Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

Да, мы любили наш фургон. Летом там душисто пахли связки сохнущих грибов, сосновая кора, которую мы приносили на растопку, и тимьян – вечером. Пища была простая, ели большей частью, сидя на ступеньках с ломтем хлеба в руке. Лампа была керосиновая – никакого тебе электричества.

Бывало, заснут в палатке наши дети, а мы с женой еще походим по лесу, поговорим о них. И думалось, что развиваются они правильно, эмоциональная жизнь у них достаточно богата, чтобы вырасти хорошими людьми…

Нет, вряд ли угожу я своему корреспонденту: вместо того, чтоб отыскивать что-нибудь занимательное в нашей профессии, ударился в воспоминанья…

Ну а что, в самом деле, может занимать его в этой области? Происходящее у нас ежедневно – обычные наши врачебные будни. Кто, кроме специалиста, может оценить, какой новый прием при этом был использован и как мы таким образом спасли, казалось бы, совершенно безнадежного больного?

Корреспондент, конечно же, рассчитывает, что говорить я буду лишь о положительном и конструктивном. Ну а куда деть ту дурацкую историю, которая была, скажем, у нас в хирургии? Недосмотр, жалоба, комиссия по расследованию… И больше всех едва не пострадал наш практикант Велецкий.

Случилось это где-то в начале весны. Дни были еще холодные, а в отделениях топили слабо. Велецкий дежурил в хирургии вместо сестры. Студенты у нас таким образом подрабатывают и одновременно приобретают некоторый опыт.

Вечером привезли старуху, лет за восемьдесят. С лопнувшим желчным пузырем. В отделении свободных коек не было. Хирург колебался – стоит ли оперировать. Родственники пребывали в нерешительности – возраст у бабки почтенный, стоит ли рисковать? Потом согласились.

Это была нечеловеческая работа. Желчный пузырь нагноился, камни разнесло по брюшной полости. Всё вычистили, старуху отходили – после наркоза она была плоха – и наконец положили в изолятор, где было холодно, как в покойницкой (отопление там вообще не работало), как следует укрыли и дали антибиотики.

Пришел Велецкий. Рассудил, что старушка может схватить воспаление легких и после всего, что сделано, все-таки умереть. Разыскал в ординаторской рефлектор и поставил возле кровати.

Велецкий-то хотел как лучше, но действовал как форменный недотепа. Прикидывал, куда бы ему рефлектор поставить. Просто на стул? Слишком низко. И подложил какие-то книги, а на них еще взгромоздил поднос, на котором приносят еду, – словом, соорудил подставку, неустойчивее которой трудно придумать. Старуха, видно, дернулась во сне и толкнула стул. Рефлектор упал на постель, одеяла загорелись… К счастью, сестра проведывала больных. Вбежала через несколько секунд. И все-таки не успела предотвратить ожог руки у пациентки. Вскочил большой волдырь, кожа вокруг покраснела. Старушка ни о чем не ведала – после наркоза спала как сурок.

В коридоре находилась ее дочь – выпросила разрешение у сестры поглядеть на мать хотя бы из-за порога. И она, к сожалению, видела, как явился доктор, как обрабатывали обожженное место… Тут же пошла домой и направила по инстанции жалобу – что по вине персонала мать получила травму.

Старушка от всего оправилась – помимо прочего, у нее была эмболия сосудов легких – и по прошествии трех недель, сердечно всех благодаря, отправилась домой, как говорится, своим ходом. Тем больше было удивление хирургов, когда через дирекцию пришла повестка в суд. Родные старушки обвиняли лечебницу и требовали возмещения за увечье. Пока старуха была в клинике, никто об этом и не заикался.

И начались вызовы в суд – директора, его заместителя, дежурного врача, сестры и студента-медика Велецкого. Как это могло вообще произойти? – спрашивали их. Не было ни одной свободной койки? Но почему тогда больную принимали? Если нельзя было медлить, почему для таких случаев нет резервных коек? Как мог студент-медик воспользоваться без разрешения врача таким рискованным приспособлением?

