Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

Но отступать Гладка не собирается.

– Знаете, пан профессор, мы ведь начали без вас намеренно, – продолжает она в своей непринужденной манере, так импонирующей нашим мужчинам. – Спроси я вас заранее, сможет ли Герка Зеленый это сшить, вы бы меня разубедили и не дали бы ему ходу. Так ведь?

– Возможно… – смеюсь я.

Теперь, адресуясь к Зеленому, она бьет козырной:

– Понятно, шляпа? А ты все: «Ну, если только шеф не придет» да «Следовало бы получить его разрешение» – и даже сказал: «Годик-другой я бы еще поприглядывался, не хочу его раздражать…»

Зеленый сидит красный как помидор. Растерянно опускает чашку. Только что, при наложении швов, был ловок, как жонглер, а теперь даже не попадает донышком на блюдце. Растяпа – чуть ее не опрокинул! Выбежал из комнаты, потому что кофе брызнул ему на халат.

– Ну хватит, детки, – прекращаю я это маленькое представление. – У нас еще дела.

Пострадавшая тем временем обследуется рядом в малой операционной. На одном конце ее отставленная каталка с пьяным водителем, на другом – его жена. Муж получил анальгетики и снотворные, но не спит. Что-то вполголоса бормочет. Вот даже выкрикнул ругательство. Алкоголь из него далеко еще не вышел. Уровень его в крови мы узнаем позже, кровь взяли еще в приемном покое. Пострадавший пока и понятия не имеет о том, что он натворил.

Жена всесторонне обследована. Были здесь врачи из глазного и неврологического отделений и даже стоматолог, потому что верхняя челюсть у нее тоже сломана. На деформированном лице – сильно отекшие веки, так что едва можно проверить, реагируют ли на свет зрачки. Видим колебательные движения глазных яблок – значит, можно предположить и травму мозгового ствола. Это плохо, в таком состоянии каждое новое вмешательство нежелательно.

Просматриваем снимки. На стороне, где более обширная гематома, я, кажется, различаю смутную линию повреждения, которую рентгенолог не описал. Похоже на вдавленный перелом кости. Присутствующие склонны этому верить. Кроупа хорошо знает технику рентгена, не один год занимается общей хирургией. Он распознал место перелома кости и его вдавления. Похоже, так оно и есть. Данные обследования указывают на раздражение коры головного мозга в этой области, нога у пострадавшей сведена судорогой.

Мы смотрим друг на друга.

– Ну что же, пошли мыться, – говорю я.

Мы трем щеткой руки над умывальниками и громко переговариваемся. Мне все еще не совсем ясна причина такой тяжести состояния.

– Субдуральная гематома не дала бы такой устрашающей картины.

– Даже если она двусторонняя? – вставляет Гладка.

– Даже если она двусторонняя. А, собственно, что мешает думать, что это эпидуральная гематома? – подбрасываю я мысль, которая тут напрашивается.

Все поворачивают головы в мою сторону. Ведь мы же учим и студентов, какое тут различие. Субдуральное кровотечение – венозное, медленное. Кровь собирается под твердой оболочкой и только постепенно сдавливает мозг. Эпидуральное кровотечение – из артерий. Кровь идет хоть и быстрее, но пространство, где она может разливаться, – между костью и твердой оболочкой – обширнее. У больного не сразу наступает выключение сознания.

– Она была без сознания с самого начала, – говорит Кроупа, словно отзываясь на мои невысказанные соображения.

Я не хочу сдаваться.

– Но, может быть, для этого была другая причина. У нее все же перелом основания. Оба фактора и объясняют этот феномен.

Все молчат. Не хотят принять мою версию.

– Пани ассистентка, – обращаюсь я к Гладкой, – не вытекал ли у нее из уха или носа ликвор?

– Из уха текла кровь, это я заметила, но ликвор?.. Не могу сказать.

Зеленый бросил мытье и пошел посмотреть больную. Гладка поскучнела. Прекрасно чувствует: такую существенную деталь могла бы установить сама. Зеленый долго не возвращается. Наконец появился, помахивая у нас перед глазами лакмусовой бумажкой.

