Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

167. Решение Шведской академии

Члены Шведской академии собрались в здании старой стокгольмской биржи для объявления решения, и секретарь Карл Рагнар Хиеров начал свое выступление с шутки. Он вспомнил, как несколько дней назад участвовал в телевизионной дискуссии с премьер-министром Улафом Пальме, который сказал, что удобнее всего Нобелевские премии присуждать послам, чтобы не было затруднений с вручением. Заявление, разумеется, странное, но отнюдь не беспочвенное. За последние десять лет Академия присуждала премии Сен-Жон Персу в 1960 году, югославу Иво Андричу в 1962-м, греку Георгосу Сеферису в 1964-м и наконец Мигелю Анхелю Астуриасу, а все они были дипломаты.

Журналисты пришли в замешательство, они не знали, как понимать слова премьер-министра, и тут секретарь Шведской академии с улыбкой сказал, что члены Академии последовали совету Улафа Пальме, и пояснил: «Премия присуждена послу Нефтали Рикардо Рейесу Басоальто…» И после некоторой паузы добавил: «Более известному под псевдонимом Пабло Неруда».

Текст официального заявления начинается в несколько непривычной манере: «Нобелевская премия в области литературы за этот год присуждена отнюдь не бесспорному кандидату; спорят не только о нем, но и о его праве называться поэтом. Уже сорок лет не утихают дискуссии, и одно это доказывает несомненное значение его поэзии». В заявлении сознательно приводятся как хвалебные, так и отрицательные отзывы о лауреате. Наряду со всем известными словами Гарсиа Лорки: «Смерть ему ближе, чем философия», приводится прямо противоположное мнение, принадлежащее другому испаноязычному поэту, также Нобелевскому лауреату Хуану Рамону Хименесу, который сказал, что Неруда – «великий плохой поэт».

Шведская академия признает, что масштабы нерудовской поэзии поражают воображение. Законный вопрос: существовало ли нечто подобное в истории поэзии? Далее идут статистические выкладки. В 1962 году Неруда написал две тысячи страниц поэзии. Два года спустя опубликовал пять новых томов стихотворений под названием «Мемориал Исла-Негра». Представитель Академии прибегает к несколько странным сравнениям, определяя масштабы творчества поэта:

«Выбрать одно стихотворение или один сборник стихов из этого беспредельного океана – все равно что вычерпывать чайной ложкой баржу водоизмещением в пятьдесят тысяч тонн. Мы никак не сумеем обобщить творчество Пабло Неруды, этого не в состоянии сделать даже он сам.

Невозможно предположить, что вся эта необъятная литературная продукция находилась на одном уровне. Тому, кто задался бы целью отыскать недостатки поэзии Неруды, не понадобилось бы много времени. Тому, кто захотел бы найти ее сильные стороны, не пришлось бы тратить времени совсем. Со дня его первого литературного успеха и по сию пору мы видим эту силу в неиссякаемом богатстве творчества Неруды. Самое замечательное, однако, в том, что, несомненно, его поэзия с годами стала вдохновеннее. Она – словно реки, которые несут свои воды через Американский континент: едва различимый ручей становится все шире и набирает мощь по мере приближения к устью».

В заявлении говорится, что долгий творческий путь протекал под знаком постоянных стилистических преобразований, при непрерывном обновлении мотивов, бесконечном изменении идей и смене чувств.

Временами в этом документе слышатся интонации европейского профессора, который упрекает своего ученика за поверхностность, недостаточную отделанность стиха, за непомерное нагромождение метафор, в чем умудренный мэтр видит непродуманное, поспешное следование азам европейской сюрреалистической поэзии, заимствованным из учебников и манифестов. Далее ученый муж рассуждает, что, пожалуй, воображение его ученика подчиняется несколько иным законам, чем у европейцев, оно находится «в прямой и таинственной связи с творческой природой самого языка и образностью речи».

В заявлении Шведской академии не обойден молчанием и тот факт, что Неруда не только поэт-глашатай ослепительной мечты, но и революционер, продолжающий бороться и сегодня. В доказательство приводится следующее высказывание поэта: «И тогда я расстался с детством, потому что понял: моему народу жить не позволяют и в погребении отказывают». Невозможно замолчать этот факт и не засвидетельствовать, что Неруда видит свою родину «порабощенной и угнетаемой со времен конкистадоров». Его самого не раз выдворяют и преследуют, однако он не сдается. Сообщества угнетенных есть повсюду. Именно их он неустанно ищет, «став поэтом угнетенного человечества».

