Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

Неруда пишет не только боевую поэзию, но также и лирические стихи. Обдуваемый всеми ветрами, от которых гудит его страна, он продолжает писать книги, планировать разные дела, строить. Он решает, что нужно сочетать морской воздух и климат Кордильер. Начинает строительство нового дома к востоку от Сантьяго, в предгорьях Анд, а именно в Ло-Курро, которое позже диктатор, обуреваемый теми же комплексами, что и Гитлер, изберет для возведения бункера дворцового типа. Неруда будет дышать горным воздухом, не поднимаясь по крутым горным уступам к хижине. У него будет просторный одноэтажный дом. Ночью он сможет глядеть на небо с сияющими созвездиями, которые он знает наперечет, до последней звезды. И будет видеть у своих ног Вавилон в огнях, в котором, как бы то ни было, он нуждается, потому что, среди прочего, там живут его врачи.

Он построит еще один дом для себя, но и задумает возвести поселок для поэтов, которому даст название «Каталао», взятое из «Жителя и его надежды». Он покупает участок земли неподалеку от Исла-Негра, чтобы основать деревню для художников – бедных деньгами, богатых мечтами. Чтобы подготовить проект и профессионально взглянуть на свое творение, он прибегает к помощи знаменитого архитектора, безупречно благородного человека, ректора Католического университета Сантьяго Фернандо Кастильо Веласко.

Однажды утром мы втроем шагаем по холмам, боковые склоны которых пересекают тропинки, резко обрывающиеся вниз, в океан. Мы останавливаемся на плоскогорье, где пасут скот. Неруда построил небольшой дощатый сарай, где хранит строительные материалы. Мы подходим и обнаруживаем, что сарай кто-то разрушил. Это акт вандализма тех, кто не хочет поселков для поэтов и ненавидит поэта, желающего их построить. На обратном пути Неруда пишет по этому поводу стихотворение, в котором не скрывает своей горечи.

Злые выходки против «Каталао» причиняли ему боль. Не то чтобы они лишали его мужества, скорее они возвещали о том, что настают плохие времена. В конце концов, кому мешал этот проект? Поэт лишь хотел, чтобы его коллеги имели то, чего он добился для себя: место, где жить и работать. Он давно вынашивал мечту основать необычный поселок. В 1970 году Неруда закончил выплачивать взнос за участок на каменистых склонах Пунта-де-Тралка (арауканское название, означающее «мыс грома», потому что в этом месте побережья волны подымаются на высоту до ста метров и разбиваются о скалы). Он имел обыкновение надолго уходить в домик, который он выстроил наподобие сельской хижины, и там работал или отдыхал. Здесь он написал целую книгу. Однажды сюда наведались воры, унесли рваный гамак, два стакана да три книжки. Одна была сборником английской поэзии. На первой ее странице он записал свое стихотворение, которое «теперь, – грустно шутил он, – прочтут только воры».

Но пропажа любимых книг и вещей мало его тронула по сравнению с горем, причиненным политическими налетчиками, которые разбили окна с витражами, разбросали по полу голубые, зеленые и красные осколки. Это была как бы прикидка того разгрома, который они учинят в «Часконе» в день его смерти.

Мечта о «Каталао», поселке для поэтов, – не унес ли ее Неруда с собой навсегда в страну безумных мечтаний?

Теперь, при режиме, который конфисковал Исла-Негра, поскольку он представляет опасность для государства, мечта поэта сдана в архив. Но, может, когда-нибудь она и осуществится.