– Это действительно ликвор, – объявляет он, показывая нам типичную окраску. – Собрал какие-то капли отделяемого, но результат бесспорный.

– У пана профессора талант детектива, – пытается с улыбкой подольститься ко мне Гладка. – Этого уж не отнимешь.

– Отнюдь, пани ассистентка, – парирую я с некоторым злорадством, – не талант детектива, а нормальные соображения диагноста.

Все-таки безобразие, что она проявила расхлябанность и при обследовании пострадавшей упустила это обстоятельство.

– Вдавившийся обломок кости вполне мог сделать надрыв в стенке артерии, – рассуждаю я вслух. – Тампонада мозга быстро нарастает, поскольку вызывается не только кровоизлиянием, но и вытеканием ликвора. Невропатологи об этом варианте не подумали, но я считаю, что его нельзя не принимать в расчет.

Никто уже не возражает. Должно быть, думают: «Вот подняли шефа с постели, так уж пускай немного нас поучит. Потом, конечно же, окажется, что тут обыкновенная субдуральная гематома, и придется ему идти на попятный».

Не пришлось. Прав оказался я. Острый кончик надлома действительно вызвал кровотечение из артерии. Гематома была уже настолько массивной, что давила на мозговой ствол. К тому же был ранен венозный синус. Пока к ране прижимался кусочек кости, он не кровоточил, но, как только пинцетом обломок убрали, кровь с силой прорвалась наружу.

Положение скверное. Небольшого отверстия недостаточно – нужна широкая трепанация лобной кости.

Мы отсасываем кровь и одновременно закрываем стенку синуса. Гемодинамика при этом нарушилась, и мы уж думали, больная истечет кровью на столе. В вену из капельницы непрерывно поступают кровезаменители и физиологический раствор. Об одновременном вмешательстве на другом полушарии нечего и думать. Если пострадавшая чудом выживет, удаление оставшегося очага произведем лишь через несколько дней.

Торопимся завершить операцию. Молчим. Кажется, всех тяготит одна мысль: желательно ли вообще, чтобы больная выжила? Помимо кровоизлияний, у нее, видимо, множественные повреждения мозга. Нормализация двигательных функций и психики в этих условиях маловероятна. Возвратим к жизни калеку, которая не в состоянии будет существовать без посторонней помощи.

Сколько раз мы встречаемся с последствиями катастроф, ежедневно происходящих на всех автострадах, и вот так же задумываемся о неминуемых издержках цивилизации! Задумываемся отвлеченно, ибо одновременно бьемся за каждую неиссякшую капельку жизни в окровавленных телах смертников с переломанными конечностями и ребрами, многие из которых не успевают попасть с операционного стола на койку.

Да, мы здесь для того, чтобы отстаивать и защищать. И даже когда наступает клиническая смерть и только лента электроэнцефалографа еще ловит какие-то остатки деятельности мозга, не позволяем себе отключить человека от оживляющих аппаратов. Такова наша роль.

Пострадавшую наконец увозят в отделение реанимации. Гладка и Кроупа ушли в ординаторскую. Опять сестра сварила мне кофе. Диктую Зеленому протокол. Оба мы до предела выложились. Зеленый делает ошибки, и я дважды описываю один и тот же этап операции. Уже далеко за полночь.

Мужчина с оперированной рукой по-прежнему в блоке, рядом с операционной. В отделении нет свободного места, утром придется кого-нибудь выписать. Я уточняю ход событий, приведших к катастрофе. Муж и жена с ребенком возвращались из деревни неподалеку от Праги. Были в гостях у родственников. Указано, что санитар, привезший пострадавших, близко их знал. По его утверждению, муж хорошо водил машину, но, видимо, много выпил. Надеялся добраться вечером до Праги по окрестным дорогам, минуя контроль. И жена нарушила правила. Села с ребенком на переднее сиденье – наверное, хотела подстраховать мужа. Она тоже водит машину и в тот вечер, к несчастью, пила.

