращаться. Он едет в Советский Союз и другие социалистические страны. Затем – в Китай. Этот путь Пабло и Матильда проделают вместе с Амаду и Зелией. Китайские поэты, их друзья, удручены, они видят, как культурная революция вот-вот накроет все черной волной.
По возвращении из Китая в Уругвай 7 ноября 1956 года он пишет мне: «Там я пользовался большим успехом. Подробности долго рассказывать. Во вторник лечу в Рио. Меня уговорил Амаду, он же все и устроил. Оттуда поеду в Буэнос-Айрес, где у меня будет несколько поэтических вечеров, и вернусь к вам в начале месяца». Из его писем всегда понятно, где он и каким воздухом дышит. «Кажется, угроза войны на Суэце миновала, в Венгрии тоже все успокоилось. Здесь живешь в атмосфере постоянных провокаций, самолеты разбрасывают листовки, громкоговорители не умолкают».
За границей Неруду обычно принимают хорошо, но иногда бывает и наоборот. В одном и том же городе его появление вызывает иной раз противоположные реакции. 30 января 1957 года Досада выпускает в свет полное собрание сочинений Неруды на бумаге «библьдрук». Это несколько тысяч страниц. В то время библиографией Неруды скрупулезнейшим образом занимался его секретарь, незабываемый Хорхе Сануэса, скоропостижно скончавшийся совсем молодым. Этот необходимый труд продолжил и довел до конца Эрнан Лойола, он собрал сведения обо всех изданиях, все объявления об изданиях, публикации в приложениях к периодике и все отзывы в прессе. Настало время, когда творчество Неруды начали изучать. Его анатомируют, его рассматривают в лупу разные начетчики, глядя на поэзию холодным, а не восхищенным взором. Настало время, когда начали собирать «рассеянную по свету нерудиану»: письма, предисловия, речи, статьи, почтовые открытки.
Наверное, нет такого критика или специалиста по чилийской литературе, который не писал бы о Неруде. Невозможно перечислить всех отечественных и зарубежных исследователей, ибо имя им – легион. Помимо тех, кто уже был назван на этих страницах, нельзя не упомянуть многочисленные и авторитетные труды Хайме Кончи, в том числе его книгу «Неруда», обстоятельную докторскую диссертацию Эухении Невес, а также работы Хуана Лавлака, Хуана Алазраки, Саула Юркевича, Альфонсо Карраско Вентимильи, Эмилио Миро, Франка Рисса, Марии Магдалены Солы, Карлоса Сантандера, Хайме Джордано, Луиса Иньиго Мадригаля.
Я говорил, что иногда Неруду ждал и плохой прием. Если в Италии и Франции хотели задержать его, а потом выслали с учтивостью, присущей временам «холодной войны», то в Буэнос-Айресе 11 апреля 1957 года Неруду арестовали. Полтора дня он провел в Национальной тюрьме. Неруда, как всегда, в эпицентре полемики. Он наносит удары, получает и отражает их.
В ту пору стихи Неруды начинают использовать для песен. Его «Романс Каррера», как и «Песнь Бернарду О’Хиггинсу», положил на музыку Висенте Бианчи. Патриотическая тема доносит голос поэта даже до армии. Вместе с «Песней о Мануэле Родригесе» их исполняют военные хоры.
В 1957 году «Насименто» выпускает «Новую антологию» Пабло Неруды, и бури следуют одна за другой. В сущности, это уже третье издание «Антологии», подготовленной Артуро Альдунате Филлипсом, Маргаритой Агирре и Омеро Арсе, в которую входят стихотворения из всех трех «Книг од» и несколько более поздних стихотворений.
Политика еще больше подогревает литературные страсти.
Алоне цитирует французского исследователя, который с помощью математических методов доказал, что творчество поэта достигнет вершины к пятидесяти шести годам, и тогда Неруда создаст свой шедевр. Следовало бы поздравить ученого с такой точностью.
