Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

Определенное время занимают у поэта консульские дела. Он сидит в консульстве, часто берет телефонную трубку – тогда забавные телефонные аппараты во множестве появились в Европе – и разговаривает с чилийским консулом в Мадриде. Поначалу идет официальный разговор, дела, бумаги, письма… Но потом он соскальзывает на другое – возникает оживленная дружеская беседа о разных новостях, общих знакомых, о только что прочитанных книгах. Ведь его собеседник не карьерный дипломат, а… Габриэла Мистраль. Нет, это не простая случайность. Их свела сама судьба. Чья-то незримая рука, что иной раз определяет самые конкретные вещи в нашей жизни, сделала так, что на «консульском небосводе Испании» в едином созвездии сошлись два великих поэта Чили. Оба они вполне добросовестно выполняют свои консульские обязанности, но частенько позволяют себе погрузиться совсем в иной мир, где их души созвучны, где один находит желанный отклик в другом. Зачарованные этим упавшим с неба благом, этой возможностью беседовать при встречах, по телефону, они увлеченно, горячо обсуждают все, что касается литературы, поэзии… Нет ничего мелочного, мелкого в отношениях двух великих людей, в их дружбе, которая как нельзя лучше подтверждает правильность рассуждений Неруды «о слонах в сельве». Оба поэта прекрасно уживаются в двух консульствах одной страны. Они часами ведут содержательные, серьезные беседы, им легко, хорошо друг с другом, потому что они живут в добром мире высокой дружбы. Истинное братство, духовное родство связывает двух поэтов.

Но безоблачное небо, точь-в-точь как это бывает в приключенческих фильмах, ни с того ни с сего затянулось тяжелыми тучами. И грянула гроза. Гром и молнии! Потоки злобной клеветы обрушились на Габриэлу Мистраль. Весь сыр-бор загорелся после того, как реакционная газета «Меркурио» обвинила Габриэлу Мистраль в нарушении консульского статуса. Мол, она, забывая о своем положении, позволяет себе недопустимые вольности. Что и говорить, Габриэла действительно бывала резкой, язвительной, и это использовали ее враги… Поначалу пополз шепоток, а затем заговорили во всеуслышание, что ее манера выпаливать правду в глаза нередко оскорбительна для страны, где она аккредитована. И вот решение чилийского правительства: Габриэле Мистраль следует незамедлительно покинуть Испанию… С той поры горькое разочарование навсегда угнездилось в ее сердце. Как же так? Выходит, несправедливость взяла верх? Выходит, никто не понял, как ей дорога и близка Испания? Никто не почувствовал, с какой искренностью, с какой любовью она говорит об Испании в «Обетах»? Вот как начинается книга Габриэлы Мистраль «Материи»: «Я просыпаюсь в ночном поезде „Барселона – Мадрид“ от возгласа, наполнившего меня радостью: „Мы едем по Кастилии!“».

Ее глаза вобрали в себя глубокую синеву и солнечный свет каталонского Средиземноморья, и ей нелегко свыкнуться с кастильской землей, где преобладает цвет пепла и цвет «меди старинных шлемов». Она говорила, что на этой земле не приживается тот, кто уступчив, кто сдерживает порывы своей души… Да, Габриэла всегда противилась расплывчатому, неопределенному, померкшему, что, по ее словам, не угодно ни дьяволу, ни богу. И ее прямота бывала ей не во благо. Ведь отчасти из-за нелегкого характера Габриэле пришлось покинуть Испанию, что называется, «выпрыгнуть из нее в окно».

