Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

Сегодня это балладное действие нарушила непривычная какофония. Из подземелья раздались подозрительные звуки, и через минуту заведующий Секе вывел оттуда пьянчужку – «пивную мышь». Как тот проник в подземелье, одному богу известно, но, поскольку он был известен еще и как профессиональный угольщик и истопник котлов среднего давления с дипломом, происшествие не привлекло особого внимания, и какофоническое интермеццо завершилось лишь словесной перепалкой.

Как в каждой пивной, в этой есть свои сильные личности. Одну из них называют Юлиус Гутфройд. Всем посетителям кажется, что они вроде его видели и знают, и они действительно видели и знают его. В этом нет ничего удивительного, он бывает здесь так часто, что корчма «У Грязного» должна была бы быть записана в его паспорте как постоянное место жительства и работы, А что тут такого, иногда он действительно помогает Секе собирать пустые стаканы. Однажды с ним случилась странная история. По какой-то административной ошибке он получил отпуск и провел его с первого и до последнего дня здесь. В тени под каштаном он целых три недели с утра и до вечера хвалился, что вот наконец не чувствует безжалостных тягот ожидания открытия и закрытия заведения. Мы можем поверить ему на слово, это был его единственный и наисчастливейший отпуск.

Гутфройд – человек принципиальный, даже зубную щетку он считает мещанской выдумкой буржуазной цивилизации. Он эмпирик, хотя никогда не слышал этого слова, и из вещей он признает лишь те, которые способен постичь собственными органами чувств:

ром (отечественный)

кирпич (обыкновенный, без дырок)

пять крон (чехословацких, находящихся в обращении)

совок для угля (с ним справится и дурак)

спортивные штаны (по-нашему – треники)

расческа (вещица, удобная для заднего кармана, может пригодиться)

зельц (кормиться-то надо)

таз (по-нашему – лохань).

В существовании артезианского колодца он уже уверен не вполне, карманному фонарю доверяет не слишком, радио, телевидение и космические полеты отрицает полностью. Первый шаг человека на Луне он, подобно многим рядовым американцам, считал рекламным трюком, который отсняли где-нибудь в голливудских студиях; если, конечно, этот самый Голливуд вообще существует; Батя, по его мнению, выделывал этакие трюки уже лет сто назад. И еще почище. К примеру, полуботинки за девятнадцать крон.

Из искусств он удостоил своим вниманием одну татуировку, став ее пламенным и добровольным пропагандистом. Он с удовольствием задирает рубашку и проводит изумленных посетителей по своей минигалерее.

Авторы шедевров неизвестны, о годе создания произведения могут догадываться только специалисты, но стиль четко определенен. С первого взгляда вас привлечет жанровая картинка, изображающая двух домохозяек над кухонной плитой, прекрасное обрамление намекает на связь с кухонными вышивками. Меткая надпись над картинкой объясняет:

ХОЗЯЮШКА МИЛАЯ,

ЗДЕСЬ СПЛЕТНИЧАТЬ НЕЛЬЗЯ!

Наслаждений для взгляда – целый вагон. Здесь, как живые, танцовщицы с острова Бали, пальмы вкупе с кактусами и шиповником, оружие – рубящее, колющее и огнестрельное, а также нечто вроде большого герба города Пардубице. И надписи разного рода, словно татуировщики использовали тело Гутфройда вместо блокнота. Однако прочтем:

КОМЕТА ГАЛЛЕЯ УПАДЕТ НА НАС В 1966 ГОДУ!

САРТИРОВОЧНЫЙ ВАГЗАЛ

МАЯ СУДЬБА – ВЫПУСКНИКИ

УГОЛЬНЫХ СКЛАДОВ

ПРАКЛЯТИЕ ПАЛО!!

ЧЕЛОВЕК – ХРУБКИЙ СОСУД

Мы бы не удивились, если бы предприимчивый пропагандист использовал «хрубкое» тело Гутфройда в агитационных целях, как-то:

СОБЕРЕМ УРОЖАИ БЕЗ ПОТЕРЬ, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЗЕРНА!

Хочется взять химический карандаш и, как на клочке газетной бумаги, написать записку:

ВЕРНУСЬ ПОЗДНО,

УЖИН В ДУХОВКЕ – ГЕРТА!

