Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

– Ты почему никогда не придешь?.. Я уж сто раз говорил тебе, чтоб приходила в гости!

– Я знаю, – успокоила его Броускова. – Обязательно приду… – И вдруг подняла свой прозрачный пальчик и заморгала. – Я оставлю это на потом… А твой внук любит шоколадки с пралине?

– Еник любит все, что пахнет шоколадом.

– И правильно… Ну ладно, иди уж… – Броускова вытерла лоб пожелтевшим платком. – Поспешай, не заставляй мальчишку ждать.

Дед послушно и с удовольствием выполнил ее приказание. Но ему было не по себе, будто он что украл у нее. В наказание в дверях он столкнулся с Губертом.

– Удираешь от меня? – загудел он.

– С чего бы… – слабо защищался дед.

– А кто теперь поведет коня на станцию через месяц?! Я не смогу быть палачом во второй раз.

* * *

Броускова тщательно обмахнула легонькое перышко на черной шляпке с блестящей желто-красной черешней и аккуратно водрузила эту ужасающую шляпчонку на пучок, скрученный из тонких, как мышиные хвостики, седых косиц.

– Не могла бы я сегодня в виде исключения сесть в саду?

– В саду?! – переспросила кондитерша, как будто договаривалась с людоедом. – А что тебе здесь не нравится? – сварливо закричала она в уверенности, что Броусковой не нравится именно она сама. Приходит раз в году и еще придумывает невесть что. Сад! Крапива по пояс, жабы с хлебную буханку, а она называет это садом. Комедиантка!

– Что-то воздуху мне не хватает, – пролепетала Броускова, оправдываясь.

– Двери от склада не отпираются, а иначе туда не попасть. И как я тебя там обслужу? Я же не могу оставить магазин, ты прекрасно знаешь!

У кондитерши было очень сильное желание поругаться.

– Нет, так нет, – сказала Броускова довольно равнодушно, что еще больше взорвало кондитершу. Броускова села за белый столик и принялась без аппетита, понемножку отковыривать кусочки пирожного.

Кондитерша смотрела на Броускову, словно гипнотизируя удава. Наконец произнесла:

– Ты небось думаешь, что я девица.

Броускова от удивления вытаращила глаза. На верхней губе у нее остались белые усики от взбитых сливок.

Кондитерша машинально провела рукой под носом, потом встряхнула головой, словно стояла перед церковным собором в Констанце^[10].

– С Прохазкой у нас было…

Броускова не смогла бы захлопнуть челюсть ни за что на свете.

– Слепой Прохазка? – выдавила она наконец.

Кондитерша оборвала ее боевым кличем:

– Тогда-то он еще видел!

– Да я знаю… Ты небось была красивая женщина… Такая, что сглазить может…

Кондитерша отчужденно поджала губы. Обе помолчали.

– Ты, может, думаешь, что меня Крагулик мучит? – Броускова вздохнула и невесело улыбнулась. – Или его Пепичка?.. Не могу сказать, что меня они сильно радуют, но я с утешением вспоминаю те годы, когда сама его помучила. – Она мечтательно прикрыла глаза при мысли о времени, когда кожа ее была бархатной и так же плотно облегала тело, как и платье, а жизнь радовала на каждом шагу. – Принеси мне еще одно.

– Я бы на твоем месте оставила кое-что на завтрашний день. Пять пирожных, нормально ли это?!

– Сегодня мне надо будет многих обойти, – таинственно произнесла Броускова.

Кондитерша обиженно скривила губы и наклонилась к стеклянной витрине.

Броускова улыбнулась и поднесла ко рту сладкий кусочек. Но вдруг голова ее упала на грудь, рука на коленях не удержала ободранную сумочку из настоящей крокодиловой кожи, выпала и ложечка.

– Ну что я тебе говорила… – Кондитерша наклонилась над ней и с ужасом осознала, что Альбинка умерла, хотя продолжает улыбаться.

Воздушное пирожное со взбитыми сливками соскользнуло с тарелочки и расплющилось на полу, похожее на увядшую розу.

* * *

И так случилось, что вместо Броусковой в гости пришло извещение о ее смерти.

Оно лежало на столе в дедовой комнате.

Дед смотрел через дворы и сады на Палаву. Он завидовал этой вершине за то, что у нее женское имя и девичий облик, и потому, что она будет здесь вечно. Если, конечно, не развалится земля.

