Текст книги "Неруда"
Автор книги: Володя Тейтельбойм
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)
На страну обрушился шквал событий. Казалось, вот-вот даст трещину, рухнет здание, возведенное чилийской знатью, которая, как могла, поддерживала шумный водевиль «Война дона Ладислао», и на фоне этого затянувшегося спектакля разворачивала предвыборные маневры, с тем чтобы не допустить победы на президентских выборах кандидата от Либерального альянса – Артуро Аллессандри. Консерваторы предъявили ему обвинение в том, что он «подкуплен золотом», причем – вот новость, так новость! – золотом Перу и одновременно золотом Москвы. Аллессандри, к слову сказать, показал впоследствии свое подлинное лицо ловкого демагога… Президент Хуан Луис Санфуэнтес вместе с военным министром Ладислао Эррасурисом подписали приказ о всеобщей мобилизации. И вот 18 июля 1920 года Федерация студентов устроила чрезвычайное собрание, на котором открыто говорилось о том, насколько опасны для чилийского народа военные приготовления правительства. На другой день на улице Аумада перед домом номер 17, где находилась федерация, собралась толпа разъяренных молодчиков, чилийских «белогвардейцев», которые выкрикивали, размахивая оружием: «Да здравствует война!», «Все на Лиму!» Они набросились на Хуана Гандульфо и Сантьяго Лабарку и, оттолкнув их, ворвались в типографию «Нумен», где крушили все подряд и уничтожили рукопись романа Хосе Гонсалеса Веры «Дом бедноты». Хулио Валиенте – один из совладельцев типографии – был брошен в тюрьму для особо опасных преступников и просидел там шесть месяцев. Столичные газеты не опубликовали ни строчки обо всем, что произошло, но Федерация студентов отпечатала листовки с протестом. Студенты и рабочие раздавали их прохожим прямо на улицах. Многие из смельчаков были избиты полицейскими и взяты под арест.
21 июля во втором часу пополудни реакционеры совершили налет на Клуб университетских студентов. Бандиты порезвились на славу: выбросили из окон мебель и сожгли все, что им попалось на глаза.
А чилийской поэзии пришлось уплатить кровавую дань, почти так же, как через шестнадцать лет в Испании, когда казнили Лорку. Полицейские схватили студенческого вожака и поэта Хосе Доминго Гомеса Рохаса и упрятали в ту самую тюрьму, где сидел Хосе Валиенте. Поэта пытали с такой изощренной жестокостью, что он лишился рассудка. 25 сентября Гомес Рохас умер, вернее, был зверски убит в сумасшедшем доме «Оратес», куда его перевели из тюрьмы. Гомеса Рохаса, поэта редкого темперамента, загубили в самом начале его творческого расцвета.
Дон Мигель де Унамуно{32} в знак протеста и солидарности с передовой чилийской молодежью направил из Саламанки в Сантьяго послание. Оно написано 26 июля 1920 года, но и поныне не потеряло своей актуальности и политической остроты.
«Порядок! Порядок! – возглашают держатели акций патриотизма, точно такие же фарисеи, как те, что повелели распять Христа, обвинив его в измене родине. Ловкие акционеры патриотизма твердят об авторитете власти, дабы скрыть, что эта самая власть обязана служить справедливому устройству жизни – основе основ любого цивилизованного общества. Что у вас, то и у нас. Именно в Чили, в этой благородной и щедрой стране, где смешалась кровь Вальдивии{33} и Кауполикана (и немало баскской крови), олигархическая псевдоаристократия, что всегда прячет свои богатства у самого алтаря или под крышей казармы, породила черную легенду о вас, о чилийцах, черную легенду об империалистической стране прусского образца, которая ради наживы увязла по горло в гуано и селитре.
…Алчные акционеры патриотизма. Им ли говорить о любви к родине! Для них родина – это выгодное коммерческое дело, и держатели акций – они, и только они! А у тех, кто не имеет земли, по сути, нет и родины. Те, кому суждено ходить по темным штольням, прорытым под землей, никогда не видят солнца, которое должно светить всем. Вас, я знаю, обвиняют в том, что вы подкуплены перуанским золотом. Что ж, пущен в ход избитый прием! Они не способны на иную уловку, на иную хитрость. Акционеры патриотизма твердо верят, что все делается за деньги. Они не умеют мыслить иначе. Деньги – их единственное Божество.
