Текст книги "Неруда"

Автор книги: Володя Тейтельбойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц)

9. Друзья детства

В день своего шестидесятилетия Неруда рассказал нам, что на прошлой неделе у него в Сантьяго обедали три школьных товарища: Алехандро Серани, Висенте Сид и Альберто Арасена. Тремя мушкетерами их не назовешь, но они вместе росли на Юге, вместе учились в лицее в Темуко и вместе поступали в университет.

«Только благодаря светлой голове Серани, – признается поэт, – я и закончил лицей. Кто, как не он, решал за меня задачи по алгебре? А мне не удалось осилить даже таблицу умножения!» Странно ли это? Да нет… Абстрактное, логическое мышление совсем не вяжется с поэзией Неруды, земной, из живой плоти, столь далекой от мира цифр.

Встретив спустя полвека своих школьных приятелей, Неруда увидел, что́ делает с людьми всепобеждающее время и как по-разному выстраивает их биографии.

А впрочем, встреча прошла радостно, почти так же весело, как в далеком 1918 году, когда они в Темуко на свой страх и риск организовали футбольный клуб. Игроков в нем было раз-два и обчелся, и потому они его назвали «Клубочек».

Еще один его друг из Темуко, писатель Диего Муньос, рассказывает, что они с Пабло были в параллельных первых классах лицея. Диего жил в лицейском интернате и учился в первом «Б», а Неруда ходил в первый «А». Худющий, как спичка, Пабло был всегда сосредоточен, смотрел как-то прямо перед собой и позже всех вставал в строй, когда надо было идти в гимнастический зал. Диего Муньос уже тогда распознал поэта в этом узколицем мальчике, всегда углубленном в свои мысли. А может, прочитал в ту пору и его стихи?

Болезненного с виду поэта точно магнитом тянуло к приключениям. Вместе с приятелями он часами пропадал в Эскалерилье, где все желторотые юнцы города отстаивали свою честь кулаками. А еще они убегали к реке Каутин, воровали яблоки в школьном саду, отмахивали километры по железнодорожным шпалам, любили наведываться в окрестные деревни и знали наизусть каждый уголок на высоком холме Нъелоль. Там они с удовольствием выполняли домашние задания, собирали травы для гербария, ловили насекомых.

Неруда и его школьные товарищи, с которыми он гонял в футбол, подрастали на земле, где властвовали Дождь и Непролазная Грязь. Со временем эти подростки стали поэтами и литераторами одного поколения… Норберто Пинилья – вот кто еще меньше, чем Пабло, годился в спортсмены! – стал преподавателем испанского языка, работал в столичном Педагогическом институте и написал книгу о чилийской прозе и поэзии. Еще один его соученик, мальчик с длинным костистым лицом – Херардо Сегель, сын протестантского пастора, – тоже ударился в поэзию. Он получил диплом учителя, а позднее в Сантьяго написал стихи о реке Тольтен. Сегель одним из первых чилийских интеллигентов вступил в коммунистическую партию, а позднее стал членом Центрального Комитета. Он опубликовал несколько книг, в которых исследовал творчество хронистов былых времен, стремясь проследить истоки подлинной чилийской литературы. Одна из книг посвящена Эрсилье, другая – Пинеде-и-Баскуньяну^{14}. Сегелю принадлежит и сборник стихов «Распахнутый горизонт». При диктатуре Гонсалеса Виделы его раздавил грузовик… А было время, когда три молодых всадника отправились в арауканскую деревню Пильянльебун.

