Текст книги "Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы"

Автор книги: Владо Беднар

Соавторы: Любомир Фельдек,Валя Стиблова,Ян Костргун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

– Ван Стипхоут в самом деле не был настоящим психологом? – спрашивает Петер Врба.

– Настоящим не был, – признается Рене. – Ван Стипхоут – мистификатор но убеждению.

– Но описания природы у него потрясные, – говорит Врба. – Читал два его рассказа. Да и вряд ли бы настоящий психолог сделал для меня больше.

Совместная тоска по Ван Стипхоуту сближает Рене и Петера Врбу. И Рене, словно бы становясь вместо Ван Стипхоута ненастоящим психологом, следит за дальнейшей судьбой Петера Врбы.

В ходе неоднократных психологических бесед Рене с удовлетворением ученого устанавливает, что Врба доволен работой, успевает и в профучилище. Мало того: Петер Врба еще и спортсмен-велосипедист, правда в последнее время почему-то забросивший спорт. Однако еще находясь в психлечебнице, снова решил выработать для себя образцовый режим. Упражнялся, даже гуляя по больничному саду. – развивал мышцы, используя камни вместо гантелей. Он и теперь серьезно тренируется. Полон решимости превысить республиканский рекорд в часовых гонках. Рене любит такие разговоры – от них легко перейти и к теме искусства. Врба, к примеру, сообщает, что тренируется именно тогда, когда меньше всего ему хочется, поднимается с постели именно в ту послеобеденную минуту, когда бывает особенно приятно полеживать. А Рене добавляет, что и хорошую литературу тоже никогда не создашь в лежачем положении. Врба убежден, что человек, если хочет быть самим собой, должен уметь идти и против самого себя. И Рене соглашается: по его мнению, и хороший писатель лишь тот, кто способен сказать о себе даже самые нелицеприятные вещи. Замечательный собеседник этот Врба. Умеет проанализировать каждую тренировку, каждое соревнование, в котором принял участие, а проиграв, точно определить и причину. Мускулатуру свою изучил досконально, знает толк и в составе пищевых продуктов. Решающим качеством спортсмена считает волю и способность преодолеть три степени усталости.

– Смотреть не могу, как штангист Пандула тренируется. Разве это тренинг? Бросит ядро, а потом идет себе нога за ногу и опять бросает. Он и не взмокнет как следует. Твержу ему, твержу, а он и ухом не ведет.

Рене-психолог мастерски поддерживает Врбу еще и тем, что о каждом его участии в соревнованиях, пусть и не очень успешном, сообщает в многотиражке. Иной раз пешеход Рене идет по дороге, Врба обгонит его на своем желтом гоночном велосипеде, они кивнут друг дружке, и все: Рене парня даже не остановит – пусть тренируется. И Врба действительно упорно тренируется. Он спортсмен-одиночка. Когда случается прокол, он не устраняет его, а идет на своих двоих, волоча велосипед добрых тридцать километров – испытывает свои пешие возможности.

– О своей попытке превысить республиканский рекорд в часовых гонках я уже сообщил, – говорит однажды Врба. – Ноги у меня уже в полном порядке!

Теперь дело только за телеграфным вызовом из Пльзени, где проходит трек. Но вызова Врба так и не получает. Заданная на определенное время форма пропадает втуне. А парень верит во временну́ю заданность формы. Верит, что путем тренинга можно достигнуть отличного результата именно в определенный час дня. Верит, что есть велосипедисты утренние, дневные и ночные. Рене-психолог начинает даже побаиваться, не скрывается ли за этим абсолютным самоанализом нестойкость духа Врбы, а следовательно, не вынудит ли его пльзеньский отказ снова отведать ассортимент москательных лавок.

Врбу это действительно удручает. На какое-то время он даже перестает тренироваться. И вдруг спустя недели две-три, когда он уже ничего не ждет, приходит телеграмма. Без тренировки и в ветреный день он за час проходит на треке 39 с половиной километров, не добирая до рекорда сущего пустяка. Он во всем винит самого себя, ничем не оправдывается, и все-таки однажды Рене встречает его пьяным. У Врбы черная пора, и Рене психологическими средствами пытается развеять его безнадежные взгляды на велосипедный спорт и на жизнь вообще. От скепсиса Врба переходит к хвастовству – это тоже кажется Рене плохим признаком. Но, как говорится, конец венчает дело.