Они превратили патриотизм в профессию. И стали профессионалами трескучего патриотизма, главными подстрекателями разбойничьего налета на типографию. Я просмотрел список участников этого разбоя. Там числится и „гонщик-sportsman“… Не знаю, как у вас, но по мне эти „аристократы-sportsmen“ – чистые бездельники, как правило, с двумя, а то и без единой извилины в мозгу. Я обнаружил, что в списке учинивших разгром много студентов. Но разве это настоящие студенты, что стремятся к знаниям? Это – школяры лжепатриотизма и шовинизма!
Я знаком с этими жалкими студентами, выкормышами олигархической плутократии и акционеров патриотизма. Я их вижу насквозь. Это они вступают в ряды „добровольных полицейских“, а со временем станут „добровольными палачами“, и, защищая устои правопорядка, изничтожат справедливость, во имя которой и должен существовать этот правопорядок. Настал час самых больших испытаний! Последний мучительный час рождения Нового, рождения поистине всеобщей, всечеловеческой борьбы за торжество справедливости на земле. Империалисты-плутократы и милитаристы пытаются удержаться на своих последних рубежах. Им ничего не осталось, как громить типографии. Они люто ненавидят интеллигенцию. В ризницах, в казармах, там, где хранятся хоругви и знамена, слово „интеллигент“ цедят сквозь зубы с откровенным презрением. Это – презрение, за которым прячется зависть и гнев бессилия.
Главное развлечение этих вельмож, этих акционеров патриотизма, а по сути, махровых жуликов – картежная игра и рулетка. Здесь, в Европе, по крайней мере в Испании, по-прежнему царит все тот же произвол. Повсюду разгул, азартные игры, гнуснейшая порнография, темные махинации, всюду угодливое прислужничество властям…
Через просторы океана, где погребено столько надежд, но еще больше надежд зародилось, я протягиваю вам мою горячую, трепетную руку…»
Умер поэт, да здравствует поэт… Гомес Рохас обладал драматическим, вернее, трагическим талантом. Он – поэт молодых, анархически настроенных романтиков. Его смерть была для них тяжелым ударом. Неужели молодежь навсегда лишилась голоса, который воспевал ее с такой страстностью? Неужели потеряла поэта, что дышал полной грудью, находил простые и вместе с тем великие слова и открывал подлинную красоту, чуждую пышной красивости?
Но каждый народ, каждое поколение, испытывая потребность сказать о своих чувствах и переживаниях, выдвигает личность, способную выполнить эту высокую миссию. Так вышло и в Чили, где очень скоро люди увидели, что явился новый поэт, который говорит от имени всех.
На литературном конкурсе, организованном при участии Федерации студентов, премию получил Неруда. Жюри обнародовало свое решение 14 октября 1921 года, а на следующий день в журнале «Кларидад» появилось стихотворение, которое выучили наизусть тысячи молодых людей. Стихотворение называется «Праздничная песнь».
В автобиографическом пятикнижии Неруды – «Мемориал Исла-Негра» – есть стихотворение под названием «1921», где говорится об этом событии: «Октябрь… Праздничная песнь… Весны награда, / Пьеро, неведомый, мою поэзию на волю отпускает, / и та к безумству устремилась. / А я, худой, как черной шпаги острие, / иду еще угрюмый, одинокий / средь чуждых масок и цветущего жасмина / и рассекаю грустью южных ветров / толпу под звон бубенчиков и взлеты серпантина».
Молодежь обрела своего поэта. Мощный водопад его стихов с небывалой до той поры очевидностью убедит всех, что в стране есть поэт, который встанет вровень с Габриэлой Мистраль, той самой женщиной, что приносила ему в Темуко мудрые книги.
Где бы Неруда ни появлялся, его неизменно просили прочесть «Праздничную песню». То же самое будет позже с его стихотворением «Farewell»[11]11
Прощание (англ).
[Закрыть]. Но ему не по душе повторять старые стихи, он читал только новые.
Наши перипатетические беседы с Нерудой всегда были в чем-то схожи с той памятной поездкой в его родной дом – неизбежно возникало что-то отдаленное во времени, которое мы открывали как бы заново. Вспоминались люди, дома, убогие пансионы, площади. Мы говорили обо всем, о самом разном. О литературе, но чаще – о политике… Я никогда не предполагал писать биографию Неруды. Однако при знакомстве с обширной литературой, посвященной жизни или различным сторонам творчества поэта, у меня всегда появлялись какие-то соображения, вопросы.