Заявление, которое затем было прочитано по шведскому радио, явно написано опытной рукой знатока нерудовской поэзии. Это рука ангела-хранителя поэта при Академии. Ангела с мечом, знаменитого шведского писателя, современника Неруды, испытавшего на себе влияние той же эстетической революции, к тому же знатока латиноамериканской литературы. На протяжении двадцати лет Артур Лундквист вел кампанию за присуждение премии Неруде. Он побывал в Чили в мае 1946 года, в конце осени, в сезон дождей, и прошел по выложенной камнем дороге среди влажной травы до двери нерудовского дома, о чем он вспоминает в своей книге «Элегия Пабло Неруде». Тогда же Неруда познакомил меня с ним. Я навестил Лундквиста в отеле «Крильон де Сантьяго». В 1957 году Лундквист вновь приехал в Чили. Он увидел коллекции поэта, однако понял, что тот коллекционировал прежде всего события, лица, человеческие судьбы, воплощенные в предметах, привезенных со всего мира.

Шведский академик долгие годы вел работу среди восемнадцати членов этого консервативного учреждения, пока не добился премии для своего друга, которого считал величайшим поэтом.

168. Вспышки магния

Не переставая звонил телефон на Ля-Мотт-Пике. Шведский посол просил назначить ему встречу на девять утра. Толпа журналистов проникла в большую гостиную. Они дожидались заявления Неруды. А он не появлялся. Журналисты томились два часа, но не сдавались. «Посол ждет официального подтверждения, прежде чем встретиться с вами» – таков был неизменный ответ. Наконец Неруда появился в сопровождении Матильды и французского поэта Луи Арагона. Зал осветили вспышки магния, журналисты устремились навстречу лауреату. Под перекрестным огнем их вопросов поэт дошел до кресла и медленно опустился в него. Рядом стояла его супруга в голубом костюме. Вопросы волнами обрушивались на лауреата. Арагон в черном костюме с розовым галстуком беседовал с лауреатом под градом поздравлений. Артобстрел прекратился на мгновение, только когда сотрудник посольства громко объявил: «Вас просит к телефону президент Альенде…»

Большинство писателей заявили в прессе, что премия присуждена справедливо, хотя некоторые из них сделали это скрепя сердце. Арагон сказал, что Неруда – один из самых любимых его поэтов и что он лучший поэт в мире. В Вальорисе Пабло Пикассо порадовался, что присуждение Нобелевской премии его другу и тезке совпало с его собственным 90-летием.

В Испании мгновенно провели опрос общественного мнения. Висенте Алейсандре (который сам через несколько лет получит Нобелевскую премию), наиболее выдающийся, наряду с Рафаэлем Альберти, из поэтов «поколения 1927 года», глубоко чуждый всякой мелочности, заявил:

«Я, испаноязычный писатель, счастлив, что Нобелевская премия справедливо присуждена Пабло Неруде, я друг этого необычайного поэта и испытываю то же чувство удовлетворения, которое охватило всех, причастных к испаноязычной литературе».

Близкий друг Пабло Неруды писательница Анна Зегерс прислала ему из Германской Демократической Республики проникновенное письмо. Она написала его, чтобы понять, «что же ты собой представляешь». Вот они – Неруда и Зегерс – сидят за столом вместе с Жоржи Амаду, Луи Арагоном и Ильей Эренбургом и спорят об одном из самых загадочных писателей в истории литературы – о Бруно Травене^{150}. Лишь Анна Зегерс и Пабло Неруда знали, кто он такой, и хранили эту тайну. Сидящие за столом говорят о том, что писатели, участвующие в Движении сторонников мира, обязаны каждое воззвание превращать в «маленькое произведение искусства». Анна Зегерс вспоминает эпизоды боевой жизни. Впервые она увидела Неруду на войне в Испании: Чилийское консульство не прекратило работы даже в разгар бомбардировок Мадрида. Писательница вспоминает, что своей поэзией Неруда помогал людям, «потому что в стихах этих было нечто, спасавшее человека от плена одиночества, которое порой хуже тюремного заключения…».