А разве не она, Габриэла Мистраль, ликовала, уезжая в Авилу, где думала отыскать следы дорогой ее сердцу святой Тересы. Втайне от всех она мысленно вела беседы с испанской поэтессой, близкой ей и по темпераменту, и по слогу. А в какой восторг приводили Габриэлу маленькие селения Иберийского полуострова, как пленила ее Сеговия! Но Барселону она любила «с опаской»…

«Испаноамериканские вояжеры, – говорила Габриэла Мистраль, – великолепно чувствуют себя в Барселоне. Но это насквозь „городской город“ в том пугающем значении этих слов, какие применимы и к Нью-Йорку. Я выхожу на Рамблас с тоской по старинным городам и, завидя море в конце этой улицы, говорю себе: „Сегодня же, не откладывая, отправимся на Мальорку… Мои барселонские друзья дают мне совет: надо окинуть быстрым взглядом Мальорку и тут же уехать в Вальдемос… и там отдохнуть, насытить глаза синью Средиземного моря, чтобы их не опалило солнце Кастилии“».

Кастилия поражает воображение Габриэлы. И не столько ее иссушенные земли, сколько сухая сдержанность самих кастильцев. Решительно ничего общего с порывистой, чувственной Севильей! Габриэле вспоминается облысевший чилийский Север. В Кастилии она также тоскует по сочной зелени лугов, как в злосчастной Антофагасте. Но не следует усматривать в скорбной пустынности Кастилии некое символическое выражение кастильского духа, размышляет чилийская поэтесса, это было бы слишком поверхностно, упрощенно. «Латифундия, как таковая, – говорит она, – обрекает леса на гибель. Когда-то система латифундий существовала в Испании и потом пустила корни на Латиноамериканском континенте. Но наши земли несравненно богаче, щедрее, они сами восстанавливают собственные силы, и у нас еще не изничтожена красота природы, несмотря на всю пагубу, что творят землевладельцы».

О своем чувстве к Испании чилийская поэтесса говорит с какой-то робостью, застенчиво. Она испытывает к испанской земле скорее нежность, чем страстную любовь. И вот Габриэлу Мистраль, которая так проникновенно говорила, писала об Испании и любила в ней то, что называла «нашей родной Испанией», изгнали. Выпроводили оттуда, как говорится, «в одночасье».

Габриэла уезжает на консульскую службу в Лиссабон. А 3 февраля 1935 года Пабло Неруда перебирается в Мадрид. Там его сердечно встречает Луис Энрике Делано – чилийский писатель, человек редкой души, которого связывала тесная дружба с Габриэлой Мистраль. Неруде везло с друзьями, но в браке он был несчастлив, и Марука это тяжело переживала. Однако разлад в семейных отношениях не всегда ведет к полному разрыву. К тому же именно в это время в жизни супругов происходит радостное событие, которого Пабло желал всем сердцем. Это событие как бы вступает в спор с одним из самых популярных стихотворений поэта – «Farewell».

 
Из глубины тебя с моей печалью
в глаза нам смотрит наш ребенок.
И чтобы жизнь в нем не угасла,
одним узлом должны стянуться наши жизни.
Я не хочу того, любимая, пойми!
Пусть нас ничто не вяжет поневоле,
пускай не держит силой…
И вот шепнул «прощай» ребенок из-под сердца.
И я ему шепчу: «Прощай»!
 

Теперь все иначе. Хотя поэт уже не скажет своей жене «любимая», но о ребенке мечтает с прежней силой. И вот 18 августа 1934 года у него рождается дочь. Ликующий, охваченный хмельным восторгом, Неруда говорит об этом всюду и везде. Он заказывает красивые открытки и рассылает их во все концы света – пусть вместе с ним радуются его друзья, родные, знакомые. «Девочку назовут Мальва Марина, – пишет Пабло, – и тогда прекрасный цветок будет неразлучен со знаком моря, с моим знаком». Событие взволновало всех друзей поэта. На свет появилась долгожданная дочь – Мальва Марина Тринидад! Больше всех радуется Гарсиа Лорка. Он радуется и чему-то печалится, что-то таит в себе. У себя дома втайне от всех Гарсиа Лорка пишет стихотворение, о котором узнают лишь через пятьдесят лет. Это стихотворение называется «Строки к рождению Мальвы Марины Тринидад». Черно-белые строки печальны, потому что сама смерть караулила девочку, когда она появилась на свет, и качала ее колыбель. Девочка родилась раньше срока, и ее еле отходили. Федерико пишет стихи-заклинание, строки белой магии, чтобы они помогли спасенью тела и души новорожденной:

 
Мальва Марина, я творю заклятье:
ты плод любви, дельфин в пучине вод.
Америка кружится в смертном танце
и ранит, источая яд, мою голубку.
Но я рассею чары, сокрушу устои
той ночи, что ревет и воет среди скал.
Вспять поверну тоскливый жуткий ветер:
он губит далии и мрак сгущает.
Волшебник – Белый слон – в раздумье долгом:
что уготовано тебе – кинжал иль роза?[70]70
  Перевод Я. Лесюка.


[Закрыть]
 

Поэт умер раньше Мальвы Марины… Должно быть, Гарсиа Лорка надеялся, что его слова уберегут девочку от гибели, что он спасет ее, как добрый волшебник из сказки. Для него эта девочка была сразу и чилийкой, и испанкой, и яванкой.

 
Яванка, лунный луч, побег зеленый,
венок, приплывший по волнам из Чили,
Мальва Марина, ты – дитя Мадрида,
и не цветы, не яркие ракушки,
не ветвь в кристаллах соли подарю тебе,
а свет небес – любовь – вложу в уста твои[71]71
  Перевод Я. Лесюка.


[Закрыть].
 

Гарсия Лорка не смог спастись от смерти. И не смог спасти дочь Неруды. Эти стихи, появившиеся на свет лишь через полвека, не были известны Неруде. Да и никто, решительно никто не знал об их существовании, пока родные Федерико не привели в порядок его бумаги и не обнаружили это неизданное стихотворение.

Оно было опубликовано в мадридской газете «А-Бэ-Сэ» в день 80-летия со дня рождения Пабло Неруды – 12 июля 1984 года. Луис Энрике Делано незадолго до того, как вышел срок его долгого пребывания на чужбине, второй эмиграции – первую он разделил вместе с Нерудой, – говорил о найденном стихотворении, вспоминая Мальву Марину.

«В моей памяти она осталась бледненькой девочкой с темными волосами и темными глазами, как у Неруды. Переняла ли она от матери нордические черты лица? Если поразмыслить, то, пожалуй, у нее был материнский овал лица. Я помню, как она лежала в колыбели, помню ее в коляске. Марука возила девочку в парк, в Западный парк, что был неподалеку от „дома цветов“, – он чем-то напоминал графский особняк, – где жил Неруда с женой… Она не разговаривала, только внимательно смотрела своими большими, ласковыми и немного испуганными глазами. И пела! Мать была очень музыкальной и научила ее петь. Девочка обладала прекрасным слухом и, не фальшивя, повторяла мелодии многих песен».

Как я уже говорил, с первых минут рождения Мальвы Марины начались волнения.

Родители очень быстро заметили, что с девочкой что-то неладно. Какие-то странные и пугающие симптомы. Вот строки письма Неруды отцу дону Хосе дель Кармену. Надежда в них борется с отчаянием.

«Я не сразу сообщил тебе эту новость, поскольку все сложилось не очень хорошо. Считают, что девочка родилась недоношенной, и ее спасли чудом. Она совсем крошечная. Вес при рождении всего 2 кило 400. Но девочка очень миленькая, просто куколка, глаза синие, как у деда, нос, слава богу, Маруки, а рот – мой. Успокаиваться пока рано, я это прекрасно понимаю, но все же верю, что худшее позади. Я верю, что девочка будет поправляться и станет пухленькой…»