– Знаешь, что я сделал? – оповещает Врба однажды Рене. – Надел кроссовки и сказал себе – добежишь до самого Наместова. И точно – остановился только в Наместове на площади. С точки зрения тренировочной методы это, конечно, неправильно, но этой чертой мне нужно было отделить от себя то, что было, и то, что есть. Добежал я вконец измочаленный.

Врба копит энергию к следующему сезону. Время от времени делится с Рене:

– Знаешь, что я делаю? Лазаю но деревьям! Это наилучший тренинг для укрепления мускулатуры рук. А иначе с чего бы наши предки были такими сильными?

И тогда Рене-психолога озаряет мысль дать Врбе гениальный совет:

– Послушай, почему ты тренируешься всегда в одиночку? В Нижней ты лучше всех разбираешься в этих вещах, почему бы тебе не поделиться опытом? Напиши обращение!

Врба не выражает по этому поводу особого восторга, и Рене уж было думает, что парень отвергнет его предложение. Ан нет! Однажды Врба приходит и приносит в газету статью. Статья называется «Как обстоит дело с застойными видами индивидуального спорта?». В статье Врба изъявляет желание тренироваться вместе с теми, кто откликнется на его предложение.

Желающих достаточно, по требования Врбы в конечном счете выдерживает лишь один паренек, такой же фанатик, как сам Врба. И даже это прогресс, думает Рене-психолог. А Врба докладывает ему:

– Хочешь – верь, хочешь – нет, а тренировка с ним не сковывает меня, а помогает. Устроили мы себе такое небольшое состязание по ходьбе. А он как поддаст! Я уж было думал, обставит меня. Пришлось поднатужиться, чтобы хоть малость опередить его!

И Рене-психолог, и Врба-пациент в равной мере гордятся этими лечебными результатами, хотя и не говорят ничего друг другу. Но и ничего не говоря, оба думают об одном и том же – вот бы видел учитель! Что с ним? Где он? Не знают… Знают только, что оба тоскуют по Ван Стипхоуту.

А как-то разыскивает Рене в редакции Ангела Баникова. Она сменила место, работает теперь на конвейере Е.

– Товарищ редактор, принесла вам…

Рене: – Стихотворение?

Ангела Баникова: – Ну что вы – стихотворение! Стихов уже не пишу. Принесла показать вам роман. Первую часть.

Рене: – Вот оно что! Вы, значит, замахиваетесь на роман?

Ангела Баникова: – А почему бы и нет? Этот ваш коллега писал романы, сам мне показывал. Как его звали? Такое трудное имя было.

Рене: – Ван Стипхоут.

Ангела Баникова: – Да, Ван Стипхоут. Что с ним?

Рене: – Даже не знаю, где он, что делает.

Ангела Баникова: – Жаль! Обещал помочь мне опубликовать этот роман.

И Рене становится ясно, что Ангела Баникова тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

Конечно, если говорить о тоске Рене, то это не та тоска, какую испытывает по другу человек одинокий. Рене не одинок. На конвейере К новая труженица – это Ева отрабатывает свою годовую производственную практику. И Рене проводит теперь там много времени. Наблюдает, как Ева выполняет свою операцию – вставляет в аппарат кинескоп. Операция трудная, аппараты бегут от нее на соседний конвейер, и Рене, наблюдая за ней, нет-нет да и сам хватает отвертку и ввинчивает шуруп, но именно тогда, когда наконец справляется с этим, за спиной раздается голос мастера конвейера К, человека невысокого роста, недружелюбного:

– Товарищ редактор, не задерживайте наших работниц.

А иногда и шурупа не ввинчивает, просто беседует – мастер раза три пройдет мимо и даже слова не вымолвит. О чем же беседует Рене с Евой или с ее соседками по конвейеру? Опять же о Ван Стипхоуте.

