Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

Одной рукой он приказывал секретарше Эли, другой, усаживая, толкал Пекара к длинному журнальному столику возле рабочего стола. У него, наверно, должна была быть третья, а то и четвертая рука, ибо одна из них взяла из ладони Пекара конверт и, не считая, засунула его со внутренний нагрудный карман пиджака, в то время как другая рука потянулась к «бикаверу» и спрятала его в нижней части секретера.

– Марш в нору… – сказал с улыбкой Мишо, несколько раз бодро хлопнул в ладоши, как будто стряхивая с них пыль, и зрителю стало ясно, что у него все же только две руки… – В Монголии был? Потрясно. Езжай, советую. Очень любопытная страна. Я уже три дня как дома, а еще не забыл, все время перед глазами эти просторы…

Одной рукой он обозначил беспредельность простора монгольского ландшафта, а другой уже нащупывал на стене, по всей вероятности, любимую карту мира, с таинственно размещенными цветными флажками. Вынул один флажок, рука у него на мгновение заколебалась, потом воткнула его чуть дальше, куда-то к Микронезии.

– Один пастух рассказывал фантастическую вещь, что он всю жизнь провел в юрте. Это вроде нашей колибы^[93], потрясно. Когда я вернулся домой, жена сразу сварила мне большую кастрюлю наших верхнеоранских галушек с салом… Наш человек к другому уже не привыкнет…

Одна рука тепло, по-землячески похлопала Пекара по плечу, но владелец ее уже сидел за столом и другой своей рукой гладил сверкающие корешки книг перед собой и задумчиво рассуждал:

– Эх вы, художники, прекрасная у вас жизнь… Вы свободны как птицы, стоит только взмахнуть крыльями! А мы – бедные чиновнички без фантазии…

Пекар вытягивал шею, чтоб видеть стел. Судя по названиям книг, нельзя даже представить себе, чем, собственно, занимался их владелец.

Здесь и «Каталог промышленных панелей», и «Технология производства молока», и юбилейное издание «Железная Спарта», и «Крайнее одиночество», и «Основы парикмахерского дела». Самой старой выглядела новая книга о браке. Пекар заключил, что Мишо, скорее всего, стремится к знаниям вообще, просто любит науку, как любят, например, женский пол. Ему, видно, не чуждо ничто человеческое, от портновского дела до кибернетики, и в глубине души он отнюдь не распрощался с мечтой, что когда-нибудь станет полиглотом, в котором найдут убежище все знания мира.

Мишо еще раз погладил рукой и глазами книги, вздохнул и похлопал в заключение Пекара по плечу:

– Монголия – страна будущего, поверь мне! Потрясно.

Это значило, что Пекар может идти, хотя он как раз собирался обогатить энциклопедические знания Мишо сведением, что во вселенной не существует времени. Наверное, Мишо со вниманием выслушал бы эту мысль.

Вот так Мишо и лишился важного научного открытия, так же как Пекар не дождался кофейку, ибо это гибель для сердца.

Пекар вышел и отправился шататься по коридорам, опьяненный, как велосипедист, победивший на велогонках. Он с трудом попал в патерностер, из которого на каждом этаже раздавались его стоны:

– Пошел в нору, пошел в Монголию… Пошел в нору… Пошел в нору…

На первом этаже он даже не успел выпрыгнуть, но, к его большому удивлению, кабина в подвале не перевернулась, а честно вынесла его обратно на свет божий. Швейцар полушутя погрозил ему пальцем.

По правде говоря, подумал он наконец на свежем воздухе, ты дурак. Даже какая-нибудь Алжбета Батори^[94] и та знала лучше, чем ты, что деньгами человеку в искусстве не пробиться.

7

КАНТАТА О ТРЕТЬЕЙ ПЛАТФОРМЕ

Сегодня как-то мало кантат, раньше их, сдается, сочиняли больше. Не то музыканты стали ленивей, не то у них другие заботы, только факт остается фактом, мы уже давненько не слыхали – и ты, любезный читатель, разумеется, тоже – хорошенькой хвалебной оды в честь третьей платформы Главного вокзала, хотя всем очевидно, что она чертовски этого заслуживает.