В коридоре послышались шаги Еника. Он широко распахнул дверь, держа в руке ломоть хлеба, намазанный маслом и посыпанный луком-пажиткой. Еник откусывал от ломтя так, что у него едва не вылезали глаза из орбит.

– Ты что делаешь? – прошамкал он с набитым ртом.

– Ничего… – Дед положил руки на стол. – Сижу и смотрю в окно.

– Зачем?

Дед пожал плечами.

– Ты зачем ешь?

– Я голодный, – недовольно протянул Еник, Он не очень-то любил, когда дед над ним подшучивал.

– А я смотрю в окно, потому что здесь есть окно. К счастью.

Временами дед был совсем как папа, это Еник давно понял. Он потыкал сальным пальчиком в извещение.

– Прочти мне, что здесь написано.

– Умерла пани Броускова… Помнишь ее?

Еник кивнул, глаза его широко распахнулись, как рано поутру цветы на росе. Он положил хлеб на стол, прижался к дедовым коленям.

– Вы вместе играли комедии, – сказал он с упреком и нашел дедову руку своей маленькой ладошкой. – Держи меня крепче.

Дед сжал его пальцы, боясь в то же время, как бы Енику не стало больно. Но Еник, видимо, этого и хотел.

– Это она тебе написала? – спросил он неуверенно.

– Нет.

– Почему?

– Потому что она уже мертвая.

– А она не умеет уже, что ли, писать? Хотя ходила в школу?

– Не может.

– Не может?.. И ходить? И говорить?

– Ничего не может… Не видит, не слышит…

– А она хотела умереть?

– Она была уже старая…

– Я тебя спросил, хотела ли она умереть.

– Говорю тебе, она была уже старая. Все в старости умирают.

– Все? А почему?.. И ты тоже?.. – Еник посмотрел на дедову руку, печальную, как голая пашня. Он высвободил свою ладонь и встал прямо. – И я?.. Я тоже умру?

Дед беспомощно пожал плечами и не ответил, молчал и хмурился. Медленно поднявшись со стула, он аккуратно сложил извещение и засунул скорбное послание между стеклами буфета. Последние двадцать лет других писем он и не получал.

– Я спрошу у Олина. – Еник вытер перемазанное маслом лицо кончиком скатерти. – Его дедушка уже на пенсии. Он наверняка знает.

* * *

На столе возвышался торт с шестью свечками, стояли всякие прочие вкусные вещи и букет роз в юбочке из аспарагуса. На Марте яркими красками цвело праздничное платье, Добеш суетился в клетчатом галстуке, а деду в черном костюме было немного не по себе, не хватало черной шляпы. Но надеть ее он не мог, а в руке держать не хотел. Еника чрезвычайная торжественность совершенно выбила из колеи, и он заперся в спальне.

– Влеплю ему, и все, – негодовал Добеш. – Даже не умылся толком… До сих пор бегал по улице как беспризорник.

Дед молча смотрел на сына из-под бровей. Этого оказалось достаточно, чтобы у Добеша еще сильней забурлила кровь.

– Мало я от тебя получал ремнем? И вообще – тогда в семьях был совсем другой порядок.

– Ты прав, – подбросила ядовитое поленце Марта. – Мой отец ни за что не позволил бы себе поступить так с мамой… – И прикусила язык, глянув на деда.

Но дед и не слушал ее.

– Когда Еника одолеет любопытство, он сам придет.

– Это верх невоспитанности! – стоял на своем Добеш.

– Тебе еще никогда в жизни не было стыдно?! – ехидно вопросила Марта.

Добеш неуверенно осклабился, у Марты по лицу пробежала улыбка.

– Я поступаю так, чтобы мучительный стыд не жег меня, – заносчиво заявил Добеш, и это прозвучало как звон пилы.

– Всегда? – У Марты дрогнул голос.

Добеш сердито вздохнул и отрезал:

– Приятного аппетита.

В приоткрытую дверь просунулась Еникова голова с вытаращенными глазенками. Увидев такое торжество, он стал серьезным и долго не улыбался. Его церемонно поздравили и расцеловали.

Еник разглядывал подарки: трусы для физкультуры, рубашку, спортивные штаны с белыми лампасами, книжку, портфель. Он ковырнул пальцем и попробовал крем из какао.