Ага, а о модерне мы чуть было не забыли! Наш знакомец не отгораживается от новых веяний и тенденций, о чем свидетельствует рисунок бородатого протестанта с надписью: Make love, not war!^[57]

Так как на здешнем наречии «love» означает деньги, а «маке» связано с глаголом «макать», то, очевидно, здесь подразумевается нечто, связанное с любовью к банкнотам и казначейским билетам.

В данный момент обладатель мини-галереи Гутфройд по раз и навсегда заведенному обычаю проводит свою ежедневную ревизию и контроль. И надо отдать ему должное – никакая комиссия не справилась бы с этим более ответственно. В длинном выцветшем плаще болонья он переходит от стола к столу, выведывая, каково состояние финансов у посетителей, ко всем прочим их состояниям он относится без интереса. Основа успеха – незаметно подсесть и зацепиться, что он и старается сделать. Зацепиться – это, можно сказать, его жизненное кредо, впрочем, не только его одного. Ах, сколько похожих поползновений разных лиан мужского и женского пола наблюдаем мы постоянно и в более высоких ценностных группах; по сравнению с этим битва при Грюнвальде была сущей безделицей.

Присесть, закурить из пачки сигарет, лежащей на столе, выклянчить недостающую мелочь на пиво, не сопротивляться, если кто-то из присутствующих за столом тряхнет мошной и начнет угощать все застолье. Только умей уследить за тем, чтобы он не ошибся при заказе.

К сожалению, посетители уже знают эту обветренную всеми трактирными ветрами физиономию, и не успеет он пристроиться, как гонят его прочь, отодвигают от него стулья, кладут на них сумки, шляпы и пальто, прячут в карман сигареты, крепче держат в руках стаканы. Словом, готовятся защищаться до последней капли содовой.

Кое-какого успеха, впрочем, он добивается у стола картежников, хотя у последних бывает аллергия как раз на тех, кто присаживается. Но руки-то у них заняты картами, так что они почти беззащитны. Гутфройд, не долго думая, уверенно хватает наполовину опорожненную пол-литровую кружку и выпивает ее до дна. Пиво ему по вкусу, но уровень игры и особенно торговли его не удовлетворяет. Убогая игра, машет он рукой, смотреть тошно, и отправляется дальше в свой инспекционный путь.

Когда у человечества черный день, ему не поможет даже миссия ООН. Когда народ в пивной настроен бесчувственно, как, например, сегодня, то даже Гутфройд не добьется своего добрым словом и должен предлагать взамен денег какой-то эквивалент. Эквивалент может быть самым разным, удивляющим своей небанальностыо. Прошлый раз, например, Гутфройд предлагал гигантский пыльный филодендрон, смахивающий на тот, что стоял в районном национальном комитете II в конце коридора, прямо напротив соцбытотдела. Видели однажды, как он тащил бесхозный, но вполне приличный матрац. А то завладел гипсовым макетом какого-то микрорайона, правда, без таблички с фамилией архитектора и названием микрорайона. Она отклеилась и по дороге потерялась.

Сейчас он толчется здесь с живой козой. Тянет ее на цепочке от стола к столу и пытается кому-нибудь всучить, а коза с любопытством посматривает в карты картежников и, если кто-то из них объявит «пики», пытливо оглядывает его, склонив в раздумье головку. Гутфройд уже давно не видел монеты крупней пяти крон, и его торги впрямую соответствуют его финансовому кругозору.

Вдруг в пивную входит ужасно разобиженный человек и начинает запивать свою скорбь прямо возле стойки.

– Сто граммов «смеси» для микроба!

Для Гутфройда это прямой вызов подключиться к творческой беседе. Но «Беккенбауэр» молча указывает надпись на боковой стене возле темной репродукции:

ВОДИТЬ В ПОМЕЩЕНИЕ СОБАК И ПЛЕВАТЬ НА ПОЛ ЗАПРЕЩЕНО!

Профессионально дышит, а может, и легонько плюет на стакан и полирует его о предплечье.

– Это же не собака. У собаки рогов не бывает, – пытается защищаться Гутфройд, но продавец пива всегда прав.

– Неважно. Ефрейтор не чин, коза не имущество.