Но пока оркестранты настраивают свои скрипки, мы, с вашего разрешения, воспоем третью платформу, своим, быть может, и неумелым, но отнюдь не фальшивым голосом.

Третья платформа – пуп земли, оазис, стабильность. Платформа, на которой можно даже плакать, хотя, конечно, лучше этого не делать. Когда в «Файке», «Корсо», «У Грязного» и даже «У коня»^[95] запирают двери, опрастывают полные пепельницы, ставят стулья вверх ногами на столы и отказываются начать еще одну бочку, город ложится спать. Не каждый мечтает о роскошных ночных ресторанах с шикарными танцовщицами, не у каждого ведь есть соответствующий пиджак и галстук, без которых туда его, в конце концов, и не впустят. Не говоря уж о полном кошельке. Вот тогда по городу начинают блуждать в одиночку и парами граждане с хозяйственными сумками в руках в тщетных поисках уголка с добродушным продавцом пива, который осуществил бы их страстные мечты о единственной, последней пол-литровой кружке. Как ручейки стекаются к реке, которая победно течет к вечному морю, так третья платформа Главного вокзала – прибежище для тех, у кого пересохло в горле. Третья платформа – добрая мать, которая не отвергнет незадачливых сыновей. Поздним вечером она приласкает обездоленных, и ранним утром жаждущие ночные птицы, которым предстоит домашний допрос, пользуются ее добротой. В очереди за пивом перед киоском встречаются старые знакомые, обмениваются мыслями и опытом. Потом на пустых бочках и брошенных багажных тележках устанавливается взаимопонимание. Друзья приветствуют друг друга, там и тут, как огонек, вспыхнет песенка, нет недостатка в шутках, сигарету тебе подарят, и спичка тоже найдется. Из толпы около киоска никто никуда не уезжает, никто не спешит. Такова третья платформа, дар жаждущему человечеству. Сколько мудрости скрывается в будничных, услышанных вполуха фразах!

– Думал, высохну, как та смоковница в Сахаре!

– Не лезь вперед, как лютеранин на небо!

– Я – Европа, кровоточащая всеми растравленными ранами…

Случайный посетитель поставил бумажный стакан с пивом на свободную багажную тележку. И не успел даже удивиться, как легко он лишился напитка, так как тележка ни с того ни с сего исчезла в глубинах вокзала вместе с грузовым лифтом. Знатоки сразу же наставили его народной мудростью:

– Держи стакан в кулаке, а то его отправят багажом в Филяково!

На свете нет более идеального места, чтобы переждать глухой промежуток между первым пеньем петуха и открытием заведений общепита!

Среди слегка обросших поклонников этой общественно полезной аномалии общепита мы встретим и нашего знакомца Юлиуса Гутфройда, дунайского волка. Он тоже не прочь принять участие в сем радостном пиршестве. Он уже отволок вниз по лестнице в подземелье матрац и сейчас возвращается со здоровенным фикусом, на одном из кожаных листьев которого наклеен ярлык камеры хранения.

Ястребиным глазом Гутфройд высмотрел прилично одетого чиновника, который спешит по служебным делам в Прагу, ругаясь про себя, что не взял билет на самолет. Чиновник робко защищается простым и элегантным портфелем для деловых бумаг, но Гутфройд в своей жажде неудержим, как камнепад. Он гонится за беднягой по пятам в вагон первого класса, потом в бесплацкартный вагон и через минуту выходит без фикуса, зато с банкнотой в десять крон. Скорый поезд «Словацкая стрела» отправляется с вокзала без опоздания, из одного окна растерянно высовывается чиновник с фикусом, ища глазами его бывшего владельца, чтобы спросить, переносит ли растение жидкое удобрение «ОБ».

Любимой закуской Гутфройда к первому утреннему пиву является копченая селедка, завернутая в старую газету. Эта пища дает его организму основные минеральные соли и витамины, выполняя попутно и просветительные задачи.

Гутфройд уселся на багажную тележку подальше от лифта, справа у него пиво, на коленях расстелена газета. Сегодня ему попалась страница с культурной рубрикой, от чего он не в восторге – там не печатают «Черной хроники»^[96]. Взгляд его случайно падает на нечеткую фотографию. Со снимка ему улыбается добрая душа Карол Пекар в обнимку с козой.