Ева: – А что с Ван Стипхоутом, не знаешь? Женщины на конвейере и то о нем спрашивают. Дескать, где тот, в берете, что так интересовался, когда у них месячные.

Но Рене не знает. Хотя и узнаёт. И именно от Евы.

– Писала мне Эдита, что он уже в Праге. Какая-то делегация чешских писателей была в Советском Союзе, и там они встретили Ван Стипхоута, который был членом словацкой делегации. Рассказывали, что он гулял по тайге в белых перчатках.

Рене верит: с Ван Стипхоута всякое станет.

И доктор Сикора расспрашивает о Ван Стипхоуте, и товарищ Пухла. Говорят, даже директор спрашивал – захотелось с хроникой познакомиться. Выговаривал товарищу Ферьянцу, что тот освободил Ван Стипхоута от должности, так и не получив от него желаемой рукописи. Товарищ Ферьянец вызывает Рене.

Ферьянец: – Послушайте, товарищ Рене, Ван Стипхоут сказал, что хронику оставляет у вас, что она, дескать, готова, я, разумеется, поверил ему на слово и отпустил, а директор теперь меня пробирает. Он же оставил ее у вас, не так ли?

Рене: – Да, конечно. Ван Стипхоут оставил здесь все, среди прочего, наверное, есть и хроника, правда, думаю, не вся – примерно первых десять страниц.

Ферьянец: – Маловато.

Рене: – Если добавить к ним еще десяток страниц примечаний, то получится уже двадцать. Что же касается времени, так он доводит ее до начала нынешнего года.

Ферьянец: – Все равно мало. А не добавили бы вы и этот год?

Рене: – Добавить-то можно, но стоит ли включать этот год? Он же еще не кончился.

Ферьянец: – Вы правы. Так и скажу директору. Но все равно: нам придется взыскивать с Ван Стипхоута выплаченные деньги. Он, кстати, где сейчас?

Рене: – В Советском Союзе.

Товарищ Ферьянец смотрит на Рене умиленным взглядом, какому не мог научиться ни у кого иного, как только у самого Ван Стипхоута.

Ферьянец: – А впрочем, знаете, что? Не станем мы с него ничего взыскивать. Только допишите хронику за него.

И Рене вдруг понимает, что товарищ Ферьянец тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

[22]

ПИСЬМО БЮРО РК КПС

Наконец товарищ Пандулова передает Рене для публикации письмо Бюро РК КПС коллективу завода «Тесла Орава», и таким образом он впервые получает возможность ознакомиться с текстом.

Рене прочитывает письмо множество раз – дважды в рукописи, до и после перепечатки, затем в корректуре, верстая номер в Ружомберке, и, наконец, при выходе газеты в свет, да и после выхода. И всякий раз письмо ему нравится, особенно один его абзац.

«Речь прежде всего о том, чтобы работники завода смело и решительно указывали на недостатки любого рода, невзирая на личности. Чтобы разоблачали всякую попытку зажима критики каким бы то ни было способам. Чтобы со своими предложениями по устранению недостатков систематически обращались как в заводские организации КПС, так и в ОЗК КПС. Необходимо, чтобы коллектив завода повел решительную борьбу против лжетоварищества, политики заигрывания, обезлички, расхищения народного имущества и против любого проявления неуважения к справедливым замечаниям со стороны трудящихся».

«Да-а, – думает Рене, – стало быть, вот как надо было писать – критиковать, разоблачать. Никто, конечно, не запрещал этого, но никто и не приказывал».

Действительно, никто Рене не запрещал критиковать, но никто и не приказывал. Критики и разоблачения в трудные времена все боялись. Потому-то и побоялись дать Рене письмо для публикации. Письма перестали бояться только тогда, когда дела на заводе наладились, теперь, напротив, скорей стали бояться того, как бы однажды не обнаружилось, что это письмо скрыли. Словом, выждали подходящий момент и поместили его в газете.

Но нужно ли в духе письма и на страницах многотиражки искать виновника всей неразберихи? Пустое, теперь уж это совсем ни к чему! Зачем все заново ворошить? Зачем обострять отношения? Зачем расшатывать налаженную спаянность коллектива, замораживать оживший энтузиазм, парализовать обновленную энергию?