– Это бездоказательно. Саанская коза – хорошая дойная коза…

– Очень приятно, но неинтересно… Ефрейтор не чин, коза не имущество.

– Не купишь?

– Молока в меню не держим, слабый спрос…

И машет рукой на него и на козу.

Но Гутфройд не сдается. Он хватает за рукав и тянет от стойки разобиженного посетителя, тянет за ту самую руку, в которой тот держит стакан «смеси», так что посетитель защищаться не может. Он позволяет подвести себя к столу и усадить, после чего владелец козы отрекомендовывается:

– Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Очень приятно, но неинтересно, как говорят интеллигенты. Дунайский речной торговый флот, Зимний порт, Катаракты, Железные ворота, Измаил и так далее, пассажирский на Трнаву и Леопольдов отходит с третьего пути. Как в анекдоте: еще может, еще может, уже не может. Вся Европа, Гамбург… В настоящее время в отпуске для поправки здоровья, диагноз: восемьсот двадцать. Такого в девятой палате не было ни у кого. Так сказать, заочное обучение…

Он запинается, удивленный, что странный посетитель согласно кивает головой и не гонит его. Гутфройд привык к совершенно обратной реакции, но он умеет быстро приспособиться.

– Пекар… – уныло мямлит посетитель, вроде бы расстроенный тем, что его жизнь не столь богата событиями, как у собеседника; Гутфройд, воспользовавшись этим моментом, быстро придвигает стул поближе и крепко, с пониманием жмет ему руку. Еще раз украдкой осматривает его, потом в виде эксперимента касается рукой сигарет, которые посетитель положил на стол, да так и оставил, словно туристов в чужом городе.

– Пекар? Потрясающе, мы уже виделись. Кто знает, может, все мы дальние родственники. Словаки. Я возьму у вас сигаретку, покурю один. Пиво заказать можно? Для разговора, шеф. На той неделе у меня был день рождения, в заднем кармане большая сумма, здесь – мелочь, и я, представьте, потерял. Сумму, конечно. Вы закажете себе пиво или чего-нибудь против рака? И для другой ноги. Я закажу, меня здесь знают. «Беккенбауэр» чужих не любит. Одолжите мне пять крон? В случае чего в «Палацке» меня все знают. Хотите, можем пойти спросить.

Карол Пекар был как лесная улитка, лишившаяся домика, меланхоличный и беззащитный, ему необходимо было кому-то довериться и излить душу, хотя он в этом не хотел признаться, считая за некоторую слабость, не лишенную, впрочем, и хорошей стороны. А в лице Гутфройда приличный посетитель всегда находил внимательного слушателя. Пекар вздохнул:

– Когда у человека вдруг рухнет все, на чем он строил жизнь, годы и годы, он перестает верить людям и самым простым вещам… Близкие знакомые и сотрудники видят в нем только паразита и сторонятся его, точно он какой-то вирус гриппа.

Скорбь, поначалу весьма неопределенная, сейчас греет; она подняла его на высоты познания, и он может ясно формулировать свои мысли и чувства, конечно, подернутые фиолетовым туманом трагизма бытия.

– Например, такая вот пчелка, – подсовывает ему пример Гутфройд. – Ползает по потолку вверх-вниз. Разве ее понимает кто-нибудь? Я или вы? Я говорю «пас» и «готов», не знаю, как вы. Неизвестно, есть ли у нее сердце, легкие, желудок и прочие нужные для того самого вещи. И кто поручится, может, она сама нас эксплуатирует? Вот в чем штука!

Пекар с интересом смотрит на владельца козы, и даже коза кажется ему теперь более общительной. В конце концов, он еще никогда не смотрел на пчелу с классовой точки зрения.

– А случалось с вами такое, – продолжает он, – что ни одна душа вам не верит и всюду вы наталкиваетесь на одно непонимание, зависть, иронию? Стояли вы на коленях перед закрытыми вратами, изо всех сил стараясь сохранить в уголке души тлеющий костерок решимости?

