Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

160. Глухой старик с аккордеоном

Самое время вспомнить о его происхождении. Неруда хотел бы жить очень долго. «Сто два года между Парралем и смертью / прожил мой дед дон Хосе Анхель Рейес, / достойнейший кабальеро-крестьянин, / с клочком земли и избытком детей. / Я вижу его, столетнего, снежного, / его древняя борода была синей, / а он, чтобы увидеть, как я расту, / садился в поезд и в третьем классе / трясся от самого Каукенеса. / Дон Хосе Анхель, бессмертник, ехал на юг, / чтобы выпить со мною рюмку, – последнюю, – / он столетней своей рукой поднимал / вино, дрожавшее, точно бабочка»[209]209
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть].

Это стихотворение вошло в новую книгу «Всё еще». Почему «Всё еще»? Потому что это ответ глупцам, всегда болтавшим, что поэт кончился, что ему уже не о чем говорить. Однако Неруда «всё еще» нас беспокоит, Неруда «всё еще» пишет, Неруда «всё еще» совершает открытия. Ему хотелось бы прожить столько, сколько его дед, Хосе Анхель, чтобы делать и дальше свою работу.

Стихотворение, открывающее сборник, называется «1971». В самом его начале поэт возвращается в Арауканию своего детства. Она всегда будет влечь его сердце. Если встретите расколотый камень – он частица поэта. «Если встретится на пути / ребенок, ворующий яблоки, / или глухой старик, / играющий на аккордеоне, / помни, что я – / ребенок, старик и яблоки»[210]210
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]. Этот человек уже ощущает симптомы старости, но он все еще хочет восславить «свежесть дня, юность росы и утро мира».

161. Поэт и век

Стихи сочинены. Книга только что написана. И вот он уже в новой «скачке». Он борется с тенью и с самим собой. «Огромных усилий» стоило ему «Светопреставление» – целых 280 страниц. Это разговор с XX веком. «Камо грядеши?» К божественной революции? Это век бомб, «вспыхнули люди, насекомые, рыбы»[211]211
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]. Век войн, век исчезнувших бесследно людей. Но Неруда родился именно в этом веке. Он его гражданин. И был свидетелем всего происходящего. Он и наслаждался, и страдал. Его ранила смерть Че. Он прошел его путями. Познал его одиночество, носивший его ветер, его преображение. Люди своего века, они оба «звездочеты». Еще ребенком Неруда научился разглядывать осколки бутылочного стекла, собирать гнутые гвозди: он хотел вернуть прозрачность стеклу и жизнь металлу. Но больше всего он любил воздушных змеев с трепещущими хвостами, этих обвенчанных с небом комет. Он определяет самого себя как поэта-работягу, искателя редчайшей розы, влюбленного в зверей, друга лошадей и собак. Двадцатый век был веком освободительных революций и революции освобожденного от всех запретов пола.

Он говорит о своих любимых писателях. «Поет Кортасар свою молитву / под аргентинской беспомощной тенью / в своей церкви изгнанника». Здесь есть стихи, посвященные Хуану Рульфо из Анауака, Карлосу Фуэнтесу из Морелии, Мигелю Отеро с берегов Ориноко. Есть стихи, посвященные Сабато, ясному и подземному; Онетти, залитому лунным светом. Стихи, посвященные парагвайцу Роа Бастосу и, конечно же, Гарсиа Маркесу, этому вулкану, извергающему сны, как вулкан извергает лаву.

Этот век – трагический, век обездоленных, век изгнанников. Он хотел бы жить сто лет – жить и петь свой век.

162. Безумцы смежных профессий

Неруда любил Матту^{148}, а Матта любил Неруду. В книге «Никарагуа, беспощадно-нежный край» Кортасар пишет, как однажды, когда он приближался к Матте, окруженному группой людей, тот закричал, чтобы всем, в том числе и Кортасару, было слышно: «Вот идет идиот». Хулио не мог скрыть своего удивления. Дерзкий Матта повторяет: «Да, идиот, Идиот Достоевского, князь Мышкин, чистый человек глубочайшего ума». Матта оскорбляет, чтобы восславить, или скажем, чтобы открыть большую истину.

