Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

Неруда через третьих лиц передал мне письмо, в котором просил помочь ему продлить разрешение сената на проживание за границей. В то время я уже не был в столь глубоком подполье, как вначале, когда на партию обрушились первые преследования и когда я мог выезжать по делам только ночью. Я твердо намерен сделать все возможное, чтобы выполнить поручение поэта. Отправляюсь к человеку, который живет на улице Филипс у площади де Армас, в самом сердце Сантьяго. Подымаюсь в лифте. Звоню. Дверь отворяет девушка.

– Хозяин болен, но вы подождите, – говорит она.

Через несколько минут хриплый голос приглашает меня войти. Захожу в спальню; в постели, тяжело дыша, лежит человек в пижаме.

– Простите, дон Артуро, я не знал, что вы больны. Мне сказали, что вы меня примете именно сейчас.

– Ничего, ничего, у меня просто сильный грипп. О чем вы желали говорить со мной?

– Я хотел попросить вас, господин президент сената, разрешить Неруде еще на год остаться за границей.

Неожиданно дон Артуро встает с постели, выходит из спальни и вскоре возвращается с длинными телеграфными лентами в руке. Он протягивает их мне.

– Прочтите это.

Я смотрю: телеграммы, давно утратившие актуальность. Сообщения о событиях четвертьвековой давности. Мельком их проглядываю.

– Читайте, читайте, – говорит он значительно, как если бы речь шла о деле чрезвычайной важности, – и вы сами поймете, что я не имел никакого отношения к репрессиям в Ла-Корунье и Сан-Грегорио.

Я не собираюсь обсуждать с ним эту тему. Момент неподходящий. Мягко возвращаю его к тому делу, ради которого пришел.

– Надеюсь, дон Артуро, вы не откажете Неруде.

– Сделаю все от меня зависящее, – отвечает он. – Зайдите на следующей неделе.

Являюсь в назначенное время. Он снова вытаскивает телеграфные ленты, относящиеся к событиям в Ла-Корунье и Сан-Грегорио. Я же настаиваю на ответе. Он по-отечески успокаивает меня:

– Не беспокойтесь, молодой человек. Дадим мы ему разрешение, дадим.

Дон Артуро назвал тогда Неруду не совсем обычным сенатором. Артуро Алессандри Пальма вспомнил речь Неруды, которую тот произнес в сенате в связи с присуждением Нобелевской премии по литературе Габриэле Мистраль. Сенаторы не привыкли к подобным выступлениям. К слову, Неруда умолчал о том, что в своей речи на церемонии вручения Нобелевской премии Габриэла Мистраль сказала: «Если Шведская академия хотела почтить чилийскую поэзию, то премию следовало бы присудить Пабло Неруде, величайшему поэту моей родины».

По мнению Артуро Алессандри, Неруда был не просто сенатор-поэт.

Действительно, он, поэт, умел и в прозе говорить решительно обо всем – о внутренней и международной политике, о хартии Организации Объединенных Наций, которую тогда ратифицировали, об увеличении доли магистратов в бюджете; он умел почтить память покойных выдающихся деятелей, будь то историк Доминго Амунатеги Солар или Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин. Он приветствовал уругвайскую делегацию деятелей культуры, прибывшую в Чили, и выступал в защиту испанского поэта Антонио Апарисио, жертвы политических преследований. Он анализировал последний (для того времени) военный переворот в Боливии и поддерживал развитие интернациональных связей в книгоиздательском деле. Он предложил учредить премию имени Габриэлы Мистраль. Отстаивал право женщин на участие в выборах. (И – такова ирония судьбы – занимался пересчетом жалованья военнослужащих.) Он привлекал внимание к положению в Никарагуа, которая, как тогда казалось, навеки подпала под власть династии Сомосы, и анализировал причины свержения президента Эквадора Хосе Марии Веласко Ибарры.

Неруда ответственно относился к своему долгу сенатора, но очень быстро убедился в том, что, хотя и справляется со своими обязанностями прекрасно, все же это дело не его. Ему следовало писать стихи, жить в Исла-Негра, поглядывая в окно на море, беседовать с друзьями, болтать с подружками, а вовсе не слушать сеньора Улисеса Корреа, который, упрекая поэта за нападки в стихах на Гонсалеса Виделу, ставил ему в пример Бернарда О’Хнггинса – он-то, мол, ни слова не написал против испанского губернатора Касимиро Марко дель Понта.