Рене понимает всю несвоевременность этого шага. Не критиковал, не разоблачал в трудную минуту, так зачем сейчас браться за это? Не стало ведь той сложенной из ошибочек одной большой ошибки – опять только ошибочки. А значит, без толку смотреть теперь снизу вверх-так навряд ли что увидишь, ошибочки – это Рене понимает – выявляются лишь тогда, когда смотришь сверху вниз. Снова все бодры. И товарищ Пандулова ценит бодрость. И Рене, разумеется, и впредь будет писать бодро.

– Медленно же идет почта из Дольнего Кубина до Нижней, – смеются работники завода, обнаружив, что отправленное из Дольнего Кубина 29 июня обращение добрело до них через заводскую газету – ну и ну! – только в конце августа. Напечатано оно было под памятником повстанцам^[40]. Однако просчитались те, кто решил, что конец августа – самое подходящее время для огласки письма, что работники завода не примут теперь его слова так близко к сердцу, а то и вовсе (дай-то господи!) не станут читать!

А момент оказался отнюдь не таким своевременным, и, возможно, оказался таким именно по милости тех, кто больше всего рассчитывал на его своевременность.

В один прекрасный сентябрьский день на конвейер стали запускаться телевизоры с «кладбища» вперемежку с новыми. Кое-кто понадеялся, что среди живых и мертвые приемники, глядишь, оживут.

Рене информируют об этом мимоходом: мера, дескать, неизбежная, ибо «Ораваны» в недалеком будущем сойдут с конвейера, а при переходе на выпуск новых видов – «Криваня» и «Мураня» – сделать это будет гораздо сложнее. Кладбище-то необходимо во что бы то ни стало ликвидировать. Однако куда важнее, чтобы в будущей пятилетке…

И вот в газете заметка о радужных перспективах будущей пятилетки появляется именно тогда, когда в производстве настает очередная полоса неурядиц. Мертвые телевизоры не только грешат техническими неполадками, по причине которых они и оказались на «кладбище», но за несколько месяцев пребывания там – выражаясь языком производственников – морально устарели и заметно «поизносились»: почти с каждого снято было то, в чем проходившие мимо остро нуждались. И снова хаос, снова план не выполняется, снова растет дефицит.

Рене особенно любит бродить по заводу в день, когда выходит свежий номер газеты. Он уже издали высматривает читателей. И когда видит, что люди читают, ликует в душе. Подкрадется, заглянет читающему через плечо – любопытно, что же больше всего его привлекает? А привлекает разное: то это сообщение о том, что велосипедист Петер Врба пришел четвертым в гонках на Большой приз «Веламос» в Шумперке вслед за чехословацкими спортсменами Бугнером, Боушеком и Перичем, то кинопрограмма… Вот и сейчас та же картина: вышел свежий номер, и Рене отправляется на прогулку по заводу. Уже издали на будке выходного контроля конвейера Е видна пришпиленная многотиражка. Планы на будущую пятилетку явно заинтересовали народ, тешит себя мыслью Рене. Однако, подойдя ближе, обнаруживает: номер не свежий, не сегодняшний, а какой-то старый и висит там, по-видимому, с давних пор. Весь помятый, хотя все еще держится.

Он подходит еще ближе и – вот это да: газета ведь та самая, где помещено письмо Бюро РК КПС коллективу «Теслы Орава». И красным карандашом отчеркнуто именно то место, какое нравилось и Рене: «…чтобы работники завода смело и решительно указывали на недостатки любого рода, невзирая на личности».

Рене в душе даже краснеет! Что бы сказал Ван Стипхоут, узнай он об этом? Наверняка воскликнул бы: «Народный бард-редактор, а ревнует к читательскому успеху обращения свыше, ведь это же абсурд, товарищи!»

