Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

Когда он пришел на завод, здесь работал только один транспортер, или, как чаще говорят, конвейер. Неделя за неделей он имел возможность наблюдать, как рабочие слесарной мастерской монтируют один конвейер за другим и как вслед за тем или иным конвейером прекращает существование тот или иной участок: все постепенно переходило на поток. Слесаря особенно не занимали его воображения. Работа у них неприметная: смонтируют, бывало, конвейер – он и сообщит в газете о том, что, дескать, на такой-то конвейер перешел такой-то участок. Но основное его внимание всегда было направлено на тех, кто «перешел», – ведь это у них возникали трудности. А те, что сдавали конвейер в срок и брались за следующий, воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Только когда – в период всеобщих неполадок – начинал вдруг барахлить и новый конвейер, тогда и о них вспоминали, но случалось это редко. Лишь теперь, задним числом, Рене стал понимать, какие это были нужные люди. Ведь конвейеры повышают производительность одного и того же коллектива по меньшей мере на двадцать пять процентов. Если б строителям конвейера не везло так же, как и создателям нового телевизора, как бы тогда обстояло дело с выполнением плана? Сегодня уже работают конвейеры В, Г, Д, Е, И, К. Конвейер К ближе всего к передней стене завода, конвейер В – самый дальний от нее. На конвейере В производят ВЧ-блоки. Теперь уже Рене знает, что их еще называют ПТК, или гетеродин, или блок настройки, но каждое из этих названий обозначает одно и то же. Конвейеры Г и Д подготавливают шасси для конвейеров Е и К. Занятное совпадение, думает Рене, конвейер Г назван так лишь потому, что Г в алфавите между В и Д, – и в то же время называют его и гальваническим. До недавнего времени, когда алфавитный порядок еще не был так отчетливо выражен, Рене думал, что конвейер Г (его смонтировали среди первых) образован от слова «гальванизация», Д – от слова «диод», В и К – вообще неведомо от чего. Конвейеры Е и К концевые, в конце каждого из них выходной контроль, а за ним уже коробка, куда упаковывается готовый телевизор. На конвейере К работает Ева. Все это отделение называется цехом номер 1 или производственным цехом, но достаточно сказать лишь одно слово «производство». Вдоль всего «производства», прижавшись к боковым стенам, располагаются и другие интересные службы: слева, например, «скорая помощь», красильный и инструментальный цеха – последний уж совсем в левом заднем углу, и этим совершенно особым миром управляет старый его знакомый Навратил. А что на другой стороне, ну, скажем, напротив красильного цеха? Экспедиция. Но Рене идет по центру зала. Из производственных помещений он попадает в заготовительный цех, цех номер 2. В начале его, у самого края за сетчатым ограждением, – участок сборки мелких деталей: здесь каждая работница производит отдельную деталь, а иную деталь – две-три работницы, а бывает, одна работница – две-три детали. Такое производство нельзя перевести на конвейер, участок мелких деталей таким навсегда и останется. Рядом отдел входного контроля. А совсем сзади, в отдельном помещении, грохочут двухходовые прессы и другие замысловатые машины. За выполнение трудовых задач здесь отвечает другой старый знакомый Рене – мастер Трнкочи. Здесь, к примеру, штампуют и пресловутые маски. К задней стене завода также прилегает ряд помещений. В одном из них помещается отдел оформления. Товарищ Пандулова – не только главный редактор заводской газеты, но и заведующая сектором пропаганды и в этом качестве руководит здесь еще двумя своими подчиненными: старым живописцем Клайнайдамом и художником-оформителем Мишо Баником, братом Ангелы Баниковой. Клайнайдам за небольшое месячное жалованье пишет оравские пейзажи, которыми украшены все конторы, в том числе и кабинет директора. Иной