10. Первый поэт

Не раз отмечали, что Неруда рано приохотился к чтению, но с арифметикой был не в ладах. Возможно, это уже вошедшее в легенду утверждение несколько искажает правду. Чилийский писатель Гонсалес Вера уверял, что когда маленькому Неруде давали книгу, перевернутую вверх ногами, он читал ее очень бегло и в то же время с удивительной быстротой складывал любые числа, мало заботясь о правильном результате. Складывать, наверно, умел, но умножать нет. Рассказывают, что, когда Неруда, уже Исла-Негра, просматривал бумаги в очках, съезжавших на кончик носа, он нередко спрашивал с глубокой озабоченностью: «Лаурита, сколько будет пять на восемь?» Лаура Рейес глядела на него жалостливо, с укором, точно на самого незадачливого ученика Технической школы, где работала, и качала головой, не понимая, как можно столько раз спрашивать об одном и том же. «Господи, Пабло! Да сорок!» – со вздохом говорила она. История и впрямь забавная, но она свидетельствует о том, что Неруде, если он и не умел множить, да и вообще был лишен математических способностей, всегда кто-то спешил на выручку. Тогда еще не вошли в моду карманные калькуляторы. Будь они в ходу, как сейчас, поэт наверняка облегчил бы себе жизнь, купив калькулятор. Ведь с годами поэзия принесла ему не только славу, но и деньги, которые, хочешь не хочешь, надо считать.

Дядя Орландо Массон, тот легендарный персонаж, чье имя уже упоминалось в нашей книге, был не только первым живым поэтом, которого узнал Пабло, но и первым борцом за социальные права, которого он увидел воочию. Неруду все восхищало в этом человеке. Шутка ли – настоящий мятежник, бунтарь. Орландо Массон основал газету и на ее страницах вел борьбу за справедливость, обличал всякое зло. Он открыто называл имена всех бесчестных людей. В отместку враги подожгли здание, где печаталась газета, отстаивающая правду. Это был последний пожар, который Неруда увидел до отъезда из Темуко. Чаще всего пожары в городе случались не сами собой, а были делом рук поджигателей. Иногда какой-нибудь неудачливый хозяин поджигал свое заведение, лишь бы не платить долги. А порой таким образом вымещали свою злобу уязвленные богатеи. Пример тому – сгоревшее до тла помещение газеты «Маньяна», где находилась и типография. Пламя взметнулось в непроглядной ночной тьме, чтобы скрыть лицо коварного преступника. Душу юного Неруды глубоко ранила подлая месть. Он переживал гибель газеты «Маньяна» не только потому, что там напечатали его первую заметку и самые первые стихи, но и потому, что из ее типографии вышли в свет «Цветы Арауко» – поэтический сборник неистового Массона, самая первая книга стихов – причем откровенно бунтарских, – изданная на чилийском Юге.

Неруда с любовью вспоминал типографию, где впервые услышал едкий запах сурьмы и, как заправский наборщик, пачкал пальцы типографской краской.

Спустя годы Пабло встретил в Индии поэтов, которые напомнили ему дядю Орландо. Они читали свои длинные стихотворные монологи нараспев, как и он. Много позже, в Советском Союзе, Неруда увидел, что поэты могут быть талантливыми чтецами и актерами и в их манере декламировать органично сочетаются высокое мастерство и страстность.

У дяди Массона была чуткая, весьма пылкая аудитория. Когда на поэтическом вечере Орландо предстояло читать стихотворение «Нищий», его одежду для большего эффекта рвали в самых заметных местах. А если затем он собирался прочесть стихотворение «Поэт», тоже пользовавшееся огромным успехом, все тут же чинили, зашивали дыры. Правда кое-как, на скорую руку – во-первых, времени в обрез, а во-вторых, все скрывал широкий романтический плащ.

Дядя Орландо всячески поддерживал в своем племяннике тягу к поэзии, твердо веря, что из него выйдет толк. В тринадцать лет Нефтали относит в газету «Маньяна» свою статью, озаглавленную «Энтузиазм и упорство», которая по остроте мысли и накалу чувств вполне заслуживала места передовицы. Дядя опубликовал ее с гордостью. «Чтобы укрепить дух энтузиазма, надо осваивать опыт всего человечества, равно как и опыт великих людей, оставивших след в истории».

