Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

53. Торжественное сообщение

Неруда отправляет домой письмо в несколько торжественном стиле. Оно написано на бланке Чилийского консульства в Сингапуре и Батавии. Сверху стоит голландская фамилия – Вельтвердн. Письмо от 15 декабря 1930 года. Это одно из немногих писем Неруды к отцу. На сей раз он действует по всем правилам и выполняет свой сыновний долг.

«…Должен сообщить Вам важную новость. Я женился. Мы сочетались браком в городе Батавии 6-го числа нынешнего месяца. Моя супруга по национальности голландка и происходит из именитой семьи, которая давно обосновалась на Яве. Я очень хотел сообщить вам о своем намерении жениться и ждать вашего согласия, вашего благословения, но из-за непредвиденных обстоятельств мы поженились раньше, чем предполагали. Хоть все так вышло, я думаю, что и Вы и мама, доведись вам увидеть ту, кто стала моей женой, гордились бы ею, как горжусь я, и полюбили бы ее, как я. Для меня она – само совершенство, и мы бесконечно счастливы… Отныне вы не должны горевать и беспокоиться о том, что ваш сын одинок и живет в такой дали от вас. Потому что мы с женой всегда будем вместе. Посылаю Вам и маме наши свадебные фотографии. Моя жена чуть выше меня ростом, светловолосая, с голубыми глазами. Поскольку я не говорю по-голландски, а она по-испански, мы изъясняемся на английском, который оба знаем прекрасно. Состояния у нее нет. Ее отец разорился после рискованных биржевых операций. В общем, мы оба бедны, но счастливы. У Марии прекрасный характер, и мы понимаем друг друга, как никто».

Одинокий консул, которому тогда исполнилось двадцать шесть лет, был довольно экзотической фигурой в Батавии. Для некоторых мамаш, которые спешили выдать дочек замуж, он по всем данным мог казаться очень хорошей партией. Ходили, правда, слухи, что консул пишет стихи. Ну и что в этом плохого? Он же не лунатик или кто-нибудь еще! На всех суаре видят, как консул любезничает с девушками на выданье. У него есть шарм, он не говорит глупостей. В общем, производит впечатление умного молодого человека с хорошим будущим… Неруда знакомится с Марией Антониэтой Ахенаар Вогельцанц в начале года. Рост у девушки – почти метр восемьдесят. Она хорошо сложена. Типичная голландка. Уставший от одиночества консул начинает думать, что именно она будет ему настоящей женой. Он потратил впустую столько усилий, чтобы к нему приехала Альбертина! Поэт сразу меняет, укорачивает имя молодой яванки европейского происхождения. Он называет ее – Марука. Неруде всегда нравилось самому назначать сроки событий. Вот он и решил, что ему непременно надо жениться в 1930 году и сделал это на исходе года – в декабре.

В письме, посланном из Батавии 28 июля 1931 года, Неруда размышляет о важных событиях в политической жизни Чили.

«Только вчера пришло известие об отставке Ибаньеса (26 июля), и я страшно обрадовался, что не надо сбрасывать этого Пако революционным путем, раз он убрался сам. И еще я счастлив, что мои друзья смогут вернуться в Чили (вот имена моих друзей, что живут в изгнании: Карлос Викунья Фуэнтес, Педро Леон Угальде, Энрике Марта Фигероа, сын дона Элиодоро Яньеса и многие другие)».

В семейной переписке Неруды очень мало строк, касающихся политики. Но мы видим, что поэт с радостью воспринимает известие о падении военной диктатуры, что он сочувствует тем, кто оказался на чужбине. Да и самого себя Неруда причисляет к изгнанникам. Никто из названных людей не был ему близким другом. Разве что Альваро – сын Элиодоро Яньеса, – который со временем станет писать сложные «темные» вещи под псевдонимом Хуан Эмар. Его отец, известный лидер либералов, основатель влиятельной в те годы газеты «Насьон», поручит ему вести литературное приложение к газете. Альваро и есть тот самый человек, который просил Неруду присылать с Востока статьи для газеты «Насьон». Эти статьи вошли в полное собрание сочинений Неруды…