Медленно, по слогам Гутфройд читает надпись под снимком:

– Легкий, ненавязчивый юмор… дышит… со снимка нашего фото… фоторепортера со съемки… ключевой сцены новой оригинальной комедии… Фото Гуштафика… Фото Гуштафика…

Гутфройд смотрит невидящими глазами на проходящий мимо товарный состав и, хотя иной раз по табличке на паровозе с удовольствием подсчитывает количество осей и максимальную скорость, сейчас оставляет это без внимания. Он, собственно, еще не осознал, какая метаморфоза произошла с его козой.

Гутфройд встал и сделал несколько нерешительных шагов по перрону, выискивая глазами среди пассажиров железнодорожную милицию. Он еще не знает, как ему вести себя в новой ситуации, но в нем поселилось странное чувство неудовлетворенности. Как будто кто-то его обманул, что случалось довольно редко. Как будто кто-то его обворовал, хотя он еще не знает кто и, главное, что у него украли.

Как будто ему сказали, чтобы он почистил ботинки, ибо придет Микулаш^[97] с подарками, а Микулаш не пришел, потому что еще только апрель.

Он подошел к знакомому, дремлющему на скамейке без спинки, и встряхнул его.

– Я опоздал на поезд в Куты в четыре тридцать… – находчиво отозвался знакомый, не открывая глаз и заученным движением протягивая Юлиусу паспорт.

– Полюбуйся! – встряхивает его Гутфройд. – Это же моя коза!

Разбуженному непонятно волнение Гутфройда, он переворачивает газету на другую сторону, не скрывается ли объяснение там:

– Они ее у тебя свистнули? Заяви «Двум львам»^[98].

– В милицию? Я? – спрашивает дунайский волк недоверчиво, будто его уговаривают выдать компаньонов по крупному ограблению поезда.

Такую возможность он отвергает начисто. Неизвестно почему, но у них там предрассудки по отношению к людям его типа. Должно быть, кто-то когда-то все как-то испортил, и с тех пор одетые в форму смотрят на людей с не совсем чистым паспортом с неизменным подозрением.

Знакомый тем временем прочитал по слогам и другую страницу газеты и тотчас же сунул Гутфройду под нос объявление на полстраницы.

– Это не твоя коза. Ее уже разыскивают в газетах…

Объявление было напечатано крупным шрифтом, поэтому прочитать его для Гутфройда было сущим пустяком:

ШТАБ КИНОФИЛЬМА «МОСТ ЧЕРЕЗ РЕКУ ЛАТОРИЦУ» ИЩЕТ КОЗУ

ДВА СТИЛЬНЫХ СТУЛА С ПЛЕТЕНЫМИ СИДЕНЬЯМИ

ВЕЕР ИЗ ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЕВ

НА ВЫГОДНЫХ

ФИНАНСОВЫХ УСЛОВИЯХ

ЖИЛЬЕ ДЛЯ ОДИНОКИХ

ОБЕСПЕЧЕНО

ТРАНСПОРТНЫЕ РАСХОДЫ ВОЗМЕЩАЮТСЯ

ТОЛЬКО

ПРИНЯТЫМ ПРЕТЕНДЕНТАМ

– Если ты осужден условно, то два паршивых стула и какой-то там веер этого не стоят… – наставляет его знакомый, основываясь на собственной судебной практике.

– Этого они мне не пришьют, – протестует Гутфройд, перебирая в памяти свои последние трансакции с движимым имуществом.

И, хотя диапазон его довольно широк, не может припомнить никаких стульев, не говоря уже о веере из павлиньих перьев; однако сидеть спокойно он уже не в состоянии, даже оставляет недопитым пиво и начинает шагать с одного конца платформы на другой, а потом решительно направляется к выходу с вокзала.

У Карола Пекара дома такой ад, что даже опытнейший специалист доктор психологии Плзак^[99] и тот бы изумился. Эльвира тихо бесится, не осмеливаясь пока атаковать супруга впрямую, и всю свою ненависть изливает на невинное и бессловесное парнокопытное. Надо признать, что хотя Эльвира и тянет за Карола двенадцати– и восемнадцатичасовые смены, но все же так свирепствовать она не вправе! Пекар, конечно, за себя не боится, но опасается, что устные и письменные атаки против козы в один прекрасный момент перерастут в акт физической расправы.