Машину занесло. На полной скорости она врезалась в телеграфный столб и смялась, как коробка из-под сигарет. Удар пришелся на переднюю часть с правой стороны, мать с ребенком налетели на переднюю раму. Отца задела только острая грань покоробленного кузова, около раны на коже были следы желтого лака. Каждая деталь этой страшной трагедии будет подвергнута подробному расследованию, но чем это может помочь? Ребенка никто не вернет к жизни. Отца его будут судить. Он заведовал магазином тканей. При нем оказалась бумага о том, что он получил награду за образцовую работу.

Мы с доктором Зеленым остановились возле оперированного. Должно быть, он крепко спал. Когда мы зажгли свет, он немного очнулся и попытался сесть. Это ему не удалось. Оперированная рука была приподнята и фиксирована лангетой. Сознание было помрачено – анальгетики и снотворные не сочетаются с алкоголем.

– Чего ты меня держишь… Власта… слышишь? Пусти руку… – лопотал он, жмурясь от резкого света.

Ему удалось приподняться до полусидячего положения. Теперь он уже различал, что в дверях стоим мы.

– Иди сюда, Власточка… где ты?

В пьяном лопотании зазвучали тревожные нотки.

– Кто тут есть? Принеси пива. Что-то я совсем ошалел…

Он сделал резкое движение фиксированной рукой и зашипел от боли. Операционная сестра подскочила к нему:

– Лежите спокойно, а то что-нибудь повредите, рука должна быть приподнята.

Он увидел сестру, и в глазах его дрогнула веселая искорка.

– Это кто такой к нам пришел? – засюсюкал он. – Кисонька… – попытался он поймать ее здоровой рукой. – Иди, присядь сюда. Не желаете. Какие вы злые! Зачем меня привязали?

Сестра хмурилась, с усилием сдерживая себя. Пыталась снова уложить его и подоткнуть одеяло. Он начал пьяно хихикать и сдергивать одеяло, как непоседливый и капризный ребенок.

– Не буду я спать один, не буду, и все… – упрямо хватал он ее за руки. – Раз меня привязала, сама оставайся…

Я подошел к нему.

– Ложитесь, вы после операции и должны быть в покое.

Он немного протрезвел. Послушно лег на спину. Внезапно стал осмысливать больничную обстановку, казенное белье… Вздрогнул.

– Где я? Зачем меня сюда забрали? Где Власта? Власточка… – захныкал он.

– У вас была авария, – строго сказал я. – Пришлось зашивать руку.

Он затих. Недоверчиво смотрел на нас. Он ничего не помнил. У него было, видимо, еще и легкое сотрясение мозга, происшедшая катастрофа совершенно выпала из памяти. Но пока он более внимательно глядел вокруг, глуповатое выражение пьяного начало исчезать с его лица. Все прочнее цеплялись за белые стены, за шкафчик с инструментами, за наши халаты нити возвращающегося сознания – что-то в глубинах его забило тревогу, и с такой силой, что побороло действие еще не рассеявшегося алкоголя, анальгетиков и снотворного.

Перед нами лежал теперь протрезвевший, испуганный человек, который, дрожа и запинаясь, бормотал:

– Что с женой? Случилось чего с ней?.. А ребенок? У нас ребенок…

Зеленый следил за этой переменой, сжав губы. И тут его прорвало:

– У жены вашей тяжелые увечья, а ребенка вы убили. Напились как свинья!

Он проговорил это стремительно, чуть не выкрикнул. Я не ждал от Зеленого такого выпада и не успел его предотвратить. Как будто тут был не прооперированный человек, ослабленный инъекциями и опьянением!

– Доктор, так нам нельзя…

Я взял Зеленого за кисть и сжал ее, давая понять, что от дальнейших объяснений следует воздержаться. Была надежда, что пациент еще не настолько пришел в себя, чтобы воспринять сказанное. В первую минуту казалось, так оно и было. Он уже не дрожал, лицо застыло, не выражая ни намека на смятение или какое-либо чувство – даже на элементарный интерес к окружающему. Казалось, он заснул с открытыми глазами. Пропустил слова Зеленого мимо ушей, а может, и вообще их не услышал. Или что сочетание лекарств и алкоголя вызвало неожиданную апатию, заторможенность сознания.

Но вот оцепенелое лицо, похожее за минуту перед тем на маску, как молнией пронзило ужасом.

