Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

– В ближайшее время, где-то в январе, будет суд, – говорит он, смиряясь с фактом, что, кроме доктора Сикоры, посвящает в свою тайну и обратившуюся в слух секретаршу.

– Да, но пока тебя не спрашивают, не болтай, – замечает доктор Сикора. – А спрашивать тебя никто здесь не станет.

При этих словах Рене опять невзначай взглядывает на звуконепроницаемую дверь, и доктор Сикора этот взгляд перехватывает.

– Директора сейчас нет, представишься ему позже. А теперь ступай в кадры. Знаешь где?

– Нет, – качает головой Рене и внимательно выслушивает объяснения доктора Сикоры.

[6]

РЕНЕ В ОТДЕЛЕ КАДРОВ

В отделе кадров Рене – личность уже известная. Как только он входит, одна из сотрудниц встает, набирает какой-то номер и докладывает в трубку:

– Да, он здесь.

Другая сотрудница приглашает Рене сесть.

– Постою, – говорит он, и уже только потому, что сказал это, не садится даже после второго приглашения.

Комната просторная, в ней четыре письменных стола, два против двух, а в углу еще столик со стульями – здесь, наверное, посетители отдела кадров заполняют всякие анкеты. Рене стоит возле столика и в ожидании разглядывает женщин в комнате. Определить их служебное положение – дело для него пока сложное. Но две женщины постарше, те, что с ним уже заговаривали, кажутся ему здесь главными. Кроме них, еще две молодые девицы. Одна, поставив правое колено на стул, правый локоть на стол и подперев ладонью голову, бесцеремонно разглядывает его, с трудом подавляя смех. Другая девица принимается поливать цветы и несколько раз, тоже едва сдерживая смех, прошмыгивает мимо Рене. Что смешного? – думает Рене, стараясь не показать виду, что нервничает. Из-за этого у него начинает слезиться левый глаз – стеклянный, он в такие моменты жизни всегда начинает сочить слезу. Рене незаметно смахивает слезы мизинцем. Однако нервозность, полушубок и жара в комнате продолжают делать свое подлое дело: на лбу у Рене выступает пот. Тыльной стороной руки он утирает его и думает: коленопреклоненная красивей. Пот выступает снова. В этот миг отворяется дверь, и поднявшийся сквозняк осушает его лоб.

В дверях, улыбаясь и кокетливо склонив рыжеволосую голову, стоит весьма полная женщина лет пятидесяти. Еще когда звонили по телефону, Рене понял, что звонят женщине, о которой шла речь в кабачке «У малых францисканцев», и сейчас ничуть не сомневается, что это именно она. Однако делает вид, будто ему и невдомек, что женщина пришла ради него. А женщине в дверях недолго и обидеться – ведь ее своеобычная внешность уже не однажды избавляла ее от необходимости представляться; она уверена, что Рене тоже наслышан о том, как она выглядит, и потому дает ему еще секундный шанс узнать ее. Однако шанс остается неиспользованным. Женщина сдается и, закрыв за собой дверь, подходит к Рене:

– Товарищ Рене?

Только теперь Рене неловко разыгрывает внезапную реакцию:

– Да!

– Пандулова.

Совершается знакомство. Товарищ Пандулова – сотрудницам-кадровичкам:

– Товарищ Ферьянец у себя?

Только сейчас Рене замечает, что в комнате есть еще одна дверь, ведущая в соседнюю, на двери табличка: ТЕОДОР ФЕРЬЯНЕЦ, НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА КАДРОВ. Рене осеняет: за дверью сидит шеф присутствующих здесь женщин. И имя «Ферьянец» вселяет в него страх.

– Нет, там нет никого, – говорит одна из тех, что постарше, и Рене становится легче.

– Присядем на минутку, – предлагает ему товарищ Пандулова, с достоинством направляясь к двери товарища Ферьянца.

В соседней комнате два письменных стола и один длинный, окруженный стульями: в конце этого длинного стола они и садятся.

– Мы решили вас принять, – начинает товарищ Пандулова. – До сих пор газетой занималась я одна, но при моих теперешних обязанностях на все меня уже не хватает. Скажем, фельетон или что-то в этом роде – сверх моих сил. А прежде я много писала. Что греха таить – люблю журналистику. Разумеется, руководство газетой я оставляю за собой. Прежде всего – ее политическую часть. Ну а от вас ждем разных фельетонов и тому подобных вещей. Мне-то ведь – я уже сказала – не до фельетонов теперь. У вас есть какой-нибудь опыт журналистской работы?

