Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

Красивая девица Кширова встретила деда удивленным взглядом. Его появление перепугало ее, особенно кнут в руках, нахмуренный лоб и взгляд исподлобья – взгляд единственного непогрешимого. Она медленно опускала на стол четырехцветную шариковую ручку. Счетная машинка с жалобным подвыванием делила, цифры в окошечках мелькали неразборчивыми полосами, и лишь в момент звенящего удара движение долю секунды останавливалось, и в окошечке замирало то самое правильное число. Будучи женщиной, Кширова, несомненно, страстно мечтала стать такой же непогрешимой и неуязвимой машиной. Особенно в те моменты, когда оставалась наедине с собой и одиночество пробуждало в ней женщину, как тепло пуха пробуждает к жизни цыпленка под твердой скорлупкой. Но, даже став машиной, она все равно мечтала бы оставаться женщиной, пусть даже страдающей и слезливой. Такие мысли посещали ее в те мгновения, когда она беспристрастно, со стороны, наблюдала математически точную последовательность поступков и следствий – от первого до последнего взгляда – и отвлекалась от нетерпеливо ожидаемого промежуточного результата поцелуев и поглаживаний, от обманчивости того момента, когда можно легко поверить, что на сей раз этот последний взгляд будет в точности похож на первый.

Сейчас девица Кширова, несомненно, ушла бы, если б в состоянии была подняться.

– Ваш сын все время позволяет себе по отношению ко мне такое… – выпалила она с возмущением. – Однажды я даже убежала от него.

Дед переложил кнут из одной руки в другую. Что-то надо было сказать, но что? Девица Кширова, плаксивая и беспомощная, до того напоминала ему Марту, что он даже протер глаза. Сев за свободный стол, дед составил в уме речь… Начать в том смысле, что ему, собственно, до их отношений нет дела, сын его взрослый мужчина, и она не девочка, и все же он считает… Дед напряженно вспоминал – что сказал ему отец, когда пригнал от часовни домой? Выволочку помнил, а вот упреки и наставления, как видно, с радостью позабыл. Если отец вообще что-либо говорил – потому что каждая порка сына настолько его обессиливала, что он, задыхаясь, только багровел, прижимая руку к груди и ворочая вытаращенными глазами.

У девицы Кшировой немного отлегло от души. Очевидно, дед пришел не с агрессивными намерениями. Но мысль, что он будет ее увещевать, испугала Кширову не меньше. Она нервно поигрывала ручкой, пока не выронила ее, и нагнулась. Дед посмотрел на девицу. Возможно, он смотрел на вырез, может, только на кулон в виде золотого сердечка, а может, всего лишь на заколку в волосах.

– Случается, я ему улыбнусь, это правда… – Девица Кширова снова села, безуспешно пытаясь одернуть короткое платье. – Целыми днями мы тут с ним одни… Но вообще…

Дед посмотрел ей на ноги выше колен, намного выше колен.

В канцелярию вошел Добеш. Он хмуро глянул на деда с оптимистическим намерением сказать ему пару теплых слов, однако особой решимости в его облике не замечалось.

– И вообще, я выхожу замуж… – Девица Кширова заерзала, словно под юбку к ней забрались муравьи. – За одного шофера…

Это случилось, когда она и в самом деле удрала от Добеша. Уж такая у нее была привычка, сперва сказать «да», а потом бежать, обычно не очень быстро, чтобы возвращаться не издалека. Она брела по прелой листве, спугнула серну со сломанным рогом, а Добеш все не звал ее и не догонял. Он даже обрадовался, что так получилось и можно полежать на спине, наблюдая за плавными взмахами веток, которые казались сейчас особенно высокими, а потом прийти вечером домой и с порога честным взглядом побудить Марту к ласковым словам. Выйдя на дорогу, девица Кширова остановила первую же машину и домой вернулась через уютный винный погребок – «У Коншелов». Там играл цыганский ансамбль, вино разливали из бочек, а шофер оказался очень приятным и внимательным мужчиной. Прежде чем поумнеть, он с удовольствием катался на автомобилях. Поскольку своего у него не было, он заимствовал в темных переулках чужие. И так случилось, что до тридцати лет остался в холостяках.