Он старается поскорее улизнуть из дома, уверяя Эльвиру, что у него с козой масса дел. Хотя Эльвира ему теперь вообще не верит, но все-таки лучше гулять все утро по набережной и наблюдать за преображением Старого города, чем дожидаться неотвратимого покушения на свою подопечную.

Утра в семье Пекаров теперь тихие и гнетущие, как перина. Эльвира в цветастом халате рывком подает Каролу чашку кофе и кусок хлеба с маслом, садится рядом и тоже начинает есть в зловещем молчании. Коза с любопытством наблюдает за ними и, едва Эльвира поднесет ко рту кусок хлеба, удивленно склоняет голову набок. Эльвира невольно останавливается и кладет нетронутый кусок на стол. Снова берет его в руку, и коза снова удивленно наклоняет голову. И так до тех пор, пока Эльвира со злостью не бросит хлеб на тарелку. И это всякий раз.

– Почему она все время смотрит мне в рот?

– Может, ты все же не должна была выбрасывать сено из шкафчика для ботинок… – рассуждает вслух Пекар.

С недавнего времени он начал готовиться к зиме, чтобы коза не упрекнула его потом, что же он делал летом. Каждый вечер он понемножку таскал траву из городского парка, разбитого перед панельными домами, собирал для козы на зиму, но однажды Эльвира безжалостно выкинула это хорошее и пахучее сено в контейнеры для мусора перед домом.

– Здесь даже поесть нельзя спокойно! – жалуется Эльвира и чуть не плача выбегает из кухни.

– Ну, ну, не надо злить хозяйку, – по-отцовски упрекает Пекар козу и сует ей под стол корку хлеба… – Она наша хозяюшка, хоть и немного нервная…

Потом, уже одетый и обутый, берет в руку цепочку, открывает дверь в коридор и говорит под занавес старомодное:

– Ну… вымя божье, пошли!

– С богом по дорогам! Хоть бы вы вообще не возвращались… – кричит им вслед Эльвира не слишком ласково.

В своих походах в мир искусства они обнаружили только то, что ими никто особенно не интересуется. Выслушают, перелистают козий альбом, но никогда не обещают ничего конкретного. Мишо, который страдал депрессией, куда-то исчез, странный Янко, но всей вероятности, тоже последовал его примеру. Двор киностудии оккупировали два каменщика, а киношники устремились снимать что-то на лоне природы.

Даже в ЦНХП, который есть все же Центр народных художественных промыслов, им не повезло. Вдобавок коза нанесла там ущерб, принявшись с аппетитом поедать маленькие фигурки из сухих листьев кукурузы.

Проблему, что делать с начатым днем, решить было непросто. Иногда, если работала пожилая билетерша, их впускали в кинотеатр «Время» на документальные фильмы, но козу только с билетом. Сколько они вдвоем пересмотрели здесь скверных неполнометражных и короткометражных фильмов! Такие мог бы снять каждый.

В Словацкой национальной галерее их терпели, хотя, видимо, и считали, что коза портит копытами паркет и вообще подрывает достоинство памятника национальной культуры.

Для барменов и официанток – рабов златого тельца – с точки зрения дохода и чаевых коза была неинтересна, поэтому в большинстве заведений общепита в центре города к ней заняли по преимуществу отрицательную позицию.

В новом универмаге «Приор» у них с козой вечно бывали проблемы с эскалаторами, а в реставрированном универмаге «Дунай» – с ворчливой лифтершей.

На Центральном рынке их любили, торговки совали козе листья кольраби и цветной капусты, по крайней мере им меньше убирать. Дядечки, торговавшие под «вьешками»^[100], дружески предлагали козе двести граммов сухого вина или «оборотный шприцер», иными словами, вино с водой. Старичок – собиратель и продавец лекарственных трав не забывал предложить ей чего-нибудь от кровяного давления или для пищеварения.