Дед ел вперемешку – шоколадный торт, салями и построму, запивая все лимонадом, что требовало от него немалых усилий.

– Что скажешь, – спросил Добеш. – Понравились тебе подарки?

– Нну, – прошептал Еник и отвернулся к окну. – Я хотел вино.

– Чего ты хотел? – ужаснулся Добеш, словно испустил дух.

Еник упрямо стоял на своем:

– Вина!

– Наверное, ему понравилась какая-нибудь бутылка, – поспешил дед на помощь. – Наклейка.

– Так я же… Мы же… – Добеш не мог найти подходящего слова. – Мы надрываемся, чтобы тебе… А ты?! – Он так и не нашел нужное слово, на затрещину не решился, хотя она напрашивалась сама собой. Голова Еника поникла чуть ли не до блюдца, и он ее не поднимал. В тишине о фарфор зазвенели серебряные слезинки.

– Ладно… – Дед даже задохнулся. – Если вы так, то я тоже… Не могу я этого видеть! – Вставая, он смахнул рукавом свечки с торта заодно с шестеркой из крема.

* * *

Дед потащил за руку все еще всхлипывающего и шмыгающего носом Еника к себе в комнату. У стены стоял самокат, на столе – бутылка рислинга. Самокат был невероятно нарядный: серебристо-красный, с широкими шинами и белым сиденьем, и еще – звонок, тормоз, отражающие стекла, флажок и зеркальце, чтоб видеть происходящее сзади.

– Это, конечно, не лошадь, но ездить на нем можно не хуже. Как ты считаешь?

От изумления Еник не моргал. А дед уже протягивал ему бутылку, словно награждал орденом.

– Вот тебе, парень… А если не будешь пить, делай с ним что хочешь.

Добеша с Мартой не пришлось вести за руку. Так они, во всяком случае, считали и пришли сами.

– Я не допущу!.. – угрожающе закричал Добеш, лихорадочно придумывая, каким образом это осуществить. – Я тебе запрещаю!..

Еник пошмыгал носом, вытер лицо рукавом и так же торжественно вручил бутылку деду.

– Это тебе. – Глаза его радостно смеялись. – На день рождения. Понимаешь, дед?

– Дед ведь не пьет покупного вина, – вмешалась Марта и смутилась.

– Вина полный погреб, а ты деньги понапрасну переводишь.

Добеш закурил сигарету с другой стороны и раскашлялся от удушливого дыма горящего фильтра.

Енику с дедом достаточно было переглянуться. И все же Еник добавил для непосвященных:

– Вино улетело.

Добеш с Мартой и раньше-то не обратили на это внимания, потому что не слушали, а сейчас и подавно пропустили мимо ушей.

– День рождения у меня ведь будет только зимой, – растроганно бормотал дед.

Еник любовно погладил руль самоката и проверил, на какие трели способен звонок. Оттолкнувшись два раза носком, он подплыл на мягких белых колесах к деду.

– Не все ли равно, дед?.. А так нам с тобой будет поровну лет.

Дед кивнул и улыбнулся сквозь слезы. Извещение о похоронах за стеклом буфета заволокло утренним туманом.

* * *

Еник уже дожидался на скамеечке в коридоре детского сада, одетый и нетерпеливый, устремив печальный взгляд на ручку двери. Пожилая статная уборщица выразительно топала, снуя мимо него с мокрой тряпкой, надетой на щетку, и разбрызгивала вокруг грязные капли.

– Сколько можно! – приветствовала она деда. – Если вы так обожаете работать, дедуля, мы можем поменяться.

Дед втягивал голову в плечи и комкал шляпу. Выглядел он довольно-таки мирно, но внутри у него все прямо бушевало. Какой я для этой тетки дедуля?! Учтиво поклонившись, он сладко извинился:

– Не сердитесь, барышня.

Уборщица вопросительно подняла брови, но тут же сообразила, что дед издевается. Она была не то чтобы старуха, но на фильмы, доступные после шестнадцати лет, ходила бы уже добрых лет сорок, если б ее не раздражали глупые разговоры голых людей в постели. Ну почти в каждом фильме голые мужчина и женщина, лежа в постели, вели разговоры о жизни. Часто также ели, по большей части курицу… А как этот дед обращается к ней?!

– Ага! – торжествующе рявкнула уборщица. – Так вы еще и…

Из зала вышла маленькая воспитательница.

– Добрый день.