Однако поэт – неисправимый гражданин – одновременно работает над осуществлением другой идеи: преобразовать Исла-Негра, создать парк и площадь. В парке будут радовать глаз агаты, гладкие цветные камни, найденные Нерудой и Мари Мартинер. Создается комиссия под руководством Серхио Инсунсы, в которую входят также Карлос Матус, Флавиан Левин, Гонсало Мартинер, архитекторы Фернандо Кастильо Веласко, Мигель Лаунер, Федерико Вонг, Серхио Гонсалес, Карлос Мартинер и Рауль Бульнес С. На одном из заседаний решено принять в дар от Общества современного искусства скульптуру Марты Кольвин для площади. Неруда занимается организационными, финансовыми, административными делами. Он похож то на шумного двадцатилетнего парня, который громко распоряжается, то на сорокалетнего человека, действующего с большим толком, но при этом никогда не перестающего чуть-чуть играть.

Неруда добивается от правительства Сальвадора Альенде решения построить Дом культуры в Исла-Негра, где будет постоянная экспозиция произведений ковровщиц. В одно воскресное утро мы отправляемся вместе взглянуть на эти ковры в муниципалитет Киско – в этом округе находился дом Неруды. Он хотел, чтобы творения скромных ковровщиц увидел весь свет. Ему нравилась их гармоничность, она возникала не от свечения изящного бледного шелка, а была светом, отбрасываемым крестьянской лампой, то были творения бедняков, в которых воплотились их нужды, недостижимые мечты и чаяния. После переворота это искусство стало очень популярным в поселениях бедноты не только сельской, но и городской. Царящее там вавилонское столпотворение не способствовало созданию народных фресок под старину. Мурали бригады Рамоны Парры были запрещены; но среди тумана, который поднимался над кровавыми росами, в укрытом от чужих глаз подполье существовали руки, прежде всего женские, которые вновь брались за куски дерюги, воплощая на этих лоскутах свою тоску по утраченной свободе, историю пережитой ими трагедии. Речь идет о ремесле, возникшем в эпоху насилия и не служившем средством к существованию. Это «ночные» ковры. В них использованы цвета, словно обагренные кровью, потому что вокруг ручьем лилась кровь. Ковры рассказывают о превратностях судьбы, нужде и служат напоминанием о былом. Иной раз на них возникают образы Альенде и Неруды. В лабиринтах предместий, в сотнях измученных мятежных душ каким-то образом воскресла и осуществилась мечта поэта разослать эти коврики во все части света как послания миру.

Наперекор смерти и голоду множатся свидетельства страшного времени. Они не имеют ничего общего с роскошными гобеленами из старинных дворцов. Они вытканы скорбным сердцем, которое стремится запечатлеть пережитое, вплетая нитки, выдернутые из ветхого шерстяного жилета. Они выражают народное восприятие несчастья, и это восприятие – безошибочное. Обитатели предместий имеют обыкновение воспроизводить на небольшом прямоугольнике стихотворение поэта, который помогает им высоко держать свое знамя и выражать протест против изуродованного мира. Нерудовская мечта разослать ковры во все части света исполнилась неожиданным образом, стала массовым явлением. Ведь политическая поэзия, живопись, народный гобелен, бедняцкое тканье – воплощение этой мечты.

Неруда наведывался в Сантьяго главным образом для медицинского осмотра. Тогда он сообщал из Исла-Негра кому-нибудь из друзей, что в такой-то день будет у него обедать, а потом соснет часок-другой. Время от времени он гостил и у меня. Неруда как никогда нуждался в дневном отдыхе, чтобы одолеть усталость и пополнить ночной сон, так как ночь всегда была для него временем захватывающих бесед, которые теперь были окрашены печалью, и она звучала в его чаплинском смехе.

Гарсиа Маркес рассказывает, что у себя дома в Барселоне он предложил Неруде супружескую постель для дневного отдыха. Автор «Ста лет одиночества» хранит книгу Неруды с исправленным посвящением. Первая надпись гласит: «Мерседес, в ее постели». Габо добавляет, что, написав это, Пабло сказал: «Нет, так не годится». И исправил: «Мерседес и Габо в их постели». Потом минуту подумал и решил, что так еще хуже. И снова исправил: «Мерседес и Габо в их постели, братски».