Они никогда не пропускали витрины цветочного магазина на Корсо. Вот и сегодня они тут, чтобы хоть через стекло полюбоваться экзотическими цветами. Продавщице – призеру городских соревнований по составлению букетов – они уже знакомы. Сегодня она сделала жест рукой, приглашая их зайти внутрь. Этого мало, она даже выбежала им навстречу и потащила куда-то мимо похоронных венков в укромный угол.

– Проходите, проходите, пожалуйста, к товарищу заведующей, – щебетала она так неотразимо, что им не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Заведующая тоже обрадовалась гостям.

– Так это, значит, вы, – сказала она и неизвестно почему потребовала, чтобы Пекар предъявил паспорт. – Садитесь, будьте как дома, вам здесь не помешают…

Она убежала в угол к телефону и, прикрыв трубку рукой, начала кому-то звонить. Все это было как-то странно и подозрительно. Когда продавщица молниеносно принесла кофе, Пекар попытался пошутить, дескать, он удивляется, почему в цветочном магазине кофе не подают в цветочных горшках. Но никто этой прелестной шутке не засмеялся, кроме самого автора.

А ведь это была одна из самых его удачных шуток. У цветочного горшка, любезный читатель, посредине дна дырка для оттока лишней воды, так что кофе в нем бы не удержался и, по всей вероятности, вылился бы гостю на брюки, в этом и была вся соль! Но если уж даже такое никого не смешит, значит, здесь кроется что-то подозрительное, решил Пекар и про себя проанализировал свои последние прегрешения; и хотя не нашел в своем недавнем прошлом следа преступной деятельности – кроме разве что украденной из городского скверика травы, – уверенности в себе он не почувствовал.

Он сидел, тянул кофе и светски улыбался, рассуждая, благоприятный ли нынче или неблагоприятный для него день, подымается или не подымается кривая производительности.

Вдруг перед магазином с визгом затормозило ополоумевшее такси, и обе продавщицы, перестав притворяться любезными, кинулись к входу с криком:

– Он здесь, здесь, здесь он! Сюда, он здесь!

Машина еще не остановилась, а из нее уже выпрыгнула, словно при налете на банк, Мартушка, известная ушлая девица с киностудии. С энергией и смелостью детектива Фила Марлоу она бросилась в дверь магазина, сбросив на пути несколько цветочных горшков и потоптав несколько венков. И только выкрутив Пекару руки за спину и тем самым полностью его обезвредив, перевела дух. Пекар подумал, что сейчас его обыщут – не спрятан ли у него в ботинке автомат, но этого не случилось.

– Господи, куда вы запропастились? Почему вас надо упрашивать как малого ребенка? Мы дважды помещали объявление во всех газетах! Шеф в бешенстве, Крупецкий украл у него сюжет…

Все это она выпалила ему в лицо, а продавщицы сунули ему под нос газету с объявлением. Пекар, ничего не понимая, начал протестовать:

– Я ничего не сделал, стульев не отдам, а веера у меня нет!

– Не шутите, это вещи второстепенные! – предупредила его грубым голосом Мартушка. – Пошли, вас надо заснять для картотеки, зарегистрировать… Пошли, протестовать нет смысла…

Пекар с большим трудом примирился с такой судьбой, он уже видел, как его, с номером на шее, фотографируют для картотеки преступников и берут у него отпечатки пальцев, которые в конце концов могут и совпасть с отпечатками какого-то бандита; всякое может случиться, и кто поручится за отпечатки!

Коза тоже не хотела добровольно подчиниться жестокой судьбе, она сопротивлялась, как герои книг Джека Лондона; в магазине, полном цветочных запахов, ей, кажется, очень понравилось. И только когда Мартушка схватила с полки со вкусом оформленную вазу с цветами, коза позволила себя уговорить.

– На, чертенок, хочешь икебану? – заманивала она козу в такси. – Орхидей у них нет, но не жалей – они невкусные.

– Это, пожалуй, лишнее… – протестовал против грандиозного подарка Пекар.

– Не волнуйтесь, это на списание, – успокоила их бухгалтерша.

Возле такси столпилась группка людей, посвященных в проблему, как всегда.

– Поймали наконец, слава те господи!

– Знаете, он за ней волочился. А эта старая его застукала, затащила в подворотню и отдубасила!

Подростки успели начертить на такси пальцем:

ВЫМОЙ МЕНЯ!