Неруда с детства преодолевал одиночество. Теперь он ощутил себя нужным многим и многим.

169. Торжества дома

В четверг 21 октября 1971 года я еду в сенат. По дороге в автомобиле по радио слышу сообщение: «Стокгольм. Сегодня чилийский поэт Пабло Неруда удостоен Нобелевской премии в области литературы». Потом мы узнали, что лауреат признался журналистам: «Поэты верят в чудеса, и, похоже, на этот раз чудо свершилось». В сообщении говорилось, что Шведская академия присудила премию за «поэзию, которая со стихийной силой пробуждает чаяния и надежды континента». Информация была обширной и содержала сведения о сумме вознаграждения – 450 тысяч шведских крон, что равно 88 тысячам долларов. Сообщалось также, что нынешний посол Чили во Франции стал вторым чилийцем после Габриэлы Мистраль, удостоенным Нобелевской премии. (Габриэла Мистраль получила ее в 1945 году.) Такого же признания несколько лет назад добился другой латиноамериканец, гватемалец Мигель Анхель Астуриас. В сообщении говорилось, что премия будет вручена лауреату лично королем Густавом Адольфом VI 10 декабря на церемонии в церкви Филадельфия, поскольку Стокгольмский дворец музыки, где обычно вручаются эти премии, закрыт на ремонт.

Тут же принимаю решение и вместо сената еду в ЦК партии. Вести поступают отовсюду, в движение пришла вся страна. Альенде выступает по радио:

«Эта награда, которая обессмертила имя нашего соотечественника, означает победу не только Чили и ее народа, но и всей Латинской Америки».

Срочно собирается Центральный Комитет коммунистической партии и решает послать Неруде приветствие.

«Все члены партии Рекабаррена и Лаферте, которых поэт воспел наряду с другими героями нашей родины – Лаутаро, Кауполиканом, Бернардо О’Хиггинсом, Каррерой, Мануэлем Родригесом-и-Бальмаседой, – гордятся этим решением Шведской академии…»

Народ ликует по всей стране. На немощеной улице, где на табличках написано то же имя, что и на обложках книг поэта – Пабло Неруда, все дома украшены национальными флагами.

В 16 часов комментатор телевидения Аугусто Оливарес связался с Нерудой по телефону.

«Я проснулся с радостным чувством, но потом был буквально раздавлен обрушившимся на меня счастьем. Я глубоко взволнован известием, что вся Исла-Негра украшена флагами в мою честь».

Луис Корвалан опубликовал в «Сигло» статью «Пример Пабло», в которой писал:

«Мы знаем, что он воспел все: любовь, птиц, камни, южные ливни, суровый Тихий океан, араукарию, кактусы, воздух, ложку, лук, пестрого морского угря – словом, все, что видел и пережил. И в то же самое время он воспел человека, героев нашей Родины, наших предков-арауканов, воспел шахтера, железнодорожника, пекаря, трудящихся всех профессий, воспел великие события нашего времени. Своей партии он посвятил вдохновенные строки, поэзию, проникнутую любовью к народу и пламенной ненавистью к врагу».

170. Красные кровяные шарики

6 ноября 1971 года я получаю от Матильды письмо, в котором она пишет, что ее тревожит предстоящая поездка в Чили. Пабло должен был провести на родине месяц и несколько дней прожить в Сантьяго в гостинице, но теперь, после присуждения ему премии, это просто не получится: в отеле уединение невозможно.

«Думаю, мы обязаны хоть немного защитить его от назойливых визитеров. Пабло пока еще очень слаб, выздоровление идет медленно. Из-за этого „землетрясения“, Нобелевской премии, у него много хлопот. В Чили ему очень хочется, а я думаю, разумно ли это?»

Наконец и сам Неруда убеждается, что ехать пока не стоит. Об этом он сообщает мне в письме от 20 декабря.

«Дорогой и далекий Володя! Писать тебе нет смысла, отвечаешь ты еще реже, чем я. В Стокгольме я получил телеграмму от Лучо. Я рад, что могу не ехать после изнуривших меня хлопот с премией. Но мне хотелось бы больше знать о делах. Не мог бы ты прислать мне информацию с кем-нибудь из тех, кто сюда поедет; Бернстейны и прочие нагоняют тучи, усердно хлопая крыльями».