завод за каждую такую картину заплатил бы, возможно, и трехмесячное жалованье Клайнайдама, а он каждый месяц пишет по десять картин – и, в сущности, безвозмездно. С того дня, как дежурный охранник увидел живописца спящим в отделе, старик лишился права работать с четырех утра до полудня. Иногда Рене заставал в отделе одного Мишо Баника, и тот никогда не упускал случая указать ему на какой-нибудь холст и спросить: «Ну скажите, вам это нравится? Да возможно ли такое? Лицо одним пятном, совершенно невыписанное!» «Да, – думал Рене в эти минуты, – не иначе как то же плевое отношение, что и у техника Тршиски к инженеру Годковицкому. Надо же, и здесь этот закон действует с одинаковой силой». Со временем Рене с Мишо Баником подружились, и когда, случалось, Рене вечером пропускал рюмочку, а утром клевал носом, то приходил в отдел оформления и воскрешал дурную привычку старого живописца. Он укладывался на скамейке, а Мишо Баник закрывал дверь и вместе с Клайнайдамом работал уже в абсолютном молчании – живописец над пейзажем, а Мишо над каким-нибудь лозунгом, который должен был приветствовать 1 Мая или ускорить процесс кооперирования Верхней Оравы; и Рене уже в полусне иногда чувствовал, как кто-то – а это был Мишо Баник – кладет ему под голову несколько сложенных флагов, если он сам забывал положить их. Проверочных визитов товарища Пандуловой Рене мог не опасаться: услышав ее стук, Мишо прежде всего будил его, а когда она входила, они уже вместе успевали склониться над лозунгом. «Что вы здесь делаете?» – спрашивала она. «Лозунг делаем», – следовал ответ, на что она говаривала: «Гм-гм». А иной раз и добавляла: «А почему вы закрываетесь?» Но ответа уже не получала. Да, действительно, многих здесь теперь Рене знает, о многих мог бы написать стихотворение или очерк, а о Милане Храстеке, певце и танцоре, руководителе ансамбля «Ораван» и одновременно завотделом воспитания кадров, – целую книгу или по меньшей мере рассказ. О том хотя бы, как на празднике сторонников мира, на котором ансамбль «Ораван» выступил после обеда, Милан Храстек не пожелал уйти со сцены даже вечером, когда была уже совсем другая программа, и один, лишь с гармоникой, соревновался с целым джаз-бандом. Или о том, как он время от времени захаживал к Рене и говорил: «Еду на фестиваль в Вы́ходную… там весь мой репертуар уже знают, напиши чего-нибудь новенькое!» – «Мне, что ли, прикажешь засорять сокровищницу народного творчества?» – отбивался Рене, но Храстек бывал непреклонен: «Если напишешь ты, будет как народное, никто и не догадается, а работы тебе – раз плюнуть!» И Рене, не устояв перед лестью, написал для него чуть ли не целую серию строф на женские имена – у Храстека исконно народными были лишь две строфы, а Рене добавил к ним еще с дюжину, ну, к примеру, «Дорку»: «Полюбила б меня Дорка, я бы с нею хлеб делил, ох, девку б мякушкой кормил, сам жевал бы одну корку». Выпадала из этой серии лишь Ольга: «Полюбила б меня Ольга, мы б пошли на сеновал, ох, на нее глядел бы только, даже б губ не целовал». Ольга – имя для народной песни чересчур «благородное», но Храстек был доволен, ему и оно казалось народным, и, возвращаясь из Выходной или откуда-нибудь еще, он обычно докладывал: «Понравилось. А потом, хоть я и говорил всем, что это ты для меня сочиняешь, никто не верил». Напишет ли Рене когда-нибудь обо всем этом, и прежде всего о Еве и Ван Стипхоуте? Или уедет отсюда и этак лет через двадцать все, что знает о здешних людях, забудет, а попытавшись вспомнить, лишь убедится, что прошлое и впрямь уже безвозвратно кануло в Лету? Но сегодня Рене об этом еще не задумывается, сегодня у него иные заботы, а времени мало: он газетчик общезаводского масштаба, который почему-то так болеет душой за выполнение годового плана, что ведущим руководителям есть чему у него поучиться, чтобы болеть за дело еще больше.