Назначили комиссию по расследованию. Я тоже был ее членом. Разбирали всё до малейших подробностей. Почему не были соблюдены правила техники безопасности? Как получилось, что использовали рефлектор? В ординаторской его вообще не должно было быть, обогрев помещения рефлектором запрещен. О происшедшем, правда, записали в журнал, но почему не доложили руководству?

Почему? Почему? Тысячи «почему».

Велецкий вдобавок оказался упрямым как баран.

– Скажешь, я разрешил, – приказывал ему врач, который тогда дежурил. – А то сделаешь только хуже нам обоим.

– Не могу, это будет неправда, – твердил Велецкий.

Заведующий хирургическим отделением обратился за помощью к Румлу:

– Это ва́ш практикант, поговорите с ним. И без того нам долбят, что студенты делают в клинике, что им заблагорассудится. В конце концов этого парня вышибут из медицинского.

– Не беспокойтесь, вразумим, – сказал Румл, сам не ведая, что́ обещает.

Он говорил с Велецким час и ничего не добился. Потом пришел ко мне.

– Пожалуйста, поговорите с ним. Может, у вас получится.

– Хорошо, приводите.

– Послушайте, голубчик, – уговаривал я его. – Никто не требует от вас подлога. Ведь вы, когда дежурите в хирургии, никогда ничего не делаете самовольно. Вам следовало больную уложить. Спросили вы, какие ей назначены инъекции?

– Спросил. Политетрациклин. А если проснется и пожалуется на боль, эуналгит.

– Вот видите, вы ничего не делали по своему усмотрению. Так, может, и про рефлектор спросили?

– Про него не спросил, пан профессор.

– А возможно, уже и не помните.

– Помню. Я взял его из ординаторской тайком.

Румл сидел возле него.

– Гос-споди, ну какой же болван, – простонал он тихонько.

Велецкий услышал и покраснел.

– Бывают случаи, когда хоть и не спрашивают, но предполагают. Вам, вероятно, не пришло и в голову спросить?

– Нет, отчего? – упорствовал студент. – Но я подумал, что доктор не разрешит. Штепсель был далеко, пришлось взять удлинитель, а это тоже не позволено.

– Нет, ну видали! – торжествовал Румл. – Его вышибут из института, а он все будет твердить свое.

– Потому что доктор Шейнога ни при чем, – повторял Велецкий с упрямством осла. – Если меня исключат, будет несправедливо. Я ничего плохого не сделал.

– Безусловно, того же мнения и я – для чего же давать к этому повод!

– Может, еще не исключат, я хотел этой старушке помочь.

Понять-то его я, конечно, мог. Он полагал, что добрые намерения в оправдании не нуждаются. Тщетно я повторял ему, что даже и отец, убивший при аварии собственного ребенка, подлежит суду.

– Что ж, значит, за последствия отвечаю я, – сказал он. – Вы сами нам на лекции говорили, что нельзя уклоняться от ответственности. Почему за меня должен расплачиваться доктор или сестра?

– Все равно за все отвечают заведующий и дежуривший врач, – жужжал ему в ухо Румл.

– Возможно. Но я сваливать вину ни на кого не собираюсь.

Мы махнули на него рукой. Потом его вместе с доктором Шейногой и сестрой, которая несла тогда дежурство, вызвали на комиссию. Председательствовал Крейза, молодой доцент из дерматологии, который в то время замещал директора. Он обрушился прежде всего на Велецкого и на сестру. К Шейноге же отнесся снисходительно. Причина этого была ясна: Шейнога лечил его мать – оперировал желудок или что-то в этом роде. Поэтому, наверно, он все время утверждал, что доктор и заведующий несут только формальную ответственность, они не в состоянии знать всего, что происходит у них на дежурстве, но должны иметь персонал, на который можно положиться.

К сестре он был непримирим. Все повторял, что клиника – не богоугодное заведение, а лечебница, где никакая самодеятельность недопустима. Сестра должна знать, что происходит в отделении. Грубо нарушены правила техники безопасности! Сестру следовало бы перебросить на ожоги – единственная возможность для нее понять, к чему ведет подобная беспечность. А что касается Велецкого, то он, ходатайствуя о предоставлении ему места в нейрохирургии, проявил себя как совершенно безответственный работник. Потому правильнее было бы заняться ему где-нибудь практической медициной – и уяснить себе, что врач несет ответственность за пациента.