– Да, я сотрудничал в журналах, – говорит Рене, понимая, что Ван Стипхоут на его месте воскликнул бы «разумеется». Такой ответ устроил бы товарища Пандулову, несомненно, куда больше.

– Гм, – говорит товарищ Пандулова, в общем-то вполне удовлетворившись ответом Рене, и протягивает руку к середине стола, где лежат несколько экземпляров второго январского номера. – Вот наша газетка.

Рене «нашу газетку» заметил еще раньше. Взяв один экземпляр, сообщает:

– Первый номер я уже видел.

Рене ждет, что товарищ Пандулова поинтересуется его мнением, и он, используя результаты своих жилинских изысканий, скажет об опечатках, блеснет засевшими в памяти цифрами. Но товарищ Пандулова тоже подготовилась к этой встрече, хотя и не столь целеустремленно, как Рене, и потому, стараясь не потерять ход мысли, пропускает его слова мимо ушей.

– Гм. Выходим раз в неделю на одной полосе, прежде мы выходили раз в две недели на четырех полосах, но сейчас принято новое решение. На четырех полосах печатаемся только в особо торжественных случаях. Цензура у нас в Кубине. По средам. В типографию материал отсылаем в четверг, самое позднее в пятницу. Верстать ездим в Ружомберок, всегда по вторникам. Газета приходит к нам в субботу, а иногда даже в понедельник.

– У вас тут хорошие штангисты, – старается Рене блеснуть хотя бы чем-то из приобретенных знаний. И на свое счастье попадает в самую точку.

– Да, – расплывается в улыбке товарищ Пандулова. Рене казался ей сухим, но внезапно это впечатление рассеялось, теперь перед ней вполне милый молодой человек. – Мой сын тоже в тяжелой атлетике. В прошлом году вышел в чемпионы среди юниоров Словакии. А все это – заслуга товарища Оклапека, он чемпион республики. Очень дельный человек, скромный и упорный, но такой низенький – вы бы никогда не подумали, что он штангист, да еще чемпион.

Товарищ Пандулова и Рене смеются.

– Но с тех пор как товарищ Оклапек на действительной, штангисты у «Спартака» в совершеннейшем загоне. Тренера нет, ребята не тренируются, боюсь, что наша команда штангистов совсем распадется.

Рене: – Жаль будет.

Товарищ Пандулова: – Гм. Товарищ Оклапек служит в Пльзени, Мишо с ним переписывается.

Дверь открывается, входит высокий мужчина с мальчишечьей челкой. Протягивает Рене руку:

– Вы уже здесь? Ферьянец.

И товарищ Ферьянец подготовился к этой встрече, правда, тоже не столь целеустремленно, как Рене, но все-таки целеустремленней, чем товарищ Пандулова.

– Мы надеемся, что вы станете этакой антенкой между массами и руководством завода, – говорит он, проходя через переднюю комнату.

Идея «антенки» Рене по душе, он улыбается.

Товарищ Пандулова: – Надо будет раздобыть для него какой-нибудь стол.

Ферьянец: – Несомненно.

Проблему столов они обсуждают до малейших подробностей, вероятно еще и затем, чтобы Рене понял, сколько на свете всякой мороки. Столов пока нет, но они заказаны. А Рене меж тем весь в сомнениях: знают ли они что-нибудь об отце или нет. Похоже, не знают. Желание снабдить его столом, пусть и несбыточное, весьма льстит его самолюбию.

[7]

РЕНЕ В РЕДАКЦИИ, В БУХГАЛТЕРИИ И У ДИРЕКТОРА

Из отдела кадров товарищ Пандулова ведет Рене в редакцию заводской многотиражки. Они проходят вдоль зеленой стены, принадлежащей – об этом Рене узнает впоследствии – так называемой «деревянной деревне», которой застроена вся передняя часть зала. Из-за перегородки, откуда-то из глубины зала, доносится грохот каких-то инструментов, музыка, крики и смех, преимущественно высокий, женский. Но вот они уже в боковом коридорчике перед дверью, на которой чернильным карандашом выведено: ОЗК КПС^[17].