Дойдя до заднего входа, Рене выглядывает еще и наружу: там во тьме вырисовывается силуэт строящегося гальванического цеха, за ним пресловутая электростанция, со спецификой которой он познакомился в первый же день своего приезда, за электростанцией петляет река, высится холм, это еще не Прасатин, что виден из общежития, этот называется как-то иначе, воздух повсюду чист и прозрачен, и потому все, на что ни посмотришь, кажется близким, и возвышенный, ноябрьский месяц, и «горы, темнеющие по соседству…», как высказался Рене касательно гор в своей поэме. Знаток завода Рене, поворачиваясь к природе спиной, идет поглядеть, что новенького на производстве.

[24]

ЗАВОД ГНЕВАЕТСЯ НА САМОГО СЕБЯ

Знаток завода Рене возвращается в зал, откуда-то доносится крик. Завод сейчас лихорадит – Рене не в диковинку, что кто-то с кем-то переругивается. После истории с масками народ никак не может успокоиться, хотя вроде бы дело идет на лад: план выполняется. Уж так повелось: всякий раз приключается какая-нибудь авария, причем обычно там, где ее меньше всего ожидают, – и вот потому теперь ее ждут постоянно. И авария, будто зная это, не заставляет себя долго ждать – берет и приходит. А почему бы и нет? Крик доносится из конторы инструментального цеха. Рене, войдя в цех, видит: пресс бездействует. Треснул на нем так называемый «палец». А в конторе набычились друг против друга двое его старых знакомых из кабачка «У малых францисканцев» – Трнкочи и Навратил. Но в этом году они уже столько раз конфликтовали (последний раз из-за масок), что Рене уже перестал узнавать в них прошлогодних сотрапезников.

– Какого тебе еще виновника? – кричит мастер Трнкочи. – Хреновые штампы делаете.

– Штамп может выдержать и бо́льшую нагрузку, – говорит начальник инструментального цеха Навратил. – Это все ваше разгильдяйство. Гробите прессы.

– Нам позарез нужен новый «палец»!

– Виновника! По инструкции должен быть указан виновник.

– Изношенность, черт подери!

– Виновника, или новый сами вытачивайте!

– Вот-вот, – кричит благим матом мастер Трнкочи. – Плевать вам на план!

– Все. Поговорили – и хватит! – говорит начальник инструментального цеха.

– Это ты так считаешь? – шипит мастер Трнкочи. – Но придется тебе объясниться с начальником производства.

И мастер Трнкочи тут же набирает номер и по телефону докладывает о конфликте начальнику производства. Рене слышит, как тот просит позвать к телефону начальника инструментального цеха Навратила.

– Кто издал приказ об установлении виновника? – доносится из трубки.

Навратил: – Главный инженер Павел.

Начальник производства: – Передайте главному инженеру Павелу, что он осел.

Знаток заводских дел Рене уже по опыту знает, что правы в таких случаях обычно обе стороны, но на сей раз, если станет об этом писать, он скорее отдаст предпочтение Трнкочи. В конце концов, можно делать две вещи разом: вытачивать новый «палец» и устанавливать виновника.

Рене ретируется незамеченным – другая порция брани влечет его в отдел входного контроля. Рене знает, что отдел зовется так потому, что ни одна деталь, не прошедшая его бдительный осмотр, не может попасть на конвейер. Здесь группка из трех человек: над женщиной, проверяющей переключатели, склонились диспетчер производства и завотделом входного контроля.

Диспетчер производства: – Где переключатели? Конвейер стоит.

Завотделом: – Придется подождать.

Диспетчер производства: – Им полагалось уже давно быть. Вам все равно, стоит конвейер или нет.

Завотделом: – Представьте себе, что именно так. Я отвечаю за контроль.

Диспетчер производства: – Что мне до вашей ответственности, если конвейер стоит?!

Завотделом: – Все равно вы их сейчас не получите. От нас они сперва вернутся на главный склад. А иначе не учет будет, а черт знает что!

Женщина старается как можно быстрее проверить переключатели: бракованные откладывает в коробку на полу, исправные располагает ровными рядами на столике перед собой.