Не знаю почему, но каждая фраза доцента Крейзы меня раздражала. У него был резкий голос судьи, говорящего о подследственных, и жесты проповедника. Роль арбитра он вел на полном серьезе – человек это был еще молодой и тщеславный. Высказывания его отличались безапелляционностью. Он неустанно повторял, что дело это нельзя оставить без дисциплинарного взыскания, тем более что подана жалоба и возбужден судебный иск, и требовал от администрации принятия конкретных мер: сестру направить в отделение ожогов, ходатайство Велецкого о предоставлении вакансии отвести.

Аргументировать эти меры нам следовало нерадивым выполнением обязанностей, халатным отношением к работе и людям, которое несовместимо с моралью человека социалистического общества.

Оба нарушителя даже не пытались оправдываться. Слова попросил Шейнога. Он заявил, что виноват, во всяком случае, не меньше тех двоих. О рефлекторе он, правда, не знал, но против использования его возражать, безусловно, не стал бы. Сестра была в отделении одна и не могла поспеть всюду.

Крейза его снисходительно выслушал, сказал, что, если доктор будет великодушно брать всю вину на себя, дело не сдвинется с мертвой точки, и, наконец, изрек, что комиссия все обсудит, а они трое могут быть свободны.

После их ухода воцарилась неловкая тишина. Доцент понял, что никого не убедил. Поднявшись, разразился громовой речью, словно стоял на трибуне:

– Товарищи, поймите, что у нас по отношению к тем двум есть еще и обязанности воспитателей! Они должны вынести из этого урок на всю жизнь! Сегодня речь не только о студенте и медсестре – о добром имени нашего здравоохранения! К чему мы придем, если вместо дисциплины и собранности будем насаждать среди молодежи такую анархию? Об этом случае должен знать весь персонал больницы – лишь так мы сможем избежать в дальнейшем подобных упущений!

Он говорил и говорил. Фразы становились все цветистее, обороты все выспреннее. Не выдержав, я перебил его:

– Мне кажется, и я бы дал старушке рефлектор. Возможно, у меня бы получилось то же, что у этого студента. Бывают неудачные стечения обстоятельств. Не понимаю, почему ответственность за это надо перекладывать на тех двоих! Спросим себя, почему они так поступили? Да потому, что в помещении был холод, если бы отопление работало, то ничего бы не произошло.

В комиссию входили также Вахал – главврач отделения переливания крови, главная сестра Коутецка и заведующий ремонтными мастерскими Клика. После моих слов все они оживились.

– Правильно, – поддержал меня Клика. – С таким же успехом можно было бы обвинить и мастерские. Если бы своевременно произвели ремонт, никто бы не стал брать рефлектор.

Крейза был дезориентирован. Широкая полемика, видимо, не входила в его расчеты. Он сманеврировал по принципу: «divide et impera»^[47]. Превратил меня в обвинителя:

– В таком случае ответьте пану профессору, почему не работало отопление, раз он об этом спрашивает! Ведь вы же отвечаете за мастерские!

Он был искусный тактик. Но Клика не дал сбить себя с толку:

– Это я, разумеется, выясню. Но товарищ профессор имел в виду совсем другое. Мы этот случай должны разобрать в более широкой связи. Возможно, он был вызван еще и другими причинами. Не нашлось койки, средний медперсонал на дежурстве представляла только одна сестра…

Но доцент уже опомнился. Глаза его опять метали молнии:

– Где мы находимся, товарищи? Вы что, из ложной солидарности готовы потворствовать разгильдяйству?