Sui generis[218]218
  Своеобразие (лат.).


[Закрыть] заговора состояло в том, что готовился он не только в тени, но и на дневном свету. Неруда предупреждает об опасности. По стенам чилийских городов расклеен его плакат в метр высотой, отпечатанный в Исла-Негра 20 мая 1973 года, с заголовком красными буквами: «Художникам и интеллигенции». Это предпоследний призыв осознать трагедию ad portas. Признаки безошибочны, их нельзя не принимать всерьез. Неруда предлагает план действий. Он просит представителей интеллигенции, поэтов в особенности, отправиться в провинции и поселки, на фабрики, в учреждения, школы и разъяснять народу, что готовится в тени. Он призывает драматургов и артистов, танцовщиков, исполнителей народных песен, композиторов, живописцев, графиков, скульпторов и художников-прикладников, профессионалов и ремесленников посвятить свое творчество делу спасения страны от катастрофы. Он обращает свой призыв к друзьям художникам, интеллигенции, деятелям культуры Латинской Америки, Соединенных Штатов и Канады, Европы, Азии, Африки и Океании.

Так что поэт вовсе не бездействовал. Несмотря на болезнь, он всеми силами старался предотвратить катастрофу.

Результаты парламентских выборов 4 марта 1973 года покончили с надеждами на «холодный переворот». Успех Народного единства превзошел все ожидания. Заговорщики должны были распрощаться со своими планами смещения президента республики. Легальный путь отменяется. Остается путь вооруженного мятежа. Все должно быть направлено на осуществление этой цели. Устанавливаются контакты с военными чинами, отдаются распоряжения политикам, специалистам по экономике, журналистам всех средств массовой информации. Правые будут непреклонны. Они не остановятся ни перед чем: ни перед кровавой баней, ни перед пытками, ни перед исчезновением людей и изгнанием миллиона чилийцев. Осуществление плана идет полным ходом. Неруда видит это яснее других. Потому что поэт обладает антеннами, которые помогают ему улавливать неслышные другим сигналы, волны, которые разливаются в воздухе или скапливаются где-то в недрах общества.

Он ни от кого не скрывает своих горестных предчувствий. Дом взят в осаду журналистами, которые понаехали с разных концов света и хотят взять у поэта интервью.

Однажды, когда я записываю в радиостудии передачу, мексиканский журналист Луис Суарес просит меня отрекомендовать его Неруде. Я не должен этого делать. Однако понимаю, что речь идет о чем-то важном. Набираю номер Неруды. Часа два спустя Луис Суарес звонит в колокольчик, подвешенный к балке над дверью дома поэта. Хозяин принимает журналиста, сидя в кресле, в библиотеке, возле камина, в котором горит огонь. Он одет в серый свитер. Пишет в тетрадь. Отрывается от стихов, когда журналист входит. Рядом – столяр, он что-то мастерит. Журналист хочет говорить о Нобелевской премии, а Неруда – о Чили. Удары молотка мешают расслышать слова. Журналист подсаживается с другой стороны.

Неруда вспоминает о своем «Призыве к расправе с Никсоном…».

«Это поэтическая книга-памфлет, которая расставляет точки над „i“… Всю свою жизнь я менее всего был сектантом, я против догм. Верю в реализм и ирреализм, и эти два закона – основополагающие в художественном творчестве. Тот, кто упраздняет реализм, удаляется от жизни и становится ходячим призраком, а художник, отказывающийся от мечты и тайны, терпит кораблекрушение на суше».