Диспетчер производства: – Знаете, что я вам скажу на все эти ваши бредни? Знаете, что я вам скажу?..

Рене тоже любопытно, что же такое скажет диспетчер. А диспетчер выкрикивает:

– Вот что!

И ловко сгребает все исправные переключатели со столика прямо в полу своего халата.

– Идиоты! – кричит заведующий входного контроля, но диспетчера уже и след простыл. И Рене тоже почитает за благо испариться, чтобы заведующий не заметил, как он всепонимающе улыбается.

И вот Рене уже у конвейера. Здесь ждут переключателей, как манну небесную. Смена подходит к концу, но, пожалуй, можно еще наверстать упущенное!

Мастер конвейера: – Надрываемся как лошади, а эти чертовы снабженцы… Давай все на конец конвейера!

Рабочие и ремонтники покидают свои рабочие места. Ремонтники налаживают что-то в телевизорах, скопившихся в конце конвейера и у крайних рабочих мест. Отлаженные приемники относят на выходной контроль. Диспетчер с переключателями приходит уже к шапочному разбору – рабочие выходят из положения иным способом, и Рене знает, что это им не впервой. Минута – и конец конвейера очищен! Работница «выхода» – так сокращенно называют выходной контроль – регистрирует в журнале последние номера приемников. Однако – внимание! – Рене знает, что сейчас дело примет крутой оборот. Появляется мастер заступающей смены. И уже с ходу кричит:

– А я что, буду битый час ждать, пока припожалует ко мне первенький, или как?

Да, он пришел поглядеть на конвейер перед началом смены – и предчувствие не обмануло его. От так называемого «незавершенного производства» (и такими терминами уже владеет Рене) не осталось и следа.

Мастер заступающей смены выражается еще более ясно:

– Болван!

Мастер предыдущей смены делает вид, что не слышит. Рене знает, что ему на это плевать – ведь завтра, выйдя на работу, он обнаружит ту же картину.

Впрочем, мастер заступающей смены, возможно, понапрасну бурлит. Это – ночная смена. А что, если от нее никакого проку не будет? Рене осведомлен, что назревает серьезный конфликт между ОТК и производством. ОТК – это совесть завода. А заводская совесть сродни человеческой. Когда все в порядке, человек и не подозревает о ней. Но стоит ему согрешить – совесть сразу же даст о себе знать. Когда грех небольшой, голос совести еще как-то можно заглушить. Но если грех велик, человек как бы раздваивается, совесть его будто дикий зверь, вырвавшийся из повиновения, – она въедается в человека и грызет, грызет. И с совестью завода происходит то же самое – грызет, будто существует сама по себе, независимо от него. Производственники только диву даются:

– Как это можно, контролеры такие же техники и рабочие, как и мы, а не хотят помочь нам одолеть трудности, знай сидят и критику наводят, дескать, работаете из рук вон, дескать, возьмем да и остановим вам производство. Они из другого теста, что ли?

Рене знает, что контролеры и не прочь бы показать, что они такие же, как и все, что они – такая же частица завода, как и любой другой отдел, да вот беда – не получается! Сидеть, критиковать и угрожать – их прямая обязанность. Им даже премию дают не за количественное выполнение плана, а за его качество.

И Рене понимает, что именно здесь – причина раздора, а под влиянием нового события страсти разгораются еще больше. Посетившая недавно завод министерская комиссия обнаружила в телевизорах, предназначенных к отправке, целый ряд неполадок. Вина, разумеется, пала на ОТК. И наказание не заставило себя ждать: производственники, выполнив с грехом пополам план прошлого месяца, получили очередную премию, а ОТК лишился ее. И нынче как раз была выплата премиальных.

Рене подмечает, что контролеры монтажного цеха собираются сегодня в ночную с какими-то угрюмыми лицами. Рядом с дверью данного ОТК – дверь конторы начальников производственных цехов, в чьем подчинении мастера конвейеров. Конторы отделены друг от друга зеленой деревянной перегородкой, достигающей примерно половины высоты зала. Из-за перегородки явственно слышен и среднеповышенный голое.