Поэт с волнением следил за всем, что происходило на сессии Всеиндийского Конгресса, которая состоялась в Калькутте в декабре 1929 года. В предместье Калькутты собралось более двадцати тысяч индусов, чтобы увидеть и услышать Махатму Ганди и Джавахарлала Неру. Толпы индусов принесли в этот город свои мечты, чаяния и горести. Народ, который населял целый континент, не желал больше терпеть иноземное господство. Неруда сумел лишь издалека увидеть совершенно истощенного Ганди. Он, похоже, дремал на низком, едва возвышавшемся над землей ложе. Но минута-другая, и глаза Ганди загораются, он снова активный лидер людей, поднявшихся на борьбу со своим поработителем – самой большой империей в те времена. Еще тогда Неруда впервые задумался о том, как велики различия в политике тех стран, которые сегодня объединены общим названием – «третий мир». Это была пора относительной стабильности в Чили. Но вот разразился великий кризис сначала в Соединенных Штатах, а затем на всех континентах. Чили и другие страны Латинской Америки, где в основном правили военные, уже почувствовали мощь американских компаний, теснивших повсюду старого британского льва. Индия пока еще не окоротила гриву этого льва, но ее уже вовсю трепали бунтарские ветры. В политическом процессе латиноамериканских стран мистика не играла особой роли. И Неруда уже тогда считал это положительным явлением.

Экономический кризис, начавшийся после нью-йоркского биржевого краха в 1929 году, распространился по всему миру, опутанному финансовыми сетями. США. Неруда стал одной из жертв этого кризиса… Падение диктатуры Ибаньеса было обусловлено целым рядом причин, в том числе и тяжелым положением в экономике страны из-за крушения на Уолл-стрит. Правительство, сменившее диктатора Ибаньеса, пытаясь вести политику строгой экономии, объявило о закрытии консульств во многих странах. Министерство уведомило консула Рикардо Рейеса – который жалованье получал редко, или, как говорят чилийцы, «по случаю похорон епископа», – что у чилийского правительства нет средств для содержания консульства…

Неруда с женой возвращается на родину. «Я пишу тебе с борта голландского парохода», – сообщает поэт сестре Лауре. Он с Марукой плыл на пароходе «Питер Корнилизун Хофт».

На Цейлоне молодожены поднимутся на английское грузовое судно «Форэфрик», которое обогнет берега Южной Африки, пройдет через Магелланов пролив и причалит в Пуэрто-Монте. Плаванье будет длиться целых шестьдесят дней… Неруде нравились долгие морские путешествия. Они всегда были для него очень плодотворными – он много думал и писал.

54. Возвращение к Злюке

Неруда, навсегда распростившийся с Цейлоном, встретился с ним во второй раз через двадцать шесть лет – в июне 1957 года. Он приехал на форум участников Движения в защиту мира. На улице прохожие бросали вслед Неруде любопытствующие взгляды. Что это за господин? Откуда он? А поэт попал в атмосферу далекого прошлого с персонажами, красками и запахами «Местожительства». Снова перед его глазами Веллаватта, где под кокосовыми пальмами прыгают вороны, где ему приветливо кивают головками алые цветы shoeflower[63]63
  Китайской розы (англ.).


[Закрыть]. За поэтом увязалась орава нищих ребятишек. Они сопровождают его до поезда, который медленно движется по узкоколейке, предупреждая прерывистыми свистками толпу, идущую к морю.

Неруда с опаской останавливается у железнодорожной колеи и показывает большой шрам на правой ноге. Здесь он когда-то споткнулся о рельсы, упал и от сильного удара потерял сознание. Как раз в те минуты приближался поезд. Если б не отчаянный вой Кутаки – так звали его собаку, – машинист не заметил бы его и не остановил бы поезд. В честь Кутаки, его спасительницы, Неруда называл этим именем собак, которых заводил в Чили и за границей. Много позже Неруда узнал, что на языке хинди «кутака» означает «я приношу еду собакам». Когда он жил в Коломбо, его первая Кутака ходила с ним повсюду. Она неизменно следовала за ним по утрам и вечерам к устью реки, где купались слоны. Быть может, ее одолевала зависть к этим странным гигантам, которые, точно из огромных шлангов, окатывали себя водой, набранной в хобот. Кутака всегда оповещала хозяина о появлении больших парусников. Ранним утром они казались совсем белыми. Парусники приплывали с островов (их двенадцать тысяч, и все они нанесены лишь на самые подробные морские карты), которые объединялись под общим названием: острова Мальдивского архипелага.