Похоже, никто, кроме Массона, не придавал никакого значения тому, что пишет задумчивый подросток. В домашнем кругу он по-прежнему – Нефтали Рикардо Эльесер Рейес. Но в городке к нему надолго прилепилось прозвище Спица, должно быть из-за его невероятной худобы. Он был похож на голодающего индуса, лицо почти зеленое, а взгляд – невидящий. Чаще всего близкие звали его – Нефтали. Из трех имен, которые он получил при крещении, выбрали только это, взятое из Священного писания.

11. Страус

Неруда сказал, что ему «не нравится Буффало Билл^{15} – он убивает индейцев, но зато – это великолепный наездник!» Школьником поэт глотал сотни книг. То же самое будет с ним и на Востоке, где он изнывал от одиночества… В родном Темуко Неруда читает все подряд, перескакивая от приключенческих романов к Варгасу Виле^{16}. В его чтении царит полный хаос. От смятенного скандинава Стриндберга^{17} он бросается к Фелипе Триго^{18}, которого в ту пору считали скабрезным. От насквозь рационального энциклопедиста Дидро – к странствующему по российским просторам Максиму Горькому, который поведал миру о босяках и о бесстрашных революционерах. Неруду глубоко волнуют злоключения Жана Вальжана, несчастья Козетты, любовные страдания Мариуса в «Отверженных». Тринадцатилетний романтик вздыхает над страницами Бернарден де Сен-Пьера^{19}. Встреча с этими писателями была для него радостным потрясением. «Словно вдруг прорвался волшебный мешок, и зерна человеческой мудрости падали и падали в ночную тьму Темуко. Я читал, забывая о еде и о сне». Он глотал книги, как голодный страус. Пожирал без разбору все, что попадалось на глаза. Само собой, настал черед Сальгари^{20} и Жюлю Верну, затем книгам в доме Орландо Массона и, разумеется, всей лицейской библиотеке. «Дон Кихота» он прочел в издании, которое ему подарил Хувенсио Валье. Поэт Эрнесто Торреальба, учитель французского языка, старался определить круг его чтения. Увлеченный русской литературой, он однажды принес Неруде несколько произведений Максима Горького. Эрнесто Торреальба предостерег Неруду, вернее, дал ему хороший совет: «Если ты твердо решил писать, не следуй красотам испанской словесности. Иначе останешься вечным учеником». Благодаря Торреальбе юный лицеист узнал Рембо и Бодлера. Ему нравилась французская и английская литература, и он с удовольствием переводил стихи с этих языков. Однажды Нефтали показал учителю свой перевод английского стихотворения. Тот бегло прочел и ничего не сказал – то ли задумался, то ли растерялся… Неруда на его глазах порвал исписанные листки. Тогда Торреальба принялся складывать все клочки бумаги. Но пока он пытался справиться с этой головоломной задачей, Неруда снова написал текст стихотворения… Ему изготовили в Темуко резиновую печатку, на которой вырезали имя – Нефтали Рейес. Этой печаткой он метил листы бумаги, куда переписывал стихи Верлена, Сюлли-Прюдома в оригинале или в собственном переводе. Неруда наизусть знал по-французски «Разбитую вазу» Поля Фора… Вот так он брал уроки у европейской поэзии. Так учился.

12. Мальчик стучится в дом Габриэлы…

Одной из самых обаятельных, самых тонких женщин, с которыми мне выпало дружить, была Лаурита Родиг – убежденная революционерка, художница и скульптор. Как-то раз – я еще был совсем молодым – она захотела написать мой портрет и даже вылепить мой бюст. Я отнесся к этому недоверчиво, скептично, считая, что на полпути Лаурита все бросит. Но тем не менее радостно спешил после рабочего дня в ее мастерскую на улицу Монхитос; с такой великолепной собеседницей часы пролетали, как минуты. Она была близкой подругой Габриэлы Мистраль, жила вместе в ней и в Пунта-Аренасе, и в Темуко. Вдвоем они ездили в Мексику, и Габриэла посвятила ей свое знаменитое стихотворение «Мыслитель Родена», которое вошло в книгу «Отчаяние». «Подбородок тяжелой рукой подпирая, / вспоминает, что он только остова плоть, / обреченная плоть, пред судьбою нагая»[6]6
  Перевод И. Лисянской.


