Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

В 1983 году один из журналистов спросил Альбертину, хотела ли она стать женой Неруды. В ее ответе, как всегда, сквозило что-то затаенное, недосказанное. «Да. Я его очень любила, но тогда были другие времена. Я не могла…» Почему все-таки не могла?

В 1935 году Альбертина вышла замуж за Анхеля Кручагу. Почти через пятьдесят лет ее просят рассказать что-нибудь о муже, и она медленно роняет слова: «Он был на десять лет старше меня… Они совсем разные с Пабло… Анхель долго не женился. Он очень деликатный человек. Они совсем разные с Пабло (это Альбертина повторяет несколько раз). Анхель был очень выдержанным, спокойным…» Его отец был из басков – высокий, красивый, глаза голубые и густые длинные усы.

Неруда придумывал для Альбертины разные имена и прозвища, но больше всего ей нравилось имя Неточка.

Живя в Азии, поэт переписывался с Анхелем Кручагой, посылал ему письма с острова Суматры, из Батавии. Любопытная деталь: именно к Анхелю обратился Пабло с просьбой в письме из Батавии от 26 января 1931 года:

«Я женился. Будь другом, помести эту фотографию моей жены в журнале „Зиг-Заг“, на видном месте. А мой негатив в редакции есть. Мне хочется порадовать ее, сам понимаешь. Она уже многое про тебя знает. Считай, что ты в нашем доме – свой человек. Потом пришли мне два экземпляра журнала. Смотри не забудь, а то нарушишь покой моего семейного очага!»

Через двадцать дней Пабло шлет ему новое письмо, где спрашивает, отправил ли он фотографию в «Зиг-Заг», и напоминает еще раз о двух экземплярах журнала с их портретами. И другая просьба – выслать экземпляр журнала «Атенеа», где опубликовано стихотворение «Ночная коллекция».

Анхель Кручага и Альбертина Асокар сочетались браком, когда Неруда был далеко от родины. Он их поздравил. Впоследствии супруги вошли в круг людей, близких Неруде, и поддерживали с ним теплые отношения многие годы, пока открыто не появилась Матильда; она внесла полный разлад в «содружество» прежних возлюбленных и подруг Неруды, которые вполне спокойно пребывали у трона старой королевы, но сразу ополчились против победного вторжения молодой пришелицы, «чужачки». А незадолго до этих событий, 6 июля 1944 года, Неруда послал Анхелю Кручаге изумрудную бабочку и сонет из Мичиокана, а может, из своего дома «Лос Гиндос»… «Приклей эти легкие крылышки / себе на спину, / чтоб парить над весенними крышами / и видеть всегда Альбертину…»[57]57
  Перевод Л. Вышеславского.


[Закрыть]

Пройдут годы, и Неруда вспомнит об Альбертине-Росауре в «Мемориале Исла-Негра»: «Любовь, как топь, ты затянула нас, / и мы упали, пронзенные блаженством острым… / О страсть двух тел, сплетенных / без слов, в священной клейкой влаге…»

Это потрясение, эта любовь навсегда вошла в жизнь поэта, и память о ней не тускнела. «Там порванные простыни остались…» Поэту видится, как Росауру уводит вода, время, как его город уносит река. Неруда называет в стихах точную дату этой любви – цифру за цифрой – «один, девять, два, три – 1923 год». И все эти цифры падают в воду. Росаура давно забыла далекие дни «на улице Сасьё иль на уютной площади / Падура, в пьянящем аромате роз / той комнатки, что приютила нас».

Это любовь бедных студентов… Окно, «оно на дворик крохотный глядело, / весь кошками бездомными пропахший». А они вдвоем – нагие, на постели жесткой «убогого предместья», не спят, «готовясь к таинству любви».

Прошло столько лет, и вот Неруда обращается к ней с горечью, с упреком: «И может, лишь тогда в тебе пылал огонь, / и может, лишь тогда была сама собою. / Мы вместе целый мир зажгли и вместе погасили, / ты в полутьме осталась / я – с дороги жизни не сошел».

Вглядываясь в прошлое, раздумывая над своими отношениями с Росаурой, поэт говорит: «Для нас существовала в мире лишь одна любовь», но добавляет, что и тогда в Альбертине была какая-то закрытость… «В том городе, где все замарано / обманом и продажною любовью, / не знала ты – куда шаги направить».