Вот уж и впрямь не выбрали подходящий момент для публикации письма Бюро РК КПС коллективу завода – да что там «не выбрали», выбрать-то выбрали, только самый неподходящий. Ведь вслед за передрягой с мертвыми приемниками – хлоп! – другая: налаживают выпуск разновидности «Оравана» – «Кривань» и «Мурань», и хотя по существу это тот же «Ораван», только в другой упаковке, однако и это обстоятельство требует некоторых, хотя и невинных, изменений, и одно из них напрочь тормозит дело. Экран приемника помещен в металлическую раму, называемую «маской». Маски штампуются здесь же, в цехах заготовительного производства. И вот вдруг оказывается, что каждая маска трескается в одном из изгибов.

Лгуны-лакировщики опять в замешательстве: не знают, как быть. Зато рабочие уже знают, как быть: смело разоблачать.

Только обнаружилась неполадка, как открывается дверь и в редакцию заводской газеты решительно входит Ангела Баникова.

Рене: – Принесли роман, товарищ Баникова?

Ангела Баникова: – Какой роман, товарищ редактор?! Открытое письмо принесла!

Письмо публикуется в следующем номере. Оно такого содержания:

«Товарищи рабочие и работницы! Видимо, далеко не каждого на нашем заводе волнует, выполняется ли план в срок или нет! Мы, работницы конвейера Е, убеждаемся в этом почти ежедневно и потому вынуждены писать об этом. Ведь равнодушие и халатность ни к чему хорошему завод не приведут!

Начнем со снабжения. Сколько усилий приходится нам затратить для выполнения плана! Работаем в ночную смену, некоторые ремонтники на нашем конвейере почти слепнут от усталости, а тут вдруг оказывается – нету масок, не с чем работать. Дефицит, вместо того чтобы снижаться, растет. Именно такой случай произошел 25 октября 1960 года в 17 ч. 30 м.! Мы хотим знать, кто виноват в случившемся, и требуем, чтобы он возместил убытки!»

Далее идет перечисление примерно еще двадцати различных погрешностей и заключение:

«Работники, ответственные за все происходящее! Если бы вы зарабатывали столько, сколько мы, как бы вы тогда справлялись с трудностями? Своей халатностью вы обираете рабочих! Мы надеемся, что все те, кто отвечает за судьбу производства, отнесутся к нашим словам с должным вниманием и облегчат наш изнурительный, тяжелый труд!

Работницы конвейера Е».

Да, работницы конвейера Е знают, что им делать, так почему бы и Рене не последовать их примеру?

Письмо он предваряет словами:

«Мы публикуем открытое письмо работниц конвейера Е, не изменяя в нем ни единого слова. С ответом на их вопросы вы сможете ознакомиться в следующем номере».

И Рене верен своему обещанию. Ведь и он уже раздосадован тем, что его постоянно водят за нос. И кроме того, на соседнем конвейере работает Ева. Не хватает еще потерять доверие работниц конвейера! И Ева, как нарочно, хочет заниматься именно журналистикой? Не хватает еще потерять доверие будущих журналистов!

За одну ночь Рене превращается в детектива. Так, говорит он себе, через неделю выйдет номер многотиражки, который будут – это я точно знаю, хотя и не пойду проверять по цехам, – читать все! В номере я помещу большую детективную повесть под названием «Кто виноват?». А подзаголовок: «Ответ работницам конвейера Е». Рене принимается за работу, и вскоре повесть выходит в свет.

Во вступлении он пишет:

«Товарищи работницы конвейера Е! В прошлом номере «Оравы» мы обещали ответить на ваши вопросы. Однако поручить одному отделу разработать ответ оказалось делом трудным. В чем-то все же, надо признать, наш завод уникален: допускаются ошибки, хотя работают на нем люди, которые никогда не ошибаются. Кто же виноват в этих ошибках? Неизвестно. Совершая свои рейды по отделам, чтобы докопаться до сути того или иного вопроса, я ни разу не встретил человека, который сказал бы мне: «Это была моя ошибка». Напротив, повсюду звучали одни обвинения. Способность обвинять у нас куда как развита. Но способность обвинять еще не есть способность критиковать. Ибо нет критики там, где нет самокритики. А поскольку мы не умеем признаваться в ошибках, то и не извлекаем полезного урока из ошибок, иными словами – зачеркиваем то, что называется «учиться на ошибках», и тем самым невольно способствуем тому, что ошибки повторяются. У нас в последнее время было немало возможностей «учиться на ошибках», но научились ли мы?»