– Всякое бывало, – задумывается Гутфройд, ибо проблематика закрытых дверей и непонимания всю жизнь мотала его по разным дорогам. – Раз как-то в Браиле, вот была хохма так хохма, мы с боцманом на мостике как дураки стояли на коленях перед таможенниками, которые нашли у нас на барже под углем плащи болонья. Моя хата с краю, ничего не знаю, ввернул я им тогда. Другой раз на улице прямо перед «Мандерлой» я нашел австрийскую зажигалку, новехонькую, даже с кремнем. А на Райхардской, перед винным погребком, какая-то баба бухнулась на колени, дескать, она все в жизни упустила и где, мол, могла бы уже быть! Вот дуреха-то, всего-навсего опоздала на поезд в Лозорно. Туда же все время что-то едет, и чего такого она могла упустить?

– Но я верю, во мне что-то есть, клянусь богом, верю! – Карол Пекар повышает голос, после «смеси» ему хочется даже вдарить кулаком по столу, но воспитание удерживает. – Ну скажите сам, чем я хуже других?

– Хороший человек, мягкое сердце, шеф! Сразу видно! – оценивает его Гутфройд. – Как мой кореш, тоже такое мягкое сердце. Воровал в «Харитасе» в столовой хлеб и скармливал лошадям. Так одна почтовая кобыла откусила ему ухо.

Еще раз он пытливо осматривает несчастного Пекара и приступает наконец к тому, что у него давно вертится на языке.

– Если ты думаешь, что ты никудышный, купи козу. В деревне Рачишдорф была одна баба, так, когда она сыграла в ящик, у нее в доме оказалось шестьдесят кошек. Саанская коза, хорошая дойная коза, шеф. Одна цепочка стоит крон десять.

– Зачем мне коза! – машет Пекар рукой. – Меня с молока проносит.

– Как это зачем? Кто может знать зачем! – принимается за уговоры Гутфройд. Пекар кажется ему верным платежеспособным кандидатом в покупатели. – Не спрашивай зачем, бери! Глупый, кто дает, еще глупее, кто не берет! Такой козы не увидишь даже в зоопарке. Семейная память! Во всем городе нет другой такой козы, даже в Дорнкапле. Когда вечером прогуляешься с ней по корсо, о тебе напишут даже в «Вечернике».

– Не преувеличивайте… – слабо сопротивляется Пекар.

– Если бы мне не нужно было платить долги чести и квартплату, ни за что бы ее не отдал. Я дурак, что отдаю ее. Вынь двадцать крон, и она твоя. Накинь еще пять за цепочку. Она вечная, коза сдохнет, цепочка пригодится. Откуда мне знать для чего, ну хотя бы для велосипеда. Чтобы его не сперли. И пятьдесят грамм «боровички», чтобы запить сделку… И еще одну сигаретку, шеф…

3

МАЛЕНЬКАЯ НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

До чего же завистливы люди, ужас! Карол Пекар осознал это сразу же, когда в вечерних сумерках, выписывая ногами кренделя, отправился на работу, ведя на цепочке козу. Что-то здесь не так, преследовала его назойливая мысль. Ведь он купил козу по доброте сердечной. Разве это не ясно? В знак благодарности за чуткое внимание к его исповеди. Этот человек протянул ему руку помощи, когда он оказался в состоянии духовного кризиса. Какое имеет значение, были ли у этой руки чистые ногти и то, что сжимала она в пальцах конец цепочки?

Но такого, такого он не ожидал. Столько зависти. Никто из проходящих не упустил случая щегольнуть своим убогим остроумием. Нежданно-негаданно Пекар стал мишенью остряков-самоучек, представлявших самые разные поколения и слои общества. Раньше он бы ни за что не поверил, что в солидных и степенных с виду личностях может кипеть яд иронии и сарказма. Ну а вот этот пенсионер, который от изумления чуть не вывалился из окна, не воображает же он себя Бернардом Шоу, когда вопит на всю улицу:

– Куда волочишь бородатого сеттера?

В ту же минуту, как в барометре с куколками, в соседнем окне появляется старуха, да что там старуха – ядовитая карга, и, с наслаждением шепелявя, радостно подключается к обсуждению необычайного явления на государственной дороге:

– Так это он его волочит, не видишь, что ли? А хулиганы на перилах крыльца читальни:

– Ребя, рогатый фокс!

– Сколько горючего потребляет на сто километров?