Обнажив всю глубинную суть великого противостояния Мужчины и Женщины, молодые любовники высекали неистовый огонь страсти. Этот огонь стихал долго, не вдруг, и оставил в их сердцах глубокие шрамы ожогов…

В далекое прошлое ушел тот памятный октябрьский вечер 1921 года, когда в Городском театре Темуко состоялось буффонно-торжественное действо, где обрела шумную славу «Праздничная песнь», которую сложил влюбчивый, до невероятия худющий поэт с заунывным голосом. Этот голос много лет спустя старательно исправляла исполнительница вагнеровских партий Бланка Хаусер, знавшая самые эффективные методы фониатрии^{64}…

Однажды в разговоре Неруда мне признался, что никогда не мог устоять перед любовью женщины, перед ее зовущими глазами, особенно если она ему нравилась. Что ж, разве это противоречит понятию о мужской чести? Мужчина, если он настоящий мужчина, непременно должен откликнуться на зов женщины.

В жизни поэта не раз была большая любовь, бывали и сильные увлечения, но никогда он не опускался до любовных интрижек. Таков Неруда – с юности, со студенческих лет в Сантьяго, где городской шум прорезывали звонки трамваев, где, куда ни кинь взгляд – прекрасные молодые девушки. В каждой из своих подруг поэт видел воплощение самой весны, благоухающую «ветвь цветущей жимолости на любовном ложе». «Одна-единственная пламенная встреча…» Он придавал непреходящее значение и этим мимолетным встречам. «Моя поэзия, ты вызревала в одиночестве, / ты зарождалась в неистовом горении двух тел, / когда светила обнаженная луна / и торжествующе звучали все стихи земли».

В эпистолярном наследии Неруды есть двадцать восемь писем, которые он написал в самые разные годы. Они были опубликованы мадридским издательством Центра ибероамериканского сотрудничества – «Культура испаника» – в 1978 году. Уго Монтес написал к ним глубокое, содержательное предисловие. Лаурита, как мы уже знаем, была женщиной простой, непритязательной, но в чем-то весьма сложной. Она, эта хранительница рода Рейесов, с удивительным умением поддерживала отношения со всеми родственниками – близкими и дальними. В самом надежном месте, точно сокровище, берегла Лаурита все до одной бумаги старшего брата, начиная с его школьных лет. Лишь благодаря ей уцелели и дошли до нас многие тексты раннего Неруды. Лаурита, как уже упоминалось, говорила все напрямик и порой довольно резко. Люди или нравились ей, или не нравились. Никаких половинчатых оценок. Она считала, что Пабло унаследовал кое-что от своего деда Хосе Анхеля: тот не писал стихов, зато любил их декламировать, читал не только Библию, но и знал на память длинное стихотворение Виктора Гюго «Молитва за всех» в переводе Андреса Бельо. А вот общительность, способность легко заводить друзей – это у Пабло от отца. Так утверждала Лаурита. Она помнит, что в детстве по утрам на плите долго кипел чайник и в дом заходили позавтракать железнодорожники, кто совсем рано, кто попозже. Старший брат любил Лауриту. Однажды, когда она, еще совсем девочка, разбила фарфоровую вазу и заплакала от страха, он взял вину на себя.

Ее мало трогала слава, она относилась с восхищением и к Пабло и к Родольфо. Оба были ей одинаково близки. Лаурита безмерно гордилась тем, что у младшего брата поставленный от природы тенор и что он любит оперу, особенно «Травиату», знает из нее почти все арии. Родольфо мечтал стать оперным певцом и поступить в Государственную консерваторию. Но отец посчитал это блажью и решительно воспротивился желанию Родольфо. Мало ему, что старший сын занимается стихоплетством! Только этого не хватало! Сразу два бездельника в одной семье…