За вступлением следует первая глава повести «К вопросу о масках!», где Рене возвращается к событиям годичной давности. Осенью 1959 года товарищи инженер Фицек, инженер Бурак и снабженец Кухарский предложили штамповать маски из листовой стали, ибо используемый для этой цели алюминий – материал импортируемый и запасы его ограниченны. Стремление экономить алюминий, следовательно, вполне обоснованное.

Затем Рене приводит данные протокола, куда заносятся отзывы различных отделов по поводу каждого рацпредложения (РП). Рене цитирует: «Отдел технического контроля, 2 сентября 1959 года. Согласен. Сократится брак, вызываемый искривлением маски. Инженер Бурак, заведующий ОТК». Из цитаты видно, что инженер Бурак – рационализатор и инженер Бурак, одобряющий РП, – одно и то же лицо. Возможно, это всего лишь пустяк, малозначащая деталь, но почему бы не указать на нее людям?

Рене приводит и любопытное заявление начальника инструментального цеха от 3 ноября 1959 года, полностью совпадающее с мнением заведующего технологическим отделом («Изделие следует сначала проверить!») и вместе с тем поддерживающее РП еще и по той причине, что «в настоящий период используемые штампы могут быть применены и для производства масок из черного листового металла. Навратил». Навратил – старый знакомый Рене еще по кабачку «У малых францисканцев», но Рене сейчас действует, невзирая на личности: Навратил за перепроверку, но при этом уже заранее знает ее результат, и именно желаемый результат, такой, который не вынудил бы его цех производить для заготовительного цеха новые штампы.

На том же красноречивом языке фактов и цитат Рене продолжает: «4 ноября главный инженер товарищ Павел предписывает обратиться к методу электроконтроля. По механике у него нет никаких сомнений. Но с каких это пор? Да не далее как с прошлого года. А кто мог ему это объяснить? Да не кто иной, как Навратил!»

И уже 5 ноября 1959 года инженер Хорват, заведующий типовой испытательной камерой, в своем заключении свидетельствует, что маски из листовой стали никакого негативного действия по электронике на экран ее оказывают. Таков итог первой главы повести.

Второй главе Рене дает и вовсе увлекательное название: «Внимание! Внимание!» Да, надо полагать, это квинтэссенция его детектива: «Среди этого собрания рекомендаций и положительных отзывов скромно фигурирует письмо из «Теслы Страшнице» от 21 сентября 1959 года. В нем говорится: «Производство масок было у нас проведено при помощи обычного штампа, предназначенного для алюминия, т. е. с резиновым пуансоном… (далее следует перечень различных видов листовой стали, которые подвергались проверке). В зависимости от прочности материала маски обладали разной степенью эластичности, поэтому при установке в футляр между экраном и маской возникли зазоры… В случае применения РП на вашем заводе проведите необходимые корректировки (то есть применяйте стальные пуансоны вместо резиновых!)»

«Воздержимся пока от каких бы то ни было выводов», – продолжает Рене. Предупреждение из Страшниц долго представлялось необоснованным. Испытания проходили успешно и без каких-либо изменений штампов, применяемых для алюминия. Оказалось, что таким путем возможно производить и стальные маски для «Манеса» и «Оравана». Неудачи начались только с маской для «Криваня». У нее на один изгиб больше, и именно этот изгиб дает трещину. Данный тип маски до сих пор не был испытан.

Однако РП было утверждено для масок всей изготовляемой продукции, в том числе и для «Криваня», хотя, казалось бы, количественное увеличение типов масок должно повлечь за собой наибольшее число испытаний.

Следующая главка детектива названа «И другие небезынтересные вопросы».

«Вопрос первый: почему же, собственно, испытания по всем типам масок не были проведены сразу? И еще вопрос: почему стальная маска не была использована еще при производстве «Манеса», для которого она специально и испытывалась (успешно), или же «Оравана», первых «Мураней»?..