– Неруда не оратор, – сказал мне в тот день Алессандри, – он писатель.

– А что, по-вашему, более ценно? – спросил я.

– В политике более ценны ораторы, в жизни – писатели, хорошие писатели. Оратор принадлежит своему времени, а хороший писатель остается в веках.

Отпуск сенатору Неруде был продлен еще раз; когда же срок истек, а сенатор все еще не приступил к исполнению своих обязанностей, его лишили мандата.

Впервые в Советский Союз его привела поэзия. В 1949 году он был приглашен на чествование собрата по перу: отмечалось стопятидесятилетие со дня рождения Пушкина. Поэзия Неруды пересекла границы Советского Союза задолго до него самого. Уже десять лет назад в Москве увидела свет «Испания в сердце» в переводе Ильи Эренбурга. Еще раньше, в 1938 году, читал свои переводы из этого произведения чилийского поэта Федор Кельин. Последняя одиссея Неруды вызвала многочисленные отклики в советской прессе, главным образом в «Новом времени» и «Литературной газете». Имя поэта приобрело в Советском Союзе известность со времени испанской войны. Оно часто упоминалось в телеграммах оттуда, из Испании, и в столь лестном контексте, что, приехав в Союз, поэт сразу понял, насколько популярен здесь. Неруда был гостем ВОКСа[133]133
  Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.


[Закрыть], который занимался тогда связями с зарубежными странами. Его первой переводчицей и сопровождающей была молодая женщина Вера Кутейщикова, которая позже сделается признанным авторитетом в советской латиноамериканистике. Она тогда только что вышла замуж за Льва Осповата, ставшего впоследствии глубоким знатоком культуры и литературы нашего континента и, в частности, переводчиком поэзии Неруды.

Неруда побывал в Михайловском. Много лет спустя, в связи с его восьмидесятилетием, Вера Кутейщикова вспомнила об этой поездке, о селе Михайловском, имении Пушкиных. Праздник проходил под открытым небом, собралось очень много народу: там были крестьяне, были и поэты, и многочисленные почитатели Пушкина, добиравшиеся в Михайловское кто как мог. И вдруг, когда праздник был в самом разгаре, совсем близко ударила молния. Разразилась гроза. Неруде показалось, что он снова в Темуко, что и ливень, и вся эта сцена как-то непосредственно связаны с ним.

Восьмого июня он прибыл в Ленинград. Это пора белых ночей. Всего лишь на полчаса город погружается в бледные сумерки, и снова возвращается день. Неруде хочется все увидеть. Он катается по Неве, по каналам. Атмосфера этого города захватывает его. То на одном, то на другом мосту ему чудится развевающийся плащ друга, поэта, убитого на дуэли много лет назад. (А как похож этот плащ на тот, что носил когда-то юный чилийский поэт, сын железнодорожника.) Сосредоточенный, молчаливый, входит он в дом Пушкина. Внимательно разглядывает книги. Понимает, что многие из них принадлежат перу самого поэта. Когда он выходил, «под Ленинградом / в медленном вальсе / ели кружились / на морском горизонте»[134]134
  Перевод О. Савича.


[Закрыть]. Неруда приехал к поэту, который более ста лет покоится в земле, сраженный пулей. Приехал, чтобы увидеть кровь убитого поэта. Увидеть, что рана закрылась, что поэзия победила смерть.

У порталов, в вестибюлях, под арками, возле Адмиралтейской иглы, между колоннами Святого Исаакия глазам Неруды представляются тени Гоголя, Достоевского и поэтов, его братьев по духу, начиная с Маяковского.

А недалеко отсюда через восемьдесят лет после смерти Пушкина «Ленин… под надеждою подпись поставив свою, / переделал историю…» Тогда-то и оказалось, что «не шла больше кровь / из раны, оставленной пулей убийцы»[135]135
  Перевод О. Савича.


[Закрыть].

Его друг, молодой Пушкин, говорить не мог; Пушкина надо было читать. Неруда со страстью погрузился в его поэзию, зная, что так лучше поймет и Россию, и Советский Союз.