Я почувствовал, как у меня задергалось веко. Если немедленно не возьму себя в руки, начну ругаться. Сидевшая возле меня Коутецка долго молчала. Сосредоточенно складывала листок бумаги во все более мелкие и мелкие прямоугольнички. И вдруг решительно заговорила:

– Товарищ доцент, я сестрам поблажки не даю. Гоняю часто за любой пустяк – иначе не получается; порядок – главное в нашей работе. Но если что-то делается из добрых побуждений, подходить к этому с меркой обыкновенного нарушения дисциплины очень трудно. Впрочем, на то есть юристы, чтоб судить: было тут халатное отношение к служебным обязанностям или нет. А мы должны давать нашим сотрудникам оценку всестороннюю, учитывая и их положительные качества. Нельзя ведь просто так обидеть человека на всю жизнь!

Крейза побагровел:

– Это оппортунистический подход! А если бы сестра не зашла к этой больной? Она же могла сгореть!

– Могла, – перебила его главная сестра. – Но ведь она зашла. Поэтому-то, к счастью, ничего более страшного не случилось.

Председательствующий был по-своему прав: все могло обернуться куда более скверно. Но встать на его сторону я не сумел. Коутецка была неотразима. Пронзала Крейзу глазками, похожими на черные блестящие бусины, а круглое лицо ее хранило выражение детски невозмутимого простодушия.

– У вас в дерматологии недавно тоже ведь был случай с сестрой, – начала она развертывать и разглаживать сложенный прямоугольничек бумаги. – Я думаю, вы о нем не забыли, пан доцент? Она неверно сделала инъекцию инсулина. Вместо восьми единиц ввела восемь кубиков.

– Это сюда не имеет отношения, – раздраженно запротестовал доцент.

– Как это не имеет? Ввела восемь кубиков, потому что врач по рассеянности сделал такую запись в карточку назначений.

– Сестра могла сообразить, что здесь описка. Когда работаешь, надо думать. Я это тут же ей сказал. Восемь кубиков – триста двадцать единиц, она должна была это прикинуть!

– Ну вот, пожалуйста, – торжествовала главная сестра. – Доза, достаточная для гипогликемического шока, после которого больная не очнулась бы. А почему сестра должна предполагать, что врач сделал описку? В ее обязанности входит точно выполнить назначение. И все-таки она не успокоилась, а сразу же пошла узнать…

– Конечно. А врач тут же вмешался, – лаконично дополнил Крейза. – Позвал хирурга, и бо́льшую часть инсулина нейтрализовали. Сделали вливание глюкозы…

– Так кто, собственно, больше виноват – доктор или сестра? Или завотделением, у которого такой персонал?

– Это нельзя сравнивать, – резко прервал доцент. – У нас получилась чисто медицинская неувязка, которую вовремя ликвидировали…

– Не знаю, почему нельзя сравнивать, – отозвался Клика. – Если делают не ту инъекцию, это, по-моему, еще хуже.

И осмотрительный Вахал поддакнул:

– Ошибка при медицинском вмешательстве, безусловно, серьезнее. Вспомните, как четко определяем мы группу крови, когда надо ее перелить.

– Говоря короче, – пошла главная сестра в открытую, – если бы вовремя у вас не спохватились, пациентка умерла бы…

– Но у нас спохватились вовремя, – перебил доцент.

– Ну разумеется, так же, как в хирургии с рефлектором, – как угорь извивалась Коутецка. – А ведь еще немножечко – и быть вам под судом!

Доцент развел руками.

– Ну что ж, – вырвалось у него. – «Где нет истца, там нет ответчика».

Я начал вслух смеяться:

– Однако до чего мы дошли! У нас есть и истец, и ответчики – значит, тут мы должны судить строго… Хороша объективность!

Крейза обиделся. Стал мне доказывать, что я неверно понимаю функции члена комиссии – мы собрались здесь для того, чтобы разбирать случай ожога пациентки, а не критиковать другие отделения. Он еще некоторое время говорил, но уже без прежней самоуверенности и наконец признался, что директор сердится. Каждый такой процесс бросает на лечебное учреждение тень. Мы не можем позволить себе никаких компромиссов. В ближайшем будущем больницу представляют к награждению.

Я не мог больше выдержать.