Но Алоне не всегда полон восторга. Когда ему не нравится «заданность», он этого не скрывает.
В «Насьон» от 23 февраля того же года Херман Сепульведа прямо объясняет, почему тяжелая артиллерия обстреливает Неруду даже из Европы. Журнал «Куадернос», выпускаемый Конгрессом за свободу культуры, исподтишка покусывает поэта, заметки эти пишут Хулиан Горкин, Хавьер Абриль и Рикардо Пасейро. Они не пытаются скрыть то, что Макс Шеллер назвал «экзистенциальной досадой» и что медиевист Рамон Менендес Пидаль{141} обозначит как «тоску по чужому благу», то есть, попросту говоря, зависть. Он вспоминал, как на встрече писателей в Консепсьоне критик Марио Оссес заявил: «…величие Неруды состоит в том, что его можно ощипывать как угодно».
За всей этой прекрасно организованной и весьма доходной литературной травлей ясно проглядывалась политическая подоплека.
Конгресс за свободу культуры наносит удары, а Неруда отражает их безо всяких расшаркиваний. Поэт никогда не уступает давлению извне. «Я был и останусь коммунистом», – демонстративно заявляет он в Муниципальном театре на лекции в воскресенье 15 июня 1958 года. На похоронах Гало Гонсалеса, генерального секретаря партии, он держит речь от имени коммунистов-интеллигентов. В мае его избирают президентом Общества писателей Чили. В том же месяце поэт направляет письмо президенту страны Ибаньесу в защиту гражданских прав лиц, вычеркнутых из избирательных списков, среди которых был и сам поэт. А 3 августа 1958 года Неруда встречает радостным кличем: «Победа!» Этот возглас прозвучал в газете «Сигло», где была опубликована статья Неруды под заголовком «Мы переживаем славные дни – проклятый закон приказал долго жить».
128. Дни ясные и дни пасмурныеНеруда боец по натуре. В то время не было среди писателей человека, столь озабоченного проблемами нелитературными, столь встревоженного судьбами мира. Поэт сражается за мир и за поэзию.
В последнем номере «Эрсильи» за 1953 год появляется его отповедь на книгу Леопольдо Панеро «Личная песнь», от начала до конца направленную против Неруды, как по названию, так и по существу. В сентябре 1954 года Неруда присылает из Исла-Негра открытое приветственное письмо «Добро пожаловать, Габриэла Мистраль!». Она впервые за долгие годы проездом посетила Чили.
В ноябре 1955 года на похоронах отца чилийского креолизма Мариано Латорре{142} Неруда произносит импровизированную речь.
При первой возможности он сбегает в Исла-Негра, но и там его настигает грохот городских событий. «Валентин, невидимый и неуловимый дурачина, почему не приезжаешь к морю? Нам надо поговорить», – пишет он мне 17 января 1957 года. Упоминает о «подлых и непристойных» намеках некоего критика – Неруда не намерен сносить их, он перейдет в наступление. «Разумеется, я воспользуюсь своим оружием – одами, я задам всем им жару, достанет на несколько лет. Хватит отсиживаться в укрытии! Ты еще увидишь, как они захлебнутся собственным ядом».
9 марта он зовет еще настойчивее. «Здесь стоит ясная погода. Я пишу по нескольку раз в день. Не ленись и приезжай в субботу, а в понедельник вместе поедем в город. Я решил, что весь год буду жить так: две недели в Исла-Негра, две недели в Сантьяго. Этого требует моя работа. Двух недель в городе мне с головой хватит, чтобы побывать на куче собраний. В понедельник 18-го я приеду в Сантьяго часов в 12. И обязательно зайду в правление Общества… Когда увидимся, спроси меня про Вальпараисо».