До уха Рене доносятся вылетающие из-за перегородки голоса контролеров:

– Мы что, не работаем, как и они?

– Да мы не получили премии только за то, что закрывали глаза!

– Забраковать бы все это к чертовой бабушке!

– Пусть нам скажут спасибо за свои премии!

– На черта мне ходить в ночные! Сил нет больше терпеть – ночью-то в основном и пропихивают брак. А не пропустишь – они тебя еще и оболгут.

– Нет, больше ни за какие коврижки! Хватит!

Рене понимает: то, что слышит он, слышат у себя в конторе и производственники. Но там тишина – только постукивает пишущая машинка. Машинка достукивает, из конторы выходит начальник смены Муха, в руке у него синий служебный бланк. Рене известно, что в графе «назначение» указано: «обеспечить ночную смену». Муха входит в соседнюю дверь ОТК и тут же выходит, но уже без бумаги. Вручил, стало быть, а ответа дожидаться не стал. Но не успевает Муха закрыть за собой дверь, как ответ настигает его. Это голос инженера Бороша, лучшего теннисиста завода, начальника данного ОТК:

– Муха!

Тот останавливается: – В чем дело?

Инженер Борош: – В ночную мы не выйдем! Баста!

Из-за перегородки, где контора производственников, вылетает другой голос:

– Бастовать вздумали, шкуры продажные!

И голос из конторы ОТК:

– Сами продажные! С какой стати нам закрывать глаза ради ваших премий!

Из конторы производственников выбегает обладатель голоса, звучавшего оттуда, – Рене еще по голосу узнал инженера Мудрого, заместителя начальника опытного производства, руководителя темы «Ораван», застрявшего на производстве практически с той минуты, когда объявились первые трудности. Он кричит в дверь конторы ОТК, которую начальник смены Муха все еще держит открытой:

– Выделите производству нормальные детали! Из-за ваших паршивых деталей надрываемся как лошади, а в конце концов даже плана не дадим, так?

У инженера Мудрого как бы перевернутая психология, думает Рене. В начале весны, когда он с ним познакомился, из каждой его фразы явствовало, что он – руководитель темы «Ораван» и заместитель начальника опытного производства Пиколомини, de facto^[42] даже начальник, поскольку Пиколомини постоянно находится в отлучке – Рене до сих пор так и не представилось возможности с ним познакомиться. И вот тебе, полюбуйся: кто скажет теперь, что инженер Мудрый не чистой воды производственник – мастер, а может, и просто рабочий?

Голос из конторы ОТК: – Да вы и с отличными деталями работаете из рук вон. Теперь пощады не ждите – отныне на «выходе» все будем браковать.

Муха, едва слышно: – Ох же и умники на «выходе»!

А инженер Мудрый кричит во весь голос: – На «выходе» каждый горазд умничать! До каких пор нам быть в дураках на конвейере Д? Кто пропускает на Е эти паршивые детали?

Смышленый паренек, этот инженер Мудрый, думает Рене, но его честолюбие всегда опережает реальные возможности. Поняв это, Пиколомини подсунул ему тему «Ораван». Инженер Мудрый клюнул на приманку и, хотя работал на заводе с неделю и опытом особым не отличался, принял предложение. Но вышло не так, как было задумано, и потому то же честолюбие обратило инженера Мудрого в производственника. Теперь он должен убедить всех, что сконструированный его опытниками телевизор производить можно и нужно. Однако новые трудности продолжают подстегивать его честолюбие. Пожалуй, в эту минуту он с радостью заделался бы уже и контролером, лишь бы доказать, что и на этом участке можно работать иначе и лучше! Но он пока еще не в ОТК, там другие люди, и взгляды у них, конечно, другие.

Голос инженера Бороша из конторы ОТК: – Паршивые, непаршивые, но людьми в эту ночную обеспечить вас не можем.

Инженер Мудрый: – Не можете?

Молчание.