Дело в том, что после присуждения Нобелевской премии началась безудержная публикация его произведений без ведома автора.

«Я рассматриваю это, – пишет мне Неруда, – как вмешательство в дела Лосады, который был для меня большим великодушным другом. От него со всех сторон требуют разрешения на публикацию… В конце концов, это просто бандитизм. Ты должен мне все рассказать о своих поездках. Может, тебе удастся завернуть сюда и немного передохнуть. Как мне распорядиться тем, что я приготовил для твоих домашних? Послать? Или сохранить? Меня беспокоит твое молчание. Ведь должна же быть какая-то причина? А пока обнимаем Элиану и Марину. Очень хотелось бы с тобой повидаться. С нежностью, П.».

Неруда буквально погибает в «старом мавзолее» (так он называет здание посольства) на улице Ля-Мотт-Пике. Получив премию, он прежде всего подумал о том, что нужно купить дом за городом, быть поближе к природе. Он долго искал и наконец нашел то, что хотел. Неруда приобретает дом в Нормандии. «На покупку уйдет почти вся премия, потому что в этой прекрасной Франции все дорого. Но так ли иначе, я кое-что отложил для нашей общей родни. Дом находится в полутора часах езды от Парижа, есть вода и лес. Завтра мы там впервые ночуем, хотя еще ничего не заплатили (лауреату все позволено). Дом прекрасен, как сон, но пока у него нет имени. Хоть бы ты вырвался сюда со своим выводком, отдохнул бы от совещаний и выборов».

Он снова возвращается к мысли поехать в Чили.

«Я хотел бы провести январь в Чили с Косолапкой, ограничившись самым минимальным количеством официальных торжеств. Как это сделать? Может, устроить одно большое собрание? Вам решать. Между нами, я ослаб, и мне нужны переливания крови. Красных шариков – всего три миллиона. Впервые начало сдавать сердце и понадобился кардиолог с лекарствами. Мне говорят – отдохни. Но как? И когда?

Я рад премии – и за себя самого, конечно, и за нашу дорогую партию. Пике мне говорил, что впервые ее удостоился член какой бы то ни было компартии. Я счастлив, что благодаря столь великолепной красной пилюле заставил всю эту чернь подавиться ее антикоммунизмом. (Среди прочих поздравлений телеграмма от посла США в Париже (!).) Ради этого стоило жить, пусть и через силу».

Неруда стремится к тому, чтобы его поэзия дошла до каждого чилийца, и потому настаивает на дешевом издании с большим тиражом.

«Лосада предлагает мне издать небольшую антологию (без прибыли для него и гонорара для меня) для школ или профсоюзов, то есть для бесплатного распространения. Если идея вам нравится, ее можно будет реализовать во время моего приезда и организовать затем массовое распространение, примерно миллион экземпляров, но пусть партия предложит осуществить эту идею, скажем, Министерству образования. Кто будет составителем? Может, Лойола? Во всяком случае, если уж делать, то безвозмездно – это условие для меня дороже всех коммерческих сделок, которые довели Лосаду до неврастении.

Не знаю, что еще тебе сказать, а потому обнимаю всех товарищей из ЦК, Лучо, Лили и особенно от всего моего (усталого?) сердца – Элиану, Марину и тебя. Пабло.

Не помню, чтобы я писал такие длинные письма!»

171. Тайна открыта

После нескольких отсрочек, связанных с тяжелым политическим положением, я наконец еду. Застаю Пабло за привычными делами. Отмечаю, что на лицо он пополнел – наверняка последствия приема кортизона. Мы не говорим о болезнях. Он все еще в приподнятом настроении из-за премии. Рассказывает мне, что за четыре дня до того, как он узнал о премии, в Чилийском посольстве останавливался проездом из Стокгольма на Балеарские острова Артур Лундквист. Старые друзья о многом говорили за исключением премии, хотя Неруда отметил в речах друга таинственные намеки. Артур приехал прямо после заседаний Шведской академии, где было решено присудить премию Неруде. Но Лундквист оказался настоящим шведом. И у Неруды сложилось впечатление, что и в этом году премии ему не видать.