Поэта снова мучит вязкий зной, от которого он так страдал в молодости. На него вдруг нападает страшная усталость. Ноги не слушаются. И все же Пабло Неруда сворачивает на улочку номер 42 и доходит до дома с мраморной табличкой, где выведено печатными буквами: «Мухам. Алекс. С. Ламабадусурийя». Неруда стучит в дверь. Хозяин улыбается с порога: «Вы ошиблись». И указывает на соседний дом. Нет, не тот. Неруда стучит то в одну дверь, то в другую… «Никак не вспомню», – бормочет он. Та часть улицы, где дома повернуты к морю, очень изменилась. Прежде здесь было несколько хибарок и деревья. Вряд ли удастся отыскать прежний дом. Неруда силится вспомнить какую-нибудь деталь, подробность… Они бродят от дома к дому вместе со своим чилийским приятелем Хуаном Ленин Арайей. Вот еще один дом. На входной двери прибита дощечка с надписью: Корел Стренд. Их встречает смуглый человек в огромной белой шляпе с худющими голыми ногами. Он приглашает их войти. Садится в плетеное кресло и вдруг подскакивает с криком: «Рикардо Рейес! Чилийский консул!»

В те времена они вовсе не были добрыми соседями. Бойя Пиерс пытается восстановить годы. Когда это было? В 1928-м? В 1929-м? О да, я хорошо помню вашего слугу Брампи. С тех пор я о нем ничего не знаю. После вашего отъезда он куда-то пропал и мы больше его не видели.

Он не называет женщину, а она, несмотря на все эти прошедшие годы, встает неодолимым барьером между ними. Джози Блисс! Неруда мысленно представляет себе те далекие дни. Бойя Пиерс никогда не был ему другом. Он приютил у себя Злюку из «Танго вдовца». И Джози из этого самого дома забрасывала Неруду письмами и обрушивала на него проклятья. Она говорила, что отравит его, что ему не уйти живым. Поэт ничего не мог объяснить Пиерсу. Ведь это были глубоко личные дела – их не объяснишь. Понятно, что Бойя Пиерс стал на сторону Джози. Потом все кончилось. Молодой бирманке надоело преследовать поэта, и она уехала домой… Оба собеседника даже не заговаривают об этой женщине, но как бы чувствуют ее присутствие. Неруда обходит весь дом. Ему кажется, что она все еще прячется здесь, рыдает от бессильной ярости, громко негодует, пьет в одиночестве чай по вечерам и думает о нем… Поэт жалуется хозяину на страшную жару, и Джози, перестав бушевать, следит за ним молча…

На улице Неруда вдруг вспоминает здешние приметы погоды. Он узнал их от местных жителей четверть века назад. Вот-вот задуют муссоны – все вокруг загремит, засвищет, и хлынут дожди. А затем начнется буйство света; в этом слепящем свете Неруда учился переносить «одиночество погребенной души». Он говорил, что, быть может, это исступленное сиянье с неумолимой жестокостью высветило и его судьбу… Отчаявшийся, отторгнутый от самого себя, он все-таки пришел к решению: жить, и только жить! На этом острове Неруда незаметно для себя стал по-иному воспринимать жару, солнце. Чилийское солнце по возвращении на родину казалось ему мутным, тусклым. Что-то в нем было от мрака…

«Пошли быстрее, – говорит поэт, а сам вдруг останавливается возле развалившейся, заброшенной хибары. – Здесь жил рыбак с женой. Каждую субботу, точно выполняя какой-то странный ритуал или просто спьяну, рыбак обрушивался с кулаками на свою старую жену. Точно выплескивал скопившуюся за неделю злобу. Женщина в отчаянии бежала ко мне в консульство и просила „политического убежища“. Я оставлял беднягу у себя. На другой день рыбак являлся с повинной. Старая женщина уходила, рассыпаясь в благодарностях, а глаза ее сияли от радости: она возвращается домой вместе с мужем. Пусть у него крутой нрав, но зато он умеет раскаиваться. Старуха была единственным человеком на Цейлоне, которая обращалась в консульство за помощью. И я получил наконец возможность распространить на эту несчастную женщину право „экстерриториальности“, чтобы избавить ее от мужниных побоев. Судьба в конце концов избавила эту женщину от еженедельных страданий: рыбак погиб от укуса ядовитой змеи в лесу, где он рубил сухие ветки. Жена горькими слезами оплакивала его смерть…»

Наконец сыскался долгожданный cicerone[64]64
  Гид, проводник (ит.).