А Добеш нашел тогда столько шампиньонов, что ему пришлось снять куртку и завязать рукава.

Дед пристально смотрел на сына.

– Замуж? – спросил он у девицы Кшировой. – Что-то быстро.

– Мы уже помолвлены! – отрезала она.

Добеш вскинулся как петушок, на щеках выступили белые пятна. Вид у деда был отнюдь не умиротворяющий.

– Губерту понадобилось пойти к зубному врачу… Вместо него я сегодня буду ездить с его конем.

Добеш страдальчески кивнул.

Дед не уходил.

– Что мне надо делать?

– Откуда я знаю? – закричал Добеш. – Ну у кого есть время придумывать работу для вашего коняги? И доставать гвоздики на хомут?! Для чего у нас тракторы?! Зоологический сад мы, что ли? – Он перевел дух, словно наконец-то вынырнул из воды на поверхность. Провел ладонями по щекам, от лба к подбородку, как будто хотел затолкать обратно в землю то, что никогда не должно было вырасти, и при этом обломанным ногтем на среднем пальце чуть не выковырнул себе глаз. – Ты сам виноват, что эта кляча, это страшилище еще ходит здесь, – извиняющимся голосом добавил он. – Так чего ты преследуешь меня?

Добеш не ожидал, что известие о замужестве Кшировой произведет на него такое удручающее впечатление. Она вдруг сделалась для него деревом, которое надо повалить, чтобы ветки его не проломили крышу, колодцем, который надо вырыть в скале, – она вдруг сразу стала для него всем, что на мгновение делает мужчину беспомощным. Но только на мгновение, потому что деревья с треском валятся на землю, а колодцы дают свежую воду. Кричи он хоть до вечера – ничего не помогло бы. У него заболело горло, и он точно знал, что ему следовало молчать. Он сознался во всем, даже в том, чего и сам еще не знал о себе.

– Ну чего ты преследуешь меня, скажи, пожалуйста?

Голос у Добеша был усталый, и ладони его застыли в покорном движении.

– Начался сбор винограда, – сказал дед как в той сказке, где старик-людоед гонится за Еничком и встречает крестьянина, который если не хочет, то не слышит. – Буду возить виноград.

– Вози, – вздохнул Добеш. – Мне все равно.

– Вот и хорошо, – ядовито похвалил его дед. – Так и говори, мужчина.

Он со злостью и упреком смерил взглядом Кширову. Она сидела неподвижно, словно нарисованная на картине, и лицо у нее было белое и невинное. Дед повел плечом и собрался уйти. Сбор винограда… до того грустно подумалось ему, что задергались веки. Когда, собственно, мы собираем гроздья, а когда вину? Кто в этом разберется, пусть запоет.

Дед еще раз бросил взгляд на медовые бедра Кшировой и вообще на все, чем она гордилась, хотя и с некоторой опаской, затем повернулся к сыну:

– Ты поможешь мне поставить стол?

Добеш закатил глаза и пытался найти ответ на потолке.

– Ну что еще?

– Твой стол мы передвинем вот сюда. – И дед сам себе одобрительно кивнул за блестящую идею, показав на место возле окна в другом конце канцелярии.

Добеш двигался словно был изо льда, оставалось затрещать и рассыпаться, только быстро вздохнуть и растаять. Дед распорядился поставить стол так, что теперь Добеш сидел к прелестной искусительнице спиной.

– И смотреть будешь вон туда! – Дед показал за окно. – На лес… Когда появятся туманы, знай: пошли грибы. Скажешь мне, мы вместе сходим с тобой в лес.

Дед еще раз от дверей с удовольствием оглядел новое соотношение сил. Прелестная девица Кширова, несмотря на близкое замужество, выглядела обиженно и расстроенно, как будто, смывая сегодня ночные кремы, увидела в зеркале курицу.