Рене ничуть не удивлен: он уже успел узнать, что товарищ Пандулова не только главный редактор многотиражки, но одновременно и председатель парткома завода. Однако гордость так или иначе распирает Рене – он ведь даже не предполагал, что будет работать в таком авторитетном помещении.

В помещении единственный письменный стол, у окна. Перпендикулярно к нему столик, а возможно, и два, покрытых скатертью, вокруг них примерно восемь стульев, остальные пять-шесть – у стены. На столике, покрытом скатертью, пишущая машинка, рядом кипа рукописей.

– Вот, взгляните на это, – гордо говорит товарищ Пандулова, протягивая Рене рукописный лист из кипы.

Рене, усевшись на стул, читает. Это стихотворение, тема его – явка на работу. Подписано: Ангела Баникова.

Товарищ Пандулова: – Это вполне прилично. Только немного подправьте.

Рене, вооружившись ручкой, читает стихотворение снова. Правит мелкие орфографические и стилистические ошибки. Однако поправок что-то маловато. В смущении читает стихотворение в третий раз и переписывает отдельные строчки полностью, стараясь упорядочить и ритм, и рифмы. Но заменяя при этом слова, он отнюдь не уверен, те ли это слова, уместны ли они и вообще – можно ли вещи, о которых говорится в стихотворении, выражать такими, а не иными словами. Он читает стихотворение в четвертый раз и, вычеркивая вписанные им строчки и почти всю свою правку, возвращается к варианту Ангелы Баниковой. Ритм и рифмы снова начинают хромать. Однако после всех манипуляций он вдруг обнаруживает, что, хоть и не внес бог весть каких изменений в стихотворение, все-таки перепечатать его придется. Перепечатанное отдает на суд товарищу Пандуловой.

– Гм, – говорит товарищ Пандулова. Она удовлетворена. – Среди наших людей есть и поэты.

Рене: – Буду рад, если вы меня с ними познакомите.

Прежде всего он, конечно, имеет в виду Ангелу Баникову, автора стихотворения, она представляется ему этакой длинноногой секс-бомбой.

Из помещения ОЗК КПС, а иначе из редакции заводской многотиражки, они направляют свои стопы в бухгалтерию.

– Образование у вас высшее? – спрашивает бухгалтер и на утвердительный ответ Рене расплывается в улыбке.

– Н-да, не везет вам. Не было бы высшего, мы смогли бы положить вам больше, на этой должности изрядная вилка, но, поскольку у вас высшее, придется определить вам зарплату соответственно приказу о поступающих на работу вузовцах. После всех удержаний и квартплаты получите на руки девятьсот тридцать крон.

Товарищ Пандулова тоже улыбается.

И Рене улыбается. Сознание, что он жертва высшего образования, поднимает его в собственных глазах.

Из бухгалтерии они идут к директору. Этот путь уже знаком Рене. Он изображает на лице дружескую улыбку, предназначенную для доктора Сикоры, но, к сожалению, доктора Сикоры в секретариате не обнаруживает – там одна секретарша.

Товарищ Пандулова: – Директор у себя?

Секретарша: – Да.

Рене предполагает, что товарищ Пандулова попросит секретаршу доложить о них, но товарищ Пандулова сама подходит к звуконепроницаемой двери и стучит.

– Войдите! – доносится из-за двери.

Товарищ Пандулова тем временем уже успевает открыть дверь:

– Честь труду!

– А-а, честь труду, товарищ Пандулова! – звучит в ответ из глубины комнаты чешский вариант того же товарищеского приветствия.

– Здесь товарищ Рене, – говорит с порога товарищ Пандулова.

– Новый редактор? Что ж, только на две минуты, не больше.

У директора Поспишила в самом деле времени сегодня в обрез. Впереди совещание о поставках в Египет. Затем собрание по поводу перевода производства на поточный метод. И еще комиссия с результатами проверки отопительной системы.

Но Рене не посвящен во все это. В кабинет директора он входит вслед за товарищем Пандуловой с каким-то странным чувством. Может, завидует, что вот этот самый коренастый очкарик, который сейчас их приветствует, при первой встрече с Ван Стипхоутом располагал не двумя минутами, а минимум часом? Пожалуй, это так. Правда, они ехали в машине. На директоре Рене замечает прежде всего белый халат. Он уже обратил внимание, что в белые халаты облачены все служащие. Однако увидеть в нем директора никак не ожидал.