Неруда, следуя тем же курсом, назвал его «matto Matta»[212]212
  Сумасшедший Матта (ит.).


[Закрыть]. Роберто Себастьян Матта говорит на франко-итало-чилийском языке. И когда поэт назвал его безумцем по-итальянски, он принял это как великую честь.

Хотя Неруда был очень рад, что Матта иллюстрирует его стихи, тот заявил ему в лицо: «Тебе мои рисунки не нравятся». Сказал – и принялся гримасничать. Матта пригласил всех нас в «Остерию» доньи Бланки в Исла-Негра. Его жена, красавица Хермана, фотографировала нас «Поляроидом». В этот вечер был пир не только любителей даров моря и безумных поклонников морской стихии, но и безумцев стихии земной, упивающихся игрой слов. Изобретались всяческие абракадабры, сюрреалистические космогонии и прочая словесная ерунда. Все это пригодилось и для работы. Ведь поэт и художник – специалисты по части перевода вымысла в реальность.

Поэт всегда интересовался смежными профессиями. Он искал для своих стихов и певцов, и художников, и деятелей театра, кино, балета, и музыкантов, и журналистов, и работников телевидения. Он близкий друг Марио Карреньо. Надолго обосновался в Исла-Негра Хулио Эскамес. Этот художник рассказывает Неруде свои сны, а такие фантастические сны не снятся больше никому, кроме него. Бодрствуя, он пересказывает сны рассеянно и сонно, но невероятно живо, он говорит о страхе и озарении, о целых сериях немого кино из своего детства, когда стены, чтобы раздавить спящего, сдвигаются, причем он так точно передает атмосферу сновидения, что невозможно представить себе, что столь ярко описанный сон мог быть вымыслом художника. Он живет здесь и рисует птиц для книги поэта. Он наблюдает за ними в гуще древесных крон, где они гнездятся, и рассматривает их на страницах огромных фолиантов в библиотеке орнитолога Неруды. Анхель Парра кладет его стихи на музыку и поет, подражая пению птиц.

Марио Тораль иллюстрирует издание «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния». Его акварели воспроизводят офсетной печатью в шести цветах на гофрированной 180-граммовой бумаге. Неруда попросил набрать текст в типографии «Эусебиус». Из альбома «Алфавит» Ж. Б. Сильвестра взяли орнаментальный шрифт «Вулкан». Печатную работу выполнил Маурисио Амстер, макет подготовил Марио Тораль. Поэту нравятся кожаные переплеты и золотое тиснение. Однажды он раскритиковал себя за любовь к красивым изданиям огромных форматов, иногда даже квадратных. Он подолгу разглядывал средневековые миниатюры из «Часослова». Время не смогло ни уничтожить, ни заставить забыть тонкую работу монахов. Не случайно он написал «Оду типографии». Внешний вид большей части его книг обусловлен издательским рынком, диктовавшим свои законы. Но он считал своим долгом компенсировать роскошное издание другим, более доступным.

163. Город цезарей

Однажды Неруда пригласил своих друзей в «Часкону» с неожиданной целью – провести поэтический вечер. Присутствовали три чтеца: Мария Малуэнда, Роберто Парада и сам Неруда. С небольшими перерывами они прочитали всю книгу «Пламенный меч».

Слушая, я начинаю понимать, почему он так внимательно разглядывал Патагонию из окна самолета на обратном пути в Магальянес. Неруда обращается к мифу о городе цезарей. Это мифический город, построенный из золота, серебра и драгоценных камней, расположенный на юге Чили где-то в районе Андской горной гряды. Это миф о городе Солнца Кампанеллы, утопия о счастливом народе, живущем в примитивном коммунизме и не знающем социальных проблем. Этот сюжет чем-то напоминает возвращение к «доброму дикарю». Многие конкистадоры XVI века уходили на поиски этого города. Одни так и не вернулись; другие возвращались и рассказывали, что они его видели. В XVII и XVIII веках на поиски города цезарей были посланы новые экспедиции. Некоторые пытались найти его даже в XIX веке.