Пабло бодрится, однако врачи говорят суровую правду. Их грозный приговор прозвучит в поэтический строках Неруды. Его поэзия нередко автобиографична, и он, пусть иносказательно, не впрямую, говорит о страшном несчастье, которое ворвалось в его жизнь. Все в стихах как бы затемнено, зашифровано, и нужно знать код, чтобы понять, о чем ведет речь поэт. Но временами проступает обнаженная правда. Стихи из второй книги «Местожительство – Земля» – «Печаль в семье», «Материнство», «Болезни в моем доме», «Ода-плач» – поэтическая кристаллизация горя, что сразило семью…

Ползущий запах камфоры, разбитый стакан, покинутая всеми столовая. Поэт приходит с улицы «весь в грязи и смерти». Но страшнее всего безмолвная, «покинутая всеми столовая», и тот, кто садится за письменный стол, всегда печален. В доме горе, рыданья.

Он упрашивает потемневшую от горя мать «вонзить в его сердце десять ножей», молит «о ясном, просветленном дне», о «весне – теплой, без пепла».

Поэт так жаждал стать отцом! Радость била в нем через край, но теперь все затянуто мглой, «есть только плач, ничего, кроме плача, / есть только боль, ничего кроме боли… / Жестокие корни впиваются в детскую руку, / и кровь моей девочки к листьям уходит, омытым луной, / близкой планетой с оскалом звериным. / Это она ядом сочится и отравляет воды, / где тонут дети, когда наступает ночь, / и остается лишь смерть, / ничего, кроме смерти и плача».

«Болезнь в доме» – душераздирающее стихотворение: «Кого молить о милосердье к зернышку пшеницы?» Неруда просит помощи, защиты у всего, что ему дорого, свято:

 
Помогите мне, листья, – я вам поклонялся безмолвно,
помоги мне, тропа каменистая, стылые зимы,
буйство женских волос, влажных от моего пота,
южной луны сиянье в небе с листвою опавшей,
принесите мне утро надежды,
оживите былое биение сердца.
Я страдаю от капельки малой,
лепестком весь изранен хрупким.
Льется рекой безутешной кровь от укола булавки,
в росах прохладных тону – они погибают от мрака.
И улыбка ее, что гаснет, и беззащитные губы,
и пальцы, что роз не дождутся,
велят мне писать эти строки, этот плач,
 ничего, кроме плача.
 

Это стихи о любви к дочери. Поэт казнит себя за бессилие, за то, что ей выпали такие страдания. «Лишь поцелуй, лишь всполох алого мака – / вот что могу принести вместе с любовью моей!» Он угадывает знак верной гибели, начертанный на лице девочки: «Как много смерти и звона погребального – в любви моей бессильной и в безутешных поцелуях…»

 
Явись моей душе в одеждах белых,
с букетом роз багряных, с дымчатою чашей,
явись с лошадкой, с яблоком огнистым.
Какая тьма в пустынном доме, и канделябр разбит,
и сломаны все стулья в преддверье стужи,
и мертвая голубка, и грозное знаменье.
 

У девочки была страшная болезнь – гидроцефалия. Для нее губителен даже слабый свет. Она лежала в комнате с зашторенными окнами, в полутьме. Мальва Марина была приговорена к полной неподвижности, к постели, к смерти. Ее не мог бы спасти ни один врач.

Несчастье не объединило супругов. Напротив, ускорило их разрыв. Все свое горе Неруда излил в поэзии, в стихах, исполненных огромной выразительной силы. Ничего не сказано в них впрямую, и тем не менее они прозрачны, ясны. После щемящей сердце «Оды-плача» поэт замолкает. Но это вовсе не означает, что боль исчезла, что все предано забвенью. Неруда, скорей всего, жил с этой болью до конца своих дней, хотя никогда больше не говорил о ней в стихах… Несчастье стало немым, безмолвным, но годы не изжили, а лишь утишили его.