Мы едва-едва успели; в низких бараках на Колибе как раз делались фотографические пробы для картины из жизни современной молодежи. Но молодежь здесь собралась какая-то странная; впрочем, кто знает, может, сами мы закоснели, и вообще вопрос, современные мы или нет. Коридор полон оригинально одетых парней; они как две капли воды похожи друг на друга – все как один патлатые, в полосатых или джинсовых брюках, в майках чаще всего с надписью БИТЛЗ или ГУД ЙАР. По всей вероятности, это родственники будущих знаменитостей из телевизионного буфета, они так же самозабвенно курят. Другие с отсутствующими лицами в сторонке танцуют джайв, потому что после фотографической должна следовать не менее важная ритмическая проба.

Вот открылась дверь, и из нее вышел один из кандидатов, у которого все уже позади. Он с презрением оценивает ситуацию:

– Без блата не берут. У кого нет наверху папаши…

– Следующий… – раздался из-за двери беспощадный голос.

Пекар протиснулся к двери:

– Извините, я здесь по службе.

– Знаешь его?

– Нет.

– С телевидения. Я его там видел. Рядом с Олдо. С Главачеком^[101].

Пекар вошел. Свет юпитеров был направлен прямехонько на опустевший стул посредине помещения, ослепленный Пекар услышал только приказ фотографа:

– Садитесь. Имя, фамилия и год рождения.

Он сел, притянул козу к себе, поставив ее передние ноги на свои колени, чтобы ее было хорошо видно, назвал имя, фамилию и год рождения. Он чувствовал себя как у парикмахера, поэтому и разговор заводил соответствующий:

– …Здесь что – съезд близнецов? Все на одну колодку – шмотки, патлы до плеч; каждый воображает, что он черт знает какой оригинальный…

– Дураки, – поддакивает ему голос. – Не знают, что на себя напялить. У каждого одна мечта – попасть в кино.

Фотограф вышел из-за юпитеров промерить еще раз экспонометром яркость освещения, поправил Пекару и козе наклон головы. Длинные волосы, брюки в полоску, майка с надписью МЭК БЭРЕН (ГОЛДЕН БЛЭНД РЭДИ РАББЕД ЭКСТРА МИЛД).

– Это бросает контрсвет, – заворчал он недовольно. – Вы не могли бы поднять ее немного выше? И улыбаться… Не так напряженно!

Естественно, возвращение домой после такого впечатляющего успеха совершенно иное, чем после ежедневных безрезультатных обходов. Мы еще не умеем, как надо бы, радоваться, не умеем, как надо бы, праздновать, думает Пекар, входя в подъезд панельного дома и тщетно пытаясь сравнить его с римской триумфальной аркой.

Просто по привычке, так как он ни с кем не переписывается и не получает ничего, кроме талонов коммунальных платежей, Пекар открыл почтовый ящик. Из него хлынул поток писем, уже на первый взгляд официальных. Это же просто диво, сколько предписаний может вместить один маленький ящичек.

Коза поняла это превратно, сочтя официальную корреспонденцию желанным изменением меню, и с аппетитом принялась жевать конверты. Пекару пришлось вырывать их у нее изо рта в прямом смысле слова.

– Выплюнь, отдай сейчас же, ты же не знаешь, что это такое! – кричит он на нее и торопится распечатать корреспонденцию. – Неблагодарное животное, тебе пишут прямо с киностудии, совместное производство призывает тебя под ружье.

Он отталкивает козу, копается в письмах, старается их рассортировать, прижимает к груди, потом снова притягивает к себе козу, обнимает ее, подбрасывает конверты вверх и сначала неуверенно, а потом торжествующе кричит:

– Я на пороге славы, я на пороге славы! Приглашения, договора, сроки, соглашения! Я Айседора Дункан, Жозефина Бейкер и сестры Алан^[102] в одном лице, я концентрированные сливки общества! Я любимец славы, я надежный претендент циркорамы! Несите на стол картошку по-французски, шампанское пусть льется рекой!

Охапкой вносит на бельэтаж заказную корреспонденцию, даже не заметив свежую надпись на стене около лифта:

КОЗА – ОСЕЛ – ТЫ САМ – ОСЕЛ,

ЕСЛИ СОТРЕШЬ ЭТО!