Бывало так: мы идем, беседуем, и он неожиданно прерывает меня: «Посмотри, вон какой дом на нашей улице Падура». – «Позволь, но эта улица Конная». – «Прежде она называлась Падура. Мне больше нравится старое название. Я здесь жил в двадцать втором году». И тут я сразу спохватываюсь: в это время он, наверно, работал над книгой «Собранье сумерек и закатов».
Неруда тогда вел жизнь забулдыги, босяка, вроде тех, что описаны в ранних рассказах Горького. Длинный одноэтажный дом – конвентильо. В комнату Неруды, где дверь выходит на улицу, часто наведывались друзья. Все богатство этой комнаты – складная железная кровать, грубошерстное индейское покрывало и низенький подсвечник на круглой подставке. Одинокая свеча зажигалась только для поэзии, беседы велись в полутьме. Правда, им тогда было восемнадцать-девятнадцать, не более. Они без особого труда засыпали на голом кирпичном полу. Орландо Ойярсун, неисправимый мечтатель, задумал стать коммерсантом, чтобы вызволить друзей из нищеты, из унылых стен с облупившейся побелкой. Его мечты разбогатеть, стать капиталистом не разделял никто в кругу Неруды. Да и сам Орландо, при всех своих фантазиях, мог спокойно спать, прикрывшись страницами пухлой газеты «Меркурио». Дом, где обитал Неруда, находился неподалеку от площади Мануэля Родригеса, в старой части Сантьяго, отстроенной в XIX веке. Здесь, где многое принадлежало прошлому, была своя тихая прелесть. Но нередко ночной покой сотрясали крики разгулявшейся студенческой братии.
21. Марури. Сумерки и закатыНеруда говорил, что почти всегда забывал номера своих прежних домов, телефонов, но один адрес запомнился ему навечно: Марури, дом номер 513. Дом «Закатов на Марури»… Мне тоже пришлось жить на этой самой улице, когда я, приехав из провинции, поступил на юридический факультет Чилийского университета. Марури – улица бедноты и нищих студентов. И хоть я попал туда на десять лет позже Неруды, улица совершенно не изменилась. Она идет параллельно проспекту Независимости, на северной стороне реки Мапочо. По соседству был район с дурной славой, назывался он в ту пору Лас-Орнильяс – царство публичных домов и бандитских притонов. Я долго задавался вопросом: как могла возникнуть именно здесь проникновенная поэтическая книга «Собранье сумерек и закатов»? Это же одно из самых антипоэтических мест, какое можно себе представить! Но поэту дано творить поэзию везде! И вот на улочке Марури постепенно рождался «Вечер над кровлями»: «Вечер над плиткою кровель / глуше и глуше… / Кто мне его посылает стайкой пичужьей?»[12]12
Перевод Б. Дубина.
[Закрыть] А потом взлетела «Осенняя бабочка». Сколько людей прочитало это стихотворение со сцены и читают его поныне! «Взлетает бабочка и чертит / круг огнецветный и последний»[13]13
Перевод А. Гелескула.
[Закрыть]. Раздумывая над тайной слова «saudade»[14]14
Чувство тоски, вызванное разлукой (порт.).
[Закрыть], Неруда угадывает его сокровенную суть у португальского поэта Эсы ди Кейроша и пишет: «Кто постигнет значенье этого слова, / что, сверкнув белизной, ускользает, как рыбка?»
На улице Марури был захудалый студенческий пансион, где жили впроголодь, считая каждый грош. Неприглядная улица насквозь пропахла газом, рухлядью, пропыленным кирпичом и дрянным кофе. Запах этого кофе поэт ощутил сразу, едва сошел с ночного поезда, который привез его в столицу, где он хотел поступить в университет. Стоял март 1921 года. Впоследствии поэт вспомнит об этой улице с ее унылыми домами, где обитали незнакомые люди и полчища клопов. Осенью и зимой, когда с деревьев облетала последняя листва и они стояли голые, сиротливые, печальные, все вокруг становилось еще более неприбранным, серым, безотрадным.
Но поэт видит то, что другие видеть не могут, он по-особому воспринимает мир. Вот почему ему открылось чудо, которое не сумел открыть никто – ни до него, ни после. Этой скромной улочке являлись замечательные по красоте закаты… Ясновидящий предчувствует явление Пресвятой девы или Всевышнего. А Неруда, быть может единственный из всех, кто жил на этой неприметной улочке, восторгался полыхающим заревом, мгновенной сменой причудливых красок, игрой закатного света, который проникал в его комнату и угасал в краткие мгновенья. А может, свет – субстанция, основа основ не только для импрессионистской живописи, но и для поэзии? Или поэту казалось, что феерическое действо устраивал незримый факир?