Муха: – Посмотрим!

Он закрывает дверь в контору ОТК и вместе с инженером Мудрым исчезает в дверях конторы производственников.

Рене наблюдает, как расходится дневная смена. Несколько малопривлекательных, на его взгляд, девушек у шкафов снимают с себя белые халаты. Другие девушки надевают эти халаты. Это уже ночная смена, занимающая свои места у конвейера. Но конвейер пока стоит. Контролеры к работе не приступают. Мастер конвейера сообщает об этом производственникам. Из их конторы до уха Рене доносится голос инженера Мудрого:

– Борош, курва саботажная, ну, ты за это поплатишься!

Из конторы ОТК ни звука – лишь над перегородкой вьется сигаретный дымок.

Вот бы воскликнуть сейчас нечто ванстипхоутовское. Этакое беспристрастное. Дилетантское.

[25]

РЕНЕ И ВАГ

Однако знаток заводских дел Рене обходится без восклицаний: придя домой, закладывает лист бумаги в машинку и пишет: «Лучшее средство против растущей нервозности – игра в открытую». Так будет называться его последняя, самая свежая передовица. В передовице он упоминает и письмо Бюро РК КПС, и номер многотиражки с этим письмом, что был приколот на будке выходного, контроля. Указывает, что коллектив завода до сих пор так и не дождался конкретного анализа допущенных ошибок, и прямо призывает приступить к таковому. Затем нацеливает коллектив на решение самой насущной задачи: «Мы оказались перед лицом двойной угрозы – потерять доверие вышестоящих инстанций как предприятие, не выполняющее план, либо скомпрометировать себя как предприятие, которое низким качеством своей продукции обманывает и обкрадывает потребителя. Вот какую дилемму мы должны разрешить – а между тем в настоящее время мы всецело заняты одними количественными показателями. Существует, правда, и третья опасность, самая большая: мы можем проиграть и на одном, и на другом фронте». Упомянув о грубости, которая все больше проникает в отношения между работниками, Рене заканчивает передовицу словами: «Следует помнить, что с помощью грубой силы мы никогда не выиграем этот бой – победа возможна лишь в результате добровольных коллективных усилий, всеобщего трудового энтузиазма. И мы добьемся этого лишь тогда, когда каждый чистосердечно раскроет свои карты».

К стилю Рене – товарищескому, режущему правду-матку – на заводе уже стали привыкать. Но несмотря на это, передовица «Лучшее средство против растущей нервозности – игра в открытую», вышедшая в свет 26 ноября, действует как взорвавшаяся бомба. Начальник производства, учуявший в рассуждениях о грубости некий намек на его собственные методы, вызывает Рене на беседу. Сначала он говорит с Рене спокойным тоном, но затем начинает горячиться:

– На людей действует только плетка – в этом я не раз убеждался.

– Нет, неправда, людей нужно воспитывать, – наставляет его Рене.

Начальник производства: – Ха, воспитывать людей! Как ты себе представляешь это воспитание?

Они не на «ты» друг с другом, но начальник производства «тыкает» Рене как партиец партийцу, хотя Рене и беспартийный.

– Примером, – цитирует Рене Макаренко.

– Мне его тоже никто никогда не подавал.

Дискуссия заходит в тупик, но по тому, что Рене все чаще оказывается вовлеченным в такую дискуссию, он заключает, что становится чем-то значимым – буквально за одну ночь он поднял авторитет многотиражки, а заодно и свой до уровня самой головки завода. Руководящие работники теперь охотно вступают с ним в разговор, делая все возможное, чтобы он не уличил их во лжи, а кой-кому Рене внушает и страх. Зато большинство говорит с ним, преисполнившись какой-то новой радости и даже надежды – а вдруг многотиражка способна сделать то, что уже никому не под силу. И конечно же, особо добрые отношения у Рене с тружениками на конвейерах, а уж с теми, кто на конвейере К, – и говорить не приходится.

А на заводе чуть ли не каждый день происходит что-то новое.