* * *

У Еника глаза блестели, как в лихорадке. Он сидел на кушетке под окном и болтал ногами. В косых лучах утреннего солнца при каждом взмахе вспыхивали зеркальца новых полуботинок. Еник поднял голову: по потолку прыгали расплывчатые зайчики. Ботинки были на широкой толстой подошве, темно-коричневая кожа на носках, ближе к дырочкам для шнурков, переходила в более светлую; задники были темные, как шерсть мокрой таксы. И вообще полуботинки выглядели как таксы, а вместо ушей на них были два широких тугих шнурка, завязанные бантиком. Глаза заменяли золотые металлические дырочки, не хватало только хвостика. Таксу Еник видел в жизни раза два или три, это был «барский» пес, который спал в кресле на вышитой подушке возле газового обогревателя. Пес был невероятно интеллигентный и очень впечатлительный, как рассказывала о нем хозяйка, пани Краткая. Она пахла духами, от которых захватывало дух, и носила платья, ярче которых не было на целом свете, – платья с бантами, складками и воланами. Так отрекомендовала пса пани Краткая, и, слушая ее, приходилось хмуриться, чтобы не рассмеяться. Такса высовывала длинный нос из-под воланов и кривилась, словно пила огуречный рассол. Еник никогда не смеялся и смотрел на обоих разинув рот, от всей души желая прекрасной и ароматной пани Краткой, чтобы такса как-нибудь не испачкала ее. Он краснел со стыда при одной мысли об этом. А однажды он встретил таксу на улице без хозяйки. Собственно, даже не встретил – собака сама прибежала к нему. Сначала Енику было не до нее – только что прошла гроза, небо не успело проясниться, и на землю нет-нет да и брызгали запоздалые капли. В ручьях по обочинам клокотала мутная вода. Еник ходил по воде, нетерпеливо дожидаясь, когда Олин заметит его из окна и выйдет.

Наконец Ольда появился в дверях, скучный и с мокрыми от пота волосами.

– Выходи! – обрадовался Еник. – Вода мировая!

– Мне нельзя, – всхлипнул Олин, и кто-то утащил его назад в сени. Двери хлопнули – и все.

Еник погрустил немного, но потом вспомнил фильм, какой показывали по телевизору, и гордо оглядел пустынную улицу. Он один ничего не боялся и запел сам для себя:

Здорово на море, здорово на море,

а когда утонешь, а когда утонешь,

кто ж тебя поймает, кто ж тебя поймает…

Еник бросал в бурлящий поток щепочки и наблюдал за их бешеным танцем. Он казался себе великаном, повелителем водных просторов, пиратов и богатых купцов. Их суденышки проплывали между утесами по высоким волнам и с треском мачт исчезали в водоворотах. И тут прибежала такса. Грязная, веселая, хвостик как сабля. Еник вообще не обратил на нее внимания, но глупая такса путалась под ногами, облизывала ему колени, и язык у нее был холоднее, чем нос. Еник бросил в воду щепку, такса ринулась за ней, побежала по воде, и ее мокрые уши захлопали, как рукава выстиранной рубашки. Наконец они отлично стали понимать друг друга, такса забыла про свою интеллигентность и барственность, а Еник – про благоговение перед барственностью, и тут, откуда ни возьмись, появилась пани Краткая. Пурпурный халат, под ним лиловое белье, в волосах бигуди, и ко всему она визжала, будто ее топили. Поднялась свара, мама и пани Краткая поспорили, кто больший дебил – Еник или такса, и никак не могли прийти к единому мнению. Еник наблюдал за ними уже из окна, они наклонялись друг к другу и шевелили губами. Пани Краткая держала таксу в руках, брезгливо переступая расставленными ногами, потому что грязная вода с любимицы стекала ей на живот и ниже.

А теперь у Еника на каждой ноге было по таксе, и, когда он сильно вскидывал ногу, завязки хлопали по ботинкам. Он хотел совсем другие ботинки, но напрасно противился покупке. Продавщица выложила перед ними на прилавок, наверное, тысячу пар «колоботинок», как называл их Еник, бегала от прилавка к окну и обратно и каждый «колоботинок» поворачивала на свету, восторженно расхваливая его достоинства, уверяя, что они хороши именно для того самого торжественного момента, для которого они и предназначались.