Я привык считать, что Лаурита не была замужем. Как-то не приходилось видеть ее в обществе мужчин… «Она – вдова», – объяснил мне однажды Пабло. Лаура вышла замуж за своего дальнего родственника – Рамона Кандиа Кеведо, владевшего небольшим земельным участком в Паррале. Но в 1941 году Кандиа Кеведо скончался от разрыва сердца. Они были женаты меньше двух лет. А ее единственный сын умер младенцем. «Не ладится у нас с потомством», – грустно шепнул мне Пабло. В 1938 году Лаура переехала в Сантьяго. Она работала воспитательницей в Женском училище номер 2 и пробыла в этой должности двадцать четыре года. Выйдя на пенсию, Лаурита совершила поездку в Европу и целых три месяца жила в парижской квартире у Пабло. Поэт в то время был послом Чили во Франции. В Париже ей захотелось взглянуть, что такое ночная жизнь. И она решилась. А что тут страшного? Кто ее здесь знает?.. Вдвоем с подругой Марией Малуэндой строгая Лаурита отправилась в «Фоли-Бержер», а потом провела всю ночь в «Ла Куполь». Этого ей хватило сполна.

Лаурите хорошо запомнились годы детства в Темуко.

«Когда Пабло заболевал и его укладывали в постель, он просил, чтобы я не отходила от окна и рассказывала ему обо всем, что делается на улице, не пропуская ничего, никакого пустяка, никакой мелочи. Вот я и говорила: „…теперь куда-то спешит маленькая женщина из индейской деревни, ну та, что продает цветные пончо. А на другой стороне играют ребята. Их четверо“. Мне надоедало, я уставала от этого, а он – нет, давай рассказывай, что там и как. Словом, я торчала у окна, точно на страже. Рассказывала и рассказывала, без конца».

Не следует думать, что это воспоминание – малоинтересно. Пабло с детства жадно впитывал в себя все, ему хотелось знать обо всем, что происходит в жизни. Он копил впечатления, точно муравей, который делает запасы на зиму.

Неруда – человек далекий от показной учтивости – держался с сестрой на редкость обходительно. Я, пожалуй, не встречал двух близких людей, столь не похожих друг на друга по характеру, по духу. Лаура, безусловно, почитала все, что касалось жизни Пабло. Но порой не могла удержаться, чтобы не пробурчать что-то неодобрительное по поводу его неразборчивости в знакомствах. «Этот человек мне не нравится», – цедила она сквозь зубы и вовсе не считала нужным объяснять – почему. В глубине души она верила, что должна оберегать брата от всего, от любой напасти, быть ему вместо матери. Но знала, что это надо делать так, чтобы он ничего не замечал, и – главное – помнить о неоспоримых правах его законных жен, которые могли бы упрекнуть ее в излишней опеке над поэтом, в чрезмерных и ненужных волнениях из-за его пустяковых промашек или невинных причуд. Он же поэт!

Пабло называл ее ласково – Лаурита. Никогда не говорил ей – Лаура. В его письмах она – Кролик, Кроля, Кролюша, Кралечка. В общем, поэт переиначивал ее имя на разные лады, не считаясь с правилами грамматики и орфографии.

Когда Пабло уехал в Сантьяго, Лаура стала чем-то вроде неусыпного Аргуса^{65}: она во все глаза следила за жизнью Темуко и без промедления сообщала брату о всех новостях. У них даже был свой условный язык. Поэт, спрашивая о ком-нибудь из общих знакомых, ставил лишь его инициалы. Порой ему не терпелось узнать о чем-то важном, и он торопил Лауру – сходи, посмотри, выясни… Для него она оставалась той прежней девочкой, что подолгу глядела из окна на улицу… Из писем поэта к сестре явствует, что ему совершенно не на что было жить в Сантьяго. Он отчаянно и безуспешно искал работу. «Рудесиндо Ортега по-прежнему ведет себя не самым лучшим образом… Но волноваться пока не стоит, я твердо верю, что мне все-таки заплатят. Запиши мой адрес: Сантьяго, улица Санто-Доминго, дом 736. Сеньору Рикардо Рейесу».

В одном из писем Пабло негодует: «Что за безмозглый народ эти портные! Требовать с меня расписку об уплате за работу! Я же не могу выложить сразу столько денег!» Нередко он жалуется сестре, как тяжки бесконечные переезды с квартиры на квартиру. В письме от 27 октября 1926 года Неруда сообщает своей «милой Кролюше»: «Со вчерашнего дня я лишился пансиона!» Новость невеселая, но поэт в том же письме спрашивает у сестры о женщине по имени Амалия, которой он не решился послать книгу (имеется в виду «Порыв стать бесконечным»), сомневаясь – понравится ли она. «…Но если ты настаиваешь, то пошлю. Слушай, вдруг А. все-таки приедет в Сантьяго? Ведь сам я вряд ли попаду на Юг. Хочется побыстрее удрать в Европу. Но будет обидно, очень обидно, если мы с ней так и не свидимся!»