12 июля 1973 года мы вместе с депутатами Гладис Марин и Росендо Уэнуманом едем в Исла-Негра поздравить Неруду с 69-летием. Обычно в этот день в доме устраивался шумный праздник, с маскарадом и шутками, которые лились неудержимым потоком. Теперь все иначе. Организатор шумного веселья в постели. Мы вручаем ему подарок от партии, и он тут же заводит разговор о том, что поглощает все его мысли: о положении в стране. Потом он долго и обстоятельно беседует с Уэнуманом, поэтом-мапуче. У Неруды идея (и, по его мнению, это должно стать одним из начинаний народного правительства) создать Университет Араукании, где преподавали бы на языке исконных обитателей страны и где их литература и культура будут наконец зафиксированы в письменной форме. Индейцы имеют право на то, чтобы их уважали как полноценную национальность. Тема вдохновляет Неруду. Я восхищен той страстью, с какой отдается новому проекту человек, прикованный к постели. Некоторое время спустя входит сын Гонсало Лосады, в руках у которого большой пакет, который он аккуратно разворачивает. Это внушительного вида аргентинская куртка, подбитая мехом патагонских коз.

«Это вам посылает мой отец, он не хочет, чтобы вы, Пабло, мерзли в эту зиму». Молодой Лосада разворачивает куртку, и она является во всем своем великолепии. Пабло отвечает: «Спасибо за чудесный подарок». На лице у него вежливая и грустная улыбка.

Не прошло и недели, как к моему дому в Сантьяго на Матта Ориенте, 394, неожиданно подъезжает автомобиль Неруды. Из окна своего кабинета я с удивлением гляжу на него. Вижу Мануэля Арайю, шофера Неруды, который идет с каким-то свертком в руках. Он вручает мне письмо, которое я читаю, едва сдерживая волнение.

«18-VII-73.

Дорогой Валентин!

Я думаю, что эта куртка (полученная от Досады) тебе больше подойдет, в ней ты будешь выглядеть моложе, чем в твоей сутане. Большое спасибо, если ты примешь мой подарок; я проведу зиму в постели, а куртка не лучшая пижама для больного.

Обнимаю тебя. Заезжай. П.».

Не нужно большого ума, чтобы понять эти строчки. Это не гоголевская шинель. Этот подарок – метафора, метафора его прощания. Преждевременный дар, помимо завещания, до смерти. Он никогда не говорил мне о смерти, называя ее своим именем, потому что этот хороший человек, которого некоторые ошибочно считали слабым, в жизни был очень сильным. И когда смерть начала кружить вокруг него, он встретил ее с суровым стоицизмом творца. Я говорю это, потому что на подарок Гонсало Посады поэт тут же ответил другим подарком. Немедленно пришла Матильда и принесла несколько тетрадей. Это были восемь неопубликованных книг, которые Неруда официально передал издателю в нашем присутствии. Тот спросил его: «Это для срочной публикации?» «Нет, – ответил Пабло. – Это подарки, которые я делаю себе к своему семидесятилетию. Они должны появиться в первой половине 1974 года».

Это тоже был ответ смерти, которая подмигивала ему из-за двери и в широкое окно, выходившее на море из комнаты, в которой он так любил слушать пение птиц – канареек с золотисто-зеленым оперением, живших в большой клетке.

Эти неизданные книги увидят свет как посмертные, чтобы навсегда воспеть безудержную любовь поэта к жизни.

Уже в Европе в августе 1974 года Матильда вручила мне опубликованные книги, оригиналы которых Неруда передал Гонсало Лосаде-сыну в день своего рождения 12 июля 1973 года, лежа в постели, в нашем присутствии. Я беру их дрожащими руками, ведь они написаны человеком, которого стерегла смерть, каждую ночь нашептывая ему, что она уже заждалась.

Те стихи рождают множество воспоминаний.

Поездка на остров Пасхи, куда Неруда звал меня в уже далеком январе – как жаль, что я не смог тогда поехать! – вернула его к теме о неведомых корнях древнего Рапануи, к философским размышлениям обо всем изначальном. В стихах контрапунктом сталкиваются «нелепые путешественники» и маленький остров, сотворенный ветрами Меланезии среди огромного океана.