[Закрыть].

В Мексике Лаура Родиг познакомилась с выдающимися художниками-муралистами^{21}: Диего Риверой, Ороско и Сикейросом. Их творчество произвело на нее сильнейшее впечатление. Она вернулась на родину, твердо веря, что для ее современников необходима именно такая живопись, и вскоре сама расписала большую стену в столичном книжном магазине на улице Ла-Монеда. В этот магазин, по ее рассказам, приходили все крупные чилийские писатели – и старшего поколения, и молодые. Среди них выделялся тридцатилетний Неруда, он всегда был в центре внимания.

Наши беседы с Лауритой происходили много позже. Она делала наброски к моему портрету, а я расспрашивал ее о различных событиях, по большей части о том, что уже знал от других. Лаурита рассказывала с удивительным тактом, сдержанно, и ее благородная безупречная речь была чужда выспреннему многословию. В Темуко, где она жила вместе с Габриэлой Мистраль, ей, как секретарю поэтессы, кроме всего прочего, приходилось выполнять роль своеобразного «фильтра», чтобы сдерживать ежедневный поток визитеров и визитерш. После того как Габриэла Мистраль получила в Сантьяго литературную премию за книгу стихов «Сонеты смерти» – это был 1914 год – ее malgré-t-elle[7]7
  Против ее воли (фр.).


[Закрыть] возвели в сан Верховной жрицы, раздающей милости всем, кто мечтает о литературном поприще. Дом Габриэлы осаждали стада, вернее, стаи юных поэтов и поэтесс, им, должно быть, казалось, что Великая Учительница благословит их прикосновением волшебного жезла. Почти все они еще учились в лицеях, и Габриэла встречала их ласково, по-матерински: выслушивала, задавала вопросы, пробегала глазами стихи. Однажды пришел бледнолицый мальчик и спросил Лауриту, можно ли увидеть Габриэлу Мистраль. Она ответила, что ее нет дома. Нефтали прождал три часа, не проронив ни единого слова секретарше, молоденькой девушке лет двадцати, приветливой, но очень застенчивой. В общем, поэт со своей музой удалился в глубокой печали. Однако он не из тех, кто сразу сдается. На другой день, замирая от волнения, зажав в руке тонкую тетрадь, Нефтали снова постучал в дверь Габриэлы. «Да, она дома, – сказала Лаурита, – но к ней нельзя. У нее приступ мигрени». Бледный до желтизны подросток изо всех сил пытается скрыть огорчение. Девушка спрашивает участливо: «Молодой человек, скажите пожалуйста, какое у вас дело?» «Я принес стихи», – сбивчиво бормочет Неруда. Обычная история, думает Лаура, уже сотни раз я это видела. Однако не столько из вежливости, сколько из сочувствия к удрученному, поникшему мальчику она ласково говорит: «Оставьте стихи мне, если можно. А Габриэла их прочтет, когда выберет время». «Да, я могу оставить эту тетрадь, – отвечает Неруда, – но мне так нужно увидеться с ней. Я сам хочу услышать, что она скажет». «Хорошо, тогда наберитесь терпения и приходите часа через два-три. Быть может, она…»

В назначенное время лицеист Неруда снова стучит в дверь. И вот перед ним она, женщина, олицетворяющая поэзию. Он смущенно склоняется в низком поклоне. Габриэла, словно сойдя с незримого трона, заговаривает с ним мягко, сердечно. «Я даже переоделась, чтобы принять вас. Мне очень нездоровилось, но, едва я стала читать ваши стихи, боль утихла. Вы настоящий поэт. В этом я твердо убеждена». Чуть погодя, она добавляет: «Ни разу в жизни не говорила такого».