Поэт дополняет легенду от лица человека XX века, но видоизменяет ее, вводя эпизоды из собственной биографии. Он начинает цитатой из Книги Бытия.

«И изгнал Адама и поставил на востоке у сада Эдемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранить путь к древу жизни». Житель XX века по имени Пабло Неруда, века, когда была сброшена атомная бомба, века, живущего под угрозой того, что сбросят новые, разрабатывает этот поэтический сюжет, чтобы поведать об «истории бегства от страшных катастроф, положивших конец человеческому существованию».

Основатель царства, затерянного среди одиноких магальянских пространств, решает стать последним обитателем планеты, но внезапно на его землях появляется девушка, сбежавшая из золотого города цезарей. Судьба, что свела их, поднимает против них пылающий меч нового рая, дикого и пустынного. Родо и Росиа – герои этой новой попытки возрождения человечества. Старику Родо сто тридцать лет, Росиа – не имеющая возраста крошка. Между ними завязывается диалог. Это последняя любовь Родо, потерявшего счет годам, живущего среди вулканов и мрака. Это последняя, отчаянная поэма о любви. Она таит какую-то загадку жизни самого поэта. Загадка, конечно, – его сокровенная любовь к девушке, послужившей прототипом героини. Но самому поэту, повстречавшему женщину из города цезарей, удалось восстановить мир заново только в поэзии.

164. Камни, подождите!

Неруда активно участвует в предвыборной кампании Альенде, делит вместе с ним все заботы и живет в густой, зловонной атмосфере измышлений и интриг, которая подогревается извне. По вечерам Неруду обычно можно увидеть на каком-нибудь митинге в столице или в провинции.

По утрам он пишет. Закончив «Камни Чили», переходит к «Камням неба». На самом деле речь идет о каменьях земных, которые временами распускают крылья и взлетают, как подброшенный вверх камешек, иногда, конечно, падают, как метеоры или аэролиты. Есть необычайные камни, например превосходные изумруды Колумбии. Специально для поэта обточили такой изумруд, но небесный камень вспорхнул и улетел, как бабочка из провинции Мусо. Конечно, его небесные камни – это и голубой агат, и желтый топаз, и камень, покрытый мхом, и каменная глыба, катящаяся с горы, и голыш, по которому бежит вода. Но где камней больше, чем в Андской горной цепи? Неподалеку от его дома находится скалистый лабиринт Трасманана, между скалами Тралка и первыми домами на юге Киско. Он подолгу может разглядывать и породу с алмазными прожилками, и сверкающие аметисты, и кристалл соли. Когда-нибудь и он превратится в камень. «Иду, иду, о камни, подождите…»

Поэт, которому предрекали, что политика заставит его музу онеметь, иногда пишет за день по нескольку стихотворений, беседует с действительностью и памятью, с материей и духом. Он обращается к солнцу над Вальпараисо. Беседует сам с собой, ни за что не хочет прощаться с самим собой, но у него вырывается слово «прощай». Если он больше не видится с Федерико и Мигелем Эрнандесом, спрашивает он себя, то почему же он не встречается с Хосе Кабальеро, который там, в Испании, рисует свою окровавленную белую розу?

Он разъезжает по разным дорогам, агитируя за своего друга, кандидата от Народного единства. В грузовике, едущем из Лонкимая, он видит спиленные стволы деревьев. Его печалит умирание леса, гибель прохладных древесных крон его детства. Предвыборная кампания в Чили требует многочисленных поездок. Он «все время в пути». Между Метренко и Вильярико пасмурно. Он просыпается с пасмурным сердцем. Он поедет на далекие острова, где по ночам воздвигали каменных идолов. Он приглашает меня с собой на остров Пасхи. Не могу, говорю я ему. Он уезжает и возвращается с «Одинокой розой».

Здесь же он заканчивает чилийскую и полинезийскую часть «Бесплодной географии». Работа над книгой на время приостанавливается. Он снова меняет свое местожительство на Земле.