– Дурья башка! Это охотничья коза! С ней ходят на лисиц!

А какой-то отец семейства даже поднял своих двояшек на руки, чтобы им лучше видеть, и чуть не километр следовал за Пекаром по тротуару. Двояшки всю дорогу верещали как резаные:

– Дяденька укротитель, дяденька укротитель, не бейте поросеночка! Дяденька укротитель, дяденька укротитель, поросеночек хороший!

У Пекара и без того хватало проблем: он никак не мог решить, вести ему козу по мостовой или по тротуару. На тротуаре его могла бы оштрафовать санинспекция, на мостовой – ГАИ, дескать, сумерки, а у козы нет даже отражателей.

Можно ли любить человечество, если оно развлекается на твой счет? Можно ли верить ближнему, если у тебя в ушах еще не затихли вопли двояшек, а ты уже снова вынужден слушать наглые реплики! Хоть бы они были остроумными, хоть бы в них была малая толика фантазии! Однако наибольший успех выпал на долю дурацкой реплики:

– Вот если бы она умела стряпать!

– Вот если вы считаете себя остроумным, то сильно ошибаетесь! – отпарировал Пекар, когда кто-то сказал это впервые. Но потом эта идея осенила стольких шутников, что Пекар смирился и перестал полемизировать. Тогда он еще не осознал, что эта фраза будет преследовать его постоянно, покуда жива коза. И что реплика эта всегда, в любое время дня и ночи могла развеселить окружающих. Всех, за исключением Пекара. Убедить кого бы то ни было, что, остря подобным образом, он совершает кардинальную ошибку, было невозможно.

У мастера Ондращака он также не нашел прибежища. Ворота замка были заперты, свет потушен. Но Пекар не позволил себя обмануть.

– Откройте, мастер, я же знаю, что вы там! Мне надо отметиться в табеле! Этого вы не можете мне запретить! У каждого есть право на труд! Для этого есть параграфы, профсоюзы и комитеты по делам трудящихся!

Мастер в конце концов клюнул на параграфы и профсоюзы: типичный мастер, он приоткрыл ставню и крикнул во тьму над розами и английским газоном:

– Табель я отметил, завтра отработаешь две смены. Ступай домой, проспись, мне на твои параграфы плевать, мне до пенсии два года! Не скандаль!

Люди злые, хотя Ондращак и отметил его табель, предотвратив прогул. Навряд ли он сделал это так бескорыстно, подумал Карол Пекар.

Исполненный злобы на недоброжелательную планету, он зашагал прямиком по английскому газону, грозя замку и тополевой аллее и бормоча себе под нос пародии на стихотворные призывы в бой. Вот так и в такие минуты рождаются, вероятно, поэты, те хорошие поэты, любезный читатель, думается нам вместе с Кунг Фу; только у одних это как горб, остается на всю жизнь, а другие проспятся и забудут, как случайного знакомого из «Лотоса»^[58]. Если бы мы напрягли слух, то, возможно, что-то да и уловили бы.

…Вы еще увидите, увидите.

Еще поймете, поймете…

Кто среди вас был.

Но тогда будет поздно плакать…

Что вы вели себя по отношению ко мне как подонки…

А я вот что сделаю, ох как сделаю…

Возьму и все вам прощу,

и катитесь вы все к чертовой матери…

Скажу: не желаю ничего слышать…

И тогда хватайтесь за голову,

но будет поздно…

Сент-Экзюпери вне служебных отношений. Так и хочется в конце сказать «аминь». А владелец козы, справившись подобным образом с проблемой поэтического воззвания, вздохнул с облегчением, хотя предстоящее возвращение домой тоже было делом не простым.

Сесть в трамвай Карол не решился, не зная, какие есть на этот счет правила. Ему казалось, будто он где-то что-то читал о запрете провоза горючих материалов, огнестрельного оружия, крупногабаритного багажа и домашних животных. Целомудрие и робость, доселе неведомые ему, схватили его в свои когти. Он не посмел махнуть рукой даже проезжавшим такси, которые мчались мимо него с высунутыми языками, как не в меру озабоченные кобели. Да и денег на такси у него не было, так что целомудрие и робость тут были вполне уместны.