Поэт ищет лики Вечности, и ему кажется, что их являют суровые каменные статуи острова Пасхи. Великая чистота, первозданность этих статуй, омытых светом и солью океана, о которых говорится в «Одинокой розе», станут резким контрастом всему, что обрушится на людей, вернувшихся на континент, – нескончаемые споры, распри, войны, оглушительная музыка, лживые улыбки…

Во все щелочки дома, во все поры тела Неруды, прикованного к постели, проникает биение жизни его страны. Вой волков слышится возле сада, огражденного забором. А бытие поэта становится «Зимним садом», где живут воспоминания о былых событиях, страстях, женщинах. На память поэту часто приходят стихи Кеведо: «Все расцвело в округе – ветви яблонь, / дрожащая голубизна лугов / и желтые потеки сорняка»[219]219
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]. В комнате нет весны. Есть лишь болезни. А цветенье весны там, снаружи. И пусть она не терзает его думами о стольких «усопших веснах».

За окнами шумит океан. Этим летом он уже не выйдет к нему навстречу. «Я заключен, я заточен в тоннель, / где, словно узник, первобытным слухом / распознаю зеленый рев и гром, / и катаклизмы битого стекла, / шуршанье вечной соли и агоний»[220]220
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть].

В ту пору в один и тот же день скончались два ни в чем не схожих человека, два ни в чем не схожих писателя – Мануэль Рохас и Бенхамин Суберкасо. Оба лауреаты Национальной литературной премии. Неруда узнает об этом, лежа в постели. Это был вещий знак для поэта. Словно колокол пробил два удара. «Скончались с разницей в какой-то час, / тот в саване Сантьяго, этот – Такны, / два несравненных, только в том сравнимых, / что умерли в один и тот же день»[221]221
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть].

Мартовским утром мы вместе с Сальвадором Альенде пошли проститься с тем, кто скончался в Сантьяго, – с Мануэлем Рохасом. Он был именно таким, каким его мысленно представил Пабло Неруда, готовясь к уходу в иной мир: «…независимым и хмурым, / суровым и морщинистым душой, / он, как никто другой, ценил молчанье…»[222]222
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть].

А второй – Бенхамин Суберкасо – «огнецентрист, пронизывающий лучами света», был далеко от столицы. И оба теперь закаменели, свыкаясь с необъятной тьмой. Неруда не знал, когда пробьет его час.

В сердце поэта каждая новая смерть оставляла шрам, отзывалась ударом метронома, который сделал тот портовой старик-хронометрист Астерио Аларкон, кому он посвятил когда-то стихотворение. По сути, это стихотворение было посвящено Времени, вернее, Жизни, а может быть – бог мой! – и самой смерти, что обрела зримые черты, призвав к себе Мануэля и Бенхамина.

Поэтический цикл «2000» – это попытка дожить до того мгновения, когда будет перевернута страница нового века и нового тысячелетия. Это призыв к тому, чтоб «уцелела старая земля навозного цвета» и «проклятый род, творящий жизни цвет».

Вопрос поэта предельно ясен:

 
А мы, умершие, ставшие ступеньками времени,
Мы, посеянные на спесивых утилитарных кладбищах,
сваленные в кучу на бедных боливийских погостах,
мы, мертвые 1925, 26,
33, 1940, 1918, тысяча девятьсот пятого,
тысяча девятьсот тысячного, одним словом,
погибшие до этой дурацкой двухтысячной цифры, —
сейчас, когда нас уже нет, – как же с нами?[223]223
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]
 

Мы по крайней мере твердо знаем, что будет с ним, с Пабло Нерудой. Однажды поэт сказал об этом в стихотворной строке: «Значит, я буду жить!»

Он откровенно, без литературных красот пишет о своих «усталых костях», о годе, который его унес, оставляя «не свидетельство, не песню, / а неподатливый скелет из слов»[224]224
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]. Скелеты прочны, они неподвластны времени и живут тысячелетиями.