Ответа на первый вопрос получить не удалось. Говорят, что испытаны были якобы все маски. И даже эта последняя – злополучная маска для «Криваня». И испытания якобы прошли успешно. На их основании, дескать, и родился приказ главного инженера (от 13 мая 1960 г.) ввести маски из листовой стали в производство ТВП «Кривань». Но где же эти первые успешные образцы? Их нет».

Прослеживая дальнейшие злоключения масок, Рене пытается ответить и на второй вопрос. С трудом продираясь сквозь заросли неясностей, он делает ряд важных выводов: несмотря на решение ввести в производство листовую сталь, маски продолжали штамповать из алюминия, заранее приобретенного заготовительным отделом; перелом наступил лишь тогда, когда через какое-то время запасы алюминия истощились и волей-неволей пришлось обратиться к листовой стали. Целый ряд противоречий и случаев халатности раскрыты Рене в главке «Алюминий на исходе». А в следующей главке, «После 7 октября 1960 года», он пишет:

«В этот день пришлось уже безотлагательно запустить производство масок из листовой стали. И лишь тогда обнаружилось, что задача эта не из простых. Разрешить ее в кратчайшие сроки (за субботу и воскресенье – 8 и 9 октября) было поручено бригаде специалистов из цеха заготовок. Одновременно бросились и на поиски алюминия. Бригада между тем решила задачу, установив, что производство масок из листовой стали безусловно возможно. Был найден и алюминий. 800 кг. И следовательно, можно было начать производство. И оно началось. Из чего же штамповали маски? Разумеется, из алюминия. Казалось бы, логика требовала продолжать испытания на листовой стали. Да не тут-то было: испытания были прекращены. Но алюминий кончился – пришел черед листовой стали. И тогда вдруг выяснилось, что испытания 8—9 октября либо случайно оказались удачными, либо проводились спустя рукава. Подавляющее большинство масок из листовой стали пошло в брак. Маски…»

И тут Рене демонстрирует образец композиционной находчивости журналистов.

«…обладали разной степенью эластичности, поэтому при установке в футляры между экраном и маской возникли зазоры… Маски давали трещину в изгибах, и конвейеры остановились. То, что было завоевано усилиями ночных смен, теряло всякий смысл и фактически было сведено к нулю».

Но, разумеется, с той поры, как работницы конвейера Е написали письмо, до времени детективной акции Рене жизнь не стояла на месте. И потому в этой главке приводится решение, к которому прибегнул, оказавшись в крайне безвыходном положении, второй его знакомый по кабачку «У малых францисканцев» – Трнкочи, мастер заготовительного цеха:

«Дефект в изгибах был устранен путем нагревания заготовки. Изготовлен также станок для шлифовки масок. Кроме того, маска проходит через руки еще одного рабочего, который тщательно ее выравнивает. Естественно, трудоемкость в результате всех этих мер возрастает втрое. Кроме этих двух операций – нагревания и выравнивания при производстве стальных масок, – добавляются еще две операции при обезжиривании и три – при окраске. Сама штамповка также происходит в два раза медленнее, ибо штамповка алюминия шла под давлением 120 атмосфер, теперь же штампуют при 220 атмосферах. Но при всем при том производство на ходу. Мы вздохнули с облегчением».

Заключительная глава названа Рене «Каковы же выводы?». Хотя он и не очень уверен во всем, что говорит – Он все-таки дилетант, – но как-то подытожить сказанное нужно:

«В своих выводах мы исходим из убеждения, что РП правильно. Экономия, несмотря на рост трудоемкости, здесь налицо. Принимая во внимание современные трудности с алюминием на международном рынке, РП неизбежно. Трудоемкость в скором времени снизится благодаря изготовлению нового стального штампа. Отпадет необходимость шлифовки, а возможно, и выпрямления. И на горизонте следующее РП – производство масок из пластмассы. Однако возникает вопрос: почему РП, по сути своей правильное, не подверглось более ответственной, гибкой и тщательной проверке, почему за все нужно было браться в последнюю минуту, когда земля уже горела под ногами? Ответ однозначен: причиной тому верхоглядство, недостаток инициативы и коллективной ответственности…»