У старого ленинградского букиниста Неруда купил несколько прижизненных изданий Пушкина и собрание его сочинений в одиннадцати томах. Много лет спустя он подарил Чилийскому университету свою библиотеку, в том числе и эти книги, приобретенные на берегах Невы. Тогда же приобрел и «Готский альманах» 1838 года, «по той лишь причине, – объяснил он, – что там оказалась одна-единственная строка, да еще набранная самым мелким шрифтом: „Февраля 12 дня 1837 года от раны, полученной на дуэли, умер русский поэт Александр Пушкин“. Короткая строка, – добавил Неруда, – пронзила меня как кинжалом. В мировой поэзии и поныне кровоточит эта рана». Он вступил в храм пушкинианы.

Такова была его первая встреча со страной, куда он еще вернется не раз.

В Большом театре уже шло торжественное заседание, а Неруда вместе со своей переводчицей Верой Кутейщиковой еще только мчался из аэропорта. Так что к началу заседания он опоздал. Когда же вошел и сел, по залу словно пронесся ветерок. Сколько лет минуло с тех пор, как Габриэла Мистраль и профессор Торреальба, еще в Темуко, впервые познакомили его с произведениями русских писателей. И вот он здесь, на этой земле, и как будто узнает все вокруг и чувствует, что наконец-то он попал в страну, о которой мечтал с детства.

Страна – это народ, природа и друзья. Торжественное чествование Пабло Неруды 27 июня 1949 года проходило в Московской консерватории. Большой зал был переполнен. Пришли Овадий Савич, его переводчик, Эренбург, Кирсанов, Фадеев, Мартынов, Михалков, Софронов.

В клубе одного из крупных московских заводов он читал свои стихи. Владимир Кузьмищев, переводчик, сопровождавший его на этот вечер, рассказывал, какое колоссальное впечатление произвела на советских рабочих «Песнь любви Сталинграду». Кузьмищев вспоминает о некоторых, экстравагантных, на его взгляд, привычках поэта. Так, например, каждый раз, приезжая в Москву, он заказывал белошвейке, испанке по происхождению, дюжину рубашек. С особым пристрастием Неруда относился к форме воротничков. Он буквально влюблялся в вещи из-за каких-то деталей. Если же изюминки не обнаруживал, то не успокаивался, пока не добивался желаемого. Иногда Кузьмищева удивлял его отсутствующий вид, полное равнодушие к местам, которые они посещали. Но затем в стихотворениях Неруды он находил какие-то повороты и неожиданные оттенки, уловленные этим якобы сонным взглядом, который по-своему преобразовывал действительность, видел ее так, как это свойственно ему одному.

На вечере 27 июня в Большом зале консерватории, организованном Союзом писателей в честь Неруды, председательствовал Александр Фадеев, автор «Разгрома» и «Молодой гвардии». В нем приняло участие много поэтов, в том числе Николай Тихонов и буйный Семен Кирсанов, который позднее побывает в Чили и станет пылким другом чилийского поэта. Был там и Константин Симонов, в котором Неруда иногда видел что-то от истинного чилийца, а иногда – от турка; на этом высоком крепком мужчине, как и на всех советских людях, прошедших сквозь огонь и дым войны, навеки остался ее отпечаток. В тот день выступал Илья Эренбург. Он и Неруда переводили книги друг друга, писали к ним предисловия. Советский писатель перевел «Испанию в сердце», а чилийский поэт написал предисловие к его вышедшей в Мехико книге «Смерть захватчику!». В ней были собраны статьи, которые ежедневно появлялись в советской прессе во время войны и били по Гитлеру пулеметными выстрелами. Эренбург произнес речь, исполненную глубокого проникновения в поэзию Неруды. В ней он развил те мысли, которые изложил в своем предисловии к книге Неруды, вскоре вышедшей в Гослитиздате. По мнению Льва Осповата, «блестящей статьей Эренбурга „Поэзия Пабло Неруды“, опубликованной в 1949 году, в нашей стране начинается период серьезного изучения творчества чилийского поэта».

С этого времени творчество Неруды становится постоянной темой исследований советских специалистов по латиноамериканской литературе. О нем написаны сотни статей и эссе. Почти все его произведения опубликованы на русском языке, а некоторые переведены и на другие языки Советской страны.