«Желтое сердце» может показаться одним из самых сюрреалистических произведений Неруды. Его главная тема – борение со смертью.

Поэт чувствует, что для некоторых он уже умер: «Газетчики, приставив тут же / свой сумасбродный инвентарь / к моим глазам и к животу, – / валяй, сказали, по порядку, / как будто я уже скончался, / стал профессиональным трупом…»[225]225
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]

Нет, не осень царит в эксцентричной поэзии «Желтого сердца». «Я не боюсь двоякой жизни / с тех пор, как в детстве обнаружил / порочность сердца моего, / которое меня влекло / к подводному существованью». Фантазия поэта клокочет. Он говорит, что его сердце пожелтело. Но поэтика «Желтого сердца» близка по своей сути к поэтике сюрреалистического фильма знаменитой группы «Битлз» – «Желтая подводная лодка».

Неруда, точно Галилео Галилей, стоит на своем: «И все-таки я двигаюсь». Прочтите эту книгу, которая вызывает в памяти искусство комиков мирового кино – братьев Маркс, и вы услышите предпоследний смех того, кто смотрит на мир и на собственную жизнь с дерзким вызовом, зная, что времени у него в обрез.

Поэт прощается с нами. А мы – «герои и твари жалкие, / безропотные гордецы и фанфароны, / способные свершить все невозможное…» и даже похитить его «лавры, медали, титулы и имена»; это вполне может случиться в стране, где он живет, едва смерть закроет ему глаза.

В «Книге вопросов» перед нами человек, который в канун смерти работает неустанно, точно множество станков. Лежа в постели, он создает произведение, где каждое двустишие – вопрос. Вопросы задает ребенок, мужчина, поэт и гражданин. «Скажите, роза – нагая / или это ее наряд?»[226]226
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть], «Почему Христофор Колумб / не сумел открыть Испанию?», «Сенатор, который мне приписал владение замком, – / он и его племянник / насытились тортом убийства?»[227]227
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть], «Есть ли глупее занятье, / чем зваться Пабло Нерудой?»[228]228
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть], «Может быть, смерть всего лишь / бесконечная кухня?»[229]229
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть], «Какая назначена каторга Гитлеру в преисподней? / Он красит забор или трупы? Вдыхает ли газ душегубок?»[230]230
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть].

Однажды Неруда дал мне рукопись своей новой книги, чтобы услышать мое мнение о ней. Что я мог сказать ему? Это была прекрасная и печальная книга. Моей секретарше чудом удалось спасти ее от бесконечных налетов полицейских на мой дом, особенно усердствовавших в библиотеке.

Кто-то из тех, через кого шла вся корреспонденция – в то время уже нельзя было открыто назвать имя адресата, – снял без моего ведома ксерокопию с этой рукописи. Вскоре вышло пиратское издание книги, и Матильда была страшно огорчена. Книга называется «Элегия». Неруда посвятил ее друзьям, ушедшим из жизни до него. Но стихи книги звучат прелюдией к элегии о самом поэте.

Когда Неруда вспоминает о Назыме Хикмете, о переводчике его стихов Овадии Савиче или об Илье Григорьевиче Эренбурге, человеке с неотутюженными мыслями и в неотутюженных костюмах, когда оплакивает поэта Сёму Кирсанова, он вспоминает, оплакивает и их общего друга – самого себя. Вспоминает того жизнелюбца Пабло, что так любил Альберто Санчеса, толедского мага, пекаря мифов, творца новых форм, которому не удалось вернуться на родину, в Испанию. Готовясь к смерти, Неруда знает, что встретится с Пушкиным, чей памятник отвоевывают друг у друга голуби, и со своим собратом Маяковским, которому нравились шумные публичные выступления. Стихи «Элегии» – это прощанье с Арбатом, с рестораном «Арагви», с гостиницей «Националь». Им больше никогда не свидеться! Поэт воспевает Москву, столицу столиц, он с грустью пишет о тех, кто ушел навсегда, и о том, кто уйдет сентябрьской ночью, чтобы возвращаться к людям всякий раз, когда они его зовут.