165. Ночное выступление и утренний разговор

То было выступление в ночь с 4 на 5 сентября 1970 года. Сальвадор Альенде говорил с балкона Федерации студентов перед народом, заполнившим Аламеда-де-лас-Делисиас от площади Италии до Чилийского университета. Тайным голосованием народ избрал его президентом. Мы сияли. Другие бесновались. Они были так разъярены, будто уже чуяли, что грядут в Чили те самые шестьдесят дней чудовищных убийств, инспирируемых извне и изнутри.

Дивизионный генерал, который выступил против гражданского правительства в день нашего с Нерудой приезда в Антофагасту, позже перебрался в столицу и предпринял новую, еще более серьезную попытку мятежа в полковом гарнизоне Такна против того же президента Фрея. И снова трудящиеся, коммунисты и, конечно, Неруда встали на защиту правительства, хоть и не выражавшего их интересы, но являвшегося законным. Поэт, всегда оглядывавшийся на испанский опыт, сказал мне, будто обращаясь к самому себе: «Вио – это Санхурхо^{149} или Франко?»

Тогда не знали, что он будет главным действующим лицом куда более страшных сцен, станет во главе путча, окончившегося убийством командующего армией генерала Рене Шнайдера. Когда в аристократическом районе Сантьяго вспыхнул путч и многие мятежники оказались выходцами из богатых семейств, поэт сказал мне: «Здесь-то собака и зарыта».

Позже стало совершенно очевидно: все это было тщательно оркестровано, причем за дирижерским пультом стояло почтенное ЦРУ, чтобы любым способом помешать полномочному конгрессу избрать Сальвадора Альенде в соответствии с конституцией. В сенате США комиссия Чёрча некоторое время спустя официально разоблачила всю эту ловко сплетенную паутину. Но 3 ноября Сальвадор Альенде был провозглашен Президентом республики Чили, репутация его была незапятнана, и в Ла Монеду он вошел демократическим и совершенно законным путем. Неруда также находился во дворце, сознавая, что он и его соратники внесли свой вклад в эту победу, но что самое трудное – впереди. Он хотел работать там, где он сможет быть более полезным.

В следующее воскресенье утром я отправился повидаться с ним в «Себастьяну». Матильда полушутя бранила его. Она обращалась с ним как с молодящимся стариком. Смеясь, упрекала его… Все это выглядело довольно весело. В это время пришел издатель Неруды Гонсало Лосада. Неруда предлагает пойти прогуляться по Винья-дель-Мар. Мы выходим на площадь и наблюдаем типичную картину воскресного утра: люди идут в церковь к одиннадцатичасовой мессе; несколько экипажей, запряженных старыми лошадьми, стоят в ожидании туристов, чтобы покатать их по городу. Неруда говорит Матильде: «Займи как-нибудь Гонсало. Мне нужно переговорить с Володей». Как обычно, он сразу же переходит к делу. «Мне необходимо удалиться. Уехать на время, но на правительственную службу. Думаю, лучше всего послом во Францию. Поговори об этом с товарищами. И, если они согласны, пусть предложат это Сальвадору».

Так и сделали. И Альенде согласился, что у Чили не может быть лучшего посла во Франции, чем Пабло Неруда. Назначение было подготовлено мгновенно. Министр иностранных дел Клодомиро Альмейда направил послание сенату, который на этот раз одобрил его без проволочек. Неруда хотел поскорее уехать и через несколько дней отправился в путь.