Не обращая внимания на скептический взгляд Эльвиры в дверях спальни – у него сейчас нет на это времени, неверующие уверуют и сомневающиеся замолчат, – он лихорадочно копается в бумагах, записывая в кухонный календарь дела, которые их ждут.

– В два часа передача на естественнонаучные темы? В четыре – радио, литературно-музыкальный отдел Главной редакции передач для молодежи и сразу после этого – художник по костюмам Национального театра? Вечером телевидение? Вот сумасшедшие: работают днем и ночью… А куда мы всунем тебя, милая научно-популярная многосерийка «Жизнь вокруг нас»? Этого не успеем, этого, клянусь богом, определенно не успеем…

Ни на одном письме Пекар не находит подписей своих знакомых благодетелей и потенциальных покровителей, но его это не смущает. Скорее наоборот. Он так объясняет это Эльвире:

– То ли еще будет, когда за дело возьмется странный Янко или Мишо, только вот избавится от депрессии! Тогда увидишь!

А в это время на скамейке перед их домом сидит одинокий мужчина, длинная болонья намекает нам, что мы его уже где-то видели. Когда наконец на кухне у Пекаров гаснет свет, человек встает и пытается взобраться на окно бельэтажа. Это было бы совсем нетрудно, если бы он не был человеком абсолютно нетренированным и, наверное, имеющим совсем иные интересы.

Ему уже почти удается заглянуть в кухонное окно, как вдруг нога в неподходящей обуви поскользнулась, послышался звук падения и тягучий вопль. Пекар, одетый уже в пижаму, услышал его, открыл окно спальни и спросил в темноту:

– Алло, кто там?

– Это мы, курицы, ты, умник! – послышалось уже с приличного расстояния.

Пекар обернулся к жене и, закрывая окно, сказал:

– Видишь! Дурацкие шутки. Никак не избавятся от деревенских привычек…

Утро должно было быть радостным, ведь и сам Пекар приветствовал его совсем по-другому звучащим криком, похожим на триумфальное петушиное кукареканье:

– Вымя божье, вперед, трепещи, совместное производство!

Но прежде, чем Пекар успел раскинуть крылья для триумфального полета к кинематографической земле обетованной, он заметил, что перед домом на скамье его ждет, так сказать, собутыльник – обросший Гутфройд с завязанной рукой.

Он пережил тяжелый день и жестокую ночь. И чувствовал себя как владелец только что национализированной лесопилки, который еще не может взять в толк, что же ему спасать в первую очередь – всю лесопилку или отдельные доски, не понимая, что он, собственно говоря, уже не владелец; так и Гутфройд не мог определить ни юридически, ни фактически, какое же, собственно, он теперь имеет отношение к козе, и полагался на импровизацию и случай, которым придавал большое значение.

Короче говоря, он потихоньку присоединился к Пекару и, держась на расстоянии полушага, пошел за ним к автобусной остановке, начав ни к чему не обязывающий разговор:

– Почтеньице, босс! Случайность, правда? Вы меня еще помните? Мы тогда хорошо посидели. «У Грязного», ныне «У Беккенбауэра», слыхали, его уже почти перевели? Гутфройд Юлиус, дунайский волк, диагноз номер восемьсот двадцать, конечно, вы помните.

И, когда Пекар не выдержал и посмотрел на него, сразу объяснил причину своей травмы:

– Поскользнулся в турпоходе, на Железном роднике, около «Клепача»^[103]. Мы там с одним, вы его не знаете, хотели нарвать омелы…

– Кажется, я вас где-то видел… – промямлил Пекар с отвращением.

Утро, которое обещало так много, из-за этого субъекта совсем испортилось. Но хуже всего было то, что Пекар еще не чувствовал себя полноправным владельцем козы и в душе побаивался возможной – чем черт не шутит – судебной тяжбы из-за наследства, алиментов и тому подобное.

– Может, нам все-таки не мешает поговорить… – начал Гутфройд издалека.