В поэтическом цикле «Море и колокола» поэт говорит о звоне колокола в доме, извещающего о приходе гостя, говорит о всех колоколах, слышанных в жизни, и о море, которое он видит из окна. Враждуют ли море и колокола? Колокола становятся символом жизни. Ну а море? Разве оно олицетворяет смерть? Лежа в постели, Неруда пишет: «…мне, нагому, / оставлены здесь / суровый полдень морской / да колокол»[231]231
  Перевод Л. Осповата.


[Закрыть]. И поэт чувствует дыханье жизни и в колоколе, и в шуме морских волн. «И море живет. / И существуют колокола»[232]232
  Перевод Л. Осповата.


[Закрыть]. Неруде мнится, что он владыка многих смертей. Он видит их заостренные профили. Смерть пытается отыскать его, но ей это пока не под силу. Быть может, потому что ему по-прежнему послушен звон колоколов? И он еще не вернулся из плаванья? Советский пароход «Пабло Неруда» бороздит морские воды, и, стало быть, вечно жив старый путешественник-мореход.

Порой Неруда как бы дает свидетельские показания: «Свидетельствую четырех собак: / одна – давно закопана в саду, / две – вечно застают меня врасплох / (две крошечные дикие / стихии, / коротконожки, чьи клыки крепки, / как зубья скал), / и есть еще одна / учтиво-белокурая тихоня, / лохматая отшельница…»[233]233
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть] Особый смысл обретают слова поэта о разбитом колоколе, который хочет петь вопреки всему. Разбитый колокол – это он сам. До слуха поэта сквозь стены дома долетают все шумы смятенной страны. И он говорит с надеждой: «Да, товарищ, это время – время Сада / и время битвы…»[234]234
  Перевод П. Грушко.


[Закрыть]

Ему хочется найти все новые слова благодарности любимой Матильде: «Как это было прекрасно: жить, / когда ты живешь»[235]235
  Перевод Л. Осповата.


[Закрыть].

Книга стихов «Избранные недостатки» пронизана иронией, вернее – самоиронией. Она вызывает в памяти тот шутливый автопортрет, что однажды нарисовал Пабло Неруда:

«Я, по-моему, – человек с крупным носом, маленькими глазами и редкими волосами на голове. У меня весьма заметное брюшко, длинные ноги, широкие ступни и желтоватая кожа. Я влюбчив, неспособен к подсчетам и расчетам, путаюсь в словах и медленно хожу. У меня ласковые руки и нержавеющее сердце. Я нежно люблю звезды, морские приливы и обожаю жуков-скарабеев. Мне нравится ступать по песку и мне неприютно в официальных местах. Везде и всюду я – чилиец, – друг моих друзей и предпочитаю не слышать выпадов врагов. Я без приглашения хожу в гости к птицам, отличаюсь невоспитанностью в собственном доме, робостью – в светских салонах и смелостью – в одиночестве. Я беспричинно каюсь, никудышный администратор, мореход на словах, травник, делающий настои из чернил, тактичен в обществе зверей, счастливчик среди ударов грома, рьяный исследователь рынков. Я робею в библиотеках и сияю перед листом белой бумаги. Я печален в горах, неутомим в лесных чащобах, на все реагирую замедленно, нахожу нужный ответ спустя месяцы, вульгарен круглый год, обладаю монументальным аппетитом и сплю беспробудно. Я – ревизор ночного неба, незримый труженик, безалаберный упрямец, храбрец поневоле и трус без чувства стыда. Я тих в радости, сонлив по призванию, любезен женщинам, деятелен из-под палки, поэт по злосчастью и круглый дурак».