По мнению Еника, продавщица напрасно старалась: ему достаточно было взглянуть на витрину, и он сразу показал бы, какие нужны. Там стояли одни-единственные ботинки без шнурков, они держались на ноге с помощью резинки, вшитой внутри. Всунул ногу – и дело с концом. Еник примерил их и уверился в своей правоте. Продавщица еще что-то тараторила маме на ухо, а Еник сидел на обтянутом ярко-красной материей железном кресле и считал покупку решенной. Правда, ботинки были номера на два больше, но разве это не было также их преимуществом?

Марта была иного мнения. Еник получил подзатыльник, продавщица при этой экзекуции отвернулась, смахивая пыль с витрины. Потом он неделю учился завязывать шнурки. Увы – он пошел в отца и в деда, а также в прадеда, и сегодня утром шнурки ему завязывала Марта.

Еник с большой тревогой ждал продолжения событий. До сих пор он слышал о школе малопривлекательные вещи, а исход происшествия с таксой и покупка «колоботинок» лишь подтвердили его опасения. Мама выразительно дала ему понять, что на смену озорству придут школьные занятия, и все будет по-другому. Видимо, все будет так, как хочет мама, но как – Еник еще не понимал, хотя искренне старался. На таксу, кстати, тогда никто не кричал.

Марта примчалась на кухню, словно спасалась от грабителей. Она нагнулась к самому нижнему ящику буфета, но тут волосы, старательно уложенные валиком, упали на лоб. Не поднимаясь, она резко вскинула голову и тут же поняла, что этого делать не следовало. Острая боль пронизала шею и растеклась по плечам. Марта медленно встала, держа голову запрокинутой, как любопытная горлинка, на глазах у нее выступили слезы.

– Только, ради бога, не измажься, – плачущим голосом попросила она Еника и, левым плечом вперед, медленно двинулась в ванную.

Выпрямляя шею, она раза два даже скрипнула зубами. Говорят, где-то под Братиславой живет дядька, который одним мановением вправляет непослушные позвонки; ежедневно к нему съезжаются толпы людей. Чудотворный лекарь сперва доит коров, кормит поросят и кур и лишь после этого начинает прием. Только далеко Братислава-то. Марта – миллиметр за миллиметром – с большим усилием выпрямила шею. Боль не пройдет и за неделю, но по крайней мере посторонние не подумают, что она несет на плече мешок с зерном.

– Ты слышишь, не перемажься!

Еник покорно кивнул. Непонятно, чем можно было перемазаться на кухне? Тем не менее перемазаться ему почти всегда и везде удавалось. Мама причитала, твердя о своих руках, уставших от бесконечных стирок, а Мартины советчицы рассказывали ей о детях от рождения аккуратных либо поросятах. Уж сами-то они, естественно, были чрезвычайно чистоплотными детьми. Возможно, прежде и мир был чище.

Еник хотел было по привычке опереться спиной о подушку и спохватился, что ведь за спиной у него новый ранец, пока что совершенно пустой, но все равно очень тяжелый. Ранец синий, как спелый виноград, только еще более блестящий и с красным кружком: СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА. Он с достоинством выпрямился и осмотрел свой щегольской праздничный костюм из приятного коричневато-розового вельвета. Сморщив носик и лоб, он не понял, почему брюки и пиджачок называются «роскошный комплект», а также относятся ли к комплекту и полосатые подтяжки с блестящими пряжками.

Марта, держась рукой за стену, прыгала на одной ноге, и именно потому, что она торопилась и по шее у нее бегали мурашки, ей не удавалось попасть второй ногой в туфлю-лодочку. Еник про себя говорил – так тебе и надо, чего не купила туфли побольше! И даже покраснел от такого кощунства.

Мама была одета очень красиво.

Но им давно пора было находиться перед школой, а то ведь и не впустят. Сташек Моудрый рассказывал, что их школьный сторож на этот счет просто чокнутый.

Марта искала что-то в буфете, движения ее были бестолковы и суматошны, как будто она всего пять минут назад узнала, что ей предстоит проводить сына в школу.

На улице раздался цокот подков.