– Вот именно поэтому-то и не можем, – кивнул я ему в знак согласия. – Товарищ Клика прав, предлагая рассмотреть вопрос о виновниках шире. Почему мы не оставляем на каждое дежурство в отделениях резервный койки? Я вам отвечу. Если случайно хоть одна окажется незанятой, уменьшится койко-день, что не понравится руководству. За это даже срезают премии. Может, быть, поговорить с дирекцией и о резервных койках?

Доцент побледнел:

– Нет, так нельзя! Какую связь это имеет с нашим инцидентом?

– Все в мире взаимосвязано, это мы с вами должны бы знать, если хотим воспитывать молодых. В хирургическом отделении не было резервной конки. Найдись она там, ничего бы не случилось.

Крейза вдруг потерял вкус к председательству – уже, наверное, предвидел, что на следующую встречу придется звать и самого директора, – согласился окончательную резолюцию отложить и сформулировать ее на дальнейшем заседании. А это получилось удачно, потому что история с ожогом имела свой happy end.

Произошло это, мне рассказывали, так: обожженная уже давно бегала как куропатка и каждую неделю являлась к нашим хирургам в амбулаторию – показывать, как заживляется рана. Никто ее, как ни странно, не упрекал, хотя о жалобе все знали. Обходились с ней вежливо, в перевязочную брали без очереди. Старушка она была говорливая, со всеми рада была поделиться и с удовольствием расписывала, как была одной ногой в могиле, когда ее привезли сюда. Ожог на руке у нее давно прошел, она о нем даже не вспоминала.

Однажды после осмотра, когда доктор вышел и, кроме сестры, в кабинете никого не осталось, старушка достала из сумки шоколад:

– Возьмите, сестричка, намучились вы со мной! Берите, берите, есть о чем говорить…

Молоденькая сестра заартачилась:

– Не возьму. Я только выполняю свою работу. Здесь никто от вас ничего не возьмет.

Она произнесла это так категорично, что старуха пришла в замешательство:

– Это почему так? Я ведь от всей души, зачем обижаться! Или вы думаете, я бедная? Не бедная, денег у меня хватает.

Сестра не выдержала и нарушила безмолвный уговор сотрудников больницы – все старушке высказала. Но, как ни странно, о жалобе та и понятия не имела.

Сначала долго не могла уяснить, о чем идет речь. Докторов вызывали в суд? Из-за ее ожога? Да кто станет обращать внимание на такой пустяк, когда ей спасли жизнь! И главное, спасибо пану доктору, что согласился ее оперировать – иначе бы она сейчас тут не стояла!

Доктор Шейнога изображал всю сцену с большим юмором. Случайно он тогда вернулся в перевязочную в тот момент, когда бабка особенно разошлась. Нахохлилась возле сестры, как воробей, маленькая, но готовая к бою. Размахивала сумкой и на чем свет стоит честила родственничков:

– Ах окаянные! Ведь как обошли! Все им достанется: одной дом, другой сберкнижки… Зятья вокруг меня на задних лапках ходят, а сами жалобы строчат – возмещения захотели! Мало им, ненасытным! Ну погодите, попляшете у меня, паразиты!..

Потом она увидела Шейногу и бросилась к нему:

– Как же вы мне ничего не сказали, пан доктор? Что же я перед вами за человек выхожу? И почему меня на суд не позвали, я бы им рассказала, как было дело!

– Так ведь и ваша подпись там стоит, – отозвалась сестра.

– А как же! Тут-то он самый подвох и есть. Давали мне подписывать, давали… а у меня тогда живот еще не зажил. Сказали, хотят проводить телефон – чтобы их вызывала, когда заболею. Сунули под нос бумажку: «Подпишите вот тут, мамаша». А это, значит, жалоба-то и была. Ну погодите, скопидомы жадные, – ведь завещание пока что у меня!..

За дверями амбулатории ждал плечистый молодчик, поигрывая ключами от машины.

– Вот он, зятек, – указала на него бабка через плечо. – Возит меня сюда автомобилем и хочет отхватить за то хороший куш, когда протяну ноги.