Быть может, первый брак Неруды был роковой ошибкой? Он коснется этого, как бы мимоходом, в своих стихах. Но вот что странно: поэт сделал бессмертными самых разных женщин, и ничем не примечательных, и самых блистательных, он надел хрустальные башмачки многим золушкам и превратил каждую – в королеву, на протяжении всей жизни он возвращался памятью к своим прежним возлюбленным, но не посвятил ни одного любовного стихотворения своей первой жене. Удивительно, необъяснимо! Быть может, Неруда когда-то и написал стихи в честь Маруки, однако до нас не дошла ни одна строка. Много лет спустя, в пору своей поэтической осени, Неруда задает себе вопрос, вернее досадует, недоумевает:

 
Зачем я женился в Батавии?
Странник, бредущий без цели,
без денег, без крова, разутый,
ну, просто глупец – да и только!..
 

Как-то поздним вечером – это было в Риме, в мастерской испанского художника Хосе Ортеги, неподалеку от пьяцца дель Пополо, – на одной из дружеских встреч, которые чудодей Рафаэль Альберти умеет превращать в магические действа, я услышал от него то, что меня удивило, озадачило. «Я познакомился с Мурашей до Неруды», – сказал Альберти…

«Это произошло в Париже, – продолжал он, – в одном из самых богатых кварталов, где тогда жила Виктория Окампо, аргентинская писательница, меценатка и главный редактор журнала „Сур“. Я отправился к ней со стихами в кармане – она захотела их прочитать. Мне пришлось долго звонить, пока открыли дверь. Нет, меня встретил не слуга в ливрее, или, скажем, шофер, или садовник, кухарка. Передо мной стояла женщина зрелых лет, цветущая; в ее манере общения была та легкая непринужденность, которая покоряет всех и вся. И прежде всего – мужчин. Именно эта мысль пронеслась тогда в моей голове. Я спросил о Виктории Окампо. „Ее нет, – ответила она, и, наверно, увидев в моем лице растерянность, добавила с милой победительной улыбкой, – но есть я“. И пригласила в дом. Я подумал: такой женщине надо жить только в Испании. И сказал это вслух. „Сейчас у меня нет никаких денег“. – „Тем более, – наступал я, – в Испании жизнь намного дешевле, чем во Франции!“ Я уговаривал ее со всем пылом, настойчиво. „Там у вас будут прекрасные друзья“. И вот в скором времени она постучала в дверь моего дома в Мадриде. Почти сразу эта женщина с головой окунулась в жизнь республиканской интеллигенции».

Когда Габриэла Мистраль, опутанная сетью злобных интриг, отказалась от должности консула в Мадриде, ее заменил Неруда. Художники, писатели, артисты радушно приняли нового консула. Делия дель Карриль, новая приятельница Альберти, стала к тому времени заметной фигурой среди творческой интеллигенции Испании. Она познакомилась с Пабло в доме Карлоса Морлы Линча… Любовь вспыхнула с первого взгляда. В ту пору этой неотразимой женщине было уже пятьдесят. Ее яркая жизнь полнилась событиями. Я слышал от Делии историю о ее путешествии в Европу. В конце XIX века, когда она была еще девочкой, вся ее семья – отец, могущественный скотопромышленник, мать, близкая к артистическим и художественным кругам, и тринадцать детей – в середине зимы «наняла пароход», как тогда говорилось, и поплыла в Европу. Кадры, достойные фильма Феллини – «И корабль плывет…». Семейство Карриль отправилось в плаванье… с собственной коровой, которую держали в трюме. Нельзя же оставить детей без парного молока?! В Париже они поселились в огромном отеле, который вскоре превратился бог знает во что из-за проказ шумной оравы детей. Родителям пришлось поместить их в дорогой коллеж с пансионом.