Неруда жаждет уехать из Чили. Он пишет, что устал от бессмысленных сражений с отцом и потому уедет недели через три, не позже. Вся загвоздка в том, что, кроме билета, у него ничего нет. «В Женеве я, видимо, буду питаться одним дымом. Что бы такое придумать? А вдруг ты сумеешь раздобыть для меня немного денег?..»

Это письмо Пабло написал в середине декабря 1926 года; он еще жил в Сантьяго на улице Гарсиа Рейеса в доме номер 25.

А следующее письмо отправлено из аргентинского города Мендоса лишь через шесть месяцев – 15 июня 1927 года. Это прощальное письмо было послано с явным опозданием…

«Милый Кролик!

Передай отцу (заметьте – нет ласкового слова „папа“) и маме, что, к моему великому сожалению, я не смог их обнять перед отъездом, потому что мне дали билет на поезд, который уходил с минуты на минуту.

Я весь извелся, мне было очень тяжко на душе. Но верь: мы разлучаемся ненадолго. Я скоро вернусь и отдеру моего Кролика за длинные ушки.

Рикардо».

Рикардо-Пабло впервые едет за границу – ему все любопытно, все интересно, он жадно ловит незнакомые запахи, с радостным возбуждением вглядывается в незнакомый ему мир. Ну точно вырвавшийся на волю молодой и веселый пес!..

Буэнос-Айрес. Июль 1927 года. Неруда поднимается на немецкий пароход «Баден». Поэту надо добраться до далекого-предалекого Рангуна. Путевые заметки, которые он будет регулярно посылать в чилийскую газету «Насьон», с полным правом можно назвать страничками лирического дневника. По этим заметкам видно, что Неруда – очеркист с искрой божьей, прирожденный мастер путевых репортажей. Его внимательному, зоркому взгляду открывается не только красота природы, но и потаенные уголки человеческой души. В поэте живет и талантливый писатель-юморист, который умеет заразительно смеяться и находить совершенно неожиданный угол зрения. К тому же он не прочь иронизировать и над самим собой.

Как огромен Атлантический океан! Да и Бразилии, похоже, нет конца и края… В порту Сантус на их пароход обрушиваются пряные свежие запахи кофе и апельсинов, резкие, пронзительные крики макак и королевских попугаев. Кажется, что в воздухе растворена сама душа Бразилии. Но вот он, великолепный завершающий мазок, от которого все заискрилось еще ярче… По трапу поднимается женщина с глазами в пол-лица. До чего пленительная креолка!.. Пароход медленно удаляется от бразильского берега. Новая приятельница Неруды – Маринеш – «говорит на сладостно-мелодичном португальском языке, в ее устах этот занятный язык обретает особое очарованье. Пятнадцать поклонников обступили неотразимую бразильянку плотным кольцом…»

Лиссабон. Мадрид. Париж.

Париж 1927 года. Час Монпарнаса… Все пять дней и пять ночей в «Ле Дом» и в «Ла Куполь» (как полвека спустя его сестра Лаурита). Парижские кафе, наводненные аргентинцами. Бешеный успех танго…

 
Еще остались звуки танго на полу,
и золото булавок колумбийской церкви,
оскал улыбок и очки японцев,
и уругвайские томаты…
а рядом труп костлявого чилийца.
Все вскоре выметут,
потоком мощным смоют.
Все кончится, исчезнет безвозвратно:
золой отменной станет для утопших,
которые, покачиваясь странно,
плывут в забвенье равнодушной Сены.
 

Марсель. Оттуда по Средиземному морю – в Порт-Саид. Африканские пальмы, узкие шумные улочки. Огромные базары. Пропахшие прелью маленькие рынки. Буйство алых и зеленых красок. В памяти неизбежно всплывает имя Пьера Лоти, которым тогда зачитывались, а теперь напрочь забыли. Перед глазами оживают страницы его романа «Разочарованные». Арабские женщины под чадрой. Как сверкают их темные глаза! Женщины вроде бы отрешены от всего, что происходит на улице.