На освещенной неоном двусторонней дороге, ведущей к отдаленному и тихому микрорайону, у него наконец появилась возможность поближе разглядеть козу. Он с любопытством поглядывал на нее: животное казалось кротким, похоже, что буянить оно и не помышляло. Пекар для пробы потряс конец цепочки, потом незаметно опустил цепочку на землю и спрятался за столб фонаря.

Коза, как ни странно, не побежала прочь, а с удовольствием начала играть с ним в прятки. Хитрющая, она находила его, даже если он прятался за кучу щебенки или в сорняки у дороги. Пекар убыстрил шаг, начал петлять, теперь это была уже скорее игра в салки, чем в прятки, но избавиться от скотинки ему не удалось. Это немножко напоминало корриду, во всяком случае, касательно Пекара, который стремился сохранить изысканность и декорум, но коза совершенно не выражала желания поддеть его на рога.

Возле бетонного фонтана в форме архаического латинского «ф» обессилевший Пекар сдался и признал, что коза победила.

– Твоя взяла, ты хорошая, ну, – забормотал он признательно, но она, без намека на гордость, дружески потерлась о него и нежно ткнула его головой, чтобы он не расстраивался. Дескать, в следующий раз, может быть, победа достанется ему.

Перед группой высоких квадратных крупноблочных жилых домов он еще раз попытался решить проблему мирным путем.

– Давай договоримся. Ты свободна. Мы друг друга не знаем. Уходи за пределы будней^[59]. Мир велик…

Он показал рукой на темные контуры холмов на горизонте. Но коза не поняла – или не захотела понять: она упорно стояла на месте и под конец протестующе заблеяла.

Тогда Пекар, в неожиданном помутнении рассудка, дал ей пинка. Но тут же пожалел об этом – и будет жалеть до конца дней! И обнял ее голову. Он был растроган, глаза у него подернулись слезой. Такой уж он человек, заблуждающийся, резкий, но справедливый.

В квартире Пекаров царит ночной покой, только в тех местах, которые принято называть коммунальными удобствами, время от времени что-то скрипнет, да с кухни доносится аппетитный запах гуляша. В кладовке на полке тихонько мурлыкает толстый «кнедлик», пышный, как ангорская кошка. Пекар входит в переднюю на цыпочках, тщетно ожидая такого же поведения от козы.

Напрасно он втолковывал ей перед дверью принципы поведения и общежития в ночной кооперативной квартире «два плюс один», иными словами, две комнаты и кухня. Коза кивала, кивала головой в знак согласия, не сразу же за порогом начала вести себя наподобие ночных собутыльников Пекара. Она как дома расположилась в передней на болгарском коврике и со смаком начала жевать домашние туфли с помпонами, попробовала все пальто на вешалке, помяла зубами со знанием дела, как портной.

Пекар пытался ее унять, прося не шуметь и не проказничать, дескать, она не у себя дома. Некоторое время в безмолвной борьбе они тянули каждый к себе плащ болонья. Тогда он на всякий случай спрятал все пальто в шкаф, а коза наблюдала за его действиями взглядом, свидетельствующим о нелестной оценке скупых хозяев дома. На морде у нее играла презрительная усмешка.

Эта ироническая усмешка показалась ему обидной: никто не смеет подозревать его в мещанстве, он не посвящал свою жизнь накопительству.

Он предложил ей увядшие цветы из вазы.

– Сожри все, на, бери, бери! Они из нашего сада. Скоро там зацветут хризантемы.

Принес ей из кладовки лавровый лист, выковырнутый среди пряностей, предлагал ей даже горький перчик. Открыл большую банку огурчиков, один съел сам, второй порезал ломтиками на блюдечко.

– На, съешь малосольный огурчик, на опохмелку лучше нет. Рыбку мы тоже мариновали, но она еще не дошла, придется тебе подождать до зимы. Бери, будь как дома. Некоторые маринуют огурцы, но мы делаем только такие, по своему рецепту.

Малосольный огурец ей не понравился, на герань она фыркнула, с аспарагуса отщипнула крохотный кусочек, Что теперь делать?

– Вот так гостья, – вздохнул Пекар, потом пошутил: – Знаю я, всего, мол, было вдоволь, только плохо угощали. Пошла к черту!