– Вы что сказали? Этого не может быть!

Зеленый уже ничего не говорил, но не сводил с больного глаз, горящих гневом. Тот ухватился здоровой рукой за край постели и снова попытался сесть.

– Врете, врете же вы, ведь врете?..

Теперь слова наскакивали друг на друга, как зубы, выбивающие дробь, вытаращенные глаза молили о пощаде.

– Успокойтесь. Жена ваша тоже прооперирована. Сделаем все возможное, чтобы ее спасти… – миролюбиво сказал я.

Он смотрел на мой рот так, словно разбирал слова по движению губ, словно оглох и ничего не понимал. В его подсознание еще не просочилась последняя, самая горькая капля. Он замер, не решаясь это выговорить. Потом хрипло попросил:

– Скажите мне… Наша Олинка… С ней что-нибудь сделалось?

Зеленый отвернулся. Я опустил глаза, подтверждая жестокую правду. Он заскулил. Заметался, давясь звуками из странной смеси всхлипываний и безумного смеха. Начался истерический припадок.

Сестра, бледная, стояла около него. Такого ей еще не приходилось видеть, она всегда была только операционной сестрой. Я попросил ее набрать ампулку фаустана. Пока инъекция не подействовала, мне и Зеленому пришлось держать мятущегося пациента – боялись за свежие швы.

Мы долго ждали, пока он успокоился, и наконец передоверили его сестре. Меня разбирала злость. Последнего инцидента нельзя было допускать, Зеленый просто-напросто сорвался. И почему? Сегодняшних событий, вероятно, оказалось для него более чем достаточно. Не совладал с собой, поддался минутному импульсу гнева. Так грубо все это вышло. Сам тон, и в такой неподходящий момент…

Зеленый все это прекрасно понимал. Поплелся за мной к кабинету и, так как я не предложил ему войти, нерешительно остановился на пороге.

– Я очень извиняюсь, пан профессор, нельзя мне было ему этого сегодня говорить.

Я молча снимал халат. Еще не решил, надо ли возвращаться к тому непонятному инциденту и делать Зеленому выговор. Он первый тихо заговорил:

– Нашему малышу два года, а он до сих пор не встает. Коллега из педиатрического сказал на прошлой неделе, что это ранний детский паралич. Жена еще не знает.

Я мгновенно обернулся. Он все стоял в дверях, ссутулившийся, очень бледный, взгляд его еще пылал, только уже не гневом, а какой-то грустной нежностью. Темные волосы в беспорядке падали на лицо – так мог бы выглядеть юноша после бессонной ночи любви.

– Я очень, очень вам сочувствую, – сказал я. – Но, может быть, педиатр ошибся. Один из наших детей тоже начал ходить совсем поздно…

Он медленно покачал головой:

– Я уже несколько месяцев как это чувствовал, боялся с ним куда-нибудь идти. Не хотел слышать правды. Диагноз, к сожалению, однозначный. Первенец у нас умер в возрасте шести месяцев, а теперь вот…

Мы сели. Я вытащил сигарету, спросив разрешения закурить. Счастье еще, что не начал ему выговаривать за сегодняшнее поведение… Как хорошо я его теперь понимал. Здесь – бессмысленно погибший прекрасный, здоровый ребенок; а дома – сынишка, осужденный на мучительную реабилитацию с неясным результатом.

Я не знал, чем его утешить. Вернулся к сегодняшней операции, дал оценку его дебюту. Раскрывал перед ним интересные перспективы – прохождение специального курса, стажирование за границей… Он вежливо слушал, даже улыбался, но в глубине этой улыбки была горечь.

Как он переменился! – сказал я себе. Уже не тот веселый, беззаботный парень, каким еще недавно пришел сюда. Жизнь круто обошлась с ним. Хорошо, что есть у него эта работа.

Он поднялся первым. Извинился, что обременяет меня своими неприятностями. Ведь у меня завтра тяжелая операция.

– Завтра? – улыбнувшись, переспросил я и посмотрел на часы.

– Да собственно, уже сегодня, – поправился он.

Тепло пожал мне руку. Я чувствовал его горячее расположение к себе.