Вспоминая студенческий пансион на улице Марури, Неруда говорит, что там он «написал куда больше стихов, чем раньше, хотя жил бедно и, понятно, ел куда меньше». Да… так можно и впрямь уверовать, что голодные, бедствующие поэты пишут больше и лучше!
Когда мне позднее довелось жить на улице Марури, каждое утро, в восемь часов, я провожал взглядом очень красивую студентку в сером берете, которая садилась в «гондолу». Она училась на историческом факультете Педагогического института, а со временем вышла замуж за Сальвадора Альенде… Мы с ловкостью акробатов влезали в обшарпанные автобусы и кое-как добирались до проспекта Испании. На этой остановке из дверей переполненного автобуса высыпали все студенты. Надо же! Кто назвал разбитые колымаги – «гондолами»? Вот она, сила поэтического воображения!
Где уж Сантьяго до Венеции, а проспекту Аламеда до знаменитого Большого канала? Но поэт Неруда прославил утаенное от всех очарованье «закатов на Марури», как Байрон столетием назад – красоту площади Риальто…
Позднее Неруда переехал в квартал, расположенный между Педагогическим институтом и Центральным вокзалом, на улицу Гарсиа Рейеса. В нижнем этаже дома номер 25 была фруктовая лавочка доньи Дельмиры, нашей доброй приятельницы. А наверху пока еще неразлучные Неруда и Томас Лаго работали над переводом романа «Негр с „Нарцисса“» – Джозеф Конрад{34} был их тогдашним кумиром. Однако корабль, который начали строить два друга, так и не был спущен на воду.
Неруда и его приятели бились в такой нужде, что однажды утром, чуть ли не на рассвете, поэт взорвался и стал поносить последними словами – в духе Франсуа Вийона – злосчастную жизнь, все мытарства и невзгоды, а более всего – горький удел поэтов, которым только и остается выть воем. К разъяренному Неруде тотчас присоединился Томас Лаго… Но тут, заглушая неистовые крики друзей, заорал Орландо, усердный читатель биржевых сводок в газете «Меркурио», все еще мечтавший о карьере финансиста. «Ребята! – воскликнул он торжественно. – Не падайте духом! Все изменится к лучшему. Меня чутье не подведет…» Приятели мало верили в чутье этого неисправимого прожектера. Но Орландо не сдавался. Он пытал будущее по картам и по столбику цифр в биржевых ведомостях.
22. Почему Неруда?В одном из писем к сестре поэт говорит: «Я еще не расстался с этой привычкой – есть каждый день». Он мог тешить себя шуточками сколько угодно, а жить, в общем-то, было не на что.
Он и его приятели чаще всего думали и говорили о двух вещах: о поэзии, и о том, как поесть досыта.
Поэт приехал в Сантьяго совсем молодым, с радужными надеждами на будущее, но вскоре совсем отощал от недоедания… Ему не пришлось прочитать свое стихотворение «Праздничная песнь», получившее премию на литературном конкурсе в 1921 году. Вместо него это сделал Роберто Меса Фуэнтес, который почти всегда одерживал победы на всевозможных литературных состязаниях и повсюду чувствовал себя хозяином… Прежний псевдоним поэта, как вы помните, был Сашка Жегулев. А на этом конкурсе члены жюри, открывшие конверт победителя, с удивлением обнаружили новое, незнакомое имя и фамилию – Пабло Неруда. Поэта сотни раз спрашивали, почему он выбрал такую фамилию. Этим вопросом его буквально затерзали. Пабло вспоминает, что известный чешский писатель и прекрасный журналист Эгон Эрвин Киш сгорал от любопытства: ему, видимо, как чеху, было непонятно, откуда взялась эта чешская фамилия, и он без устали пытал Неруду в любой стране, в любом городе, где им доводилось встречаться – в Испании во время Гражданской войны, в Мексике, куда Эрвин Киш эмигрировал, спасаясь от нацистского террора, и, наконец, в Праге, после ее освобождения. Там чешский писатель привел поэта к дому Яна Неруды на Ма́лую Стра́ну и взмолился: «Ну объясни, наконец! Я уже состарился, а все пристаю к тебе с этим „почему“!..» Ничего таинственного тут нет. Просто Неруда, как, кстати, и пражанин Кафка, не на шутку испугавшись угроз отца, – поэту было всего четырнадцать лет – решил изменить свое имя, выбрать новое nom de plume[15]15
Псевдоним (фр.).