Иностранных писателей, посещавших Советский Союз, обычно спрашивали, где бы они хотели побывать. Не колеблясь ни минуты, Неруда ответил: «В Сталинграде». Там он обнажил голову, почтив память Рубена Руиса Ибаррури, сына Долорес.

Этот знак внимания не ускользнул от Пасионарии. «Как рассказать о моей скорби, – признается она, – самой глубокой из всех скорбей, скорби матери, потерявшей сына. Единственного сына. Из шестерых детей, которых я родила, у меня осталась одна Амайя». В своих воспоминаниях Долорес Ибаррури подчеркивает, что только Пабло Неруде удалось сплавить воедино Испанию и Сталинград. Чтобы показать это на примере, она, истинная любительница поэзии, находит самые точные строки:

 
Спрашивает испанец, привставая с земли
возле стены расстрела: жив ли еще Сталинград?
Из глубины застенков черных глаз вереница
стены камер буравит именем славным твоим.
Кровь героев твоих Испанию пробуждает:
ты душу ей отдал в год, когда она порождала
своих героев, как ты сегодня их порождаешь[136]136
  Перевод С. Гончаренко.


[Закрыть].
 

В этом первом своем путешествии Неруда наконец увидел тот город, которому, еще не зная его, посвятил две «Песни любви».

Когда Неруда приехал на берега Волги, прошло уже четыре года, как отгремела война. Стояло лето. Все возрождалось из руин. И поэту неудержимо захотелось написать еще одно, третье стихотворение – третью Песнь любви. Возвращается нормальная жизнь: «собака плетется под солнцем, в пыли, / торопится девушка / с конвертом в руке… / …только Волга / спокойно несет свои темные воды. / …дети вернулись, / школы вернулись, / вернулась любовь, / матери / снова рожали; / вишни вернулись / на ветки, / ветер – / под небо…»[137]137
  Перевод О. Савича.


[Закрыть]. Город умер и воскрес. «А там, в вышине, / акации ветка, / листья, цветы / и шипы, что готовы к защите, / и большая весна / Сталинграда, / и бессмертный навек аромат / Сталинграда»[138]138
  Перевод О. Савича.


[Закрыть].

В Москве Неруда предпочитал останавливаться в гостинице «Националь». И особенно радовался, когда ему давали номер, где после переезда правительства из Петрограда в Москву несколько дней жил Ленин. Но иногда его поселяли в барочном «Метрополе», блиставшем стародавней роскошью, где до революции любили бывать дворяне и богатые дельцы. Это был многокомнатный номер с двумя концертными роялями, с огромными ванными, украшенными лиловыми цветами и изумрудными листьями. Пушистые ковры чистой шерсти, в которых утопала нога, сильно электризовались. Кузьмищев вспоминает, что, когда докладывали о госте, Неруда просил его чуть-чуть подождать, а сам в течение нескольких минут накапливал электрический заряд; когда гость входил, Неруда непременно дотрагивался до него, например пожимал руку, и – проскакивала искра. Гость, разумеется, пугался. Некоторые всерьез верили, что мозг чилийского поэта обладает электрической силой.

После первого своего приезда Неруда бывал в Москве часто. Каждый год он должен был принимать участие в работе Комитета по международным Ленинским премиям «За укрепление мира между народами». Однажды, вернувшись в Чили, он рассказал, что обнаружил в Эрмитаже портрет Алонсо де Эрсильи-и-Суньиги, который одни приписывали Эль Греко, другие же считали, что он принадлежит кисти неизвестного художника. В Чили вокруг этого портрета, репродукцию которого Неруда привез с собой, поднялась большая шумиха. Это неудивительно: увидев его, Неруда тоже буквально замер, не веря собственным глазам.

Будучи членом Комитета по Ленинским премиям мира, Неруда выдвинул кандидатуру колумбийского писателя и лингвиста Бальдомеро Санин Кано. Как это принято, кандидату был послан телеграфный запрос, согласен ли он принять награду. Составить телеграмму поручили Неруде. Потом он с восторгом показывал всем ответ. И дело было не только в том, что Санин Кано выразил в нем глубокое удовлетворение и благодарность, но также в том, что к ответу была приложена телеграмма Неруды с исправленными грамматическими ошибками. Вечный конфликт между лингвистом и поэтом! Неруду это очень позабавило.