Еник насторожился, как синичка, и подбежал к окошку.

Дед правил конем, стоя в телеге, словно богатырь, в одной руке – вожжи, в другой – кнут, и мерин, белый в яблоках, плыл, неся голову, как голубь-дутыш, и обычной его печали как не бывало. Конь улыбался.

– Деда! – взвизгнул Еник, радостно подпрыгнув.

Марта тоже подошла к окну, все еще в одной туфле.

Енику пришла блестящая мысль:

– Деда, отвезешь меня в садик?

– Куда?! – засмеялся дед.

– В школу, – поправился Еник, и лихорадочный румянец исчез с его щек, потому что он сразу почувствовал себя взрослым, как будто ни с того ни с сего подрос.

– А зачем же еще я сюда приехал? – такими словами дед встретил его на улице. – Поедешь как король!

Дед осторожно слез с телеги на резиновых колесах. Белый в яблоках довольно пофыркивал и бил подковой по гранитным плиткам, словно собирался катать шарики в лунки.

– Дедушка, ну что вы мне опять устраиваете? – прошептала Марта расстроенным голосом. – Ну почему все всё делают мне назло?

– Мама, ну пожалуйста. – Еник умоляюще протянул руки к матери. – Мамочка, золотая моя…

Дед с серьезным видом уставился на Марту. Когда он готовил про себя речь, она казалась ему прекрасной и в ней не было никаких острых углов. И бог ее знает, почему сейчас она застряла в горле. Он потрогал себя за кадык, как когда-то трогал его Еник.

– Я не собираюсь ни во что вмешиваться… Но это дело… Понимаешь, что я имею в виду?

Марта испуганно кивнула. Она ждала катастрофы и приготовилась плакать.

– Я уж позабочусь об этом сам, – выдавил он. – И как-нибудь постараюсь помочь сыночку взяться за ум, образумиться, – добавил он убежденно, пытаясь и перед собой как-то оправдаться. Все равно ему казалось, что он некстати расхвастался.

– Мам, ну можно?.. – напомнил Еник о самом главном.

Марта беспомощно кивнула.

– Только подожди меня перед школой.

Беспокойными пальцами она безуспешно пыталась удержать слезы в уголках глаз. Слезы были искренние, серебристые.

* * *

Испытываешь удивительное чувство, когда видишь много людей, идущих в одном направлении. Дед такие шествия любил. Когда-то давно, сразу после войны, местные футболисты добились успеха и выступали на районных соревнованиях. До сих пор вспоминают в деревне на собраниях, как по воскресеньям отправлялись на футбол даже столетние бабуси. Внучата несли для них табуретки, невестка – шерстяной платок, а зять – термос с чаем. Деревня держалась заодно, как во времена татарских нашествий. Все тротуары, глиняные и асфальтированные, выложенные кирпичами, все дороги, покрытые брусчаткой или шелковистой пылью, после обеда в воскресенье вели в лощину и далее, по узкой тропке между шелковицами – к двум всегда свежевыкрашенным белой краской воротам. Подростки в бесформенных выходных брюках прогоняли с футбольного поля гусей и коз и держались при этом как музыканты на старинных портретах. Каждый второй из присутствующих был распорядителем, а находились и такие, кому жены из старых рубах соответствующей расцветки шили повязки на рукава; на стадионе их потихоньку надевали, чтобы возвыситься до благородного звания хотя бы перед соседом. Но не только у них – свет надежды и ожидания горел в глазах у всех, боевой задор и решимость, отблеск успеха, смысл которого по большей части им не был понятен. Не это было важно. Совместное ожидание объединяло, как объединялись все пути-дороги, что выходили к тропинке между шелковицами. Конец этой поразительной, сплоченности бывал и веселый, и невеселый – все зависело от твоего характера. Тогда-то и выявлялось, чего каждый ждал от этих праздников тела и духа, ловкости и красоты. Городские противники по большей части уезжали, потерпев позорное поражение. Позорным оно было не из-за количества пропущенных голов, а из-за того, ка́к они были побеждены. Оплеуха, выбитый зуб – меры не знал никто. Но в один прекрасный момент местные ребята получили ответные тумаки – славные, золотые ребята, которых поддерживала восторженная деревня и настроение которых подогревала все та же добрая франковка из погребов. По мере того как убывали игроки, на поле прибавлялось простора для комбинаций. И стало даже казаться, что из-за недостатка времени противники расстанутся «всухую». Но тут один из гостей застрял ногой в ногах Франты Гудлика. В гробовой тишине громко треснула молодая кость. Франтова кость. Прежде чем взлохмаченный фельдшер успел развернуть лубки, прибежал с плотничьим топором старший Гудлик. В нескольких шагах от стадиона у него была мастерская, и гробы его работы были знамениты по всей округе. Умирай на здоровье.