Делия сохранила добрую память о французских монахинях, которые с невероятным терпением выдерживали все причуды своих аргентинских воспитанников… Но ее тянуло в родное поместье, в аргентинскую пампу. Девочкой она страстно любила лошадей, любила пускать их галопом, нестись во весь опор. Кони властвовали над пампой. Они – воплощение свободы, благородства. Они – преданные друзья, символ порыва, движения. Делия пристрастилась рисовать коней. По сути, она – художник с хорошей профессиональной подготовкой. Ученица Фернана Леже. Спустя годы Делия станет одним из лучших рисовальщиков лошадей в Латинской Америке. Кони детства – главная и постоянная тема ее творчества. Нередко она наделяет из человеческими чертами.

Еще до первой мировой войны Делия совсем юной выходит замуж за этакого хрестоматийного плейбоя в аргентинском варианте. Красивая молодая пара обожала экстравагантность. Они подались на Аляску в самый разгар «золотой лихорадки». Именно там им захотелось провести свой медовый месяц – пусть о них заговорит весь Буэнос-Айрес, пусть они будут единственными в своем роде.

Молодой муж оказался способным учеником Макиавелли и маркиза де Сада. Он с дьявольским мастерством изобретал духовные пытки для своей жены и всячески старался подавить ее волю, отвадить от нее всех друзей. Молодожены приобрели замок на Балеарских островах. Их жизнь проходила то там, то в Париже, в шумных и пышных приемах и не менее шумных скандалах. Делии казалось, что она на краю смерти. Ее мучила та самая «болезнь души», о которой мы читаем в романе Альфреда де Мюссе «Исповедь сына века». Однако ей не хватало сил порвать с мужем. Еще чуть-чуть, и она была бы сломлена. Но вот в Париж приезжает Рикардо Гуиральдес, муж ее сестры Аделины. Увидев все это, он взял бедную Делию за руку и твердо сказал: «Ты немедленно уедешь со мной в Аргентину». На родине, в семье, она постепенно приходит в себя. Но куда деваться от ненавистного безделья? У Делии был ангельский голос, и она брала уроки пения у самой Нинон Валин и у мадам Батори. Ее первый концерт сулил ей славу – собралось полно людей. Но как только Делия вышла на сцену, у нее пропал голос. Новая катастрофа. Тяжелая психическая травма. На ее бесчисленных праздниках и приемах в доме пели все, кому не лень, даже самые безголосые, но сама она никогда не присоединялась к поющим.

В Париж она вернулась, чтобы продолжить занятия живописью и снова войти в близкий ей по духу мир, где совершалась эстетическая революция. Пикассо, Хуан Грис, сюрреалисты и в первую очередь Луи Арагон. Тогда-то и состоялась та знаменательная встреча с Рафаэлем Альберти, который уговорил Делию уехать в Испанию и включиться в жизнь Республики. Знатная аргентинка вступила в коммунистическую партию. И с тех пор она активно работала в ее рядах, восхищая всех глубиной мысли и широким кругозором. Эти качества обретают особое значение, когда она становится духовной наставницей Неруды, который необычайно чутко откликался на все, что происходило, но не обладал еще политическими знаниями. Теперь он не только ученик Рафаэля Альберти, но и ученик Делии дель Карриль. Словом, дружба и любовь сыграли немаловажную роль в формировании его политического и социального мышления.

Делия делала переводы для партийной печати и одновременно училась в Академии Сан-Фернандо. В Испании она, пожалуй, преодолела ту давнюю застарелую травму – провал на публичном концерте, после которого никогда не пела на людях. Сама жизнь привела ее в Певческий союз рабочих. У Неруды не было никакого слуха, но певицы – и признанные, и непризнанные – покоряли его сердце. Всю жизнь он дружил с Бланкой Хаусер, которая как никто исполняла «Сон Эльзы» из оперы Вагнера «Лоэнгрин». Позже пришел черед Делии – навсегда смолкшей певицы. А затем появилась Матильда – до встречи с Пабло она зарабатывала пением на жизнь.