Она бодро вышла из перевязочной и прошла мимо молодчика, словно его и не было. Тот удивленно вытаращился ей вслед, но, видимо, что-то смекнул. Смущенно кашлянул, втянул голову в плечи и припустил за бабкой.

Хотелось бы мне поглядеть, что потом было у них дома. Известно только, что через два дня пришел этот молодчик со своей супругой. Доложились у больничного начальства и начали слезно просить извинения. Никого, мол, не желали обидеть. Полагали, что возмещение получают автоматически, если в больнице с кем что происходит. Неужели могли они думать, что врача с сестрой станут таскать по судам! Разумеется, жалобу забирают. Мамаша на них очень сердится, хотя жалобу подписала сама, да ведь что со старой возьмешь, голова совсем стала плохая.

Нам, впрочем, этого не показалось. В газетах напечатали благодарность персоналу и клинике за самоотверженную работу. Старушка сама ее рассылала. Всех врачей и сестер перечислила поименно. Написала даже: «…пану доктору Велецкому», хотя знала, что он пока только студент.

Жалобу действительно забрали. Прекратилась и работа комиссии. Старуха дошла до самого директора и пригрозила «пропечатать», если кому-нибудь станут давать нагоняй за то, что ее хорошо вылечили. Наконец все утихло. Велецкий через несколько дней получает диплом и поступит работать к нам в клинику. Сестра осталась в хирургии…

Нет, я не то что выгораживаю врачей и сестер и, уж конечно, не бываю к ним снисходителен. Два года тому назад у нас произошел случай, который, вероятно, заинтересовал бы журналиста больше, чем история с рефлектором. Одному из врачей пришлось из клиники уйти, и я сам этого потребовал.

Больная, о которой идет речь, была монахиня. Ее послали к нам неврологи, а приходилась она родной сестрой их секретарше, пани Сатрановой, которую называли Клеопатрой. Сестры ни в чем не походили друг на друга. Одна была напористой, холеной дамой; другая, одетая в рясу, тихой как мышь. Напомнила мне тетю Анежку – в особенности когда, сняв чепец, открыла свои прямые, коротко остриженные волосы.

Я пригласил обеих в кабинет и попросил монашку раздеться. Начался особый ритуал. Она сняла накрахмаленный чепец и приложилась к нему губами. Сняла со лба повязку и так же к ней приложилась. Потом дошла очередь до круглой тугой сборчатой пелеринки, лежащей у шеи, – и с ней она проделала то же.

Я ждал, стараясь не смотреть. Но это мне не удавалось – было что-то завораживающее в ее действиях. Клеопатра сидела в кресле, положив ногу на ногу. При каждой снятой части монашеского туалета вызывающе поглядывала на меня и иронически усмехалась. Наконец не выдержала.

– Ну как вам нравится, профессор? И я на это каждый день должна взирать! Уже неделя, как приехала ко мне, к что ни вечер дает это представление!

Монашка покраснела и покорно опустила серые глаза.

– Ну Марушка… – произнесла она тоненьким голоском.

Сатранова испытывала за сестру неловкость и нарочито громко жаловалась.

– И чего торчит в своем ордене? Сколько раз говорила: «Иди в гражданку – уходят же другие ваши сестры, – живи как все нормальные люди! В наши дни эта ряса твоя – курам на смех!» Так нет, улыбается, как святая Женевьева, и безмолвствует.

– Господь тебя простит, – прошептала монашка и приложилась губами к корсажу, который только что сняла.

Спешит, не хочет меня задерживать. Старается поскорей выпростать худые ноги из-под множества нижних юбок.

– Вы только посмотрите на ее колени, – снова наседает Клеопатра. – Видели вы когда-нибудь такое?

Не видел. Действительно, я никогда не видел ничего подобного. У монашки на коленях мозоли, величиной с детскую ладонь. Сатранова стала нервно нашаривать в сумочке сигареты.

– Заболела она от этих молений, от этой жизни бессмысленной…

На конце фразы голос ее жалобно надломился. Еще расплачется тут у меня… Сигареты она не нашла. А может быть, решила, что закуривать здесь неудобно. Я протянул ей портсигар, который держу для гостей. Веки ее благодарно затрепетали, когда я поднес зажигалку.