– Добрый… – прогудел дед.

Уборщица стукнула ведром и исчезла в зале.

Воспитательница, росточком не больше кустика цибебы и такая же сладкая и душистая, поигрывала новой ручкой. Ручка почти что целиком была будто золотая.

– Сегодня я узнала, – начала она смущенно, – что ваш внук тогда… и вправду ручку не ломал.

– Он же говорил, а? – Дед держался как игрок в покер со столетним стажем, но при этом вырос по крайней мере сантиметров на пять.

Воспитательница покраснела и погладила Еника по голове, но тут же вспомнила о своей роли в этом мире.

– Но вам следует приходить за внуком вовремя, – напомнила она с ударением и, гордо выпрямившись, закрыла за собой дверь зала.

– Я уж думал, ты не придешь, – упрекнул Еник деда.

– Я, да чтоб не пришел? – устало запротестовал дед. – Я всегда приду, заруби себе на носу… – Он хотел продолжить речь о том, как можно полагаться на настоящих мужчин, но мигом растерял все свое красноречие, осознав вдруг, что с ним в любой момент запросто может что-нибудь случиться и Еник станет ждать напрасно. – Если только со мной что случится, – неуверенно добавил он, вздохнув, отчего его кольнуло под лопаткой и в голове загудело так, что он даже схватился за лоб и не расслышал, что говорил Еник.

– Ты слышишь? – потянул его Еник за штанину.

– А?

– Не хочешь прокатиться на самокате?

– Я?! На самокате?! Ты что надумал! Я уж и дышать толком не могу, и голова у меня кружится…

Совсем обалдел, ужаснулся он, но когда завел руку за спину, чтобы пощупать, что же так болит, с трудом вернул ее в прежнее положение.

Еник сморщил подбородок.

– Пойдешь к доктору?

– Что мне там делать, – раздраженно оборвал его дед. – От старости ни один доктор не вылечит.

* * *

Они шли по улице и не разговаривали. Еник вел самокат, держа его за руль, даже звонок не соблазнял его потренькать. Дед не мог подобрать слов и объяснить Енику, что ему было бы гораздо хуже, если б он шел один. Вдруг дед остановился, пораженный. Ворота Прохазкова двора были распахнуты настежь, и у створки, как на сцене, Прохазка рубил дрова. За его спиной, чуть повыше сада, висело оранжевое солнце, и тень Прохазки подпрыгивала на самой дороге. Белая палка стояла у ограды, а топором он так махал над головой, что страшно было смотреть.

– Проклятье… Чтоб тебе ни дна ни покрышки!.. Сволочь проклятая, – со вкусом ругался Прохазка.

Полено было обколото со всех сторон на острие, однако Прохазка упорно, снова и снова ставил его на колоду. Но не успевал он поднять топор, как полено падало.

Прохазка опускался на колени, шарил по земле и ругался так, что дрожали крыши.

– Ах ты паршивец!.. Калека несчастный!

К воротам прибежала Прохазкова, остановилась, притопывая на месте, юбка у нее колыхалась, а волосы разлетелись крыльями.

– Оставь, ради бога! – кричала она, стоя на почтительном расстоянии. – Опомнись и брось!.. Изувечишь себя!

– Ты что думаешь?! – разорялся Прохазка. – Кенаря себе из меня сделала? Мне уже дальше некуда увечиться! А тебя изувечу, если не уберешься!

Нашарив наконец полено, он поставил его на колоду, поднял топор.

– Как бы не так, козявка…

Полено качалось, но топор, со свистом разрезав воздух широкой дугой, точно и ровненько располовинил его.

Прохазка не сразу поверил, а потом даже подпрыгнул.

– Ты видела?.. Видела, каков удар?!

– Я с тобой не разговариваю! – со слезами в голосе откликнулась Прохазкова.

Дед минуты три не дышал, охваченный дурнотой.

– Ну… что ты на это скажешь? – выдохнул он наконец устало. – Точно, как из пушки.

– Ты можешь лучше, – мудро польстил Еник.

– Ты же видела, – проворчал сердито Прохазка. – Какой был удар!

Прохазкова отступила еще на два шага. Она предчувствовала революцию, и предчувствие ее не обманывало.

– Пока ты не будешь слушать меня беспрекословно, я немая!

