Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

Творчество Пабло Неруды прерывается долгими паузами. Но молчание поэта не беспричинно. Неруду раздирают сомнения. Он сомневается в себе самом, в своей поэзии, да и вообще в целесообразности литературного творчества. Ему кажется, что он лишний человек, ненужный… Неруда считает, что все вещи сами по себе получили свое выражение, и коль скоро он не может быть неотъемлемой частью этих вещей, то ему и не удастся проникнуть в их суть. На поэта накатываются волны душевного разлада, кризиса после завершения книги «Местожительство». Он хочет избавиться от дум об этой книге, но его по-прежнему тревожит ее судьба.

Где же ее будут печатать?

И в то же время Неруда пока не находит ответа на мучительные вопросы о смысле и правомочности его будущих книг и не в силах подавить в себе чувство вины. Ему хочется вырваться из клетки той литературы, главная цель которой – обретение новых форм. «Это „накожная“ проблема, – говорит поэт, – в ней нет особого смысла». Неужели на него нападет эта страшная болезнь – поиск формы ради формы? Неужели в него проникнет этот необоримый вирус? Нет, подобный недуг привел бы Неруду к творческому бесплодию. Ему грозила бы гибель.

После завершения первой книги «Местожительство – Земля» Неруда какое-то время находится в подавленном состоянии, он чувствует упадок сил. Ничто не побуждает поэта взяться за перо. И вовсе не потому, что все вокруг кажется ему бессодержательным, неинтересным. Просто незачем писать о вещах, ибо их глубокий внутренний смысл уже выражен в их существовании.

У Неруды пропало всякое желание писать. Зато с каким удовольствием он читает, слушает музыку, купается в море… Поэт читает целыми днями и говорит, что это единственная отрада в его жизни. В основном это английские книги. Его новый приятель Лайонель Вендт каждый месяц чуть ли не мешками посылает ему книжные новинки, вышедшие в Англии, большей частью – детективы. Вскоре Неруда начинает проявлять особый интерес к Т. С. Элиоту и Д. Г. Лоуренсу – двум наиболее популярным английским писателям в те годы. А еще наш поэт, почти не отрываясь, прочел «Семь столпов мудрости» Лоуренса Аравийского^{73}.

Загадочным, непроницаемым оказался для Неруды мир Востока, и он ищет прибежища в английской литературе. Начитавшись Стивенсона и Диккенса, поэт чуть ли не наизусть знает названия многих улиц и таверн Лондона. Английская литература, несомненно, оказала влияние на нерудовскую поэзию тех лет.

Неруда – человек удивительно подвижный, мобильный, и в его поэзии происходят глубокие перемены. Тем не менее поэт, у которого каждая книга не похожа на предыдущую, поэт, чье творчество никогда не останавливалось в своем развитии, прав, утверждая, что все его произведения – единое целое, что он пишет одну-единственную книгу, и эта книга растет, разрастается… Тот, кто внимательно прочел произведения Неруды, без труда обнаружит, что у поэта повторяются ведущие, главные для него темы, но каждый раз они обретают новую поэтическую форму. И тут нет ничего удивительного, ничего выходящего из ряда вон. Вспомним одного из его учителей, поэта с белоснежной бородой… Разве «Листья травы» не были каждый раз новым, расширенным изданием книги, которую Уолт Уитмен писал всю жизнь! Быть может, поэты такого склада творят свою Книгу Книг? Неруда стремится, следуя примеру Библии, назвать все, что узнал и увидел, объять словами как можно более широкое пространство мира. Он чувствует себя первооткрывателем, которому выпало судьбой назвать все заново. Видимо, поэтому у Неруды возникает ощущение, будто он каждый раз создает новые вариации на свои прежние стихи.