[Закрыть].
В молодости боялся отца и пражанин Кафка, однако его отец был мясником, а у Неруды – как-никак служащим железной дороги. Но он знал: его сын Нефтали не справляется с математикой из-за проклятых стихов. Да и вообще, Хосе дель Кармен лютой ненавистью ненавидел поэтов и верил свято, что от них нет никакого проку. И надо же – такой удар судьбы! Его сын оказался среди этой шантрапы! Уж лучше бы отсидел в тюрьме! Хосе дель Кармен мечтал увидеть своего сына в кругу уважаемых людей, занимающихся нужным делом. Как всякий человек из средних слоев да еще самого скромного достатка, он хотел, чтобы Нефтали пробился наверх, занял определенное положение в обществе. У него не было ни денег, ни земли, и ему думалось, что единственный путь выбиться в люди – закончить университет и получить дельную, хорошую профессию. Вот почему он даже сжигал книги сына и его тетради, исписанные стихами… Ну а сын, убоявшись гнева отца, понял: надо затаиться, скрыть, что он по-прежнему занимается «постыдным делом». И однажды поэт решил, что пошлет новые стихи в журнал так, чтобы его настоящее имя – Нефтали Рейес – не появилось в печати, а то, не дай бог, снова рассвирепеет, придет в бешенство родитель. И вот тут-то на страницах одного журнала ему случилось прочитать рассказ чешского писателя Яна Неруды. Фамилия Неруда показалась ему очень звучной, а имя Пабло нравилось давно. Поэт, правда, считал, что лишь на время выбрал себе такой псевдоним. Но за долгие годы настолько к нему привык, что из его сознания, а может и подсознания, навсегда исчезло прежнее, настоящее имя.
Словом, через тридцать пять лет после той истории имя Пабло Неруды было узаконено официальным актом – оно появилось в метрическом свидетельстве поэта, вместо навсегда исчезнувшего Нефтали Рейеса…
Бедные студенты, что понаехали из провинции, всеми правдами и неправдами отыскивали в Сантьяго какую-нибудь позабытую тетку или других родственников, державших пансион. Недорогие студенческие пансионы славились двумя свойствами: там прескверно кормили и не было спасенья от блох. Вспоминая те времена, Неруда говорил, что его товарищи по университету, которые пристроились в эти пансионы, были на грани полного истощения и лишь чудом не умирали с голоду.
23. СтудентНеруде хотелось, чтобы его будущая профессия – раз уж ее нужно получить – хоть как-то соприкасалась с любимой поэзией. Потому он и поступил на отделение французского языка. В Латинской Америке тех времен французский язык еще не был окончательно вытеснен английским и к тому же считалось, что именно этот язык приобщает к святыням культуры. Шутка ли – читать в оригинале Бодлера, Рембо, Аполлинера, Малларме! Осваивая французский язык, Неруда с жадностью глотал книги этих авторов. Он проучился на отделении французского языка все четыре положенных года, но так и не получил диплома. Причина? Его, как он говорил, целиком захватила бурная политическая жизнь университета. А литературная жизнь? Молодые безумцы ночами напролет говорили о своих открытиях в мире поэзии, упоенно читали стихи новых для них поэтов, гуляли-веселились. Мир распахивался перед ними. И поэту было всего девятнадцать лет.
Университетские годы были решающими, ключевыми для всей остальной жизни. Когда мне пришлось покинуть родину, я перед отъездом сжег много книг и важных бумаг. Но у меня по сей день хранится машинописный текст выступления Неруды с его подписью, где он говорит о политике и о своей студенческой юности. Думаю, этот текст достоин особого внимания (замечу, что он напечатан на бумаге со знаменитым нерудовским экслибрисом-рыбкой) и потому приводится здесь полностью.
«Исла-Негра.
Апрель 1973 года.В один из дней 1923 года возле парадной двери старинного здания Педагогического института появился тогдашний президент республики – дон Артуро Алессандри Пальма. Мы, студенты, сбившись в небольшие группы, смотрели на него молча, с любопытством. Никто из нас не поклонился ему, не поздоровался почтительно, как подобает. По правде, мы не считали его нашим благожелателем. Леон – престарелый „лев“ из Тарапаки – тряхнул в гневе остатками львиной гривы и, погрозив нам массивной тростью, обозвал нас невежами. Мы – ни слова в ответ. И он зашагал прочь, негодующе размахивая тростью.