– Я ему скажу, – выпалил Еник. Пригнувшись, будто заяц, он вбежал в ворота. – Пан Прохазка, я тоже видел! Удар был… – Он оглянулся на деда: – Как из пушки.

Прохазка, прислушиваясь, наклонил голову.

– Янек… Верно?.. Как из пушки, говоришь? Я верю тебе, парень. Спасибо. За мной не заржавеет.

Еник со счастливой улыбкой вернулся к деду.

– Ты все равно можешь лучше, – шепнул он.

– Что я, – пробурчал растроганный дед и поднял кулак. – Мы с тобой вместе кое-что еще докажем. А сейчас дай-ка мне на минутку самокат.

– У тебя уже ничего не болит? – заботливо осведомился Еник.

Дед пренебрежительно махнул рукой – дескать, он бы и гору своротил.

– Сбегай посмотри за угол, не видать ли кого… А то меня еще в дурдом запрячут.

Еник отбежал, потом помахал деду, и дед покатил. Нигде его ничего не кололо, и дышалось легко. На грешную землю его вернул лишь камень, о который он едва не сбил щиколотку.

– Видал? – Он передал руль в руки Енику и удовлетворенно потер руки. – Пошли в трактир. Я уж и не знаю, когда в последний раз курил сигару… А ты запомни раз и навсегда: раз дед обещал, что придет, значит, придет… Даже если у тебя иногда не хватит терпения дождаться меня.

Еник, безмерно счастливый, горячо кивал.

– Но дома ни слова. Еще смеяться над нами станут.

Еник обиженно вздохнул и закатил глаза.

* * *

Альбинку Броускову хоронили в пятницу после обеда.

Она ехала в исчерна-черной запыленной машине. Водитель был в черном сатиновом халате на голое тело, в вырезе халата блестела волосатая грудь, а кудрявой растительностью на лице он напоминал Синюю Бороду. Жалко, что Альбинка не могла его видеть. А может, она и смотрела на них на всех, как шли они длинной мрачной процессией, смотрела и улыбалась, потому что была всеведущей и всевидящей – она была в деревьях, в разноцветной листве, была тенью и щедрым сиянием. Каждые похороны немножко покаяние. Медленные шаги не поспевают за мыслями, которым приходится возвращаться назад и вплетаться в воспоминания.

Дед с Еником шли сразу за катафалком. О достойном течении обряда заботился сотрудник похоронной конторы из районного города. У него были свои профессиональные представления о похоронах, и, видимо по подсказке кого-то из родственников, кто приписывал деду особые заслуги, он поставил деда с Еником между женщинами в темных вуалях. Напрасно дед сопротивлялся. Еник держался героически, не моргнув глазом и не пикнув, и только раз попросил деда:

– Держи меня как следует.

И дед был рад, что ему есть за что держаться.

На проволочных крючках покачивались венки, пахло хвоей, но самым тяжелым был запах бумажных цветов.

Нескончаемо тянулось время, пока женщины всё спели. Их голоса долго, очень долго дрожали на высоких нотах, а потом слышны стали только воробьи да горлинки.

Представитель похоронной конторы терпеливо ждал у кладбищенских ворот.

– Скорбящие родственники усопшей поручили мне пригласить вас на поминальный обед, – сказал он деду. Он произносил гласные очень прочувствованно, с большим пониманием ритма; он ведь говорил эту фразу уже в тысячный раз.

– Да я… – в ужасе отбивался дед. – Мы совсем не голодны… Ну ни капельки!

Распорядитель был вежлив, но неумолим, он понимающе вздохнул, и застывшую маску его лица на мгновенье озарил вполне человеческий взгляд.

– Вы меня извините, – убежденно настаивал он, – но никто ведь не требует от вас, чтобы вы хотели есть. Будьте благоразумны и не осложняйте мою работу.

В коридоре у Броусковой дед сделал последнюю безуспешную попытку уйти. У стены стояли погребальные носилки, прикрытые черным флером, горели свечи, неслышно капал воск. У Еника глаза были во все лицо.