Я ночую в мавританской спальне посольства. В комнате напротив расположились на несколько дней романист Хосе Доносо и его жена. К обеду обычно приходят Мигель Анхель Астуриас и его супруга Бланка де Мора-и-Араухо. Все идет прекрасно… до поры. Вечером мы втроем идем в кино. На следующий день в полдень – в художественную галерею. Неруда хочет устроить выставку художников, выразивших солидарность с правительством Чили. Под вечер прогуливаемся по набережной Сены. Неруда идет медленно, ему нравится задерживаться возле книжных развалов. Вечером в посольство приходят Луи Арагон, Жан Марсенак, высшие руководители Французской компартии, включая Жака Дюкло. В беседе с ними Неруда объясняет, что Чили может постигнуть судьба Вьетнама, и просит поддержки.

На следующий день я получаю приглашение от второго члена супружеской пары: Матильда шепчет мне на ухо, что хочет поговорить со мною в кафе. Мы отходим от посольства на несколько кварталов. Присев за столик, она внезапно говорит:

– У Пабло рак. Его оперировали, но не радикально. Врачи говорят, что это может продлиться несколько лет, если не случится чего-то непредвиденного. Я никому об этом не говорю, а тебе сказать обязана, чтобы знали те, кому полагается. Пабло ничего не известно, и я должна целыми днями разыгрывать из себя безмятежную жену.

– И он не догадывается?

– Не знаю. Мне он не говорил. А спрашивать его я не могу.

172. Воздушный замок

Черная колоколенка над крохотной церковью, такая маленькая, выстроенная «словно для того, чтобы в ней молилась голубка». По пути из Парижа в Нормандию он останавливает автомобиль, чтобы показать мне колокольню в Отене. Он и рад, и немного зол на самого себя. Словно это он должен был построить колокольню, на крыше которой высоко в небе красуется петух.

Мы едем на автомобиле по направлению к Конде-сюр-Итон. За рулем Матильда. Рядом с нею сидит Пабло и пишет: «Я живу теперь в стране мягкой, / точно кожица осеннего винограда…» Я на заднем сиденье. Я знаю, что Пабло нездоровится, вижу, как он постепенно начинает понимать свое положение. Заднее стекло запотело от холода.

Мы выходим из машины. Пабло предлагает мне пойти взглянуть на замок герцога де Рогана; правые средства массовой информации в Чили и других странах, распространяющие повсюду одни и те же сплетни, утверждают, что Неруда собирается купить его. Полдень пасмурного дня. Мы идем по влажной земле. Нас окружает пейзаж, словно сошедший с полотна большого художника. Вдали слышен мерный колокольный звон. Между голыми деревьями внезапно, точно призрак, возникает замок с высокой башней. Мы пересекаем ров. Его чистят рабочие, нанятые подлинной владелицей замка, американской мультимиллионершей, которая пожелала стать герцогиней де Роган.

«Теперь ты можешь заявить в сенате, что видел этот замок собственными глазами и что меня тут не встречали с фанфарами как нового владетельного князя. Этому замку куда больше подходит мультимиллионерша с долларами».

Дом, который в действительности принадлежит ему, стоит неподалеку. Это старинные службы замка. Когда-то тут были мастерские, где подданные герцога изготавливали черепицу. Потом конюшни. «Что я могу поделать, – воскликнул Неруда, – если некоторые чилийцы считают излишним для меня то, что было в самый раз для лошадей герцога». Сенатор Бульнес весьма претенциозно говорил о château[213]213
  За́мке (фр.).


[Закрыть]. Когда об этом рассказали Пабло, он заметил: «Я пытался купить Версальский дворец, да мне не захотели его продать. Что им так далось это стойло?»