«Они, похоже, согнулись под тяжестью сложенных о них литературных легенд».

Молодой Неруда отправился по неведомым дорогам мира с наивной верой, что повсюду будет встречать героев и героинь из прочитанных книг. Вот они в непридуманной жизни – курильщики наргиле… Лица у них озабоченные, замкнутые. Они наверняка даже не подозревают, каким ореолом таинственности их окружили европейские писатели, которые возвели в настоящий культ восточную экзотику… Неруда день ото дня все больше убеждается в том, что на этой земле солнце лишь красочно декорирует ошеломляющую нищету.

В Джибути солнце жарит немилосердно, и поэт вынужден писать свои репортажи для газеты «Насьон» левой рукой, а правой – защищаться от обжигающих солнечных лучей… В заливе сомалийские мальчишки ловко выныривают с монетками в зубах… Неруде кажется, что он уже бывал в этом порту. Ведь именно здесь, в Африке, сломалась жизнь Артюра Рембо… Неожиданно поэт попадает на улицу танцовщиц, где его ждет сценка, достойная страниц романа «Саламбо». Но наш двадцатитрехлетний поэт еще не обременен печалью Флобера, решившего воскресить времена Карфагена. Секунда, другая – и Пабло уже возлежит на ковре, любуясь двумя обнаженными танцовщицами. Их плавные, замедленные движения совершенно бесшумны, лишь слегка колышутся на земле слабые тени. Внезапно зазвенела музыка браслетов. Пабло неожиданно для себя обращается по-испански к одной из танцовщиц. Он говорит с таким азартом, так пылко, что маленькая танцовщица вдруг бросается к нему на шею. Подумать – она поняла все, что он сказал! Вот какая сила у испанского языка!

Пароход плывет, погруженный в сон. Скоро они будут на Суматре. Друг Неруды Альваро Рафаэль Инохоса «спит без снов». А бодрствуя, «спит и видит белошвеек Голландии, учительниц Шарлевиля, Эрику Полу из Дрездена…». Храпят китайцы, аннамиты, итальянские моряки, негры Мартиники. Корреспондент газеты «Насьон» боится спугнуть их сон… Он отметает пустые мечты о фонографе, о звоне маленьких колокольчиков, о Монмартре. Сейчас куда разумнее мечтать о встрече с молчаливой женщиной, с Лулу, а лучше с Лаурой… «Голос ее по губам лишь услышишь или увидишь во сне».

Полусонный корабль, как и положено по расписанию, причаливает к безмолвному, словно вымершему Коломбо. Глубокая ночь, священная тишина, ни песен, ни пьяных криков. К утру город оживает… Неруда взял рикшу, и тот бойко затрусил по улице, чем-то удивительно напоминая бегущего страуса. Неожиданно поэт встретил торговца листьями бетеля и ахнул, увидев, что он на одно лицо с Омеро Арсе. Да… путешествуя по свету, мы вдруг обнаруживаем, что у совершенно незнакомых людей бывают очень знакомые нам лица…

В Сингапуре поэт сошел на пристань – он плыл в третьем классе – без гроша в кармане. На что купить билет до Рангуна? Неруда отправился к чилийскому консулу и попросил у него денег в долг. Но тот преспокойно отказал поэту. «Тогда я ему пригрозил, что прочту в Сингапуре платную лекцию о Чили, – вспоминает Пабло, слегка улыбаясь. – Однако консул, испугавшись конкуренции, сразу выдал мне нужную сумму». Вот так Неруда добрался пароходом до Бирмы.

Новое пристанище Неруды… Молодой консул попадает в мир влажных вязких запахов и москитных сеток. Без этих москитных сеток жизнь здесь просто немыслима. Поскорее бы лечь в постель. Вода в умывальнике теплая. Вокруг со свистом летают тучи огромных москитов и прочей нечисти… Так начинается новая пора жизни Неруды. Пора бесприютного одиночества и глубокой тоски.