Распорядитель предупредительно открыл перед ними двери в комнату. Дед смущенно ухмылялся и, хотя не мог в это поверить, чувствовал, как багровеет, и кожу на лбу щипало, будто он залез головой в муравейник. Столы, покрытые белыми скатертями, были украшены разноцветными бутылками и бутербродами, ветчиной с хреном и сосисками, соленым печеньем из «Тузекса»^[11], фарфоровыми блюдами в цветочки и воздушными трубочками со сливками. Взгляд деда остановился на Яне, младшей дочери Броусковой. Она давно жила в Праге и даже снималась в каком-то фильме – разбивала кулаком мебель во время потасовки. Русые волосы, блестящие и густые, были искусно зачесаны вытянутым вверх шлемом, кожа лица, длинной шеи и беспокойных рук была неправдоподобно чистой и нежной даже с виду. Яна сидела в стороне от остальных, величавая и безучастная, в облегающем черном костюмчике, положив на округлые колени кожаные перчатки. Внимание деда привлекли прежде всего ее руки, все в перстнях, в золотом сиянии и посверкивании отшлифованных камней, и особенно одного – удивительного, матово-розового коралла.

Выходит, полиция уже нашла его, подумал дед, а Яна подняла длинные темные ресницы. Глаза у нее были, как у Еника, только смотрели не с безмятежной невинностью – в них светилось горькое знание жизни. Она заметила дедов взгляд, лицо ее осталось таким же неподвижным, но руки она незаметно опустила на колени, переплетя пальцами внутрь. На эту деталь дед обратил особое внимание: колени под натянутой черной материей, в углублении между ними тревожные пальцы – белые рыбки, окованные золотом.

Пепичка Кропенатая уже суетилась в белом кружевном фартучке поверх черного платья, она была очень мила, глаза ее смотрели счастливо и ласково, особенно на вдовца Крагулика, румяного здоровячка с добродушным подбородком и поросячьим лбом. Надо сказать, когда Альбинка брала его себе в мужья, он был весьма интересным мужчиной. Однако с тех пор утекло немало воды, Крагулик поправился на тридцать килограммов и молодецкие мечты сменил на вшивной клин в широченных брюках. Он остался добрым малым, не мудрствующим, но вот чего Крагулик не умел – так это сказать «нет». Ни Альбинке, ни Пепичке. Его счастье, что женщин, которым он нравился, не оказалось больше.

Пепичка деликатно предлагала угощение, но чем дальше, тем меньше для этого ей приходилось прилагать усилий. Гости отказывались, скорее, для вида, и все чаще в душе их возникали неподконтрольные настроения, которые выдавал приглушенный смех. Крагулик со скорбным видом заправлялся ветчиной, поглядывая на раскрашенную в пастельные тона фотографию в солидной черно-золотой рамке: Альбинка на фоне розового куста.

– Очень хорошо мы с ней жили, очень хорошо, – вздохнул Крагулик.

Гости нехотя, принужденно приняли серьезный вид.

Пепичка подскочила к Крагулику, положила ему на тарелку еще ветчины, добавила два ломтика лососины, при этом груди ее выглядели даже щедрее рук, и Крагулик не отворачивался.

Пепичка обратила просветленное лицо к деду и Енику.

– Не стойте же у дверей, будто чужие. Проходите и садитесь.

– Не… э… В самом деле… желудок у меня… – Дед выкручивался и мялся, прижимал ладонь к животу и закатывал глаза.

– Но ветчина у нас просто диетическая… – удивлялась Пепичка. – Возьми, мальчик… И сосиски превосходные. Какой аромат… Или тебе хочется трубочку?

– Не хочу! – сердито отрезал Еник. Его пальчики в дедовой ладони даже побелели, так судорожно он ее стискивал.

Пепичка обиженно заморгала и сделалась действительно пегая^[12]. Мальчишку выпороть бы как следует. Розгой или мокрой веревкой.

– Тебе не нравится у нас?

Тут она сообразила, что этого говорить не следовало, и с плаксивой мольбой о прощении посмотрела на Крагулика. Оттопыренные щеки его были набиты едой, и он растерянно оглядывал гостей. Гости выглядели так, словно ничего не слышали.

– А ты попробуй, какое все вкусное, – настаивала Пепичка с щучьей приветливостью, зубастой, как поперечная пила. – Знал бы ты, скольких трудов стоило мне приготовить все, чтобы всем у нас было вкусно! – И снова – взгляд на разъяренного Крагулика. Не отличаясь особой мудростью, он все же вовремя понял, что Пепичка за свою жизнь ума не набралась.

Еник отдернул голову, когда Пепичка попыталась погладить его.

– Я буду есть только с пани Броусковой.

– Но она уже никогда больше не придет, – вкрадчиво объяснила Пепичка.