– Сейчас мне некогда, дела. Как-нибудь в другой раз. Честь имею…

– …интереса нет. Нам такое известно! – дополнил дунайский волк, овеянный ветрами Катарактов^[104]. – Может, все-таки нам лучше поговорить как мужчина с мужчиной. А то ведь, кто знает, если я где-то что-то расскажу, это что-то выплывет наружу! Так, мелочь, делишки, а то и просто небылицы… Сущая Африка! Пятеро мертвецов! Я, конечно, ничего такого не хочу! – быстро заверяет он Пекара, так как чувствует, что малость переборщил, и старается приспособиться к его энергичному шагу. – Если кое-кто был бы свойским парнем, мы, может, и договорились бы…

– Мы не на рынке, чтобы торговаться, как бабы, – пытается пресечь вымогателя Пекар.

Садится в автобус, немного поколебавшись, за ним вскакивает и Гутфройд, не перестающий бубнить свое:

– Может, у меня прав больше, чем у кого другого, может, я бы и в национальном комитете, кто знает… Я тоже полноправный. Меня можно сбить с ног, но заморочить мне голову не удастся никому.

Кондуктор, по всей вероятности, тоже считает его полноправным и требует билет. Тщетно Гутфройд ссылается на вон того гражданина, который притворяется, будто его не знает, хотя знает его очень даже хорошо, так вот у него, может, и есть его билет. Но Пекар стоит с каменным лицом.

– Эй, вы! Билет! Или прошу выйти! – атакует кондуктор Юлиуса.

– Сущая Африка! Пятеро мертвецов! – защищается заяц. – Я еду с этим гражданином. Спросите, может, он мог бы купить мне целых два билета. Если бы я хотел, может, у меня был бы и проездной…

Протесты его тщетны, здесь никто не признает его заслуг в деле торговли между дунайскими государствами. На ближайшей остановке Гутфройда высаживают. Уже вслед удаляющемуся автобусу он выражает протест против грубого обращения.

– Паскудный мир, сущая Африка… Как ты смеешь меня высаживать, я же тебе в отцы гожусь! Когда я уже тонул с баржей в Ингольштадте, тебя еще на свете не было… Автобус, троллейбус, все одна мура, елки-палки!

Он ищет ругательство похлеще и какой-нибудь подходящий камень. Вместо камня бросает вслед автобусу потерянную картофелину, но ругательство находит действительно самое что ни на есть обидное:

– Diana mit Menthol, das tut wohl^[105]. Дубина!

Как нельзя более кстати мимо проезжает телега, груженная ящиками из-под овощей. Ее тянет сонная, замученная жизнью кляча, точная копия возницы на телеге. Словно один из них принимал радепур, а другой, по предписанию врача, ноксирон^[106] и будто оба они воровали их друг у друга из тумбочек. Эту лошадь мы уже видели стоящей под каштаном перед корчмой «У Грязного», в то время как в ее владельце мы узнаем посетителя вышеозначенной корчмы и утреннего соню с третьей платформы.

Мир тесен, обрадовался Гутфройд, махнул телеге, будто это такси, и бодро по-барски крикнул:

– Лойзо, подбрось! Хоть за пять, хотя за шесть тысяч!

Лойзо ожил, такие шутки ему всегда были по душе, встал и с шиком, как в старые времена, взмахнул над головой кнутом:

– В «Бристоль», сударь?

– На телевидение! – приказал пассажир.

– Bitte schön! Но-о! Поедем через «Фиршнал» и Рейхардскую!

Заезженная кляча тоже каким-то чудом очнулась и пустилась вскачь по боковой улочке. При этом она так вытягивала шею, что случайным зрителям казалось невероятным, что у нее нет огромного кадыка, как у замученного атлета-пенсионера.

Ха, пусть наивные провинциалы думают, что быстрее всего попасть куда-нибудь можно городским транспортом! А кратчайшего пути через бывшую улицу Штефаника, мимо бывшего дворца Грассалковича, бывшего Фиршнала и, наконец, через уже почти бывшую Шляпную вы что, не знаете?

М-да, конечно, подобные тайны известны только бывшим старожилам, да и тайны-то эти тоже почти бывшие. Однако надо сказать, что, когда Пекар добрался до телевидения, к его удивлению, перед проходной его ожидал Гутфройд, отныне его неотвязная тень, который попал сюда при содействии неофициальных средств сообщения.