– Итак, добро пожаловать! – говорит директор Поспишил. – Садитесь! Принимаем вас, но смеем надеяться, что не сбежите от нас сразу же, едва начнете работать. Задержитесь хотя бы годика на два, на три!

Директору не понадобилось готовиться к этой встрече ни сознательно, ни подсознательно. К таким ситуациям он готов постоянно. Как-никак он директор. И Рене одобряет профессиональное мастерство, с которым тот, начиная с этой минуты, руководит уже и им.

– Годика два-три можно, – соглашается он.

– Зарплата не ахти какая, конечно. Как, товарищ Пандулова, вы уже подсчитали в бухгалтерии? Есть ли у вас какая-нибудь личная просьба?

У Рене есть просьба. Хорошо бы в общежитии получить отдельную комнату, чтобы после работы заниматься литературным трудом.

– Это, пожалуй, не так-то просто, – улыбается директор Поспишил, вздыхая в знак того, что аудиенция подходит к концу.

[8]

РЕНЕ ВСЕЛЯЕТСЯ

– Теперь ступайте устраивайтесь, а завтра – за дело, – прощается с Рене и товарищ Пандулова, передавая его попечению завхоза предприятия, товарища Жуффы.

Товарищ Жуффа отправляется с Рене сначала на склад – и вот он, миг удачи: Рене тоже получает белый халат. Примеряет его. Длинен. Рукава также.

– Подогнете, – говорит завхоз и подводит Рене к доске, разделенной на множество квадратов; к каждому из них пришпилена оранжевая карточка с именами. Завхоз глубоко задумывается.

– Подселю вас к Тршиске.

Он снимает одну карточку и, не спрашивая имени Рене, вписывает его. У Рене аж сердце тает: уже привыкают к его имени, значит, и к нему привыкнут.

– Это в трехсот семидесятой, во-о-н тот трехэтажный домик, – указывает завхоз в окно на будущее жилище Рене. – Звякну комендантше.

И вот Рене уже шагает к этому дому, держа в руке свой непрактичный чемодан. Получая его в проходной у вахтерши, он вел себя уже куда смелее: да, он будет здесь работать. Прошел и даже на рукоятку не нажал.

Комендантша уже ждет его у трехсотсемидесятой. Белокурая, красивая. А что, если влюбиться в нее? Она открывает квартиру, прямо напротив своей, комендантской, – под общежитие приспособили обыкновенный жилой дом. Трехсотсемидесятая – трехкомнатная. Следом за комендантшей и Рене в прихожую вбегают двое белокурых хорошеньких мальчиков. Это дети комендантши, стало быть, она замужем.

Комендантша: – Здесь пока живет один пан Тршиска.

И впрямь: на стеклянной двери в одну из комнат – металлическая табличка: МИРОСЛАВ ТРШИСКА.

Комендантша открывает стеклянную дверь, мальчики, вбежав первыми, кидаются на кровать.

– Пан Тршиска всегда им рисует. А вы рисуете?

– Нет, не рисую.

Комендантша, словно разочаровавшись, что Рене не рисует, выпроваживает детей и уходит сама. Рене, закрыв за ней дверь, обводит глазами комнату. Кроватей – три. Это его несколько обескураживает. С мыслью, что будет жить с Тршиской, он уже как-то свыкся. Но втроем? Совсем приуныв, он садится на одну из кроватей. Передохнув с минуту, встает, открывает шкафы. Их два, и оба уже набиты Тршискиными вещами. Рене закрывает шкафы, оставляя чемодан нераспакованным. Выходит на балкон. Оттуда видна река, а за ней холм, об эту пору весь белый. От дома до берега реки – рукой подать, к нему проложена тропинка, переходящая в маленький, но изящный висячий мостик для пешеходов, а может, и для велосипедистов. Морозно, Рене возвращается в комнату. За шкалу радиоприемника засунута фотография. На ней – группа женщин в купальных костюмах, но привлекательна лишь блондинка посередине. С которой же у Тршиски роман? На приемнике лежит пачка номеров «Техники связи». Полистав один, Рене наталкивается на вещи, которые пугали его всю жизнь. Для него это темный лес. Вот если бы новый сосед ввел его хотя бы отчасти в курс этих вещей! Отложив журнал в сторону, он растягивается на кровати – самой отдаленной от радио, а посему наверняка свободной. Два часа дня, пора бы и пожаловать Тршиске.