С тех пор прошло полвека, и вот теперь товарищ Президент пришел к вам, чтобы торжественно открыть новый учебный год, чтобы понять сердцем, к чему стремятся, чем живут и дышат студенты и их наставники.
Да, ныне наш Президент, наши студенты и вся наша жизнь – все стало иным.
И тем не менее я с теплым чувством вспоминаю старый университет, где познал дружбу, любовь, где постиг всю значимость борьбы за интересы народа. Для меня это были годы ученичества, когда складывалось мое понимание жизни и отношение к ней. В стенах университета, в наших бедных студенческих пристанищах родились мои первые книги. „Собранье сумерек и закатов“ вышло в 1923 году, а книге „Двадцать стихотворений о любви“ стукнет пятьдесят лет в новом, 1974 году.
Поэзия, безудержная пытливость ко всему, наплыв новых мыслей и чувств после прочитанной книги, хмельной восторг от встречи с теми, чьи мечты совпадали с нашими мечтами… Улица Эчауррена, улица Республики, проспект Испании, где на каждом шагу студенческие пансионы. Поэты Сифуэнтес Сепульведа, Ромео Мурга, Эусебио Ибар, Виктор Барберис, навсегда ушедшие из жизни, но не из поэзии… Беспокойные улочки, где вечерами внезапный порыв ветра приносил густой, волнующий аромат сирени и голубой жимолости. И любовь – то нежная, то страстная, то мимолетная… Все это тогда определяло мою жизнь.
Серьезные вопросы всегда решались в доме Федерации студентов на улице Агустинас. По пути туда, у входа в здание Федерации рабочих – оно было по соседству с нашей федерацией – я не раз Замечал человека без пиджака, в рубашке и темном жилете. Это был главный рабочий вожак – дон Луис Эмилио Рекабаррен{35}…
Пусть эти воспоминания прозвучат моим приветственным словом на открытии нового учебного года, 1973-го, которое вы празднуете сегодня.
И если ныне все так переменилось, если мы под руководством президента Альенде совершаем революционные преобразования – а успех этого дела зависит от активности народа и передовой университетской интеллигенции, – то я убежден, что те далекие годы были предвестием, предтечей того, чего мы уже достигли и чего достигнем в недалеком будущем – и прежде всего понимания высокой гражданской ответственности, упорства в борьбе, твердой веры в неприложность нашего долга и в благотворную роль культуры, которая сегодня щедро открывает величайшие перспективы перед нашей страной.
Братский привет проректору Руису и почетному профессору Сальвадору Альенде, а также всем вам – моим старым и новым друзьям.
Пабло Неруда»
Значимость приведенных строк несомненна. Поэт на последнем году жизни снова встречается со студенческой молодежью. Перед нами панорама того времени, где друг другу противостоят Артуро Алессандри Пальма, лидер буржуазии, и Луис Эмилио Рекабаррен – самый яркий вожак чилийских рабочих в XX веке. Современность в ее политическом и общественном ракурсе представлена Сальвадором Альенде, теперь этот человек принадлежит не только своему времени, но и вечности.
Слова Неруды – живые яркие воспоминания о его студенческой жизни, об улицах, прилегающих к старому Педагогическому институту, о пансионах, окутанных полутьмой, о поэтах его поколения. Неруда говорит о своей любви и о накале политической борьбы… В двух шагах от Федерации студентов находилась Федерация рабочих. Это соседство имеет глубоко символический смысл в контексте чилийской истории нашего века.
Неруда почти каждый вечер приходил на улицу Агустинас в Федерацию студентов и работал, разумеется ad honores[16]16
Безвозмездно, «ради почета» (лат.).
[Закрыть], в ее журнале «Кларидад». На это здание и был совершен налет в 1920 году. В нашей стране сплошь и рядом разрушали, громили, поджигали здания прогрессивных организаций. Вспомним, как в Темуко мгновенно сгорела типография, где издавалась газета Орландо Массона – дяди поэта. Но среди печально известных погромов в чилийской истории – не говоря уже о кровавой расправе с рабочими в Икике в 1907 году – два следует выделить особо: из памяти народа никогда не изгладится поджог Федерации рабочих в Пунта-Аренасе, когда в огне погибли десятки овчаров Патагонии, и нападение на Федерацию студентов 21 июля 1920 года. Даты этих злодейских актов близки по времени. Они вполне сопрягаются с тогдашним политическим режимом, с волной регресса, и как бы предвосхищают тот страшный разгул военного террора, который затопит Чили в море крови. Не пройдет и полгода после памятной встречи поэта со студентами, как это случится.