И все же мы можем увидеть определенные разрывы, расцепы, глубокие различия в поэтическом видении Неруды, в его манере говорить о вещах, о своих переживаниях, о чувствах. Книга «Местожительство – Земля» резко отличается от всего созданного им прежде. Тяга к новому, к преображению была у Неруды еще до отъезда на Восток. У «Местожительства» – чилийские корни, чилийские истоки. В середине 1925 года в Сантьяго было опубликовано первое стихотворение из «Местожительства» – «Мертвый галоп». Это стихотворение написано в период, когда поэт переживал кризис роста, когда он обретал иное, более острое зрение и его глаза не только схватывали все то, что лежит на поверхности, они уже проникали в глубь воды, земли, человеческой души.

Между 1924 и 1927 годами Неруда пишет в Сантьяго стихотворение «Бессильный рассвет»: «День всех несчастных, день мглистый, тусклый встает, / пронизывая мир дыханьем стылым и пряча в серый цвет могущество свое…» Для поэта наступают горькие, ненастные времена, полные душевной смуты, бесконечных сомнений и «неприкрытой бедности». День соткан из блеклых нитей; в отличие от утренних зорь на Востоке, свет «не льется колокольным звоном, он похож на слезы», он напоминает реденькое полотно, которым в самый раз «больному раны перевязывать или на прощание взмахнуть, / когда все – за чертой, все невозвратно». И прощается поэт с самим собой. Он готовится к долгой разлуке с родной землей. Ему предстоит «создать дистанцию, одолеть ее, проглотить…». В Чили написан и «Саднящий день». Зашифрованные темные строки становятся понятны, когда мы узнаем, как тяжко живется Неруде: «Слуга земной и смертный, одетый в голод…»

На Востоке поэт еще долго не может избавиться от тоски по Чили. Покинутая родина смотрит на него из всех углов его жилья. Ему до боли жаль всего того, что он оставил. В стихотворении «Призрак» из далекой дали является Альбертина.

 
Из прошлого передо мной встаешь,
горячая и бледноликая студентка.
Лишь от тебя я ожидаю утешенья
в мои неотвратимо тягостные дни.
Я жду из тех краев,
где запахи земли совсем иные
и вечера в слезах приходят,
а слезы – лепестки багровых маков.
 

Альбертина не дает ему покоя и в «Долгом плаче». В ночных снах Неруду преследует все то, что он любил на чилийской земле. В стихотворении «Ночная коллекция» – «…ветер в шелесте листвы, опавшей с дней ушедших, паровоза свист…». Поэт видит, слышит «сны друзей и сны любимых женщин / …сны друзей, что задремали, привалившись к бочкам, / что под силу лишь Гераклу».

И вновь тоска по далекой женщине. Вот строки из стихотворения «Мы вместе»: «Здесь, на чужбине, мой рот впивается в гроздь виноградную желанной плоти». Это она – «Тирания», «Жестокосердная дама». Неруду терзает ее «холодное забвенье» и «равнодушие, которое страшнее, чем клинок». «Анхелика-Адоника» скорее всего посвящено Марисоль, его любви в Темуко. «Сегодня я лежу с тобою рядом, моя подруга чистейшей белизны, / и ты как океан, что прибивается ко мне волною белой».

Еще в Чили поэт написал и другие стихотворения, которые он не включил ни в одну из книг «Местожительства». Но в них уже заметно новое видение природы. На первый взгляд в этих стихотворениях есть какая-то рассредоточенность, однако прорисовано углубленное, всеобъемлющее восприятие жизни. Стихотворение «Союз» могло быть создано в любом краю земли. Оно передает всю смятенность духа, что борется с надрывным чувством медленного увядания, опустошенности «в лучах последних солнца, похожих на тускнеющий металл». Молодой человек, уставший от жизненных невзгод, от неустроенности, полон решимости ринуться в мир поэзии, как его «Скакун сновидений»: «Из сердца своего я изгоняю владыку Ада… И наугад брожу во тьме, / пути не разбирая, / охваченный неясною мечтой». В стихотворении «Единение» Неруда говорит: «Творю я немо, бессловесно, / и над собой кружу, как ворон, / что кружит в трауре над мертвечиной».

Неуемное стремление Неруды передать языком поэзии, языком аллегорий все муки одиночества усиливаются, когда он попадает на Восток. Здесь он встретился с иным миром. С ужасающими контрастами.