Есть такие ночные мысли, которые не покидают человека и днем, особенно если он обладает чутьем, способен ощутить приближение грозы задолго до того, как сверкнет молния. Казалось, будто Неруда знает нечто, для всех остальных являющееся загадкой, и, хотя до сих пор все шло нормально, он не выглядел довольным, когда мы приехали попрощаться с ним в аэропорт. На его лице можно было прочесть какое-то сомнение, какую-то скрытую озабоченность. Поскольку патетика ему претила, он старался избежать каких-либо сцен. Но уезжал он в тревоге, словно ощущая, что под пеплом дремлет раскаленная лава. Ему не верилось, что республика в безопасности. Ни один человек не мог бы спасти ее. Он не хотел давать советы; но и предупредить издалека о том, что готовится, можно будет только в том случае, если мы будем объединены, если будем знать, против кого сражаемся, и если не наделаем глупостей. На этот раз он говорил образно, но начал с апокрифических метафор. Привычное клише «американская Швейцария» он заменил, увы, более правдоподобным общим местом: Чили – страна землетрясений и вулканов. На сей раз геологические пласты не сдвинутся с места. Не будут потрясены ни Анды, ни владения поэзии и языка. Но может произойти политическое землетрясение, которое уничтожит больше людей, чем сотрясение земной тверди. Вызвать его способна воля к неумолимой системе господства. Он разоблачит эти силы в «Призыве к расправе с Никсоном». Чего только ни сделали бы враги, чтобы уничтожить этот, еще не изданный, памфлет, который начнет создаваться с приходом Сальвадора Альенде в Ла Монеду. Попытка изменить судьбу угнетенных введением более широких свобод и расширением демократических прав чиста, как колодезная вода, выходящая из земных недр. Все это он пробурчал на прощанье, которое веселым быть не могло. Его барометр предсказывал бурю. Ясного неба не ожидалось. Он не испытывал воодушевления, но все равно был готов целиком отдаться новой роли. Он верил в то, что его здоровье, начавшее ухудшаться, окрепнет и он сможет полностью выполнить свою задачу: отыскать для Чили друзей на ее пути к новому обществу, о котором он столько мечтал.

VIII
БАЛЛАДА О СТАРОМ МОРЯКЕ

166. Тревожные вести

В ноябре 1970 года, когда во Франции уже в разгаре зима, Неруда прибывает в Париж в качестве посла Чили. Он облачается во фрак. Посольский автомобиль въезжает через предместье Сент-Оноре по усыпанной гравием дорожке во двор правительственного дворца. (Гравий вызывает воспоминание об отце и поезде с щебенкой.) Напустив на себя подобающую случаю важность, Неруда выходит из автомобиля, затем вручает верительные грамоты президенту Жоржу Помпиду. Щелкают затворы фотоаппаратов. Одну из этих протокольных фотографий он присылает мне. В политических взглядах Помпиду и Неруды мало общего, однако президент опубликовал составленную им антологию французской поэзии. Неруда вглядывается в Помпиду, пытаясь высмотреть поэтическую сторону его натуры. Но, похоже, тщетно. Посол возвращается в старый особняк с привидениями и легендами о самоубийцах – там расположено Посольство Чили в Париже. Это тяжеловесное, унылое здание на улице Ля-Мотт-Пике неподалеку от Дома инвалидов ему не по душе, в нем мало света, да и вообще весь его вид действует угнетающе. Он сразу же почувствовал себя узником в темнице.

Неруда обязан присутствовать на высокоумных сборищах, которые вызывают у него такой же ужас, как математика в детстве. Он бывает на встречах экономистов и банкиров под названием «Парижский клуб». Здесь сходятся кредиторы Чили, которым страна задолжала умопомрачительную сумму. Нужно добиться отсрочки платежей по внешнему долгу, доставшемуся от прежних правительств. В качестве посла Неруда возглавляет чилийскую делегацию. Что поделаешь, деваться некуда.

Но жизнь – это не только цифры. Увы, выпадают дни, когда он не пишет стихов. Здоровье его слабеет. Но поэзия – единственное лекарство, которое ему помогает, он знает это по опыту. Во Франции он продолжает работу над «Бесплодной географией». В послесловии к книге поэт рассказывает:

«Мои привычки очень изменились за 1971 год. Я не хочу выглядеть загадочным, эдакой таинственной личностью, и в этой книге постарался объяснить эти перемены, рассказав о своих переездах, болезнях, радостях и печалях, о жизни в разных странах и на разных широтах. Кое-что было написано между Исла-Негра и Вальпараисо, остальное – на чилийских дорогах, причем почти всегда в автомобиле, за окнами которого мелькали пейзажи родной страны.

Также в автомобиле, осенью и зимой, но уже во Франции, в Нормандии, были написаны и многие другие стихотворения».