Некоторое время он раздумывал, надо ли ей объяснять, где ванная и уборная. Потом еще раз попросил ее быть паинькой и, приложив указательный палец к губам, вошел в спальню к жене.

Эльвира Пекарова перевернулась на другой бок и в полусне пробормотала обязательное причитание, скорее смиренное, нежели агрессивное.

– Опять заявился с бутылкой в обнимку.

Некоторые умеют таким вот эпическим тоном повествовать о самых ужасных событиях своей жизни: родителей, мол, сожрал медведь, братишки и сестренки сорвались с утеса, бабушка эмигрировала в ЮАР, а муженек, ко всему прочему, приходя домой, не переобувается в шлепанцы. С удовлетворением коллекционера они нанизывают на нить разговора трагические бусинки в том порядке, в каком их приобрели, и дефицит помидоров соседствует у них с операцией аппендицита. Именно так вздохнула Эльвира, сказав, что Карол, мол, опять явился «с бутылкой в обнимку», иными словами, пьяным в стельку.

– Вовсе не с бутылкой! – педантично уточнил Пекар, как и она, поборник правды. – Я привел козу.

– Молчи, ничего мне не говори… Ох и жизнь у меня… – простонала Эльвира.

– Козу я привел, козу, – продолжал упорствовать Карол. – Ты же всегда говорила, что надо нести в дом, а не из дома.

– Боже, он еще будет спорить… – продолжала жена элегически, но тут же осеклась: что-то было не так. – Кожух? Какой еще кожух? Откуда?

– Саанская…

Вот смех-то, подумал Пекар, отличная хохма, таких и в «Рогаче»^[60] не вычитаешь: супружница и во сне думает только о дубленке.

– Где деньги взял? Премиальные пропил! Представляю, что тебе подсунули. Какую-нибудь негодь! Ну-ка, где она? Ведь от тебя путного не дождешься!

Из передней послышалось робкое блеяние. Карол попытался заглушить его кашлем.

– Не кашляй, как шакал Табаки! Кто-то ходит в передней! Кого из своих распрекрасных собутыльников ты приволок? Дверь-то хоть запер?

На все вопросы Пекар отрицательно мотал головой, но Эльвира, не обращая на это внимания, резко поднялась и с книгой «Унесенные ветром» («Север против Юга»)^[61], которую она читала, подошла к двери. Резким движением распахнула.

– Есть здесь кто? Выходи, все равно вижу! Йозеф, зови Мишо и остальных.

– Ты что, я – Карол… – начал было Пекар и запнулся, поняв, что жена использует против незваного гостя трюк, почерпнутый из радиопьес, который называется «создание иллюзии толпы».

Вслед за тем в передней зажегся свет. Пекар затаил дыхание: за все годы супружества эта выходка была, пожалуй, самой дерзкой.

Вместо ожидаемого вопля отчаяния и падения тела на несколько мгновений воцарилась тишина, да такая, что и запах сегединского гуляша встал по стойке «смирно», и «кнедлик» в кладовке свернулся в клубок.

О женщинах домовитых, пышных и добрых после такого вот непривлекательного вступления писать живо, и в особенности несхематично, дело трудное. А если у этой женщины к тому же старомодное имя – Эльвира… Что и говорить, роман тю-тю, хоть начинай сначала.

Эльвира – женщина опытная и эмансипированная, она любит развлечься, иногда выкурить сигаретку и выпить рюмку-другую, любит музыку, и, может быть, поэтому Карол в шутку зовет ее Элвис, как пресловутого Пресли. Она покупает долгоиграющие пластинки лучших певцов поп-музыки, и еще никто не видел ее ожидающей по вечерам супруга со скалкой в руках, хотя откуда скалка, она даже песочное тесто покупает в полуфабрикатах. Если нет крайней необходимости или чего-то из ряда вон выходящего, она никогда не унизится до скандалов и сцен.

Эльвира вернулась в спальню молча, положила «Унесенные ветром» («Север против Юга») на тумбочку и, только сев на край кровати, сухо заключила:

– Господи, настоящая живая коза.

Вы еще помните? Сколько бед! Родители, медведь, бабушка в эмиграции, а сейчас еще и живая коза.