Алоне тоже внес свою лепту в историю с château. Три дня спустя после присуждения Нобелевской премии он опубликовал в «Меркурио» статью, в которой утверждал, будто в поэте есть нечто, что превыше чувства красоты, а именно переменчивость. Четыре месяца спустя Алоне опубликовал другую статью, которая показала, что и он не чужд перемен. Он подписался не псевдонимом, под которым известен, а двумя инициалами, способными обмануть только новичков, – Э. Д., что соответствует его подлинному имени и фамилии: Эрнан Диас. Он выложил все грязные сплетни, какие знал, о денежной премии, поступившей на счет поэта. Внесет ли он ее в казну партии, чтобы тем самым способствовать росту антикапиталистической пропаганды? Похоже, нет. «…Сообщение о том, что Пабло Неруда купил во Франции замок, прозвучало точно взрыв бомбы». Эта информация (точнее, дезинформация) распространилась по всему свету. Э. Д. объясняет почему. «Дело в том, что речь шла не просто о замке, а именно о том, который принадлежал герцогам де Роган, самой романтической семье высшей аристократии; один из знаменитейших представителей этой фамилии, князь и вдобавок кардинал, решил добиться благосклонности Марии Антуанетты, подарив ей бриллиантовое колье. Так утверждал Александр Дюма». Владение этими землями давало право на дворянское звание. Тем самым Неруда становился герцогом де Роган, хотя и без княжеского титула. На Марию Антуанетту он также не мог претендовать. При этом умалчивалась одна незначительная деталь: Французская революция не только послала на гильотину королеву, но также упразднила феодальную собственность.

Так в далекой плебейской Чили воображаемый замок Неруды занял в воображении его врагов то же место, какое он занимал в романах любимого писателя Пабло, автора «Ожерелья королевы» и «Виконта де Бражелона». Видно, поэтам не дают покоя сюжеты знаменитых романов.

Но воздушный замок долго не простоял. Стало очевидно, что речь идет об отличных старинных конюшнях. Злые чары, напущенные сенатом, развеялись. Однако вся эта беллетристика снова стала предметом обсуждения, как только речь зашла о том, чтобы купить и превратить в музей одну усадьбу, скромный полуразрушенный домик в Паррале, в котором наш поэт появился на свет.

Э. Д. скорбел, что в истории о волшебном замке не оказалось ничего поэтического. Ведь конюшни – это грубая проза. Но побился об заклад, что, несмотря на все унылые достоверные доказательства, замок Неруды останется в истории как легенда.

Так оно и случилось, только замок стал не легендой, а клеветой. По возвращении из Европы в каждой южноамериканской столице, где садился самолет, я читал в газетах все ту же сплетню, сфабрикованную тем же агентством: красный поэт купил во Франции замок герцога де Рогана.

Я взял на себя труд объяснить сенату, что замок – это конюшня, которую я видел собственными глазами. Архитектор приспособил ее под загородный дом. Так средневековая черепичная мастерская превратилась в нечто вроде ангара без аэроплана. В одном углу Неруда установил самодельные полки для книг, письменный стол, а немного поодаль маленький уютный обеденный стол. Помещение было действительно просторным, хоть разгуливай по нему. Лестница фантастической крутизны вела на второй этаж, где, кроме спальни, находилась комната для гостей. Маленькое владение снаружи огибала река Итон. Из окна я глядел на крепких нормандок, полоскавших белье в реке, точно на картине XVII века. Под вечер мы вышли с Пабло пройтись по соседнему лесу, окутанному туманом и словно призрачному. Пейзаж был чисто литературный. Он наводил на мысль о дуэлях, о рыцарях плаща и шпаги. И правда, он навевал воспоминания о романах Александра Дюма. Но мы не были мушкетерами. Неруда двигался не очень уверенно. И все же он был рад прогулке и жадно вдыхал чистый холодный воздух, в целебность которого верил.

На обратном пути мы повстречали у дверей дома двух очень высоких людей, которые только что вышли из «ситроена». Это были Хулио Кортасар и Угне Карвеллис. Вечер мы провели в спокойной дружеской беседе. Гости приехали не спорить о мировых вопросах, а навестить в воскресный вечер больного друга, болезнь которого была запретной темой. Когда уже глубокой ночью я вышел проводить их, Кортасар тихо меня спросил: «Как его здоровье?»

Вскоре я узнал, что Неруда, никому о том не объявляя, летал в Москву для медицинского обследования. Диагноз был тот же самый. Другого метода лечения, кроме уже предписанного, не существовало. Переводчицей при нем работала Элла Брагинская. Грустные беседы с друзьями. Иных уже не было на свете. Он посвятил им книгу, которую назвал провидчески: «Московская элегия». Это было предчувствие.