Их дружба никогда не распадалась.

Спустя десятилетия – Габриэлы Мистраль уже не было в живых – Неруда приехал в Антофагасту по приглашению Университета дель Норте. Маленькие школьницы встречали почетного гостя песнями.

Его друг, поэт из Антофагасты, Андрес Сабелья спросил девочку, которую Неруда погладил по голове: «Ты поешь в честь самого великого поэта Чили?» «Нет, – твердо проговорила школьница, – я пою для сеньора Неруды. А самая великая у нас – Габриэла Мистраль». Неруда рассмеялся, потрепал малышку по волосам, обернулся к Андресу Сабелье и шепнул: «Я непременно расскажу ей об этом в долине Иосафата^{22}… Вот уж она порадуется!»

13. Первые шаги…

Он заполнял тетрадь за тетрадью, переписывая в них каллиграфическим почерком свои стихи, и уже сотрудничал в столичном журнале «Корре-вуэла», который покупали нарасхват. Это был популярный журнал, где публиковались свежие новости и развлекательные статейки. Постоянный раздел журнала «Чилийская муза» стал истинным прибежищем для многих провинциальных поэтов Чили. В этом журнале к Неруде сразу отнеслись благосклонно – и напечатали семнадцать его стихотворений… Начинающий поэт вовсе не намерен писать только для себя. Он усердно посылает свои творения в самые разные места. И чуть ли не с детства охотно принимает участие в литературных конкурсах. Его стихи появляются то в одном, то в другом студенческом журнале страны. В городе Вальдивия это журнал «Культураль», в Вальпараисо – «Сьемпре», в Чильяне – «Ратос илюстрадос», который самоотверженно издают ученики Мужского лицея города Чильян.

Но о чем пишет наш поэт? Что думает о поэзии? Что читает в те годы?

Хосе Сантос Гонсалес Вера, вспоминая в своей книге «Когда я был подростком» о первой встрече с Нерудой в Темуко, пишет, что у того была в руках книга Жана Трава «Умирающее общество и анархия». Этот худой, как спичка, поэт утверждал, что мир, в котором он живет, плохо устроен, его надо изменить и начать все с огромного «НЕТ». В шестнадцать лет Неруда считал себя анархистом и настолько увлекся книгой Жана Грава, что перевел ее на испанский язык. Вскоре ярко обнаруживается очень важная черта его натуры: он приходит к выводу, что его поэзия никогда не отвернется от реального мира.

С юных лет Неруда одержим мечтой о братстве, о людском единении. Мальчишкой он принимает самое горячее участие в организации футбольного клуба, не смущаясь, что в клубе будет так мало игроков. А позже берется со всем пылом за создание в Темуко общества поэтов – Литературного атенея и, ни много ни мало, становится его президентом. Этот немыслимо худой президент в каком-то темном облачении, с трудом преодолевая «устрашающее косноязычие» (Неруда считал, что в его краях это общий порок), путаясь в словах, просит Габриэлу Мистраль, которая в 1920 году стала директрисой Женского лицея в Темуко, принять звание почетного члена Литературного атенея… Молодой человек застенчив, он каким-то чудом решился заговорить с этой сеньорой в строгом длинном платье. Она прибыла из заснеженного Пунта-Аренаса уже в ярком ореоле поэтической славы… Но вдруг он обнаруживает, что знаменитая поэтесса удивительно похожа на его погибшего друга, стрелочника Монхе, лишь без шрамов на лице. Да, эта рослая женщина – плоть от плоти чилийского народа. Она проникнется расположением к Неруде, и ее зеленоватые глаза будут смотреть на него приветливо. Габриэла расскажет молодому поэту о Толстом, о Достоевском, о Чехове… Благодаря ей он прочтет книги великих русских писателей и они навсегда оставят в его душе глубокий след.