Иногда во время заседаний жюри поэт вдруг принимался писать стихи или рисовать свою переводчицу Эллу Брагинскую. Он разговаривал с ней обо всем на свете, он вообще до смерти любил разговаривать с женщинами, особенно если им было хоть в малейшей степени свойственно кокетство. Однажды на заседании он увидел, что его сосед, итальянский художник Ренато Гуттузо, рисует эту же самую женщину. Неруда сразу приуныл.

Во время этого путешествия по Европе Неруда побывал в Польше, оттуда направился в Венгрию. Его пригласили на вечер еще одного поэта, погибшего сто лет назад, – Шандора Петефи. Неруда читал его стихи. Для венгров Петефи – все равно что Пушкин для русских, Байрон и Шелли для англичан, Виктор Гюго для французов. Но каждый поэт пишет, живет и умирает по-своему, у каждого своя неповторимая судьба. В ту эпоху великие поэты-романтики умирали рано; Шандор Петефи погиб в двадцать шесть лет, но его исполненный гражданственности и лиризма голос звучал в венгерской поэзии громче других. Неруда не мог остаться равнодушным к барду революции 1848 года – тому, кто при огромном стечении народа читал свои пламенные стихи, призывавшие к свержению габсбургской монархии.

И снова поэты вместе, а для Неруды это всегда пиршество братства. Опять ему довелось обнять своего задушевного друга Поля Элюара, которого он любил как брата. Был там и румынский поэт Эуджен Жебеляну, переводивший Неруду. Поэтические вечера следовали один за другим. После выступления на заводе, где Элюар читал перед рабочими стихотворение Петефи, они отправились в будапештский луна-парк «Вурстли». Там Элюар и Неруда грубейшим образом нарушили протокол: затеяли в тире соревнование по стрельбе. И, словно этого им было мало, еще и сфотографировались верхом на осле.

Дёрдь Шомьо, очень тонкий венгерский поэт, перевел последние стихотворения Неруды, и они как раз в эти дни вышли в свет. В оформлении книги было использовано много фотографий большого друга Неруды Антонио Кинтаны, которые предоставила издательству Юдит Вейнер, венгерка, перебравшаяся в Чили в годы нацизма, горячо полюбившая эту страну и ставшая одним из самых близких друзей Неруды.

В это время Всемирный Совет Мира обратился к поэту с просьбой представлять его на Американском конгрессе мира, который должен был состояться в Мексике в сентябре 1949 года. Неруда с удовольствием принял это предложение. У него было много причин отдавать силы делу мира – причин как интеллектуального, так и чисто человеческого свойства. На мировой арене уже появилась атомная бомба. «Холодная война» заморозила международные отношения, усилила напряженность между двумя социальными системами. Неруда не раз говорил, что Гонсалес Видела обосновывал политические преследования, которым подвергся и сам поэт, тем, что якобы не позднее чем через три месяца разразится мировая война. К счастью, прошло еще много лет без войны, и ни один здравомыслящий человек, в том числе, конечно же, и Неруда, не мог желать, чтобы она когда-нибудь началась. Да, он поедет в Мексику, которая во многом стала ему родной.

В воскресенье, 28 августа, он вместе с Делией дель Карриль, Полем Элюаром и Роже Гароди^{125} прибыл в Мехико.

На следующий день состоялась пресс-конференция. Голос Неруды звучал:

«Среди сторонников мира есть люди, которыми гордится наш континент: Ласаро Карденас, Габриэла Мистраль, Бальдомеро Санин Кано, Хоакин Гарсиа Монхе, Генри Уоллес, Томас Манн, Альфонсо Рейес, Поль Робсон, Диего Ривера, Энрике Гонсалес Мартинес…

Все мы дисциплинированные солдаты великой гражданской армии, которая преградит дорогу войне… Кто против мира, тот против жизни…»

На арене «Колисео» мексиканский поэт Энрико Гонсалес Мартинес объявил конгресс открытым. Делегация Соединенных Штатов, возглавляемая профессором Лайнусом Полингом, и делегация Канады, которой руководил доктор Эндикотт, на следующий день выступили с предложением, чтобы контроль над ядерным вооружением осуществляла Организация Объединенных Наций. Мексиканский профсоюзный деятель Висенте Ломбардо Толедано призвал трудящихся Латинской Америки ширить движение за мир в каждой стране, в каждом городе, на каждом заводе, в каждой школе. На конгрессе присутствовали выдающиеся деятели мексиканской культуры, а также кубинцы Хуан Маринельо, Карлос Рафаэль Родригес, Николас Гильен, Ласаро Пенья, венесуэлец Мигель Отеро Сильва и чилиец Сальвадор Окампо.