Я побывал однажды в Бирме. И лишь там мне открылось, что первая книга поэтического цикла «Местожительство – Земля», которую многие считают усложненной, трудной, написана реалистом до мозга костей… Неруда, который так мечтал покинуть Чили, по сути, оказался в дыре, в темном колодце. И все же не утонул в его водах – ему достало жизненных сил спастись…

В Чили поэт долго и безуспешно ходил в Министерство иностранных дел, надеясь получить назначение на какую-нибудь дипломатическую должность. И вот в один из дней его покровитель назвал незнакомые города, рассеянные по миру, где тогда были вакансии на место консула. Взволнованный Неруда сумел удержать в памяти лишь одно название – Рангун… Он стал почетным консулом в Рангуне и с самого первого дня проклинал свою судьбу. Раз в четыре месяца из Калькутты приходил корабль с парафином и ящиками чая для Чили. Два дня консул ставил печати и подписи на бумагах и декларациях об отправке чая и свечного парафина. А потом снова четыре месяца вынужденного безделья. Ни один бирманец не выражал желания поехать в Чили. Ни один чилиец не ступил на бирманскую землю. Поэт, вспоминая об этом времени, говорит, что маялся, не зная, куда себя деть, и большей частью созерцал храмы и базары.

Он сразу заметил одну примечательную особенность: это страна, где правят женщины, изысканные дамы из местной аристократии. Как ловко и красиво они заворачиваются в саронги броских расцветок, где преобладает яркое золото. Или в синие ткани с белыми разводами…

Некоторые бирманские дамы курили огромные сигары. Женщины были везде и всюду. Английские колонизаторы дали им право голоса, когда британские суфражистки еще вели за это борьбу на улицах Лондона и взрывались гневом на Трафальгарской площади. Это была нищая страна, послушная власти светло-желтого золота, золотого сиянья Главной пагоды, ее золотых крыльев. Это золото давало право чтить три волоска Будды, что хранятся в сосуде, похожем на амфору, доверху наполненном рубинами и изумрудами. Человек, попавший в Рангун из края, где все затянуто мутно-серой пеленой холодного дождя, застывает в изумлении при виде живой оранжевой реки, которая катит свои воды по улицам, – это буддийские монахи выходят из храма, а навстречу им спешат люди с едой.

Вот оно – поразительное пиршество красок Рангуна! Точно кадры цветного фильма… Прокаленный зноем город расстилается позади отеля для белых, позади золотой пагоды, уходит вниз, к улице прокаженных, точно сбегает откуда-то сверху, из джунглей, и течет по грязной дороге, покрытой засохшими плевками жеваного бетеля. И как много здесь уличных танцовщиц! Возле самых вод Мартабана наш консул встречает мимолетных подруг… «О женщина, что мне любовь подарит – любая: / чернокожая иль серебристая, / греховная иль чистая, / оранжевая, страстная, небесно-голубая…»

Неруда нередко провожал взглядом карету любви, которая медленно проезжала мимо него по какой-нибудь окраинной улочке города. Бирманский ослик, впряженный в эту красочную двухколесную повозку, лениво ступал посреди дороги. Он вез куртизанку с раскосыми глазами и высокой прической. Щеголяя яркими бусами в несколько рядов и дешевыми браслетами, она сидела, как бы в обрамлении раздернутых занавесок, и предлагала прохожим сладостное путешествие. Молодые или старые мужчины в белых одеждах и с непременными черными зонтиками в руке договаривались обо всем на ходу. Когда какой-нибудь распаленный фланер подымался в этот «экипаж страсти», занавески мгновенно задергивались, скрывая от постороннего взгляда все, что там происходило. Двуколка катилась и катилась по улицам, а время отмерялось философским шагом длинноухого ослика с влажными глазами, способного понять все на свете… Наш поэт не раз устремлялся в пламя этого любовного ложа на колесах…

Неруда часто посещал бирманские храмы. Поэта отталкивали боги, свернувшиеся змеей, точно Кецалькоатль^{66}. Казалось, что они улыбаются самой вечности и нашептывают человеку, что превыше всего – Великое Ничто.