Стоит ли возвращаться домой? – думал я. Ведь надо все-таки прикорнуть хоть ненадолго. За снимками можно послать кого-нибудь до пятиминутки – это не проблема. Итки все равно нет дома. Ондра, наверно, давно спит. И все же я решил иначе. Еще разок в спокойной обстановке посмотрю все снимки – утром будет не до того.

Пахну́ло свежестью, мгла ширилась и уплотнялась, и в темноте, за клиникой, где я поставил машину, раскинулось над головой у меня прекрасное звездное небо.

Радость охватила меня. Вокруг были люди, которые мне верили, мы жили дружно, понимали друг друга. Я вел машину на малой скорости к дому, и в голову лезли – не знаю почему – разные вымышленные истории о докторах, встречавшиеся в книгах или на экране. Какие там дремучие перипетии чувств, какой сумбур морально-этических проблем! Один врач благороден – другой чуть не подонок; один настолько тщеславен, что думает лишь о том, как бы подставить коллеге ножку, – другой так добродетелен, что его просто жаль. Если уж речь идет о деле, то это непременно выливается в отчаянную схватку за престиж и положение. Счастье, что в жизни все это совсем не так!

Мне снова вспоминается хороший наш товарищ Иржинка Гладка. Теперь мы видим ее еще в роли будущей бабушки – она ждет внука. Могу представить себе, с каким удовольствием вернется она в клинику и скажет что-нибудь вроде: «Ну, братцы, да у вас тут благодать – оазис». И станет снова вкалывать рядом с людьми, к которым прикипело ее сердце.

Я представляю себе, как нелегко было Зеленому учиться обращению с микроинструментами. Ведь Ружичка действительно умеет быть надменным и ничего ни для кого не делает даром. Но разве было так уж плохо молодому доктору Зеленому? Доцент Ружичка вполне переносим, когда он с остальными. Если начнет особенно выламываться, коллектив его поправит. Ведь хирургическая бригада не бывает разобщенной, иначе она просто не выполнит своей работы. Это мой юный «Фенцл» мог бы вписать себе в блокнот. Наша бригада все равно что экипаж подводной лодки или самолета. Когда мы что-то делаем, то слишком многое поставлено на карту. Никто не может позволить себе быть суетным.

Жужжание мотора вплетается в мои раздумья, и кажется, что где-то в уголке посмеивается Итка.

«А почему ты думаешь, что спаяны только хирурги? – слышится мне ее голос. – Всюду люди должны быть спаяны. Таких профессий я тебе насчитаю сотни! Везде делается что-то важное. Если на производстве авария, людей вызывают из дома, и люди идут. Там та же ситуация, что и у нас».

Та, да не та, упрямо полемизирую я. Везде возводится в особую заслугу, если после дня работы ты пошел и во вторую смену. Медик же попросту не может не пойти. Да каждый вправе бросить в него камень, не будь он к этому готов в любое время дня и ночи. Разве не так? Я вспоминаю случай, происшедший однажды с Вискочилом на даче. Прибегают к нему соседи: их дочь необходимо отвезти в машине на рентген в больницу. Муж, с которым она разводится, приехал и избил ее. У нее синяки на лице и уж наверняка перелом или вывих руки.

Доктор ответил, что недавно выпил грога и потому едва ли сможет повести машину. Но взглянуть на пострадавшую придет. Следов побоев на лице у нее не было. Плечо, возможно, и ныло, но сустав был в полном порядке. Ни о каком переломе не могло быть и речи. Соседей результат осмотра явно не устроил. Они хотели, чтобы доктор подтвердил: их дочери нанесены телесные повреждения. Он им сказал, что это невозможно, поскольку повреждений просто нет, и делать рентген незачем. Впрочем, если они намерены ехать в больницу, никто им этого не возбраняет, она в каких-нибудь двух километрах отсюда.