В Рангуне наш поэт не раз слышал от одного из своих новых знакомых с изысканными манерами, что отель «Стренд» – самое шикарное место во всей Британской империи. Но Неруде претила навязчивая вычурная красота и старомодная помпезность «Стренда», где британские господа с подчеркнутой учтивостью улыбаются бирманским аристократам. Поэт относился с глубоким презрением к тем бирманцам, которые млели от счастья, что в 1886 году их страна стала частью империи, ее глухой провинцией, послушной власти королевы Виктории – далекой, суровой и недосягаемой. Но впрочем, бирманцы – отнюдь не пуритане, они пьют шотландское виски в любое время дня и ночи, живут в непозволительной роскоши и соперничают друг с другом, устраивая пышные приемы и пиры. Таким способом они поднимаются на высшие ступеньки общества. А если о подобном приеме хоть что-то напишут в лондонской газете, то это – предел мечтаний. Высшее счастье!

Однако стоит поэту выйти на улицу, он сразу видит, какая глубокая пропасть между этим кричащим богатством и ошеломляющей покорной нищетой. Покорной, потому что ей неведомо, что она – великое зло и несправедливость. Неруде объяснили, что слово «рангун» означает в переводе «конец войны». А ему кажется, что война между бедными и богатыми здесь еще и не начиналась. Поэт бродит по улицам, останавливается возле пагоды Швегадон, сплошь покрытой золотыми чешуйками. А неподалеку от пагоды прямо на улицах люди умирают от голода. В Бирме почти так же много монастырей, как и в Тибете. Монахи и молодые послушники бесшумно скользят по улице, словно лодки по водам Иравади… Наступила пора дождей. Река взбухла, вот-вот разольется.

По вечерам чилийскому консулу нравится приходить туда, где показывают свое искусство танцовщицы. Он неотрывно следит за каждым поворотом шеи, за вкрадчивыми движениями головы, за тем, как танцовщицы поводят глазами, как извиваются их тела, бедра. Напрасно поэт пытается сосчитать все позы, все движения танца. Ему никогда не насчитать те две тысячи движений, о которых сложены легенды. Ночной город разительно отличается от дневного. Днем повсюду встречаешь бритоголовых босых монахов в красных, огнисто-коричневых и пронзительно-желтых одеяниях. Женщины ступают осторожно, с опаской. Они похожи на жираф: их непомерно высокие шеи схвачены обручами, которые нельзя снимать до конца жизни. Бродячие торговцы наперебой предлагают Неруде статуэтки индуистских божеств. Рядом с Нерудой вышагивает Джози Блисс, и в ее прекрасных волосах – цветы благоухающего жасмина…

Нищета здесь священна, извечна. И рядом красуются пять тысяч пагод и храмов.

Неруда решил побывать в мертвом городе Пагане. Река Иравади поглотила треть территории этого города – столицы Бирмы между XI и XIII веками. Потом он едет в Мандалай, ему хочется увидеть собственными глазами святыню искусства и литературы. Но с виду Мандалай почти не отличается от Рангуна. Все те же бесчисленные пагоды и храмы. На холме императорский дворец. А вокруг рикши, повозки с осликами, люди, протягивающие руку за подаянием. Это и есть тот мир, где Неруда создает большую часть первой книги «Местожительство – Земля». И в ее звучанье не могло быть шумного разноголосья.

Эта древняя незнакомая земля, где обосновался поэт, незримо проникает во все зазоры и щели его творения. Она приносит ветер Поры Дождей, зеленый майский муссон. Этот ветер дует ему в лицо – лицо чужестранца со смятенной душой. «Как отыскать покой, как полюбить надежду?» – спрашивает он себя. Среди хаоса теней и сновидений, среди томительных, лихорадочных ночей поэт вслушивается во все живое и неживое. Он станет «треснувшим зеркалом», «охрипшим колоколом», и все же сумеет сказать о том, что происходит вокруг, сумеет расслышать, уловить «хор голосов всего, что ждет и ждет ответа».