Русские классики не только открывают ему совершенно новую литературу, они учат, как надо писать, как видеть жизнь своих современников. Они учат прислушиваться к самому тихому зову, ко всем голосам. И вот в стихах четырнадцатилетнего Неруды уже звучит гражданская тема. А в пятнадцать лет он распространяет среди лицеистов Темуко столичный журнал «Кларидад» – издание революционно настроенной молодежи тех лет – и становится его постоянным корреспондентом. Молодой поэт не мог остаться в стороне от тех настроений, чувств и взглядов, которые присущи не только его поколению, но и тем, что придут позднее. Все они получат боевое крещение в упорной борьбе студентов за свои идеалы. Вот почему Неруда пишет для журнала «Кларидад» (где опубликованы его стихи, получившие в столице большой отклик) самые острые политические статьи и картелес – зажигательные воззвания, что печатаются из номера в номер на первой странице.

14. Мальчик и фортепьянная музыка

Когда вспыхнула первая мировая война, маленький Неруда пристрастился к газетам – ему уже хотелось знать, что происходит в мире. Лицей сразу распался на два лагеря: «союзников» и «немцев». Глубокая трещина разделила городок, где столько переселенцев из Германии, Франции, Англии и других стран. Немало молодых людей отправились в Европу – сражаться за родные земли своих родителей.

Мальчику в ту пору всего десять лет, и он, пожалуй, «сражается» лишь с настырным дождем, проникающим во все комнаты его дома. Но вообще-то поэт с самого начала относится к дождю как к своему соучастнику, соавтору. Да, они всегда пишут вдвоем! Однажды Неруда сказал: «Я мог писать лишь под шум дождя, который летал над крышами домов». Ему очень нужен приглушенный звук дождевых капель, падающих через прохудившуюся крышу. Это – фортепьянная музыка его детства, влажная, совсем простая…

Каждый раз маленький Нефтали вздрагивал от надрывного гудка, который извещал о прибытии отцовского поезда в Темуко. Как много вокруг самых разных звуков! А он все мечтает о настоящем пианино. Ему страшно хотелось, чтобы оно вдруг возникло в их доме. И вовсе не для виду, не для того, чтобы другие говорили с почтением: «У них есть пианино», а чтобы слушать и слушать любимый вальс «Над волнами», который его тетушки играли под неустанный стук дождя. Но чуда не случилось – никто не привез им ни «Stanway», ни самого плохонького инструмента. Зато в свой урочный час на незримом пианино начинали играть капли дождя. Эта привычная музыка звучала долгими месяцами. Со временем мальчику открылось, что дождь, ударяя по великому скопищу посудин – а они были расставлены в самых разных местах, – умел извлекать из каждой свою неповторимую мелодию. Нет, в этих звуках не было однообразия. Тихая, «фоновая» музыка дождя была рядом с поэтом, когда он писал свои первые стихи, а потом она следовала за ним повсюду, пропитывая влагой всю его поэзию, подчиняя ее своему ритму.

Один из исследователей творчества Неруды утверждает, будто поэт в своих первых стихах проклинает дождь и вечную слякоть, в которой, как в зыбучем болоте, утопали улицы Темуко. И если Эса ди Кейрош^{23}, поэт скептичный, разочарованный во всем, сказал однажды, что в его родной Португалии доброго слова заслуживает только южный экспресс – «он непременно довезет до Парижа», то, мол, Неруде был дорог Темуко лишь потому, что там жила Она, девушка, в которую он был влюблен…

Думается, вернее всего сказать, что Неруда испытывал к стихии дождя сложное чувство любви и ненависти. Другой ученый, говоря о стойкой неприязни Неруды к дождю, рисует для убедительности целую картину: в проеме дверей стоит сгорбившийся подросток и с мрачной яростью смотрит на густую завесу дождя… Так, наверное, бывало. Однако дождь все время вторгается в поэзию Неруды, он – ее неизменный спутник, и без него нельзя постичь детства поэта, вылепленного из влажной глины.