3 декабря – капитуляция. Директор Поспишил, размышляя в своем кабинете, вдруг приходит к решению: а не буду-ка я гнаться за выполнением плана. Он вызывает товарища Пухлу и диктует письмо министру, в котором сообщает, что завод в этом году направит свои усилия на улучшение качества продукции; что же до количественных показателей, то они вряд ли будут достигнуты. И 5 декабря он вновь выступает с речью перед коллективом, как полководец перед армией, и сообщает ему о своем письме руководству.

Рене аж присвистнул, узнав об этом, – ошеломляющее впечатление на него производят даты. 26 ноября была суббота. Газета датируется субботней датой, по приходит из Ружомберка лишь в понедельник, то есть 28 ноября. Допустим, подали ее директору только 29 ноября – во вторник. А прочел он ее лишь 30 ноября – в среду. Иными словами, он держал газету в руках за три дня до принятого решения. И счел за благо выбрать из передовицы Рене одну из предлагаемых возможностей.

Однако и коллектив завода читал передовицу. И у коллектива была возможность выбора – но его выбор оказался совершенно иным, чем тот, что сделал директор.

Рене узнает, что коллектив завода вообще с решением директора не согласен, а занял позицию, которую Рене наметил в конце передовицы: добровольные коллективные усилия, всеобщий трудовой энтузиазм. Но кто же он, этот коллектив? Рене узнает, что его представляет не кто иной, как уже известный чемпион по выбиванию плана мастер Талига.

– Пришел он ко мне на другой день после выступления директора, – рассказывает Рене начальник смены Муха, – и доложил, что он, мол, поспрашивал людей на своем конвейере в свою смену, рискнули бы они и план выполнить, и качество дать, и люди якобы ответили ему, что да, мол, рискнули бы. Ну а кто ж бы не поддержал этой инициативы? Поддержали ее, провели опрос на конвейерах и получили результат: начиная с 7 декабря все производство переходит на ночные смены, но не так, как раньше, – то одна, то вторая: с этого дня обе смены будут чередоваться через шестнадцать часов. Все подсчитали, должно получиться!

И директор – как узнаёт Рене – пришел в неописуемый восторг: едва отослав министру одно письмо, шлет вдогонку другое, перечеркивающее первое. Вот на какие дела подвигла завод его передовица! Но Рене отчасти допускает и иное объяснение. Когда вышла его передовица, на заводе как раз проводилась серьезная ревизия сверху, она-то прежде всего и могла навести директора на мысль написать первое письмо. Что же касается мастера Талиги, то Рене хорошо знает, что это за птица. Какой уж там всеобщий трудовой энтузиазм, какие добровольные коллективные усилия?! Наверняка приказал, и баста.

Ход событий вызывает у Рене все более глубокомысленные раздумья. Ведь 6 декабря начинается нечто, чего Рене ни разу здесь не видывал; да и те, что работают здесь дольше Рене, даже те, что обретаются с самого начала телепроизводства, а то и вообще со дня пуска завода, все они твердят Рене одно – такого здесь еще не бывало.

Завод, и по числу работников, и по своей организационной структуре рассчитанный на две смены, переходит вдруг на непрерывку. Рене только диву дается: многие из этих женщин приходят на работу из деревень, затрачивая на дорогу не менее часа. Кроме того, на носу рождество, и у работниц под праздники наверняка домашних забот невпроворот. Значит, женщины, уходя в 6.00 с шестнадцатичасовой смены, даже днем лишены возможности выспаться, а в 22.00 вечера они снова уже на заводе и приступают к следующей шестнадцатичасовой. Так что ж получается – до конца года эти женщины вообще не будут спать? А почему? Неужели потому лишь, что растроганный директор, узнав от группы начальников и мастеров цехов об этом коллективном решении, пообещал всем работникам хорошие премии? Ну, сколько он может пообещать – ведь одних женщин тут свыше тысячи. К их зарплате самое большее можно прибавить сотни две крон. Неужели ради этого люди работают? Исключено. Так ради чего же? Мастера или начальники цехов их принудили? У этих-то, разумеется, премии будут побольше. Кто знает, возможно, они чуточку и поприжали работниц. Но ведь если бы женщины отказались, а у них для этого достаточно убедительных доводов, принудить их никто бы не смог. Так все-таки почему? Или, может, люди здесь привыкли повиноваться без рассуждений даже самым что ни на есть бессмысленным приказам? Неужто прав начальник производства, считающий, что на людей ничего, кроме плетки, не действует? Нет, это уж меньше всего похоже на правду. Тогда почему?