Неруда выступил в день закрытия конгресса. Американский журналист Ллойд Л. Браун писал в журнале «Массес энд мейнстрим», выходившем в Нью-Йорке, что «Неруда был главной фигурой, а его речь – кульминацией всего конгресса».

Одно место на конгрессе оставалось пустым. Оно предназначалось колоссу мексиканской живописи Хосе Клементе Ороско, умершему три дня назад. Неруда почтил его память, сказав, что этот человек живее многих живых. Его выступление носило политико-литературный характер. Он говорил об ответственности писателя перед угрозой войны. Это была антиэкзистенциалистская речь, твердое «нет» бегству от действительности, неврастении, возведенной в ранг эстетических ценностей. Неруда не пощадил и себя. Он публично отказался от тех своих произведений, на которых «горестные борозды проложила умершая эпоха».

Литературный мир всколыхнуло заявление поэта, отвергавшего собственные стихи, целые книги. Вопрос был непростым. Ведь Неруда вычеркивал целый период своего творчества. Это объяснялось и его субъективными переживаниями в те дни. В Венгрии его самого попросили отобрать стихи для антологии, которую собирались издать в Будапеште. Чтобы выполнить эту просьбу, Неруда взялся перечитывать свои книги и пришел к выводу, что они «уже не годятся», что они «устарели». Он только что получил трагическое известие: недавно в Сантьяго покончил с собой молодой человек; рядом с ним нашли книгу стихов Неруды, в которой самоубийца, перед тем как выстрелить в себя, подчеркнул одну строку. Это был экземпляр «Местожительство – Земля, II», а подчеркнута была следующая строка: «Так случилось – я устал быть человеком»[139]139
  Перевод В. Столбова.


[Закрыть]. Неруде стало страшно. Это событие напомнило ему «Вертера», которого он читал в юности, и эпидемию самоубийств, вызванную в свое время этой книгой. Он испытывал чувство вины.

Трагическая история потрясла поэта. Он публично отрекся от своих книг раннего периода. Он объяснял причины отказа: «Я не хотел, чтобы старые печали уносили бодрость из новых жизней. Я не хотел, чтобы призрак системы, сумевшей довести меня до отчаяния, заложил в фундамент здания надежды отвратительную грязь, с помощью которой наши общие враги омрачили мою собственную юность». Неруда пошел и дальше. Он не хотел, чтобы эти его книги переиздавались в Америке.

Возникла необычайная в истории литературы ситуация: читатели стали на защиту творчества поэта от самого автора.

Неруда жил как бы в эпицентре урагана. Горными тропами, верхом на лошади выехав из своей страны, где были похоронены его лучшие мечты, он впервые оказался в совершенно ином мире, возрождавшемся из руин, после того как погибли десятки миллионов людей. Неруда чувствовал ответственность перед родиной и человечеством. Он хотел быть полезным.

Оглядываясь в прошлое, он с негодованием вспоминал, сколько горестей испытал в молодости. Эти горести приходили извне, но причиняли ему глубокие внутренние страдания. Он страстно желал, чтобы его поэзия дарила людям радость, внесла свою долю в умножение человеческого счастья. Что это, поразительная наивность? Неосуществимая мечта новообращенного коммуниста? Революционный максимализм, заставивший его потребовать казни для собственных творений? Возможно. А может, еще и многое-многое другое.

По сути, это был романтический порыв человека, желающего счастья всем, порыв духа, стремящегося создать если не «Оду к радости» и «Я люблю тебя, человек», что удалось сумрачному Бетховену, то хотя бы сочинять такие стихи, которые растворили бы ядовитую ржавчину пессимизма и одиночества, нищеты и пустоты жизни, представлявшиеся иным незыблемыми законами бытия. В этом отношении Неруда был антиподом литературному Парижу, смаковавшему отвращение к жизни. Его философия носила позитивный характер.