После того случая на стадионе лет десять не играли. Зато в этот период их деревня в форме липового листочка прославилась козами саанской породы, которых стала разводить.

Или возьмите вы тот пожар в ратуше.

Или когда приезжал цирк.

Или, скажем, то страшное несчастье на железнодорожном разъезде.

Люди – удивительные создания. Когда надо закрыть глаза, они таращатся разинув рот, а когда надо смотреть в оба, глаза их завешаны.

Дед ужасно любил дороги, по которым люди со странным блеском в глазах спешат туда, куда им необязательно спешить. Ему было стыдно за то, что он боится встать у них на пути с хорошим кнутом.

И совсем другое дело – дорога в школу. Он улыбнулся Енику и погладил его по голове.

– Ну, что?

Еник сморщил носик и опустил голову.

От школы, удирая от мамы, бежал маленький мальчик. Она придерживала груди, чтобы не улетели, и, заикаясь, уговаривала строптивого ребенка:

– Погоди же, вот догоню тебя… и так всыплю… Так всыплю, негодяй!

Дед принужденно улыбнулся, хотя ему стало не по себе. Очень уж легко и щедро дамы теряют достоинство и лоск.

Мальчик бежал, и в глазах его светился страх.

Почему мы так отчаянно боимся проявить сообразительность, подумал дед. Шесть лет или шестьдесят – это одна и та же капля росы.

Девочки красовались в новых бантах, и смотреть на них было одно удовольствие. Платьица как розовые лепестки, на тонких ножках – белые гольфы, и это было совсем прелестно.

Мальчишку цапнула изящная белая рука, пятиголовая королева с пурпурными коронами, голубиное перышко и когти стервятника.

– Посмотри на нашу Геленку, какая она послушная девочка, – сказала эта пани, и голос у нее был как спелый хлеб. Мальчик обмочился, но пока что об этом знал он один. Его так часто лупили, что он мог себе представить, какое наказание его ожидает, коли уж он провинился и пойман.

А вон там девчонки-березки, у которых на уме только парни и французская мода, ковыляют на высоких каблуках, длинные платья висят как на вешалках, путаются между коленями, а в глазах диковатая прелесть испуганных жеребят и страстное желание стать на десять лет старше.

Мама мальчика взглянула на сыночка и сразу все увидела, но продолжала улыбаться, – зубы белые, волосы как беличья шубка, и сама она – воплощенная мягкость, доброта и нежность.

– Мы возим Геленку три раза в неделю на ритмику. Живым детям необходимо находить занятие, надо, чтоб они больше двигались.

– Я ему подвигаюсь, негодяю, – небрежно возразила мама мальчика, все еще улыбаясь, чтобы каждый понял, что в их семье слово «негодяй» – нежный и горделивый комплимент.

И они пошли туда, откуда пришли, потому что длинные синие брюки мальчика начали темнеть посредине.

У Еника тоже зачесались подошвы и захотелось удрать. Перед школой пищала толпа, собравшись впервые после каникул, невозможно было разобрать собственных слов – а сколько новостей и всевозможных приключений накопилось за лето.

– Ты приедешь за мной? – У Еника был сдавленный голос.

Мамы все нет как нет. А дед щелкнет себе спокойно кнутом и уедет.

– Приеду.

– Правда приедешь?

– Будь уверен.

– Даже если у меня не хватит терпенья дождаться тебя?