[Закрыть]. Им стал писатель и адвокат С. П. Амарасинган. Он угостил приезжих джином и стал рассказывать о временах второй мировой войны, когда город был оккупирован. В то время из Веллаватты уехали все, кто мог. Но он остался.

«Дом, где вы жили, говорит писатель Неруде, был превращен в казарму. Я чуть ли не до нынешнего месяца хранил ваше письмо. Почерк у вас, помню, был очень крупный. Слов нет, как жаль, что порвал письмо… А еще, если не ошибаюсь, у вас была дрессированная мангуста».

(Пабло тотчас замечает, что не мог приходить к нему в дом с мангустой из-за собак, которые норовили ее покусать.)

Хозяин ведет гостей через раскаленную улицу в некое подобие дома, где когда-то жил поэт. Строение, казалось, вот-вот рухнет. Вокруг был брошенный заглохший сад, а рядом патио с двумя кокосовыми пальмами…

«Вот на этом дереве, – показывает поэт, – я вдруг увидел белку. А здесь находилась моя контора, где я составлял надоевшие мне до чертиков бумаги об отправке цейлонского чая в Чили. За это, собственно, я и получал жалованье. Досадно, что сегодня мы не пьем цейлонский чай. Он, по-моему, самый лучший в мире».

Обходя все уголки траченного временем дома, поэт вдруг неизвестно по какой ассоциации заговаривает об одном памятном случае из его тогдашней жизни. Голос Неруды звучит непривычно громко, будто он боится забыть об этом, будто хочет, чтобы его спутники услышали и запомнили все до последней мелочи.

«Однажды министерство известило нас о том, что с острова Пасхи сбежали политические преступники. Впервые за все время службы в консульстве я получил телеграмму подобного содержания. В телеграмме говорилось, что беглецы могут появиться на Цейлоне, потому что они удрали на баркасе. Я ждал их целыми днями, в надежде, что наконец-то смогу перемолвиться словом хоть с кем-то. Но они так и не появились».

Так и не появились… Кто знает, возможно, речь шла о коммунисте Сесаре Виларине, которого вместе с товарищами сослали на этот остров посреди Тихого океана? Сесар Виларин был отважным человеком, но несколько авантюрного склада. Он так рвался на свободу, что однажды вместе с друзьями уплыл с острова на маленьком суденышке и навсегда пропал в океанских просторах. А может быть, телеграмма была связана с романтическим побегом Карлоса Викуньи Фуэнтеса и других политических заключенных, которые были сосланы на остров в годы диктатуры Ибаньеса?

Во второй раз поэт приехал на Цейлон вместе с Матильдой. Неруде хотелось отыскать следы той женщины, что «была сожжена на костре», и встретиться со своим прежним домом. Ведь наш поэт очень привязывался к домам и, расставаясь с ними, чувствовал себя «вдовцом».

«Для меня потерять дом, обитель – все равно что овдоветь, – писал Неруда. – Обо всех своих домах я вспоминаю с нежностью. Я не смог бы пересчитать эти дома и ни в одном не сумел бы поселиться снова. Мне не нравится воскрешать умершее… Лишь раз в жизни я решил вернуться в дом, где когда-то жил. Это произошло на Цейлоне после многолетней разлуки».

Где же этот дом? Ну точно сквозь землю провалился! Неруда помнил лишь название окраинного района между Коломбо и Моунт-Лавинией. Нигде, ни в одном доме за всю жизнь у него не было столько времени, чтобы всматриваться в самого себя. По сути, целыми днями он задавал себе бесконечные вопросы. В часы вынужденного безделья поэт, изнывающий от липкого, тягучего зноя, пытался проникнуть в потаенные глубины человека, в собственные глубины. Он был непонятен и чужд сам себе. Из этого длительного процесса самоуглубления возникла маленькая книжка – «Местожительство – Земля», словарь, рожденный в муках, словарь поисков самого себя.