Это его «Ars poetica» в те годы жизни и творчества.

В одной из поездок на Восток – это было в декабре 1976 года – мы смогли удостовериться в истинном реализме азиатских «Местожительств» Неруды. Нас просто потрясла та почти математическая точность, с которой он воспроизвел все краски, звуки, дух этой восточной земли, как зорко схватил и подметил каждую деталь в своих стихотворениях.

Пересекая Индию на пути от Хайдарабада до Какинады, мы любовались розово-голубым рассветом, а потом те же краски видели на тихой глади Бенгальского залива. Когда мы приземлились в Рангуне, у нас захватило дух при виде живой змеи, которая извивалась неподалеку от самолета. Эта земля «вобрала в себя все краски мира, точно змея» – так сказал Неруда в стихотворении, созданном в Бирме полвека назад. И вот настал наш черед увидеть буйство красок, услышать запахи и звуки «Местожительства». Мы не застали пору муссонов, в которой Неруда жил «со скорбью вдовца, ненавидя, кляня каждый день наступивший». Вот слова поэта, относящиеся к тем далеким временам: «Среди племен магометанских торгашей, среди людей, так возлюбивших кобру и корову / я прохожу чужим, ненужным всему и вся…» К северу расположен легендарный Мандалай… «И рядом с берегом моим, / с родными звуками, слетевшими издалека, / моя бирманская супруга – дочь королей».

Эта земля с буйной тропической природой – подмостки, откуда звучит знаменитое «Танго вдовца»: «Возле пальмы кокосовой ты откопаешь свой нож, / там я его схоронил, / страшась, что меня ты погубишь…» Река совсем рядом. Джози Блисс была погребена в водах Иравади «под звуки цепей и медных флейт». Вглядываясь впервые в лица простых людей, в лица красавиц, как бы прикасаясь к тайнам Востока, мы все больше убеждались в том, что Неруда был всегда неразрывно связан с реальностью, он осмыслял законы жизни, чувствовал стихию, видел сокрытую правду и зримую материю, ощущал подлинное дыханье вещей и всего живого… А мимо нас гордо плыли женщины в огнисто-лиловых нарядах или в алом муслине… Да, Неруда сердцем чувствовал эту восточную землю, понял суть огромного и разноликого континента, чьи очертания мы лишь смутно различали в монотонных ударах барабанов и в пепельных одеяниях танцовщиц. Наша поездка заставила нас убедиться в подлинности, в веризме^{74} нерудовского «Местожительства».

Проза, вошедшая в первую книгу «Местожительство Земля», – еще одна яркая ипостась поэзии Неруды. Поэт изумленно всматривается в мир, будто попал туда с далекой звезды, и ни на минуту не забывает, что здесь он пришелец, чужак. Он тоскует по оставшейся на родине прохладе. Но ему нет и тридцати, и он не перестает восхищаться девушками с огромными глазами, с тугими, не тронутыми временем бедрами. В прическах девушек «молнией вспыхивает желтый цветок».

Нарастает чувство тревоги: поэту кажется, что за ним постоянно следят все, начиная с женщины, обезумевшей от любви, – Джози Блисс, которая стережет каждый его шаг, каждый его сон.

«Одинокий кабальеро» – будто обрывки многосерийного фильма, со множеством сюжетных линий, персонажей. И каждая сюжетная линия могла бы получить самостоятельное развитие. Тут и молодые педерасты, и расточительно ласковые девушки, и уставшие от одиночества вдовы, и женщины, зачавшие тридцать часов назад. Тут и охрипшие коты, и влюбленные в униформе, и супружеские пары – толстые, тощие, веселые, унылые… И пчелы, пахнущие кровью, и шелест шелковых чулок, и женские груди со сверкающими зрачками сосков, и запретная любовь, и закатные часы обольстителя… Все это – стихийные видения «Одинокого кабальеро».