Дед растроганно кивнул. Он проводил Еника взглядом; внук медленно и робко направился к школьным дверям. Из окна второго этажа высовывался школьный сторож и грозил визжащей гурьбе ребят кулаком. Еник остановился в нескольких шагах от школы, не доходя до порога, будто шел совсем в другое место. Похоже, ему хотелось оглянуться. Ранец казался чуть ли не больше его.

– Счастливого пути, малыш, – пожелал ему дед так тихо, что услышал только сам.

* * *

– Эй, дед, кто это тебя наколдовал здесь?

Дед как раз слезал с телеги. Давно забылись движения, которые прежде он повторил бы и во сне: с козел на дышло, опершись о лошадиный круп, потом на валек, все еще не выпуская из рук жесткого хвоста, пока ноги не встанут на твердую землю. Конечно, это вам никакой не цирковой помер, но всегда следовало придерживаться за что-нибудь, потому что лошадь живет своим умом, обычно совсем не тем, что возница, и почем знать, в какой момент придет ей в голову ненароком дернуть телегу, чтобы ущипнуть травки. Уже стоя на твердой земле, дед посмотрел – кому принадлежит голос как из треснутого горшка? Ага, Бездичек, известный плут, с брюхом как мешок арбузов и иссиня-багровым лицом. Уже добрых лет сорок у него вид как перед апоплексическим ударом, и к тому же Бездичек страдал астмой.

– Кто ж еще, как не сатана, – ухмыльнулся дед. – И морда у него в точности твоя.

Бездичек заулыбался, а лицо его потемнело… Дед струхнул, по спине у него пробежали мурашки: ну, как грохнется сейчас на землю, проклятый мужик!

– Неужто у меня в пекле брательник? – просипел Бездичек. – Либо, не дай боже, папанька?

– Это уж ты сам соображай, – посоветовал ему дед.

– Ну, показывай свой товар. – Бездичек запустил руку в ближайший ящик, аккуратно тряхнул добычей, чтобы ни одна виноградина не упала на землю, и ловко, как каменщик раствор, шлепнул гроздья в воронку маленькой мельнички. Ладонью нажал на включатель, виноград подпрыгнул в своем первом и одновременно последнем танце, и большая ароматная капля брызнула деду точно под нос. Бездичек, процедив сок в высокий и липкий цилиндр из полихлорвинила, с важным видом погрузил в него спиртомер.

– Четырнадцать градусов… Вы что ж это рвете, мужики?! Куда торопитесь, дозреть не даете?!

Бездичеку хватало дыхания лишь на короткие фразы.

– Ну и что? – Наклонив голову, дед смотрел, не убавил ли Бездичек какой градус. Винные заводы не отличались щедростью. Ведь что ни градус – плати лишнюю крону. – По-твоему, пятнадцать градусов для мюллерки мало?

– Сколько?! – Бездичек присел перед спиртомером, опираясь о землю руками, как перед спринтерским стартом. – Ух и сквалыги вы, кооперативщики!

– Взвешивать тоже ты будешь? – ядовито осведомился дед.

– Ну и что?! Глазей, глазей! Под руки!.. Покамест я вино сам делал… Не собирал. Пока соку не было. Двадцать градусов!

– К концу октября у трамина тоже будет двадцать, И может быть, даже у рислинга.

– Во-во! Кооперативщики всех умней! И сквалыги! Вы у государства как заноза. Вот что я тебе скажу.

Все кругом было липкое от виноградного сока, ладонь приклеивалась к ручке, а подошвы к бетону. Сладкий аромат и осиное жужжание. Тракторы следовали друг за другом, прицепы, выстланные полиэтиленовой пленкой, подъезжали к одному из двух жестяных корыт.

Мужчина в белых резиновых сапогах поставил вилы, открыл борт, мотор трактора взвыл, сверкнул поршень гидравлического подъемника, и тонна винограда плюхнулась на решетки загрузочной воронки. Белые лопасти спирального транспортера заталкивали виноград в трубопровод, где-то глубоко под дрожащей землей грохотали дробилка и решета, по переплетению труб размельченная масса поступала на гидравлические прессы, а оттуда сусло стекало в бочки, и дробина, сухая до того, что ею можно было бы топить печку, сваливалась на кучи за складом. В одну воронку ссыпали черный виноград, в другую – зеленый. А из погреба перед рождеством вывозили молодой руланд, рислинг рейнский и влашский и еще десять других марок вина. Колдуны, да и только.