– Они же относятся к этому совсем не так, как ты, – слышит Рене от Евы, с которой поделился своим недоумением.

Ах вот где собака зарыта! Он не должен смотреть на все своими глазами. Ему, Рене, все это кажется нечеловечески трудным, и это на самом деле так, но люди в этом крае привыкли жить и работать в еще более трудных и сложных условиях. Завод облегчил им жизнь – так почему бы не помочь и заводу в трудную минуту? Эти женщины ничего не знают о государственной экономике, но ведут себя так, будто понимают, что, не выполни они плана, пусть даже цифры его самые нереальные, а то и вовсе высосаны из пальца каким-нибудь вышестоящим прожектером, может случиться что-то непоправимое для их края, для них, для их детей. В общегосударственном масштабе ничего не изменится, а вот производство телевизоров могут перевести в иное место. И людям придется делать что-то другое, опять что-то очень трудное, глядишь, еще более трудное, чем шестнадцатичасовые смены, которые кажутся Рене такими ужасными, но эти женщины уже встречались с подобной надсадой, и, может, не раз еще встретятся, и потому принимают все как должное… Был бы тут Ван Стипхоут, он наверняка бы воскликнул: «Маленький производственный психоз, царь, все ясно, комментарии излишни!» Но, возможно, следом и он бы добавил: «Я уже ни черта не смыслю!» – и тут же, не ведая как, взял бы да и сам поддался этому психозу.

«Производственный психоз» охватывает всех; не только инженеры и техники из других отделов завода – этим-то уж не впервой идти в производство в нынешнем году, эти-то на конвейерах уже как у себя дома, – но на шестнадцатичасовые смены переходят и все служащие, и в самом деле для каждого работа находится. Неплохо было бы и мне, думает Рене, подключиться к этому движению, которому отдает все свои молодые силы и труженица конвейера К, будущая журналистка Ева. А могу ли я, как редактор заводской многотиражки, сделать что-либо достойное этого всеобщего порыва?

И вдруг Рене прозревает – бог мой, так ведь я уже сделал!

И действительно, сделал. Выдвигая в номере газеты от 26 ноября лозунг «Все должны чистосердечно раскрыть свои карты», он отнюдь не хотел выглядеть человеком, бросающим слова на ветер, и решил в каждом последующем номере сам чистосердечно раскрывать те или иные карты. Но где их взять? Он начал с того, что в номере от 3 декабря поместил передовую «Формализму – зеленая улица», использовав в ней свои впечатления, почерпнутые на активах бригад социалистического труда – теперь он и там уже желанный гость! «Мы стали свидетелями парадоксального явления, когда лучшие коллективы завода использовали актив для того, чтобы добиться наибольшего внимания, привилегий и даже опеки со стороны руководства и профсоюзов. Но человеку постороннему, случайно оказавшемуся на активе свидетелем дискуссии, вряд ли в ходе ее удалось бы установить те наиболее острые вопросы, которые волнуют сейчас наш завод». Так, одним ударом, Рене разделался со всеми лучшими коллективами. Но и это показалось ему еще недостаточно открытой игрой – ведь там на было ни одного имени, ни одной подробности. Надо найти более броскую тему – и вот она уже наготове! Следующая передовица, написанная Рене, должна была выйти в номере от 10 декабря. Озаглавленная «Производство – ОТК; счет 1:1», она содержала подробное описание недавнего конфликта этих двух цехов, так называемого «саботажа» контролеров, причем с упоминанием имей и всего того, что и кем было тогда сказано и сделано.