Через несколько месяцев приходят малоутешительные вести о состоянии здоровья Неруды. Я получаю из Парижа датированное 11 июля 1971 года письмо, в котором он пишет:

«…пышущая здоровьем Матильда принесла мне поесть в постель, и впервые за четыре дня я встал. Она проводила меня в ванную (10 метров – 10 минут) и разрешила мне закончить диктовку. Я болен непонятно чем, мне несколько дней колют пенициллин, который, вероятно, поможет мне вернуться в кабинет, то есть наверх, в одно из самых прелестных мест в этом городе, не лишенном очарования. У меня жар, но это не имеет значения, а завтра день моего рождения, что также неважно…»

Затем он пишет мне о проблемах торгового представительства и ничтожном жалованье секретарш. Несколькими мазками набрасывает печальную и полную самоиронии картину своей жизни.

«Здесь, в этих мрачных катакомбах, все по-прежнему. Я не вижу ни музеев, ни друзей, мы лишь время от времени выбираемся в кино; это стоит такого усилия воли, словно мне нужно дойти от Исла-Негра до Вальпараисо. О стихах ничего не сообщаю, потому что пока еще сообщать нечего… Боюсь заразить своей болезнью Матильду, если буду ей диктовать. Привет вам троим от нас двоих. Кстати, я никогда не видал в Европе столько чилийцев; мы идем им навстречу и оформляем им въездные визы, но в таком наплыве соотечественников есть что-то тревожное. Когда же я обратился с предложением официально пригласить в Чили Грэма Грина, мне не ответили, хотя я послал целую тысячу самых настойчивых просьб; он все равно поедет в Чили и, возможно, даже не захочет, чтобы ему оплатили проезд, но мне думается, мы должны позволить себе роскошь потратить немного денег на такого человека. Если ты можешь помочь, то еще есть время: он хочет отправиться в Чили во второй половине сентября. А теперь мне пора ставить градусник. Пока».

Чтобы успокоить нас, Неруда пишет три дня спустя, 14 июля, несколько строк в шутливом тоне:

«Докладываю: прибыл из Елисейского дворца, куда я ездил разряженный, как павлин. Обнимаю вас обоих и вашу Марину. Будьте здоровы. Пабло, Матильда, Лаура Рейес, Энрике Бельо».

И снова тревожная весть. 30 сентября он посылает мне фотографии, сделанные 18 числа, когда отмечался День независимости «и посольство впервые широко открыло двери. Помимо приглашенных, пришло около тысячи чилийцев. Официальное торжество не состоялось, правительство запретило устраивать его из-за землетрясения, и потому это был не дипломатический прием, а просто праздник для чилийцев, который с большим увлечением подготовили в основном самые юные члены чилийской колонии».

А чуть ниже следует печальное сообщение:

«Пишу тебе из клиники, где все еще прохожу обследование, от него я ослабел и упал духом. Напиши мне что-нибудь хорошее, может, мне станет полегче.

В середине октября в Чили возвращается доктор Рауль Бульнес. Я попросил его известить наших друзей о моих нынешних болячках и о медико-хирургических прогнозах. Он тебе позвонит или пришлет записку.

Обнимаю вас обоих и Марину тоже, которой шлю особый, больничный, совершенно стерильный поцелуй. Привет. Пабло Неруда».

Когда доктор Бульнес вернулся в Чили (напомню: он принимал участие в создании дома в Исла-Негра вместе с Эладио Собрино и Пабло Нерудой), мы долго с ним беседуем. Он присутствовал на операции, которую Неруде сделали в больнице Кашен в Париже. Рауль – очень тонкий человек. Он мне многое рассказывает, однако о диагнозе умалчивает, возможно руководствуясь правилом: «Умный и так поймет». Поскольку соображаю я туго, то продолжаю надеяться на лучшее.

Я представляю отчет о беседе. Решено, что я поеду к Неруде. До отъезда необходимо выяснить, не собирается ли Неруда в Чили – после того как он стал Нобелевским лауреатом, его здесь очень ждут.