Я привык к тому, что его письма приходят ко мне со всех концов света. В сентябре 1957 года он пишет из Парижа: «…сейчас мы уже, можно сказать, на обратном пути. Побывали в Армении, на Цейлоне, в Индии, в Китае и в Москве – в общем, есть о чем поговорить. Но это уже в Исла-Noir[164]164
Черный (фр.); Исла-Негра в перев. с исп. Черный остров.
[Закрыть]». Он вспоминает кошмарного мальчонку Клаудио, которого за неудержимую страсть проникать в суть вещей, разбирая их на части, прозвал Развинчивателем.
Другое письмо, помеченное 10 ноября, отправлено из Стокгольма. Неруда сообщает:
«Мы отплываем на „Боливии“ компании „Джонсон лайн“. Этот пароход придет в Вальпараисо в середине декабря».
Известно, что поэт любил пароходы, долгие путешествия, многомесячные поездки еще и потому, что каждый раз привозил с собой готовой новую книгу.
«У меня болит нога, что-то вроде мучительного ревматизма, и потому это письмо пишу тебе лапкой Косолапки… Мне надо о многом с тобой поговорить. Я еду прямо в Исла-Негра и буду ждать тебя. Было бы неплохо, если бы ты оказался там одновременно с нами. Точную дату нашего возвращения сообщай только тем, кому это действительно важно знать».
Неруда участвовал во второй предвыборной кампании Альенде, который баллотировался на пост президента. 8 августа 1958 года в Бакедано целая группа интеллектуалов выступила в его поддержку. Неруда сказал тогда: «Альенде – лучший кандидат, который у нас был, есть и будет». Эти слова он произнес за пятнадцать лет до гибели Альенде и своей собственной смерти. Мы все считали, что Неруда абсолютно прав. Там же выступил – ко всеобщему изумлению – писатель Бенхамин Суберкасо, самовлюбленный ниспровергатель авторитетов, а также я, автор этих строк, никого, разумеется, этим не удивив.
Мы едем на побережье. Казалось бы, направляемся в Исла-Негра, но доезжаем только до Картахены. Машина останавливается на каком-то углу, и в непроглядной зимней ночи нас ведут неизвестно куда по пустынным улицам курорта, который в эту пору совсем безлюден. Крадучись, мы входим в большой старый деревянный дом. Меня провожают в спальню с двумя кроватями. Через час отворяется дверь – на пороге стоит Неруда в грубом свитере и берете моряка торгового флота. Мы оба смеемся. «Уходим в подполье! – говорит он. – Ты не знаешь, ни кто я, ни как меня зовут». Делать нечего, пришлось сыграть роль и в этом неважно поставленном спектакле. На следующий день в этом доме начался нелегальный съезд Коммунистической партии Чили. Неруда говорил о необходимости связать тесными узами народ и культуру, привлечь интеллигенцию в партию рабочих. Кое-что из этого удалось сделать. Через десять лет после смерти Неруды чилийские коммунисты провозгласили себя партией Неруды и Рекабаррена.
Политика не мешает ему жить жизнью сердца. Чем больше он занят общественными делами, тем больше пишет о любви. Как звонкая пощечина тем, что утверждал, будто гнусные коммунисты иссушили душу Неруды, прозвучали «Сто сонетов о любви», посвященные даме его сердца Матильде Уррутиа; этот дар он в истинно рыцарственном стиле преподносит в обращении к ней, помеченном октябрем 1959 года. Поэт посвящает Матильде не только звонкие рифмы, «звучавшие подобно драгоценным металлам или орудийной пальбе», он «выстроил с помощью топора и перочинного ножа эти дощатые склады любви, воздвиг крошечные домики – по четырнадцать досок в каждом, – чтобы в них жили твои глаза, которые я обожаю и воспеваю»[165]165
Перевод Л. Осповата.
[Закрыть].
В предыдущей книге «Плаванья и возвращения» чего только нет, в ней он проходит по всем широтам, много страниц уделив ослепительной Венеции, с которой распрощался лишь спустя пять месяцев, да и то не по своей воле.