– Видишь, а ты подумала, что я пьяный! – попытался успокоить ее Пекар, хотя чувствовал зыбкость подобного аргумента.

Над спящим микрорайоном певуче, как серенада, звучит блеяние козы. Оно льется из единственного освещенного окна на первом этаже пятнадцатиэтажного панельного дома, но после каждого нового «бе-е-е» зажигаются все новые и новые окна. Микрорайон бормочет как медведь, потревоженный во время зимней спячки.

Эльвира сидит на коврике с болгарским народным узором возле козы, ликующий Пекар принес из кухни блюдечко молока. Но и за этот поступок не удостоился одобрения.

– Вот умник! Ты слышал когда-нибудь о каннибализме?

– Ага. – Пекар смотрит на молоко. – Разве?

Он пробормотал что-то про эксперимент и унес блюдечко на кухню. Часы пробили три, все окна уже освещены, микрорайон раздраженно ворчит.

– Напилась-наелась, чего же тебе еще нужно от жизни? – уже сотый раз спрашивает Пекарова. – Другим этого хватает!

– Может, она страдает бессонницей! – теоретизирует Пекар. – Или в ней заговорили первобытные инстинкты!

– Это в тебе заговорили первобытные инстинкты, когда сегодня ты потащился в пивную! – не преминула подвергнуть сомнению его аргументы Эльвира.

– Постой, я тебе объясню. Она зовет своих счастливых свободных саанских сестриц. Светит луна, полнолунье…

– Коза – не волк, только волки воют на луну!

– Ефрейтор не чин, коза не имущество и не волк, это мы уже слышали. – Он презрительно фыркнул, но все же замечание жены навело его на мысль.

С тех пор как куплен заветный мебельный гарнитур «Бельмондо», они как-то избегали ходить в гостиную; все время надо следить за собой, чтобы чего-то не испачкать, не поставить мокрое блюдце на полированную поверхность, не стряхнуть пепел на ковер; уж лучше оставаться на кухне, протрешь стол мокрой тряпкой, и все дела. Он положил газету на гарнитурное кресло и осторожно взобрался на него. «Мотылек», «Отель», «Сага о Форсайтах», Жорж Сименон, Вольф – пробегал он глазами по корешкам книг. На какой-то миг в его мозгу мелькнуло прозренье: напрасно он покупает все эти новые романы, раз в них нет полезной для жизни информации. Вот хотя бы для данного случая. Зачем ему «Мотылек», если ему нужно нечто совсем другое.

Он слез с кресла с полными руками, давайте посмотрим вместе с ним, найдет ли он то, что ищет. Из «Жизни животных» Брема у него имеется второй том («Рыбы, земноводные и пресмыкающиеся»), к тому же только книга II («Пресмыкающиеся»). Как попала к нему именно эта вторая книга, не знает даже он сам. На всякий случай он заглянул внутрь (13 цветных вклеек, на 10 разворотах приложений 45 черно-белых гравюр и 128 иллюстраций в тексте!); черепах, крокодилов и ящеров он пролистал, на других пресмыкающихся остановился и начал читать. Он уже давно хотел изучить эту чрезвычайно интересную книгу, но неисповедимы пути познания!

«…Кобра… распространена по всей Индии, на Цейлоне, в южных областях Китая, на Больших Сундских островах, за исключением Целебеса, на западе Афганистана, в северо-восточных областях Персии, южных областях Туркменистана вплоть до Каспийского моря. Кажется, она, как и подавляющее большинство змей, не привязывается к определенному месту, а живет там, где находит подходящее укрытие и достаточно пищи. Ее любимое пристанище – покинутые жилища термитов, старая кладка, кучи камней…»

– Вот оно, кое-что я нашел!

«…Кобра с давних времен по сегодняшний день является объектом восторженного, культового преклонения и играет большую роль в суеверных преданиях индусов. Один из самых привлекательных мифов этого цикла рассказывает, что некогда Будда, гуляя по земле, заснул в полдень на солнцепеке, тогда появилась кобра, раскрыла свой капюшон и заслонила от солнца божественный лик. Будда, порадовавшись этому, обещал ей великие милости, но вскоре забыл о своем обещании, и гаду пришлось напомнить ему об этом…»