Этот одинокий кабальеро в стихотворении «Ритуал моих ног» пытается постичь секреты своего тела, поэтически осмыслить его структуру и понять, что за его пределом, за «ногами» скрыто многое – «имена всего, что рядом и в далекой дали».

Среди всей свистопляски впечатлений, предчувствий поэт то падает, то поднимается. Порой ему чудится, что он обнесен плотной стеной гибельной безысходности. И все же в стихотворении «Стать тенью», которая завершает первую книгу «Местожительства», Неруда дерзновенно утверждает: «Так пусть же длятся вечно существованье мое и кончина. / Да обяжет стальная сила меня к послушанью, / лишь бы судороги новых смертей и рождений / не проникли в потаенную глубь, которая мне суждена»[61]61
  Перевод С. Гончаренко.


[Закрыть].

Неруда вернулся на Восток через тридцать лет. Я получил от него письмо из Рангуна на бланке столь нелюбимого им отеля «Стренд». Гербовый знак этого нелепого здания – лев, повернувшийся спиной. Письмо Пабло Неруды датировано 4 июля 1957 года.

«Дорогой Вол! После Коломбо мы и неразлучные Амаду отправимся в Китай. А пока что сидим здесь, в Рангуне, в ожидании чемоданов, потерявшихся в Мадрасе. Рангун – жестокий город, как я мог здесь жить?! (чудо ушедшей la jeunesse[62]62
  Молодости (фр.).


[Закрыть]) – превратил нас в истинных неврастеников. Мы попали в самую пору дождей, которые настырно поливают и поливают всю здешнюю мерзость…»

Да, у Неруды не изменилось отношение к этому городу.

Поэт читает жадно, взахлеб. Он похож на изголодавшегося коня, который долго бродил по голой земле. А еще он переводит Джойса. Неруду не привлекают формальные изыски. Ему по душе рассказы полнокровные, с живой плотью, рассказы, которые дышат… фронтальные, динамичные, пусть даже при этом в них меньше внешнего блеска. А еще совсем недавно он признавал полновластие формы!

9 июня 1930 года Неруда «навсегда» расстается с Цейлоном. У поэта щемит сердце – здесь он оставляет часть своей души. Он уже сказал «прощай» и своему дому у самого моря, и своим собакам и кошкам, с которыми беседовал поздними вечерами, доверяя им свои тайны. Он попрощался и со своим другом Эндрю. В том письме, где Неруда сообщает о переводе на должность консула в Сингапуре, снова появляются строки, полные тревоги: ему по-прежнему ничего не известно о судьбе рукописи «Местожительства», которую он отправил в Мадрид в октябре 1929 года.

Что же происходит с этой книгой? Неруда дважды посылал рукопись в Испанию – и никакого ответа. Он и ведать не ведает, что уже нет издательства «Эдитора ибероамерикана», где эту книгу думали опубликовать. Неруда шлет срочные заказные письма. Одно за другим. И полное молчание. Однако в столице Испании уже кое-что сделано. Хосе Бергамин пишет о поэзии Неруды в своем предисловии к «Трильсе» Сесара Вальехо – классическому произведению латиноамериканской поэзии XX века. В испанских журналах появляются статьи о чилийском поэте Пабло Неруде. Мадрид не оказался благоприятным местом для издания рукописи «Местожительства», и ее переправляют в Париж, где некая сеньорита Альвеар собирается опубликовать стихи из этой книги в журнале «Иман». Она собирается послать поэту чек в качестве аванса (немаловажное событие!) и позже – издательский гонорар. Неруда и понятия не имеет ни о журнале, ни о сеньорите. У него нет никакой уверенности и в том, что книга выйдет в Буэнос-Айресе. «От всего этого я готов пить виски три месяца подряд. Книгу мою, скорее всего, опубликует господь бог. Я чувствую, что она состарится и пожухнет, так и не увидев свет».

Но это неверие в самого себя, в целесообразность, значимость литературы скоро пройдет.