Тршиска является только около трех. Незадолго до того, как ему войти, за дверью поднимается возня: конечно, это комендантшины мальчики поджидали его прихода. Они пулей влетают в комнату, за ними входит высокий мужчина в ушанке. Рене удовлетворен: при выборе головного убора в Жилине он поступил в равной степени мудро. Кстати, где она, его ушанка? Эге, да она парит в воздухе! Мальчишка схватил ее со стола и неустрашимо поддал ногой. Другой крутит ручку приемника. Но Рене уже недосуг следить за траекторией полета ушанки – он молодцевато вскакивает с постели. Около двух, когда ему казалось, что Тршиска с минуты на минуту войдет, он принимал более достойные позы: теперь же, когда Тршиска действительно входит, Рене так и не успевает принять позу, которая в наибольшей степени соответствовала бы ритуалу знакомства.

– Я – Рене.

– Тршиска, – с присвистом прокатывает он свою чешскую фамилию. – Кем же вы будете у нас работать?

– Редактором.

– Ах да! С Пандуловой.

Тршиска выходит из комнаты, в кухне что-то звякает. Он возвращается.

– Оставьте в покое дядину шапку! Сегодня рисовать не будем!

Мальчики изгнаны.

Тршиска приносит из кухни две чашки кофе, приглашает Рене к столу.

– Вы холосты? – спрашивает Рене.

– Нет, разведен.

– А, вот что…

– Понимаете… Жена с сыном осталась в Ланшкроуне^[18]. Я работал там в «Тесле», а после всей этой кутерьмы взял да и махнул сюда. Прочел я тот самый вербовочный номер со статейками про рыбалку. Вы его уже видели, да?

– Не видел.

– Ну, Пандулова покажет. Из-за всей этой катавасии нервы у меня совсем сдали, да и вообще нервы у меня давно ни к черту, поэтому я и хожу на рыбалку. Такие дела…

– Но связь с женой и сыном у вас, конечно, налажена?

– Нет, даже не пытаюсь. Она вышла замуж.

В эту минуту Рене приходится исключить всякую возможность, что хотя бы одна из женщин на фотографии – бывшая жена Тршиски. Разве что новая возлюбленная? За разговором Тршиска встает и принимается освобождать один шкаф. Среди извлеченных вещей – удочка, спортивная куртка и части фотоувеличителя. Кто знает, может, за шкалой приемника лишь случайное фото незнакомых женщин, которое Тршиска считает особо удавшимся? Шкаф наконец освобожден, Рене распаковывает свой чемодан. Привез он сюда и немного книг – разговор сворачивает на литературу. Тршиска называет нескольких писателей, которых когда-то читал, среди них и Чапек^[19]. У Рене случайно оказывается одна книжка Чапека – он предлагает ее Тршиске, и она сразу же водворяется на радиоприемник, поверх последнего номера «Техники связи»: это место отныне и надолго станет местом ее отдохновения. Затем Тршиска – к величайшей радости Рене – предлагает разобрать третью кровать:

– Разберем – тогда Жуффа черта с два нам кого подселит!

Кровать в разобранном виде отправляется в подвал, постельное белье – к комендантше-кастелянше. Лишь два одеяла – по совету Тршиски – они оставляют себе. Тршиска кнопками укрепляет их на стеклянной двери, ведущей в прихожую: дверь, мол, таким манером становится светонепроницаемой. Не раздеваясь, они заваливаются в постели.

Кровать Тршиски стоит у самой дальней от балкона стены, кровать Рене – у той, где, кроме балконной двери, еще и радиатор. Ноги его оказываются у самой двери, ребра – вдоль ребер радиатора. Отопление работает, в комнате становится жарко. Мысли обоих квартирантов текут сейчас в одном направлении.

– Тут сразу за фабрикой, – подает голос Тршиска, – вы уж, верно, заметили, мощная теплостанция. Вырабатывает куда больше тепла, чем заводу требуется, с потенциалом построена. А расходовать приходится все тепло, так как вентили один дерьмовей другого. Вот попробуйте.