Делия успевала все сразу, была душой любого дела. И потому ее прозвали Мурашкой, Мурашей. Она ничуть не обижалась, напротив, это ей льстило. «Да, я похожа на муравья, потому что взваливаю на плечи ношу больше меня самой», – говорила эта удивительная женщина.

Однако Неруда любил называть ее «соседкой». Меткое прозвище… Делия великолепно разбиралась во всем, что было связано с политикой, искусством, с психологией человеческих отношений. Но в силу своего характера почти не занималась домашним хозяйством, которое требует и времени, и старания. Вернее, занималась как бог на душу положит.

Делию мало заботил мир кухни. Она царила за его пределами. Как и Пабло, она унаследовала от своего отца любовь к застольному веселью, приглашала домой всех и каждого, совершенно не думая, что приготовить к приходу гостей. Сколько раз Неруда лихорадочно шарил по пустым кастрюлям, посылал в последнюю минуту друзей в магазин или изобретал что-то на скорую руку, чтобы хоть как-то выйти из положения. В его глазах Делия была этакой прелестной соседкой, вроде бы забежала к нему на минутку – и вот целый день ведет с ним умные увлекательные разговоры о высоких материях, напрочь забыв о «мелочах жизни», о домашних хлопотах, о том, что она и есть хозяйка дома.

Революционный пыл, политический пафос, неустанная работа ума отличали Делию. Она непрестанно думала о великих вечных проблемах бытия, о спасении человечества. Быть может, именно эти свойства ее натуры, внутреннее горение, глубокий интеллект, устремленность к высшим духовным ценностям так заворожили, пленили Неруду… Делия разительно отличалась от всех его прежних женщин. Она обладала редким, чарующим обаянием, лучилась особым, всепроникающим светом. В ней было столько неотразимой прелести, что Пабло совершенно потерял голову.

За их бурным романом неотступно следили печальные глаза Маруки. Колкая, язвительная Делия умела задеть за живое и припечатала Маруке немало обидных прозвищ. Она влюбилась в Неруду сразу, не раздумывая. Женским чутьем угадала в нем поэта, которому надо помочь, чтобы он достиг иных высот. Делия отдалась своему чувству безоглядно, не терзаясь мыслью, что старше его… на двадцать лет. Быть может, порой она испытывала к поэту материнскую любовь, понимала, что ей нужно заняться воспитанием этого тридцатилетнего человека, который вырос в глухом захолустье на краю света, приобрел дурные привычки в чадных тавернах, мучился одиночеством на островах Юго-Восточной Азии и, не смущаясь, отпускал непристойности в светском обществе.

Никто другой не сумел бы так искусно, как она, «зачистить эту лесину», снять все лишнее. По счастью, именно ей выпало научить поэта светскости, отшлифовать и его манеры, и его речь, но самое главное – углубить в нем чувство ответственности не столько за свой поэтический дар – это жило в нем изначально, – сколько за судьбы людей, за судьбы человечества. Разумеется, педагогические старания Делии носили произвольный характер. Ею двигала ураганная сила любви, рвущаяся из ее естества. И она ринулась навстречу любви открыто, откровенно, без колебаний. Взяла и попросту поселилась у Неруды. Не обращая внимания на испуганные глаза поэта, она увлекала его в постель, мало смущаясь тем, что в доме создалась немыслимая обстановка, что все происходит на глазах ошеломленной и притихшей жены. Делия дерзко вторглась во владения Маруки, но, по сути, бедная Марука уже давно их лишилась.

Делия дель Карриль вступила в бой, пошла на приступ с такой решимостью, что вскоре брак был расторгнут. Пабло с Делией стали жить вместе, под одной крышей. Они поженились в Мексике в 1943 году. Однако брак их не был признан чилийским законом.

В глубине души Делия всегда видела себя покровительницей, ангелом-хранителем Неруды. Много лет спустя, уже после их разрыва, она не переставала говорить, что Пабло – настоящий ребенок, малое дитя.