Самая лучезарная и самая скорбная страница жизни Неруды в Бирме – Джози Блисс. Мне довелось прочитать стихотворение «Танго вдовца» в одном чилийском журнале, до выхода в свет первой книги «Местожительства». Я как-то сказал, что это – одно из самых щемящих, горестных танго, какие я знал. Его слова звучат поистине еретически для слуха профессиональных сочинителей танго… Позже я не раз спрашивал Неруду о Джози Блисс, об этой молодой бирманке, что взяла себе английское имя, но наедине с поэтом сбрасывала и европейские одежды, и свой саксонский псевдоним, становясь той, кем была на самом деле… Это она появлялась ночью вся в белом с острым длинным ножом в руке, готовая из ревности убить поэта, спящего под москитной сеткой. Кончилось тем, что он тайком удрал от гневливой красавицы из Рангуна… Но едва пароход отчалил от берегов Бирмы и, бороздя воды Бенгальского залива, поплыл к Цейлону, поэт принялся писать «Танго вдовца».

На Цейлоне он тосковал по Джози Блисс.

«О, я бы с радостью отдал весь хор моих теней поющих, / отдал бы я удары шпаг, уже ненужных, что все еще звучат в душе, / чтоб вновь услышать, как звенит твоя тугая струйка в уснувшем доме, / как льется, будто мед прозрачный, / мед трепетный, искристый, теплый…»

Что означает для Неруды одиночество? Что означало это для мужчины, всегда окруженного женщинами, всегда стремящегося быть с ними? Поэт чувствовал себя отторгнутым от мира, отрешенным от самой жизни. Ему казалось, что он – на обочине, всем – посторонний.

Страны Востока, где жил Неруда, тогда еще не высвободились от колониального гнета Англии и Голландии. Поэт всем нутром презирал хозяев из высокомерных метрополий. Ему хотелось ближе соприкоснуться с национально-освободительным движением, но это оказалось трудным делом. Он так и остался чужаком на этой земле.

Чтобы осмыслить причины, породившие у Неруды чувство безысходного одиночества на Востоке, надо окунуться в воды его первой книги «Местожительства» и перечитать со вниманием письма, которые он писал аргентинскому другу прозаику Эктору Эанди. Эти письма – ценнейший документальный материал, позволяющий вникнуть во все, что вызвало тяжелое душевное состояние поэта. «Я должен вам признаться, – пишет он Эктору Эанди из Меркары, порта в Бенгальском заливе, 16 декабря 1928 года, – что сбежал из Бирмы, и, надеюсь, навсегда. Сейчас держу путь на далекий-предалекий от вас остров Цейлон. Здесь это не расстояние. Меня ждет все та же географическая широта, тот же невыносимо тяжкий климат, та же участь. Часа через два, не больше, пароход придет в Коломбо. Два месяца перед этим я прожил в Калькутте… Ну что ж, приготовимся к новым ужасам этих забытых богом колоний, выпьем порцию whisky and soda[58]58
  Виски с содовой (англ.).


[Закрыть] или chot a pegg[59]59
  Алкогольный напиток типа виски (англ.).


[Закрыть] за вас, мой добрый Эанди… Кругом пьют, жуткое пекло, лихорадка. Спившихся и больных – без счету. В соседней комнате слышен горячечный бред. Видели б вы глаза этого несчастного молодого грека! Три года подряд в Ассаме… Каждые пять минут он хочет кинуться в море! Les femmes soignent ces horribles maladies de retour des pays chauds»[60]60
  Женщины лечат страшную ностальгию, одолевающую нас в жарких странах (фр.).


[Закрыть].

Нечто похожее мог бы написать и Артюр Рембо, «святой грешник», которому поклонялся Неруда.

Неруда изголодался по латиноамериканским газетам, журналам… Его мучит какая-то болезненная сонливость и нестерпимый зной. «Больше не пишу ничего – ни писем, ни стихов. В душе – тяжелый дым». Он чувствует, как постепенно впадает в оцепенение, замыкается на самом себе. Ему невмоготу без вечного живительного кипения человеческих страстей, без борьбы. Здесь, на Востоке, он не слышит величавого звучания жизни, «хора торжественных и бескорыстных голосов». Неруда не приемлет окружающую его действительность, где правит вера, зовущая к инертной, бездеятельной созерцательности. Он не видит той высшей цели, которая настраивала бы на активное действие. Его ужасает безропотное покорство людей чужестранным хозяевам.