Через час приехала санитарная машина, которую они все-таки вызвали. А позже Вискочила посетил корреспондент – выяснять, какой процент правды содержит письмо, присланное в редакцию для опубликования. Там говорилось, что Вискочил отказал в медицинской помощи пострадавшей женщине, которая к нему обратилась, когда он был на отдыхе. Сообщалось, что он грубо отшил людей, попросивших его отвезти женщину в больницу. Что он глушит спиртное, пока другие хозяева дач усердно трудятся на своих огородах. Заключение письма было декларативным: «Нам не нужны врачи, которые брезгуют простой работой и, когда идут окапывать клумбы, надевают перчатки, чтобы, не дай бог, не замарать рук».

Корреспондент, навестивший Вискочила, к счастью, все понял, даже и то, зачем хирург, идя работать в сад, берет с собой перчатки. Но горечь незаслуженной обиды, которую нанесли врачу, он заглушить не мог.

Я убежден, что любой врач без исключения всегда сделает все, что только в его силах. Не потому, что каждый из нас считает это само собой разумеющимся или что иначе люди его осудят, а потому, что сам этого хочет. Кого только, случалось, не разыскивали по ночам врачи из нашей клиники. Однажды поздно вечером Кртек битый час ездил по поселку в поисках анестезиолога: в травмопункте надо было срочно делать операцию ребенку – а молодая врач не решалась к ней приступить.

А как-то, еще на заре моей профессиональной деятельности, из дома пришлось буквально вытащить рентгенотехника – чтоб она помогла нам сделать сложную артериографию. Было это в воскресенье, и она как раз доканчивала приготовление обеда. Муж ее чуть не выставил нас за дверь. Он перечислил все неприятности и неудобства, которые приносит жене ее специальность. Та успокаивала его, а сама переодевалась, не теряя времени, и позабыла даже, что переодевается в нашем присутствии. Мы в этих вопросах не очень-то щепетильны, когда спешим. Муж с полным основанием мог теперь обрушиться на здравоохранение в целом, говоря, что у нас моральное разложение и бесстыдство. Куда уж дальше: на глазах у мужа раздеваться чуть не догола перед двумя посторонними мужчинами!

Но это только небольшой комический эпизод. Куда более трагические ситуации бывали, когда не было возможности уйти из клиники домой. Однажды Итка еще не оправилась от воспаления легких. Старшие дети болели корью с высокой температурой. Итка едва могла с ними управиться – сама еле держалась на ногах. А в клинике скопилось несколько случаев тяжелейших повреждений после железнодорожной катастрофы, притом что я, вообще-то говоря, числился в отпуске – взял несколько дней за свой счет, немного разрядить дома обстановку…

Сколько раз мы до срока возвращались во время отдыха из-за города или я приезжал по телеграмме, если это требовалось. Мы никогда не делали упреков никому из младших коллег, если они нас ночью вызывали в тяжелых случаях – а ведь такие случаи отнюдь не редки. Поэтому-то мы и были все так крепко спаяны между собой.

Я разложил снимки Узлика на кухне. Там у меня сильная лампа с приспущенным абажуром, служит мне иногда вместо негатоскопа. Поставил на огонь оставшийся кофе. Без кофе просто нельзя было обойтись, хотя все существо мое против него и восставало. Желудок сжимали тупые спазмы, и сердце предупреждающе дало несколько экстрасистол.

Быстренько посмотрю на снимки, сказал я себе, и, перед тем как лягу, непременно приму душ – чтоб не ворочаться. Три, четыре часика сна, и буду в порядке.

«Быстренько посмотреть» никак не удается. Слишком был перенапряженный день. Свет лампы стал вдруг странно ослепляющим. Вот желудочковая система – вожу я карандашом по снимку, – и вместо воздушной окаемки вижу что-то вроде мотылька, снующего перед глазами. Внезапно появилось ощущение, что я не сижу прочно, а подкидываюсь и качаюсь и со мной вместе начинает колебаться стул, как будто это лодка.

Вот черт, что со мной происходит? – еще пытаюсь я заставить себя трезво рассуждать. Не выпил ведь я в самом деле столько кофе за сегодня, что уже начинаются галлюцинации! Наверно, оттого, что несколько ночей подряд очень мало спал. Конечно, сонная депривация! Бывает такая игра природы. При сем могут возникать разные бредовые видения, ирреальные восприятия. Самое разумное сейчас – все бросить и немедля лечь. Заведу будильник – и пораньше встану.