К Неруде вернулся голос, и в 1958 году он в сотый раз отправился на свою малую родину. Как в детстве, он глядит теперь из окна на провинцию Каутин, но никого не видит в деревянных поселках. Струи дождя льнут к стенам, как плющ или нежный мох. Близких его там уже нет. Исчезли знакомые лица, знакомые вещи. Он чувствует: это и есть настоящая разлука. Ибо: «ты уехал совсем, если вернулся и только дождь, / один лишь дождь встречает тебя. / И нет для тебя распахнутой двери, нет для тебя хлеба. Нет никого». От озер чилийского Юга он переносится мыслью к озеру Разлив. «Я люблю вспоминать, как ты рыбу в Разливе ловил…»[166]166
Перевод О. Савича.
[Закрыть]. В некотором смысле Ленин для Неруды как бы напоминает кого-то – неизвестно кого именно, – о ком мечталось с юности. Или поэту просто хотелось думать, что такая мечта жила в его душе. Но он умоляет читателя не смешивать воображаемого вождя с истинным. «Осторожно! Не спутай его с инженером холодным. / Осторожно! Не спутай его с мистиком пылким. / Пылал его разум, но не обращался он в пепел, / и смерть не смогла остудить его пылкое сердце»[167]167
Перевод О. Савича.
[Закрыть].
В конце 1959 года «Сто сонетов о любви» вышли отдельным изданием по подписке. Это книга пятидесятилетнего влюбленного, уже умудренного опытом человека, познавшего жизнь, все четыре ее эпохи – утро, полдень, вечер и ночь. Он ждет «любви, как фиалки, коронованной шипами…»[168]168
Перевод М. Алигер.
[Закрыть]. Он говорил о чувстве, которое выдержало безумство страсти и ревности. Все это сгорело в «мучительном пламени». Иной раз в новой книге сверкает обжигающий огонь «Восторженного пращника»: «Твой рот, твой голос, твой каждый волос – я голодаю без них…»[169]169
Перевод М. Алигер.
[Закрыть]. Он называет Матильду «истинной женщиной», «яблочной плотью», «расскаленной луной».
Матильда – это не Соседка. Она искушена в тайнах сердца и в тайнах домашнего уюта. Она одновременно пчела-матка, пчела-королева и – рабочая пчела. Она сажает, варит, шьет, в домашнем царстве ничто не ускользает от ее внимания. «Твой дом шумит, как будто поезд в полдень, / гудят в нем осы и поют кастрюли…»[170]170
Перевод М. Алигер.
[Закрыть]. Такой видится Неруде будничная жизнь, проходящая под плеск воды во дворе и львиное рычание из зоопарка. Иногда «появится Гомер в сандалиях бесшумных»[171]171
Перевод М. Алигер.
[Закрыть], но это не слепой автор «Илиады», а секретарь Неруды Омеро Арсе.
Влюбленным всего хватает, даже ударов, которые наносят им извне. Но оба они сильны, стрелы не слишком больно их ранят. До сих пор находятся люди, осуждающие их любовь. И в сонетах нет-нет да и блеснет сталь клинка. Поэт восклицает: «Матильда, где же ты?»[172]172
Перевод М. Алигер.
[Закрыть] Она нужна ему, как нужен дождь истомленной зимней сушью земле Юга. Он вспоминает портрет Диего Риверы: «Он написал тебе две главы, две вершины, / два зажженных огнем и любовью арауканских вулкана; / два золотых лица из светящейся глины / он увенчал торжествующим шлемом пожара, / башней державной. И тайно от всех заплутался / профиль мой в этой пылающей гриве»[173]173
Перевод М. Алигер.
[Закрыть].
С наступлением ночи связана мысль о смерти. «Когда умру, прижми к моим глазам / земную свежесть рук твоих любимых…»[174]174
Перевод М. Алигер.
[Закрыть]