– Думаете, я не знаю? – Еник оглядел всех и крикнул, обращаясь к сидящим за столом: – Думаете, что я ничего не понимаю?

После этого никто уже не задерживал и не угощал Еника с дедом.

Распорядитель похорон унес носилки. Он ходил по коридору и отщипывал свечкам головки. Провел большим и указательным пальцами по языку, и – хлоп! – пламя свечки зашипело от боли, серая ленточка дыма затрепетала на фоне окна. Молча, вскинув брови, смотрел этот ничему не удивляющийся человек на их полный достоинства уход. До пенсии ему было еще далеко, и если б он вздумал докапываться до смысла того, с чем ему приходилось сталкиваться на работе, едва ли он дожил бы до того дня, когда можно будет спокойно слушать похоронный марш и чихать и смеяться, когда захочется. По вечерам он массировал застывшие мышцы лица настоящей морской губкой, смоченной в ромашковом отваре. А потом перед зеркалом проверял себя – не разучился ли смеяться.

– Здо́рово ты, – с одобрением проговорил дед, когда они отошли от дома шага на три, и мягко положил Енику руку на плечо.

* * *

Не успел дед оглянуться – ночную мглу развеяли летучие мыши, и наступил тот самый торжественный и тяжкий день. Дед подпоясался синим фартуком, достал в кладовой из сундука обтрепанную соломенную шляпу. Он не помнил, как следовало ее носить, но явно иначе, чем черную фетровую. Он понял это, надвигая шляпу на лоб. Рука его успела позабыть это движение, и ему показалось, что на голове его чугунок, в каком варят картошку. В зеркало он не посмотрелся бы ни за какие коврижки, уверенный, что убежит от него прочь. Выйдя на цыпочках на улицу, он прикрыл двери не слышнее, чем девица прикрывает веки. Трава была еще мокрой от росы, синие краски – серыми, солнце – холодным, а на противоположном краю неба светился прозрачный месяц, бледный и мертвый, как рыбий глаз. С каштанов осыпались заржавелые веера листьев, на проводах жались друг к другу ласточки, печально клоня головки, один глаз устремлен в небо, другой – в землю, и таким образом обозревали весь мир. Как это они ухитряются, поразился дед, довольный, что видит только впереди себя.

И шел туда, куда смотрел.

Тихонько заглянул в конюшню: все ли там обстоит так, как он предполагал? Прежде тут было десять лошадей. Теперь у стены стоял один-одинешенек печальный белый конь в серых яблоках, с широким крупом и мудрой головой. Губерт, видимо, еще храпел дома в перинах, возможно, ему даже что-нибудь снилось. Хоть бы его заморочил какой сон подлиннее, подумал дед, движимый отнюдь не благородными чувствами. Он не сразу пришел к этой мысли. Да у Губерта просто отвиснет челюсть, когда он увидит его. Выгоды для деда никакой, а все-таки лучше, что Губерт не встречает его в конюшне.

Дед подбросил охапку сена в ясли, взял с окна щетку и начал от гривы. Он расчесывал коню каждую волосинку, как пушок на головке младенца. Взгляд его то и дело оборачивался к двери. Он расчесывал коня и чистил, и вскоре конь весь так и сверкал. Губерт все не шел. Дед снял с крюка хомут, сел на перевернутый ящик, положил хомут на колени. На пятьдесят километров в округе не было ни одного шорника, и потому вид у хомута был жалкий. Дед вертел его так и эдак, опытным глазом разглядывая изъяны. Дратва сопрела, и швы полопались, там и сям из хомута торчал конский волос, нескольких гвоздочков не хватало. Дед вынул из кармана вату для чистки металла и принялся драить, пробуждая былой блеск на хромированных частях.

Губерт в тот день проснулся, будто с чердака свалился, а когда увидел деда, вообразил, что еще продолжает спать. По деревне, правда, время от времени бродил призрак – «белая пани», пока кто-нибудь не огревал ее поленом, но Губерт понимал, что это бывало в тех случаях, когда кто-то выпивал лишку. Однако увидеть деда в конюшне?!

– Ты что тут делаешь?

Дед дернулся, как лягушечья ляжка. Он так долго дожидался Губерта, что успел забыть о нем. У Губерта в самом деле отвисла челюсть, а дед прямо-таки нутром почувствовал, что Губерт не в силах придать ей обычное положение.