И еще один знаменательный факт. Неруда отыскал свой прежний дом буквально накануне того дня, когда его собирались снести. Его старая обитель назначила ему свидание через тридцать лет, и он, ни о чем не подозревая, «пришел туда в самый последний день ее жизни». Он оглядел маленькую гостиную, потом крохотную спальню, где у него в те годы местожительства на земле была раскладная кровать, – и перед его глазами встала тень слуги Брампи и тень мангусты Кирии. Вот так поэт простился с домом, который на следующий день был смят бульдозером… Неруда верил, что подобные совпадения останутся тайной, «пока будут существовать люди и дома».

IV
ГРАМОТА КРОВЬЮ ДАЕТСЯ

55. Поэт и маска

В 1932 году чилийское правительство, как мы уже знаем, упразднило во многих странах консульские должности из-за глубокого кризиса, который, точно землетрясение в девять-десять баллов, обратил в руины всю национальную экономику… Пабло Неруда вернулся на родину пароходом через Магелланов пролив. В ту пору страну сотрясали необычайные события. На исходе 1931 года взбунтовались моряки военно-морского флота, а в середине 1932 года Чили стала социалистической республикой. Власть перешла (правда, она продержалась всего две недели) в руки Советов рабочих, крестьян и моряков. Советы заседали в главном здании Чилийского университета. Неруда с жадным вниманием следил за всем, что происходило в столице…

Лаурита вспоминает, что получила телеграмму от брата с большим опозданием… В один из дней, выглянув в окно, она вдруг увидела, что кто-то вытаскивает из машины чемоданы. Ба! Да это Пабло и его жена Марука! Отец встретил молодоженов весьма прохладно, и через неделю они покинули Темуко.

В Сантьяго Неруда работает сразу в двух местах. Он все еще находится в ведении Министерства иностранных дел, но какое-то время служит в Департаменте по делам культуры Министерства труда под началом Томаса Гатика Мартинеса – учтивого седоволосого человека, неплохого журналиста и большого любителя женской красоты. Он взял на службу многих признанных красавиц, но, помимо них, – и нашего поэта, и своих друзей молодости из литературного поколения двадцатых годов. У него трудился над составлением официальных бумаг Хоакин Эдвардс Бельо, один из крупнейших чилийских писателей XX века… Неруда живет в постоянном страхе остаться без работы: «Боюсь, что мою должность упразднят». Однако родные считают, что он человек с именем, влиятельный, и ему не составит труда подыскать хорошее место для брата Родольфо.

Поэт задумывается над прошлым, сравнивает его с настоящим. В далекой дали осталась Батавия, дом на улице Проболинго. Восток, откуда он только что вернулся, поразил его. «Это огромный злосчастный человеческий род, – пишет Неруда, – но моя душа не приняла ни его обрядов, ни его богов». Молодожены поселились в скромном пансионе, поблизости от Национального конгресса. Настроение у поэта невеселое, но он часто встречается со старыми друзьями и все охотнее проводит время в памятных с юных лет барах.

Да, Неруда вернулся другим. В какой-то момент он порывается воскресить свою тайную любовь, пишет Альбертине, снова просиживает допоздна в «Геркулесе», в «Эль Хоте», в «Немецком ресторане», однако годы, прожитые на Востоке, духовная зрелость, пришедшая к нему в иных географических широтах, определили его новое мироощущение, и оно противостоит всему, что он видит вокруг себя. Многое переменилось в жизни поэта, даже его отношения с женой. А ведь он совсем недавно рассказывал о ней с таким восторгом в письме к отцу! Любовь быстро угасает. Неруда чувствует, как отдаляется от Маруки. Он проводит время за разговорами в тавернах, в барах, возвращается домой с рассветом и нередко видит на балконе жену. Бог знает, с каких пор она ждет его…

Официальные круги столицы встретили Неруду с полным равнодушием. Никто не выказал особой радости по поводу его приезда. Быть может, подумалось ему, он появился на родной земле раньше времени? Может, снова отправиться в чужие края? Нет! Он не вправе прерывать работу над стихами. Ведь по возвращении в Чили он сразу приступает ко второй книге «Местожительства». Да и вообще, надо показать соотечественникам, что им сделано за пять лет, прожитых вдали от родины.