«У него поправилось здоровье, – в сотый раз повторяла Делия. – И мне это стоило немало сил. Его мать умерла от туберкулеза, когда он был грудным младенцем… Младенцем он бился за жизнь в утробе больной матери…» Делии пришлось взять на себя заботу о тридцатилетием ребенке. Он обожал ряженых, веселые игры с друзьями. Точно дети, они рисовали на полу воображаемую линию и шли по ней, как ходят эквилибристы по проволоке, «рискуя жизнью». Какие только шутки и розыгрыши не придумывали на вечеринках! В одном из мадридских кафе Пабло переоделся официантом, приклеил себе усы с бородкой, надел фартук и, едва удерживая тарелки, вломился в банкетный зал, где сидели важные особы. Делия, конечно, пугалась, но хохотала до слез. Она никогда не участвовала в этих проказах, в этих игрищах, хотя они очень смешили ее. Она считала, что главное – вовремя остановить, утихомирить лихих шутников. При своем веселом нраве Делия была глубоким, серьезным человеком. А вот Пабло, тот вдруг резко менялся, становился просто невыносимым. Точно каменел. Ей приходилось «оттаивать» поэта, развеивать его хандру.

Как-то Делию, когда ей было уже девяносто пять лет, спросили, почему она остановила свое внимание на Пабло. Она ответила: «Нет, Пабло вовсе не привлек мое внимание больше других. Я просто почувствовала к нему нежность, почти жалость. У бедного Пабло была такая безотрадная, томительная жизнь…»

Скорее всего, он всегда был для нее ребенком. «Настоящий мальчишка, который только-только приехал из Темуко». Этот «мальчишка» приходил домой и садился писать стихи, точно самый прилежный ученик. Его учительница – Делия дель Карриль. Каждый раз он показывал ей, как выполнено «домашнее задание». Делия стала для него самым строгим цензором. Так говорил сам Пабло. И действительно, она делала очень верные и тонкие замечания. Но однажды Пабло предложил Делии взять и переписать его стихотворение по своему вкусу. Она возмутилась – что за бредовая идея!

Как-то раз Неруда увидел в витрине мадридского магазина игрушечный парусник и раскапризничался, точно малый ребенок. Стал требовать у Делии этот парусник в подарок. Купим, и все тут! – упрашивал он Делию. Вместе с ними был испанский поэт Леон Фелипе. Сообразив, в чем дело, он напустился на Пабло: «Что за ребячьи выходки!»

Порой Делия называла Неруду «arriéré mental». В таких случаях он изображал на лице полное непонимание, и она переводила с французского – «умственно отсталый». Эльза Триоле и Луи Арагон сердились на нее, негодовали. А впоследствии Луи сам, смеясь, подшучивая над Пабло, тоже называл его так. В слабостях Пабло к некоторым вещам, в его неизбывной тяге к морским раковинам, к бабочкам, к корабельным рострам, к старым шарманкам, к сношенным башмакам самых невероятных размеров Делия видела еще одно убедительное доказательство его наивности, детской чистоты. Это осталось в нем до конца жизни, но при всем том он, как никто, умел здраво и проницательно разбираться в людях и в самых сложных ситуациях.

Уже давно произошел разрыв между ними, когда Делию спросили, нравилась ли ей эта черта характера поэта. Она ответила: всем нравилось, что такой солидный человек, «такой дядя» дурачится, как малое дитя. Во всех мужчинах есть что-то детское…

Да, ей пришлось заняться воспитанием «большого ребенка». Чаще всего она беседовала с ним о политических проблемах и открывала ему глаза на многие вещи. «Делия – это окно, распахнутое навстречу свету Правды», – сказал однажды Пабло.

Но куда больше, чем деятельная Мураша, просвещали Неруду события, происходящие в Испании. Они укрепляли, формировали его политическое сознание, будили мысли…