Рене пробует. Батарея, к его удивлению, чуть теплая.

– Не эти, вон те, подальше, эти первые три ребра не работают.

Коснувшись батареи на несколько секций дальше, Рене мгновенно отдергивает руку – пусть Тршиска видит, что он целиком с ним согласен. Тршиска хохочет. Кто-то стучит.

– Войдите!

Входит молодой человек.

– У вас отопление работает?

– Работает.

– А наверху нет, у нас там собачий холод.

Тршиска отсылает молодого человека в подвал, подсказывая, что и как там нужно сделать. Парень уходит, минутой позже возвращается, просит плоскогубцы и снова исчезает. Рене в этих вещах полный профан, и Тршиска не нарадуется, что может объяснить ему принцип работы отопительной системы. Но вскоре парень опять заявляется – даже с плоскогубцами дело, мол, дрянь. Тршиска, сунув ноги в ботинки, спускается с парнем в подвал. Вернувшись через минуту, с довольным видом докладывает Рене, что все в порядке. Он заканчивает изложение принципа работы отопительной системы, но для Рене все это китайская грамота. Тогда Тршиска, снова обувшись, просит Рене сделать то же самое, и они вместе, сегодня уже во второй раз, спускаются в подвал.

Тршиска: – Вон там вода идет вверх, а вон там – вниз.

Рене чувствует, что камень, на котором они стоят, холодный и сырой и что все, о чем говорит Тршиска, его ничуточки не занимает. Однако под конец, чтоб Тршиска не вздумал повторяться или чтоб паче чаяния не обиделся, говорит:

– Ага!

И из вежливости еще спрашивает, что это на трубах.

– Накипь. Между тем вечереет.

Раздевшись, они ложатся, в постелях еще немного беседуют, слушают радио. Потом Тршиска, выключив радио, просит Рене приоткрыть балконную дверь. Рене, привстав в кровати на колени, слегка приоткрывает дверь. Над противоположным холмом светится красный огонек.

Тршиска командует: – Больше… Больше… Малость убавить… Порядок! Теперь ночью будет около двадцати градусов выше нуля. У меня это выверено как часы. Покойной ночи.

– Покойной.

С этого мгновения они перестают существовать друг для друга, хотя ни один еще не спит. Рене полон мыслей о завтрашнем дне. Встанет он ранним утром и впервые пойдет к шести на работу. Надо будет умыться. Мыло он еще не положил в ванную – оно в игелитовом мешочке, который он повесил в шкаф, там и зубная паста и щетка, придется хорошенько чистить зубы, а то еще Тршиска, заметив, что его щетка по утрам сухая, запрезирает его. Дело отца назначено к слушанию через два дня, надо будет взять отпуск. Уже сегодня его так и подмывало сказать об этом, но все-таки решил повременить. Успеется завтра. «Зачем вам отгул?» – спросит товарищ Пандулова. «Надо уладить кой-какие дела». – «Какие дела?» – «Личные дела». – «Какие такие личные дела?» То, что известно доктору Сикоре, наверняка известно и товарищу Пандуловой – скрывать толку нет, это ясно как день. «У меня отец под следствием». – «Почему вы это не указали в анкете?» – «Там такой графы не было». – «А в автобиографии почему не написали?» – «Решил до суда подождать – авось освободят отца». – «Вашего отца? Ха-ха-ха! С какой же стати его освобождать, царь?» – «А, это ты, Ван Стипхоут?» – «Нет, это я, длинноногая секс-бомба Ангела Баникова». – «Рад, что познакомился с вами. Я научу вас рифмовать Ангелу, да и другим потрясающим рифмам». – «И ритму?» – «И ритму, конечно. Приходите в редакцию». Нет, в редакцию ее нельзя приглашать, пока у него нет собственного стола! Хотя подумаешь – сядет за стол товарища Пандуловой, и дело с концом. «Милости просим, Ангела. Ваше имя Ангела рифмуется с ангелом, не дурно ведь?» – «Не дурно. Это ваш стол?» – «Мой». – «Но я уже была здесь, и тогда за ним сидела товарищ Пандулова!» – «Сидеть-то сидела, но уже не сидит, теперь за ним сижу я!» Ангела смеется, от смеха растет в ширину, и это уже не Ангела Баникова, а товарищ Пандулова. Приняв необычайно строгий вид, она говорит: «Это не ваш стол, товарищ Рене, и вообще у вас не будет стола, потому что вы врун – и сейчас наврали, и в анкете наврали!»