Мыслить-то здраво я еще мог, но уж совсем не в силах был подняться и идти. Опять явилось ощущение, что меня подкидывает. Это даже приятно, я невольно улыбаюсь. Итка бы, чего доброго, подумала, я пропустил стопку-другую. Но спиртного я не касался, без Итки мне оно и в горло не пошло бы.

Я погружаюсь в некий обморочный сон. Окружающее становится все более зыбким, словно плывет. А я, хоть и по-прежнему сижу, чувствую, что меня куда-то уносит. Теперь это уже не наша квартира. Я на реке. Берега колеблются и отступают. А река, которая приятно убаюкивала, теперь стремительно катящийся поток.

И уже надо плыть, чтобы не утонуть. Все выше и выше вздымаются волны, и я борюсь с ними, хотя мое раздвоенное сознанье сигнализирует, что я все еще сижу и не могу оторваться от стула.

В глазах у меня темнеет. Сам себя убеждаю, что это только кошмар, который я не могу с себя стряхнуть. Но вот видение становится отчетливым. Я плыву по той темной и неспокойной реке. Я в каком-то ущелье. Четвертый желудочек – ущелье смерти. С обеих сторон гладкие отвесы стен, ни намека на берег, к которому можно пристать. Я плыву, а ущелье становится узким туннелем, которому нет конца. Буду плыть так, пока не обессилю. Я даже слышу собственное учащенное дыхание, не хватает ни сил, ни воздуха.

Вот показалась тень. Плот или паром? Слышу всплеск весел. Наконец-то близится помощь! Хочу позвать, и не могу выдавить из себя ни звука. Мгла в ущелье плотнее, чем вчера на пражских улицах. Могу лишь смутно различить человеческую фигуру на странном судне, которое приближается невыносимо медленно. Фигура призрачна, старчески согнута, наклонена в сторону. Гребет невидимым веслом. Нет, это не весло – какой-то длинный шест, которым старик отталкивает паром.

Уж он так близко, можно дотянуться рукой. Мне удалось ухватить шест, но паромщик, кажется, обезумел. Оттолкнул меня этим шестом и хрипло закричал:

– Молодой человек, не карабкайтесь сюда!..

Точно так отогнал меня однажды старый сторож городской купальни, когда мальчишкой-гимназистом уцепился я за его лодку. Но нет, это кто-то другой. Длинноволосый и длиннобородый, седой как лунь, в складчатом ниспадающем хитоне и весь такой прозрачный – тень, а не человек…

Харон! – ужасаюсь я. Значит, уже?.. У меня инсульт или инфаркт? Какого черта надо от меня этому перевозчику с берегов Леты – поставщику душ в царство вечных теней?

Но стойте! Он ведь, собственно, не хочет брать меня на свое судно, как я ни карабкаюсь, как ни стараюсь туда попасть. Не хочет никуда перевозить. Он бьет шестом меня по пальцам, и я тону, тщетно хватаясь за скользкие стены в том жутком ущелье, тщетно пытаясь уцепиться за что-нибудь прочное… Что было дальше, не помню.

Очнулся от немыслимого грохота и треска. Итка вернулась ночью и открыла настежь окно. Оно распахнулось так стремительно, что вылетел квадрат стекла.

– Господи, что с тобой?!

Я поднимаю от стола голову и ошалело смотрю, как жена поворачивает газовый краник и вытирает горелку, которую залило кофе. От боли раскалывается голова. Позывает на рвоту. Но мне еще удается улыбнуться и выдавить из себя:

– Видишь, газ, оказывается, потух. Но это минут пять назад, не больше.

– Пять, говоришь? Тогда бы кофе был еще теплым. Что с тобой делать?

– Довари мне кофе, но только лучше в электрокипятильнике – отвечаю я и, пошатываясь, бреду в ванную – не хочу, чтоб меня вырвало при Итке.