– Мы с ней деревенские, пан профессор, – стала она изливаться мне в неподдельном волнении. – Обе ходили в костел так только, чтобы люди не оговорили. Анда – да, тогда мы еще ее звали Аничка – была хорошенькая как картинка. Был у нее парень, могла бы иметь мужа и детей… И вдруг задумала идти в монастырь… теперь вот – сестра Бенедикта. И по сей день не знаю, что с ней тогда приключилось!

– Пану профессору это неинтересно, – прошелестела монашка.

Секретарша с видом оскорбленного благодетеля затянулась сигаретой. Я встал и приступил к осмотру. Узнал, что Бенедикта уже два года глуха на одно ухо, что у нее головокружения и иногда по утрам рвота.

– Потому что не бывает на воздухе, – осторожно промакивала нижние веки платочком Сатранова. – Все стоит на коленях в часовне. Разве так можно? Наверняка у нее чахотка…

Монахиня лишь отрешенно улыбалась. Сказала мне, что служит в приюте для малолетних калек, там она очень нужна, но уже не успевает делать столько, сколько прежде: быстро утомляется.

Прочитываю данные неврологического обследования, просматриваю снимки. Сомнений нет: опухоль, исходящая из слухового нерва, – без операции не обойтись. Сказал это им. Клеопатра заплакала, Бенедикта осталась невозмутимой. Заверила меня, что на все согласна. Потом постаралась утешить сестру.

Мы приняли больную в клинику и подготовили к операции. Я хотел провести ее сам. Опухоль была обширная и доходила до мозгового ствола – иначе операция могла бы считаться обычной. Перед операцией у пациентки поднялась температура, и я решил ее немного отсрочить.

Как раз в эти дни меня попросили проконсультировать больного за пределами республики. В спешном порядке выправили паспорт, взяли билет на самолет… Я, как всегда перед отъездом, сделал обход в клинике и совершенно четко объявил, что сестру Бенедикту буду оперировать сам, сразу по приезде – дня через два-три.

Когда я, возвратившись, появился на пятиминутке, врачи меня встретили непонятной растерянностью. Румл пространно докладывал о несущественных производственных делах, словно никак не мог заставить себя перейти к вопросу о пациентах. С ним рядом сидел Волейник – врач, которому я никогда особенно не симпатизировал. Не потому, что он был неловок (таких хирургов, к сожалению, немало), но он вдобавок был обидчив и самовлюблен, не желал слышать никаких замечаний в свой адрес. В теории он разбирался, но ведь у нас этого недостаточно. Если ему указывали на ошибку, начинал щеголять знанием анатомии. Всегда силился доказать, что прав был он, – не допускал и мысли, что работал плохо. Доценты не хотели, чтобы он им даже ассистировал. К самостоятельной работе мы его не допускали, боялись, как бы он чего не натворил.

Несколько раз я прямо ставил перед ним вопрос: надо ли, чтобы он работал дальше в этой области? Ему не хватало смелости, находчивости, да и руки были неловкие, но этого-то он как раз и не желал признать. Считал, что я отношусь к нему предвзято и не даю возможности расцвести его талантам.

На пятиминутке в тот раз он был чем-то подавлен. Не вылезал с комментариями, как имел обыкновение. Я не вытерпел и, перебив затянувшееся сообщение Румла, спросил напрямик что произошло в клинике, пока я отсутствовал?

Главврач толкнул Волейника локтем:

– Говори сам!

Волейник кашлянул и сдавленно произнес:

– Мне пришлось прооперировать сестру Бенедикту…

Я замер. Лицо у Волейника было бледно и хмуро.

– Почему нельзя было подождать? У нее поднялась температура, я намеренно отложил операцию. Вы же прекрасно знаете, что я хотел провести ее сам.

Хоть я и сдерживался, прозвучало это весьма резко.

– Наступило ухудшение, – объявил он. – Сонливость и рвота. Я боялся, что нарастает отек мозга, потом это было бы много сложнее.