Внезапно распахивается дверь в переднюю, Рене вздрагивает, но никто не входит – это просто сквозняк. Холодный поток воздуха овевает его ступни, торчащие из-под одеяла, – комната в эту минуту открыта всем ветрам, будто спят они вовсе не в комнате, а в каком-то парке на лавочке, или в каком-то коридоре, или в зале ожидания. И Тршиска – он тоже не спит – встает и закрывает дверь, завешенную от света двумя одеялами.

– Наладились гнать их из сырого дерева, – брюзжит он.

Рене молчит, Тршиска снова укладывается.

[9]

ПРОЦЕСС

В Жилину Рене попадает вечером, накануне процесса. Мать уже томится в нетерпении. Процесс по делу отца и еще четырех врачей начнется завтра утром и продлится три дня. В свое время все впятером хаживали играть в карты к одному мяснику, заведующему крупной скотобойней, год назад угодившему в тюрьму за различные махинации. Сейчас он, выступая главным свидетелем обвинения, должен уличить своих картежных партнеров в том, что за игрой они ели ворованную ветчину, да еще домой прихватывали снедь того же происхождения.

Рене, уговорив мать остаться дома – ненужная нервотрепка! – утром отправляется в здание суда, столь знакомое ему с детства: когда отец был председателем областного суда в Жилине, они жили там. Последняя комната их квартиры служила отцу и кабинетом, через него можно было пройти и в другие присутственные места – там по окончании приемных часов маленький Рене любил играть. Строчил на пишущих машинках. Воровал бумагу. Держа руки на распятии, в те времена еще хранимом у них, давал ложные показания. Но зал, в который Рене входит сейчас, почему-то ему не запомнился.

У входа в зал стоит низкорослый мужчина и проверяет документы. Пропускает только родственников или тех, кто имеет право войти по тем или иным причинам. Коридор до отказа забит любопытствующим людом, и Рене, оглядевшись, испытывает гордость, что обладает таким правом. Он предъявляет удостоверение и во всеуслышание называет себя. Низкорослый мужчина заглядывает ему в лицо – серьезно, но как-то по-родственному. Зал только начинает заполняться. Первый ряд за скамьями подследственных совершенно пуст, поэтому и Рене туда не садится. Но в зал постепенно набивается народ, и ему становится жарко. Повесить полушубок можно лишь на оконную задвижку, а ближайшее окно расположено между трибуналом и скамьями. Путь к нему и назад Рене пытается пройти как можно спокойнее, но на самом деле он не спокоен… По сравнению с другими обвиняемыми положение отца в каком-то отношении лучше, в каком-то – хуже. Хуже – потому что арестовали его девять месяцев назад, из данной группы обвиняемых – первого, и уже судили, приговорив к шести месяцам тюремного заключения. Однако и по прошествии этого срока отца не выпустили – напрасно Рене с матерью поджидали его у ворот Илавской тюрьмы; он снова оказался в КПЗ, ибо тем временем были привлечены к ответственности и другие участники этого дела. И предварительное заключение тянется до сих пор. Исключительное положение отца в этом процессе отнюдь не вселяет в Рене особой надежды: есть опасения, что в ходе расследования объявится новый главный свидетель… С другой стороны, отца Рене уже не могут судить за причастность к хищению мяса, отвечать за что остальным чревоугодникам еще только придется. Отец Рене уже свое получил, и в этом его преимущество. Но что, если ему предъявят какое-нибудь другое обвинение? Знакомые дали матери понять, что на сей раз речь пойдет не только о мясе… В зал входят жены врачей, садятся в первый ряд, впереди Рене. Да, пожалуй, и он туда завтра сядет.

В коридоре поднимается шум, и люди, сгрудившиеся у двери, расступаются. В зал суда входит милиционер, за ним врач, хирург, которого Рене хорошо знает – в детстве он оперировал ему руку, затем снова милиционер и снова обвиняемый и так далее, отец Рене – последний. Все шествие замыкает опять же человек в форме. Отца Рене почти не узнает. Он долго не видел его, и тот неузнаваемо изменился за это время: похудел и весь как-то съежился. Может, потому, что долго болел. Это подмечают и другие. Рене слышит, как кто-то говорит:

– До чего ж исхудал старый Рене!