Дед не спеша, с достоинством высыпал ящик за ящиком на транспортер. Рабочий в белых сапогах ходил по винограду и вилами очищал решетки. На каждый из потоков он высыпал по ведру пиросульфита – залог будущего успеха.

Чтоб вас черти взяли, бесился про себя дед, и как же ему хотелось треснуть рабочего красным ящиком по башке! Так обращаться с виноградом! Это не сбор винограда, а производство томата-пюре. Более уничтожающего сравнения дед не знал. Томат-пасту с маркой фабрички в родной деревне он не то что в рот не взял бы – не понюхал бы, грози ему хоть смерть от цинги.

У ворот переминался Губерт, с лица зеленый, как щавель, и плевался кровью.

– Подвезешь меня домой?

Дед обалдело кивнул.

Губерт вскарабкался на козлы, устало сложил руки на коленях, поник плечами и жалостно вздохнул.

– Что с тобой?!

Губерт выплюнул комок крови.

– Врач вырвал у меня половину зубов.

У деда вытянулось лицо, и некоторое время он размышлял – не ослышался ли.

– У тебя и в самом деле болели зубы?

Губерт надул щеки и сердито хрюкнул.

– Не стану же я обманывать! Раз сказал, что у меня болят зубы, значит, они у меня болят!

Дед отвернулся направо, Губерт налево, оба замолчали. Но у трактира Губерт прогудел:

– Высади меня здесь, чтоб я, не дай бог, не схватил гангрену… Старуха все равно станет поить меня ромашкой.

И гадливо передернулся.

– Послушай, Губерт… – Дед сдвинул шляпу назад, вытер лоб рукавом рубахи. – Конь мне был нужен, чтоб отвезти внука в школу. Он сегодня первый день как пошел учиться.

– Серьезно? – Губерт понимающе улыбнулся и покивал головой. – Ну и как оно получилось?

Дед пожал плечами:

– Он уже в школе.

Бедняга Губерт стоял на земле и держался за боковину. Повернувшись к деду лицом, он открыл рот и языком провел по кровавой ране на месте клыка и двух коренных.

– Вот и хорошо, – похвалил его дед. – Эти уж болеть не будут.

– А я хоть знаю теперь, из-за чего был дураком, – удовлетворенно проговорил Губерт и направился к трактиру. Мудрый мерин в серых яблоках заржал ему на прощанье.

* * *

Луга расстилались праздничной скатертью. Тополя – веселые свечи – указывали дорогу, чтобы никто не заблудился. Небо, словно чашечка синего цветка, вырастало из земли и вновь покорно возвращалось в землю. Так, во всяком случае, нам иногда кажется, когда мы проверяем, насколько хватает глаз. Такие уж у нас глаза, и нам нужно их понимать, чтобы они не испугали нас видом черной пропасти, леденящей бездонности.

Не хотел бы я встретиться с человеком, который сможет увидеть, что там, за небосклоном.

Ведь мы нежимся в одеяльцах из нежнейших красок и сладких ароматов и переживаем редкостные мгновения, не испорченные вмешательством несовершенного ума…

Лесные голуби были отзвуком тишины и мира.

Дед ехал по размытой дороге и смотрел вокруг себя такими отдохнувшими глазами, словно только что родился. Сзади в телеге на резиновых шинах грохотали ящики. Может, он вспоминал, как и сам бежал в школу и сбил большой палец о камень. Было больно, и кровь хлестала ручьем, но тогда он еще не был дедом и был рад, что может вернуться домой и вместо розги ему достанется поглаживанье маминой руки. Или вспоминал, как летел с дерева, ударившись пахом как раз о сломанную ветку; еще совсем немного – и не быть бы ему никогда дедом. Тысячи других воспоминаний могли прийти ему в голову, но почем мы знаем, что думают люди?