– Чего, чего! – прогудел дед. – К тебе вот пришел…

– Ах, черт! – высказался Губерт.

– На поклон, – объяснил дед.

Губерт, не переставая удивляться, кивал головой и обходил деда на почтительном расстоянии, как норовистого жеребца, – придерживаясь стены и не спуская с него глаз.

– Дай мне на сегодня коня.

– Зачем?!

– Нужно.

Губерт задумался. Громко пыхтя кривым носом, он разглядывал деда, словно сроду не видел золотого павлина.

– А не кажется ли тебе, что это, так сказать… глупо?! Заявляешься и просто так просишь коня?!

– Кажется, – признался дед, и ему полегчало.

– Разве что.

Губерт отхаркался и сплюнул в навозную канавку.

– Дашь?

– Ты в своем уме?! Разве конь – мой?! И вообще, я тебе ясно сказал, что мы с тобой договорились, понимаешь, договорились!

– Это я еще помню.

– Зачем тебе конь?

– Нужен, и все! Ты его преподобие, что ли, меня исповедовать?

Губерт шлепнул мерина по крупу, провел ладонью по спине и долго разглядывал ладонь – нет ли на ней пыли.

– А мне что делать?

– Скажи в конторе, что тебе надо к зубному врачу.

Губерт сдвинул потрепанную кепку на затылок и поскреб в жестких белых волосах.

– Мне одно ясно: если ты выкинешь с конем какую шутку – меня посадят.

– Не посадят.

Дед решительно завертел головой.

– Но уж штраф наверняка заплачу порядочный!

Конь обернулся к ним и копнул копытом. Сколько он выслушал яростных стариковских споров! Понимай он эти споры, наверняка веселился бы. А так он лишь коротко заржал и сморщил замшевую верхнюю губу. На зубах его хрустело сено, он ел с таким удовольствием, что и у человека проснулся бы аппетит.

– Все заплачу я сам, – посулил дед.

Губерт надул щеки и сделал глубокий выдох.

– Однажды я уже имел с тобой дело.

Дед-то самонадеянно рассчитывал, что оба они постараются позабыть о том случае. Предавать забвению неприятное был его излюбленный трюк, с помощью которого дед пытался перехитрить жизнь. Средство было ненадежное, и тем не менее сколько раз достаточно было какой-нибудь мелочи, чтобы на следующий день все перевернулось и пошло другим путем. Дед не сомневался, что и на этот раз наступил такой момент.

– Спасибо тебе, – сказал он, довольный, что самый трудный, первый, шаг позади.

– Главное, не забудь, что я лучше тебя, – великодушно вздохнул Губерт.

Дед расставил ноги пошире, засунул большие пальцы под бретельки фартука.

– Ты считаешь, что я плохой человек?

Губерт махнул рукой.

– Запрягать-то не разучился?

– Если я чего сделаю плохо, тресни меня по голове.

Дед чмокнул на коня, отстегнул оброть и подставил коню хомут. Тот прижал уши и послушно наклонил голову.

Губерт провел ладонью по заросшему лицу, понемногу привыкая к мысли о зубной боли.

Они вышли из конюшни, и глаза у них сияли, как у мальчишек, купивших новый мотоцикл. Возле правления Добеш как раз садился в машину. Увидев деда, он промахнулся мимо подножки и скользнул правой ногой по крылу. Не держись он за дверцу, наверняка бы расшиб себе нос.

– Погоди! – окликнул его дед.

Но Добеш не слышал. Он помчался, как на пожар или с пожара, то и дело высовывая голову из окна и оглядываясь. Счастье еще, что двор был широкий.

* * *

Дед остановился на пороге кабинета. Кто бы там чего ни говорил, тут совсем другой мир, бурчал он про себя. Другие люди, и баста. И ничего стыдного, если тебе не до разговоров. Ковры и полированное дерево, картины, дипломы и запах кофе, умывальник за занавеской, щелкающие электрические часы на стене. А венок с дожинок под потолком такой, как будто никогда ничего общего с жатвой не имел. На диаграммы же и разные графики без университетского образования нечего было и глаза пялить попусту. Целый день тут сидят люди, смотрят в окно и получают деньги. Дед не возражал против такого порядка, хотя считал его странным. Что и говорить – другой мир. Он чувствовал это так отчетливо, словно по голове ему барабанил град.