«…Оставить литературу! Какая глупость… – пишет Неруда своему другу Эанди уже из Батавии 5 сентября 1931 года. – Думаешь, что уже все, что с этим покончено, но нет, что-то внутри собирается капля по капле. Да я бы просто погиб, если б перестал писать…»

Эти взволнованные письма к другу Эанди настолько непохожи на письма к сестре Лауре, что кажется, будто их писали разные люди. Однако их пишет один и тот же человек из одних и тех же мест. Но разным адресатам. Неруда обладал удивительной способностью чувствовать человека и говорить с ним на близком ему языке. Он знал, что может довериться Эанди, может поведать ему о своих сложных переживаниях, о своих сомнениях по поводу литературы, поэзии, о сомнениях в самом себе. Неруда чувствовал, что аргентинский друг Эанди поймет его как надо. Этим и обусловлены стиль и содержание писем к Эктору Эанди. В то же время поэт хотел, чтоб и родные понимали, что его волнует. Вот почему письма к ним донельзя простые, безыскусные и по большей части информативные. Неруда о чем-то спрашивает родных или рассказывает им о новостях и событиях собственной жизни. Ему хочется, чтобы его домашние не тревожились о нем понапрасну, знали, где он и как налажена его жизнь. И все же, несмотря на несколько банальный характер этих писем, мы можем и в них почерпнуть сведения о настроениях поэта, о его поездках, о разных событиях, о боязни заболеть в чужом краю, о тамошней удушливой атмосфере, о его страстном желании перебраться в Европу. Даже в письмах к родным явственно проступает ощущение Неруды, что он на Востоке изгой, изгнанник, что он прочно связан со своим домом в Темуко. Поэт ждет помощи из Чили, просит, чтобы его чилийские друзья что-нибудь предприняли, и тогда он сможет оставить опостылевший ему Восток и жить в какой-нибудь стране, где более легкий климат.

Письмо к Лаурите от 28 октября 1927 года написано на бланке со штампом Чилийского консульства в Бирме. Поэт шлет приветы брату Родольфо, его жене Тересе и их сыну Раулильо. «Расскажи мне о тех, кто еще интересуется моей персоной». А вот и конкретный вопрос: вышла ли замуж Амалия, вдова Альвисо де Шпрингфель? И сообщение, что лично он, Рикардо Нефтали, не собирается жениться.

Письмо от 22 февраля 1928 года поэт посылает из Шанхая, где разворачиваются политические события, которые Андре Мальро положил в основу своего романа «Условия человеческого существования»^{75}. Неруда на целый месяц покинул Рангун и ездил по другим странам Азии.

Он побывал в Индии и в Индокитае. На земле Индокитая ему открылось многое. Он познакомился с талантливыми мастерами ремесел и познал удивительное чувство братства. Ему, затерянному в джунглях чужаку, устраивают настоящий праздник с песнями и танцами. Люди не знают его языка и не могут переброситься с ним ни одним словом, но праздник в его честь просто великолепен. Должно быть, там Неруда почувствовал сердцем, что все люди могут быть братьями. В ту ночь в чащобах вьетнамских джунглей поэт не ощущал никакого одиночества.

Неруда пишет сестре с борта парохода, на котором возвращается из Японии – очень красивой страны, где бы ему хотелось остаться навсегда. Он тревожится о своем здоровье – как бы не заболеть воспалением легких, как бы не простудиться… Холодина страшная. А кругом совершенно удивительные вещи, не то что в Рангуне, который надоел ему до смерти. «Там ты денно и нощно в раскаленной печи». «Жизнь в Рангуне – настоящая каторга, не для того я родился на свет божий, чтобы сидеть в таком аду». Поэта страшит малярия. Ему хочется закончить университет в Европе, и он надеется, что в один прекрасный день сумеет сложить чемоданы и уехать, даже если ему будет суждено умереть с голоду.

В каждом письме Неруда спрашивает о стариках, но отнюдь не надеется, что они ему напишут, особенно отец, с которым он уже давно не общается. Матери он пишет мало и скупо о самых обыденных вещах, но беспокойство за нее слышится в самом тоне писем. Их пишет хороший, заботливый сын.