В литературных кругах к нему поначалу тоже отнеслись с выжидательной сдержанностью, но в один из дней был устроен его поэтический вечер в столичном театре «Мирафлорес». Этот вечер длился часа полтора.

Я, еще зеленый юнец, только-только приехал в Саньяго с мечтой учиться в университете. Для меня, страстно влюбленного в поэзию, Неруда был человеком-легендой. Я никогда не видел поэта и мечтал его увидеть. Мне, разумеется, в голову даже не приходило, что я могу с ним познакомиться, пожать ему руку, вступить с ним в разговор. Я бы не осмелился на такое. Пределом моих мечтаний было увидеть Неруду, услышать его в нашем стареньком театре, пусть с галерки при погасших огнях… Я пришел пораньше и, как-то робея, волнуясь, занял свое место на самой верхотуре, где сидит публика попроще. Раздвинулся занавес – на сцене огромные ярко разрисованные маски. Нечто вроде ширм или еще одного занавеса, странного, непривычного. Сразу повеяло чем-то нездешним, таинственным, казалось, что это декорации для какой-то оперы с восточным сюжетом. Внезапно из-за огромных масок – больше чем в рост человека – раздался голос, тягучий, носовой, жалобный. Будто кто-то вел жалобу на одной ноте: «Как ты чиста при свете солнца и во тьме ночной, / какая победительная сила в твоей безбрежной белизне, / в твоей груди упругой, словно теплый хлеб, / в венце твоих волос иссиня-черных, / возлюбленная сердца моего!»

Неруда читал стихотворения из первой книги «Местожительство – Земля». Читал все тем же заунывным, обреченным голосом, без всякого напора, без модуляций, с какой-то душевной нехотью, обессиленно, вяло, будто хотел усыпить своих слушателей. Но вскоре это ощущение рассеялось. Нет, голос оставался прежним, а между тем почудилось, что он, этот голос, приносит шум неспешного наката волн, дыханье далекого ветра. И не столько потому, что в звуках голоса была особая освежающая прозрачность, сколько потому, что те слова, те строфы как бы утоляли жажду, пьянили, обволакивали, порождали совершенно неведомую атмосферу, в которой просматривалось, проступало борение мятущегося духа, раскрывался внутренний мир поэта, где обитали призраки, где сгустилось все его одиночество, все выстраданное, все его странствия и сомнения. И этот новый мир, новый поэтический язык сделали меня иным, непохожим на того, кто лишь час назад пришел в театр «Мирафлорес» и робко сел в дальнем углу галерки… В тот вечер многие из нас впервые услышали, как читает свои стихи Пабло Неруда. В его голосе слышалось звучанье арауканского рожка – трутруки.

Ну, а когда же мы увидим лицо поэта? Почему он прячется за ширмами? Выйдет ли к публике под шумные аплодисменты или его встретит пугающее молчаливое равнодушие? Добрая половина собравшихся наверняка сбита с толку и не знает, то ли восхищаться, то ли пожимать плечами в растерянности, в недоумении.

Неруда так и не показался своим слушателям, а ведь многие мечтали его увидеть. В тот раз мое желание не сбылось…

Через много лет, 24 и 25 сентября 1982 года, в зале средневекового Дворца Патричи в городе Сиена был проведен круглый стол, посвященный творчеству Пабло Неруды. Собрались авторитетные литературоведы, крупные ученые. Француз из Университета в Пуатье – Ален Сикар выступил с докладом, после которого вспыхнула яростная дискуссия. Тема его доклада – «Лицо под маской. Автобиографичность и вымысел в поэзии Неруды». В разгар ученых споров я взял слово, чтобы рассказать о том далеком поэтическом вечере, который состоялся полвека назад в Сантьяго, в театре «Мирафлорес», где Неруда спрятался от людских глаз за огромными восточными масками… И в заключение сказал, что я на стороне Алена Сикара.