И вправду, на отце Рене – его собственный костюм, но он до того велик ему, что кажется, будто с чужого плеча, будто взят напрокат у человека совершенно другой комплекции.

Взгляд каждого из подследственных, проходящего на свое место, обращен в зал, на родственников, только отец Рене глядит перед собой. И даже когда они рассаживаются по двум скамьям, он не пытается оглянуться, хотя остальные обвиняемые так и норовят кинуть взгляд назад. Наверно, потому, думает Рене, что отец – юрист и отлично знает, что можно делать, а что нельзя. Подсудимые, перемежаясь с охраной, сидят недвижимо на двух скамьях, глаза зрителей, в том числе и Рене, устремлены им в спины. Ничего не происходит…

В коридоре вдруг снова слышится гул: в зал входят несколько человек в мантиях, и Рене в возглавляющем шествие узнает того, кто проверял документы. Ну не чудеса ли? Он сын юриста, а до сего дня и ведать не ведал, что председатель суда может исполнять еще и обязанности привратника. Судьи занимают свои места, слушание дела начинается.

Отец Рене осужден на три месяца – без одной недели это как раз тот срок, который он отбыл в предварительном заключении. Недостающая до полных трех месяцев неделя дается ему условно. Час спустя отец, прихватив из тюрьмы сигареты и шоколад, является домой. Он полон намерений как можно скорей оставить Жилину и переехать – в сопровождении матери – в Прагу. Рене, снова надолго разлучившись с отцом, возвращается на Оравщину.

Тршиска: – Привет, редактор, что новенького дома?

Рене: – Ничего, все по-старому.

[10]

РЕНЕ ТРУДИТСЯ

Что видишь ты, Перун, когда поутру, примерно без пяти шесть, окидываешь взором сей уголок земли? На холмах темнеет синий снег. Верховой ветер замел следы нашего волка – кто может распознать теперь, что ночью он перешел границу? В Польше, не ведая, что он чужак, сразу же прихлопнут его. В одной речной долине стоит завод, и некто как раз сейчас проходит в его ворота. Вглядись, Перун, получше! Ведь это я, Рене! Ты видишь, я тружусь!

Рене, облаченный в белый халат – он не укоротил его, не подшил рукавов, а лишь поминутно их засучивает, – с упоением отдается одной редакторской обязанности за другой; а товарищ Пандулова не нарадуется: одна редакторская обязанность за другой сваливается с ее плеч. И не только с ее. Рукописи, отправляемые в набор, до сей поры перепечатывала девица из отдела кадров – та, что в день прихода Рене на завод стояла, опершись правым коленом о стул. Но у девицы – как она уверяет Рене – и без того немало обязанностей, и он не может не согласиться; отныне рукописи, а это примерно восемнадцать страниц в неделю, он будет перепечатывать сам. Даже машина, на которой Рене в сопровождении товарища Пандуловой совершает свою первую поездку к цензору в Кубин, а затем в типографию в Ружомберок, уже на следующей же неделе оказывается не про него: завод ежедневно нужно чем-то снабжать, и на машину возложены куда более важные задачи; Рене и на это согласен – к цензору и в типографию он будет ездить на автобусе или на поезде – что ж, по крайней мере так он расширит свой кругозор. О столе для него забывают, а он и помалкивает. Да и зачем ему стол? На двух столиках под одной скатертью куда больше места для рукописей. В конце второго столика пишущая машинка – работай себе сколько влезет. Товарищ Пандулова умиленно наблюдает за Рене-тружеником, сидит молча, не мешает ему и, лишь изредка похмыкивая, стрижет ногти большими ножницами. Нет-нет да и отскочит кусочек ногтя, пролетит через письменный стол, упадет на разложенные перед Рене рукописи – когда на статью ляжет, когда на поэму, а Рене знай трудится и делает вид, что ногтя не замечает. И только когда товарищ Пандулова уходит в свой «рейд» по заводу, он берет статью или поэму, на которой покоится ноготь, да и стряхивает его в корзину.