В голове сумбур: не знаю, может, уже вечер следующего дня, раз Итка здесь. Но нет, тогда бы я так просто не отделался…

Неотвязно преследует мысль об Ондре. Ведь и он оставался в квартире. Как получилось, что он ничего не заметил? Что, если газ просочился и к нему? Сопротивляемость у него ниже, чем у меня, мог уснуть и…

Нетвердыми шагами выхожу из ванной, подсознательно стараясь не привлечь внимания Итки, и неуверенно направляюсь в комнату, где спит сын. Там тишина и тьма. Мои взбудораженные нервы совсем расходились – готов представить себе худшее. Нащупываю выключатель. Ондра спит как сурок. Свет разбудил его, и он таращит на меня сонные глаза:

– Ты что? Ну ты даешь, пап!.. Хорошо, мама придет только завтра… Кофе будешь варить?

Я опускаюсь в кресло и, хотя голова трещит, хохочу как безумный. При этом стискиваю виски – смех жалит их, словно сотня иголок.

– Не буду, Ондра. Мама его уже варит.

– Мама дома!..

Он выкрикнул это, как обрадованный мальчуган. И побежал обниматься с Иткой. Только от нее он узнал, что произошло. Потом они оба накинулись на меня. Когда я отверг госпитализацию и кислород, устроили во всей квартире сквозняки. Принялись облучать меня кварцем, накачивать кофе – пока его у меня не выворотило вместе с остальным, которое я за сегодняшний день выдул. Обложили меня холодными компрессами, так что я весь дрожал, как тойтерьер. Не дали мне лечь в постель, когда мне так требовалось хоть немного поспать…

Но все-таки какое счастье, что Итка успела вернуться! Нет, это была не случайность. Не поразительное предчувствие. Зная, что завтра у меня в расписании Узлик, она сочла, что ей необходимо быть при этом. Не обнадеживая меня наперед, понимала, что значит для меня этот день и как важно, чтобы там со мной была именно она.

– Все равно операцию придется отложить, – сказала она как бы мимоходом, собираясь наконец в постель.

Это был вызов или вопрос? Но я сейчас же мысленно ответил: отложить? Ну нет! Не быть тому, Ущелье смерти, преследующее меня даже во сне! Да и потом… малыш, которого подготовили на сегодня, держали на диете, загружали инъекциями… И что сказал бы дедушка-лесник, всю ночь, конечно, не сомкнувший глаз от беспокойства?

Вслух я не произнес ни слова. Итка, возможно, начала бы спорить и уверять, что это чистое безумие – брать в руки скальпель после такой ночи. Я предпочел зажмуриться и тут же провалился в черный омут сна.

На утреннюю конференцию я пришел с опозданием. С тех пор как я возглавляю клинику, это, кажется, было впервые. Меня ждали.

Какие новости? Женщина, после автомобильной аварии, умерла. Ночью остановилась сердечная деятельность, но ее еще удалось возобновить. Утром наступила вторая такая же остановка. А перед этим появились стволовые судороги. Этого следовало ожидать. У мужа все нормально. Получил опять анальгетики и антидепрессанты.

Веки у Гладкой сами собой опускаются. Кроупа, извинившись, отбыл все-таки на воскресенье домой. Одновременно с этим Румл объявил мне, что сегодня не будет и Кртека. Вчера температура у него была выше тридцати восьми, а сегодня звонил, что под сорок. Скорее всего, просто грипп, но с пациентами общаться нельзя.

Кртек! Вот досада! Он как раз был записан со мной на сегодня на утро. Кого же теперь Румл назначит? Себя самого и Ираскову? Нет, Ираскова не подходит. Она баба добрая, но хороша только, если все спокойно. В свое время ее привлек Вискочил – хотел, чтобы она самостоятельно работала, но в конце концов отказался от этой идеи. Ираскова нерешительна и малодушна. Больше всего ее устраивает быть на подхвате. Однажды в операционной вообще сорвалась. Опустила руки и упала в обморок. Пришлось тогда спешно мыться кому-то еще.

Сидит на конференции – и сердце не на месте. Черные волосы все в мелких завитках, как теперь носят. Брови ниточкой, ногти холеные – только что не покрыты лаком. Не подходит она как-то ко всем нам. Вот подняла на меня робкий выжидательный взгляд. Понятно, ей не хочется оперировать. Она, скорее, провела бы обход во всей клинике и написала бы с десяток историй болезни. Что делать?