И Неруда заявлял об этом громогласно. Он не только смеялся над «небесными поэтами», он сурово осуждал их.

 
Что сделали вы, андре-жидисты,
интеллектуалисты, рилькисты,
мистериотворцы и лжеколдуны,
экзистенционалы, сюрреалистские маки,
на могилах расцветшие пышно,
вы, европеизированные модные трупы,
бледнотелые черви в головке сыра,
смакуемого капиталистом,—
что сделали вы
в этом смердящем мире,
для этого темного существа – человека,
для этой забитой твари, для этой
головы, в навоз погруженной,
для этого воплощенья
грубых раздавленных жизней?
 

Он посадил их на скамью подсудимых, отлучил от жизни – пускай себе торгуют отбросами, пускай мечтают о «синих волосах», гоняются за «чистой красотой», за «колдовством», за всем, что, по мнению Неруды, безмерно далеко от реальности.

В этой обличительной речи нашлось место и сливкам «нашей фальшивой латиноамериканской аристократии», старающейся не отстать от эксплуататоров – хищных пожирателей нашего континента. Это стихотворение совсем в духе Кеведо, в нем тоже есть свои ненасытные стервятники: фавориты, адвокаты доллара, дипломатические болваны, увешанные орденами, политики из борделей, «Стэндард Ойл компани», «Анаконда коппер майнинг», «Юнайтед фрут», которые ежечасно поставляют нищих, убивают индейцев, подкупают судей, устанавливают диктаторские режимы, а те заваливают площади горами трупов. «Небесные поэты» – экзотический цветок на лацкане всей этой фауны.

Я пишу это, основываясь на собственных ощущениях, и знаю, что то же чувствуют многие – если не все – читатели. Стихотворения, от которых отрекся поэт, я читал и перечитывал постоянно. И думаю, запрет Неруды практически никто не принял во внимание. Юноши по-прежнему объясняются в любви строками из «Двадцати стихотворений». Люди, погруженные в себя, все так же плавают в тайных водах «Местожительства». Но и нарушая его запрет, мы, читатели, понимаем, какими благородными побуждениями руководствовался автор. Как бы то ни было, творения Неруды уже не принадлежат ему, читатель сам волен решать, без всякой подсказки, хотя бы даже авторской, читать ему их или нет.

Прошло несколько лет, и сам Неруда вернул эти стихи к жизни. Проклятые им книги вошли, слава богу, в собрание его сочинений. В 1951 году Неруда дал разрешение своему издателю в Буэнос-Айресе Гонсало Лосаде на новое издание «Двадцати стихотворений о любви», которые читатели приняли с восторгом. Вскоре тираж этой маленькой книжечки на испанском языке достиг миллиона экземпляров. Позднее в Советском Союзе была опубликована книга «Местожительство – Земля», а также почти все его произведения.

Впоследствии Неруда спокойнее говорил о «Местожительстве» и читал его как нечто уже далекое, но все же написанное им, выплеснувшееся когда-то из его души.

«Общая интонация той книги, – говорил он, – безысходно мрачна, поскольку стихи были рождены глубоким отчаянием. Гиперболизация же вообще свойственна моей поэзии. В других книгах я гиперболизировал радостные интонации. Но радость никого не убивает…»

Да, радость не убила бы того юношу, в этом он не сомневался.

«Видимо, он был умный, полный жизни молодой человек. А тут моя книга, роковым образом связанная с этой смертью… Это серьезно!.. Мне пришлось многое передумать. Отношение к „Местожительству“ я изменил, но по-прежнему думаю, что писатель несет ответственность не только за свою жизнь, но и за свои произведения».

Годы примирили Неруду с его собственной поэзией, со стихами, написанными до испанской войны. Довольно часто на своих поэтических вечерах он уступал настойчивым просьбам молодых слушателей и, спустив очки на кончик носа, с теплым ностальгическим чувством читал последнее из «Двадцати стихотворений о любви»:

 
«Я волен сегодня ночью стихи доверить печали…»[140]140
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]