Выводя эти слова, Рене прекрасно сознает, что все его усилия могут оказаться тщетными, пропасть втуне. Но он должен рисковать, должен называть вещи своими именами. А имеет ли он на это право? Разбирается ли он в происходящем настолько, чтобы говорить столь убежденно? Он пишет:

«Конечно, сегодня легко сказать: виноват Бурак. Но на деле виноват каждый, кто знал, что Бурак-рационализатор и Бурак – представитель ОТК – одно и то же лицо. Легко сказать: виноват Навратил. Но виноват каждый, кто знал (так же, как и Навратил) о предостережении страшнинцев».

Это максимум, говорит себе Рене, на большее я не способен. Пусть хотя бы из этого люди извлекут для себя какую-то пользу. И заканчивает он свою повесть следующими словами:

«Таков ответ, товарищи работницы конвейера Е, на ваш вопрос. Кто виноват? Виновных много. Почему? Именно из-за их хронического и трусливого нежелания нести ответственность. Честную ответственность за себя. И еще более честную и высокую ответственность за другого. За весь коллектив, за завод, за все, что на нем происходит, что близко каждому и во что каждый из нас не только вправе, но и обязан вмешиваться».

Рене с наслаждением перечитывает свой детектив. Наконец-то он им покажет, всем этим лгунам и трусам, которые до сих пор водили его за нос… Но ведь и он мало чем отличался от них. Такой же лгун и трус. Но теперь прозрел. Наконец. Был бы здесь Ван Стипхоут, вот бы удивился! А понравился бы ему этот детектив? Не вставил бы он этакое недостающее словечко?

Рене задумывается, а потом подправляет последнюю фразу:

«И еще более честную и по-коммунистически высокую ответственность за другого».

Теперь с любой точки зрения все в порядке.

[23]

ПРОГУЛКА РЕНЕ

Праздничное чувство наполняет Рене после написания детективной повести. Он и не предполагал, что заводскую газету можно создавать с не меньшим удовольствием, чем хорошую поэзию. У него теперь то же состояние, что и у тех, кто наверстывает план: и у него в газете дефицит, и он пытается его устранить. «Теперь я буду выпускать самую лучшую многотиражку на свете, – скромно говорит себе Рене, – да, собственно, я уже приступил к этому. Уже не мечусь по заводу, словно муха, что бьется о стекло. Не зря провел я здесь девять месяцев: nomen omen^[41], мое имя, Рене, означает «возрожденный», и я, написав детектив «Кто виноват?», тоже, пожалуй, возродился. Конечно, великие преображения – сплошное надувательство, – корректирует он себя мысленно. – Я неизменно все тот же, просто набрался знаний и стал знатоком».

И вот однажды ноябрьским вечером Рене решает проверить – так ли это, в самом ли деле он стал знатоком.. Да, разумеется, стал. В большой заводской зал типа Zeiss-dividag он может войти, оставив позади проходную и двор, через любую из трех дверей в передней стене. И он не заблудится, нет! Чаще всего он входит через эту, правую. Весь зал по внутреннему периметру застроен многочисленными конторами. Вдоль передней стены – конторы руководства, отдела кадров, редакция и тому подобные помещения. Если идти вдоль левой боковой стены, по левую руку – контора технического отдела, напротив – склады. Параллельно конторам, притулившимся к передней и боковым стенам, в передней части зала выстроена так называемая «деревянная деревня». В этих конторках с деревянными перегородками, без потолка, трудятся конструкторы, технологи, снабженцы, здесь и техническая библиотека, и выставка товарных образцов, и еще кое-что, но Рене сейчас здесь не задерживается, он направляет путь в производственные цеха. Это те помещения, откуда постоянно доносится музыка, где работает множество женщин, куда Рене в первые дни пребывания на заводе влекло со страшной силой. Сразу же за «деревянной деревней» помещаются ПТУ и отдел измерительных приборов, контора руководства производственного сектора и отделы технического контроля. И вот знаток заводских дел Рене уже в производственном цехе. Как же здесь все изменилось за эти девять месяцев!