«Передай моей святой маме, что я часто думаю о ней. Глаза у нее, по-моему, болят на нервной почве. Пусть принимает что-нибудь тонизирующее и поменьше вспоминает о своей болезни».

Внешне эти письма ничем не примечательны, малосодержательны. Высокая стена отделяет поэта от круга родных. Это два совершенно различных мира, связанных лишь по касательной; они решительно ни в чем не совпадают, не сближаются. Вот почему у писем такой обыденный, даже безликий характер, хотя, конечно, в них есть и теплота, и какое-то нарочитое балагурство, игра словами:

«Сейчас буду обедать, привет всем, желаю тебе счастья, моя хлопотунья… Ну ладно, думаю, что тебе достаточно этих немногих слов, потому что обо всем другом, что со мной здесь происходит, писать не стоит. Вряд ли ты поймешь и вряд ли тебе это интересно».

В письме от 12 декабря 1928 года Пабло Неруда сообщает, что переехал в Коломбо и, хотя жалованья не повысили, он с радостью согласился, потому что в Рангуне нестерпимо плохо. О Чили за все годы ему довелось прочитать лишь одну заметку. Газеты сообщили о землетрясении в городе Талька… По его письмам не скажешь, что он одинок. Поэт тянется к женщинам, а они – к нему.

«Все эти козочки норовят женить меня на себе, но я героически сопротивляюсь. Здешние барышни слишком умны, слишком много знают, а мне это – ни к чему. Если у меня начнутся какие-то сердечные дела, я тебя тут же извещу. Обними дорогих стариков и всех, кто меня помнит. И не забывай о своем брате.

Нефтали Рикардо»

Но однажды он написал длинное письмо «своей дорогой и любимой маме, сеньоре Тринидад К. де Рейес». Правда, в ответ на ее письмо. Он сообщил ей некоторые подробности о своей жизни, рассказал про нравы в Коломбо.

«Я снял бунгало, или шале, у самого моря и живу в нем совсем один. Помещение очень просторное… Здесь косо смотрят на белого человека, если он сам что-то делает для себя. До чего мне это противно! От постоянного пекла я чувствую еще большую слабость, чем в Чили. Если бы вы, дорогая мама, вдруг приехали ко мне, то услышали, как я с утра до ночи кричу моему слуге: принеси спички, сигареты, бумагу, лимонад… Все мои вещи он содержит в большом порядке. Брюки и рубашки всегда выглажены, все на своем месте…»

Неруда живет на окраине в Веллаватте, напоминающей ему незабвенный Пуэрто-Сааведра. Ранним утром – это единственные прохладные часы – он выходит на пляж в купальном костюме. Однажды в таком виде его сфотографировал приятель Зальцберг. Поэт стоит под пальмой, а на лице – выражение невероятной скуки. Иногда он пытается плавать. Бывают дни, когда «совершенно нечего делать, разве что спать и спать… Мне, конечно, не хватает в доме жены. Но похоже, что никто не хочет полюбить вашего некрасивого сына…» Неруда спрашивает про всех родственников. Про весь клан Рейесов. Как поживают его дяди с библейскими именами – Амос, Оссий, как Хосе Анхелито, кузен-священник, ангел чистоты и благонравия. Нередко в его письмах звучат иронические нотки. «По правде говоря, в его лице нет ничего от святого, а впрочем, я и не видел в лицо святых». Вдали от Чили родственные связи становятся крепче.

«Как там дон Мануэль Басоальто и тетя Роса? Скоро будет два года со дня моего отъезда из Чили, и кто знает, когда я смогу вернуться».

Из этой дали он шлет телеграммы и письма своему двоюродному брату – Рудесиндо Ортеге Массону и просит, чтобы тот вытащил его из ада как можно скорее. Он человек влиятельный, адвокат, и не забывает о поэте, которому до удивления не давалась математика. Рудесиндо – страшный модник, и его шутливо окрестили Франтесиндо.

Поэт много купается, плавает, играет с собаками и кошками. Он всю жизнь будет неразлучен с собаками. Ему очень одиноко.