Румла прорвало:

– Она на аппаратном дыхании, профессор, – наверно, уже не спасти. Он это сделал в тот же вечер, в пятницу, как только вы уехали! Я говорил ему, что следовало посоветоваться со мной…

Главврач немилосердно его передо мной унизил, что среди медиков бывает крайне редко. Румл еще и теперь бледнел от бешенства при мысли, что Волейник предпринял такое на свой страх и риск. Мне сразу стало все ясно. В пятницу старшим в хирургической бригаде оставался Волейник. Решил, что невриному слухового нерва осилит. А если скажет, что состояние больной ухудшилось, никто его особенно не станет упрекать. Воспользовался случаем, короче говоря.

– Да с кем я должен был советоваться? – вспылил он. – Вечером в пятницу доценты поразъехались на дачи…

– Я никуда не уезжал! – почти выкрикнул Румл. – Вы легко могли в этом убедиться – я всем говорю: звоните в любое время.

– Никого из доцентов тут не было, – повторил Волейник упрямо, словно хотел одновременно подчеркнуть, что главврач не то лицо, с которым ему подобало советоваться. – Пациентке угрожал отек мозга, наблюдалась спутанность сознания… – твердил он свое и призывал в свидетели других врачей, которые с ним дежурили.

Доктор Гавранкова – ее теперь тоже нет в клинике – неуверенно кивнула. Вторым был доктор Зеленый. Он молчал. Когда я прямо обратился к нему с вопросом, многозначительно пожал плечами.

Я скрепя сердце выслушал ход операции. Волейник был убежден, что не сделал ни одного промаха. Опухоль, правда, оказалась большой, но он удалил ее всю. В какой-то момент у больной начались судороги и стало падать давление.

– Вы, видимо, задели ствол…

– Ни в коем случае, – заявил он, – просто там был большой отек и около ствола операционное поле не просматривалось, мы долго проводили гемостаз.

– Если вы правильно провели резекцию, почему больная на аппаратном дыхании?

– Она не очнулась после наркоза, а начались судороги.

– Они у нее и сейчас, несмотря на противоотечную терапию, – бесстрастно вставил Кртек. – Идет какой-то процесс. Там, надо думать, кровоизлияние, возникшее в ходе вмешательства.

– А может, стоило бы посмотреть, что там такое? – заметил я Кртеку осторожно – чтобы это не прозвучало как упрек.

– Нет, состояние очень тяжелое. Температура повышается – видимо, поврежден ствол.

Я тут же пошел посмотреть на Бенедикту. Уже издали слышался размеренный шум респиратора. Экран монитора показывал, что сердце функционирует нормально, хотя пульс частил. Больная лежала недвижно, бессильно вытянув руки и ноги. Но через определенные промежутки времени конечности начинали напрягаться, словно под действием невидимой силы. Мы знали, что это значит: стволовые судороги. В ране, безусловно, неспокойно. Происходит что-то такое, с чем организм самостоятельно справиться не может.

Я поднял ей веки. Серые глаза под ними остались невидящими, зрачки не реагировали на свет. Температура приближалась к сорока.

– В легких хрипы, начинается пневмония, – доложила анестезиолог.

Врачи стояли возле меня молча. Прямо напротив – Волейник. Взгляды наши встретились. От самоуверенности в нем не осталось и следа. Узкие губы плотно сжаты, на лбу под редкими волосами – капли пота.

– Я удалил всю опухоль, – лепетал он. – Пограничные образования были залиты кровью, но я не касался стволовых структур. Повреждение могло произойти рефлекторно…

На душе у меня кошки скребли. Он униженно опустил голову. Стало немного его жаль, но поддаваться такому чувству не следовало. Он мечтал стать великим хирургом и ради этого готов был, кажется, на все. Учил теорию, засиживался допоздна. Я как-то слышал от врачей, что с женой он живет плохо. Бывает, не ложится до утра. Дома у него целый шкаф набит схемами, начерченными от руки. Ничто ему не помогало. Зажимы и клипсы не держались, кровотечение вовремя не останавливалось – не дано было ему овладеть хирургической техникой.