Текст книги "Красногрудая птица снегирь"
Автор книги: Владимир Ханжин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)
Их усердие удивляло его. Оба они окончили курсы тепловозников (курсы, на которые его, Хисуна, никто не посылал, и, наверное, даже никому и в голову не приходило поговорить с ним на эту тему). Но они занимались так, как будто курсы абсолютно ничего не значили. И то, что Хисуну было удивительно и непонятно это, расстраивало его еще больше, потому что он лишний раз убеждался, как они далеки от него и как он отличался от них.
– А-а, зараза, чего там! – произнес Анатолий с досадой, стремясь отмахнуться от своих переживаний. Но он все не спал, все поворачивался с боку на бок и, продолжая думать, все досадовал и на свои думы, и на свою неожиданно открывшуюся неприятную способность столь усиленно вспоминать и раздумывать.
VIII
Из бригадного дома Виктор Николаевич направился прежде всего к вокзалу, чтобы взглянуть на расписание пассажирских поездов и рассчитать свое время.
Дождь перестал. Половина неба сияла чистой голубизной. Маленькая заасфальтированная площадь перед вокзалом сверкала лужицами, сам вокзал выглядел свежевыбеленным, и все кругом, как это бывает после дождя, приобрело обновленный, пестрый, цветистый вид.
И оттого ли, что так ярко сиял, звенел после дождя день и, проникая в душу, напоминал о каких-то радостях жизни, оттого ли, что Виктору Николаевичу выпало встретиться с Кряжевым и Шиком, и люди эти очень понравились ему, оттого ли, что даже Хисун вселял какую-то веру в лучшее, – настроение у Овинского необыкновенно посветлело.
Он подумал вдруг, что и там, в Крутоярске, в доме на набережной, все должно измениться к лучшему. В Ире наступит перелом. Обязательно наступит.
«Да что же это в самом деле! – рассуждал он с обычной своей горячностью. – Ведь дикость какая-то! Бред. Ну не может быть, что она не одумается. Одумается и поймет. Одумается и поймет… Надо поговорить с ней, – решил он. – Сегодня же. Приехать из Затонья и поговорить. Сегодня же!..»
Кажется, никогда еще со дня его ухода из дома на набережной надежда так громко не стучала в нем.
Ближайший поезд в сторону Крутоярска отходил через два часа. «Маловато времени. Жарко придется», – подумал Овинский. Конечно, можно было бы уехать с каким-нибудь другим, более поздним поездом, но Виктор Николаевич убедил себя, что должен сегодня же успеть в отделение, в орс, до конца рабочего дня, чтобы поговорить о «козьей ножке».
План действия в Затонье он наметил еще по дороге сюда. План был довольно обширен. Овинский решил не только побывать в «козьей ножке», но и поговорить с директором пригородного совхоза, с заведующим горторгом и с директором ресторана на вокзале.
Сейчас ему очень хотелось есть, но он пожалел времени и сразу же принялся за дела.
За два часа он успел всюду. Только не смог поехать в совхоз – для этого потребовалось бы полдня, – но он дозвонился туда по телефону. Директора совхоза на месте не оказалось, зато был главный агроном. Выслушав Овинского, он пообещал, что обсудит с директором, какие продукты совхоз мог бы продать железнодорожной столовой.
Заведующий горторгом тоже не отказал в помощи, хотя железнодорожная столовая была в ведении орса, он пообещал, что посоветуется со своими работниками и они выделят ей кое-что из фондов горторга. Однако он добавил, что, по его мнению, зав железнодорожной столовой порядочная шляпа, не нажимает как следует на орс.
«Шляпой»-заведующим оказалась молодая женщина с подведенными бровями и лицом, воспаленным, видимо, от раннего и чрезмерного увлечения косметикой. Пока она показывала хозяйство «козьей ножки», Овинский, не считаясь с тем, что в сущности-то заведующая ни в какой мере не подчинена ему, вел с ней требовательный разговор. Женщина оборонялась как могла. Она пыталась доказать, что все зависящее от столовой делается, но что ей не помогает орс, что местные заготовки не спасают положение, что и в совхоз, и в горторг она тоже обращалась… Но у Виктора Николаевича уже сложилось совершенно твердое мнение – заведующая столовой работает скверно и он, ничуть не смущаясь, все время делал упор именно на это обстоятельство.
Из столовой Виктор Николаевич поспешил в ресторан вокзала. Еще по дороге в Затонье он подумал, что коли в столовой готовят плохо, то почему бы не доставлять в бригадный дом обеды из ресторана.
Он изложил свою мысль директору ресторана. Директор, словоохотливый, темпераментный армянин, заявил, что это превосходная, замечательная идея. На самом же деле директору не хотелось связываться с хлопотной и невыгодной операцией. Он тотчас же назвал с десяток проблем, которые такой умный, хороший человек, как Овинский, должен помочь ему разрешить. Будь Овинский поопытней, а главное – задержись он подольше в Затонье, он убедился бы, что это дутые проблемы, что директор просто плутует. Но к перрону вокзала уже прибыл поезд…
Садясь в вагон, Виктор Николаевич думал лишь о том, как ужасающе долго будет тянуться путь до Крутоярска.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯI
Поезд прибыл в Крутоярск, как об этом и сказали Овинскому на вокзале в Затонье, в десять минут шестого. Здесь тоже прошел дождь. В отдалении, за рекой, задевая крутые лесистые вершины гор, еще висели дождевые облака. Но они занимали лишь небольшой край горизонта. Там, где кончалась их густая синь, сразу же открывалась глубокая, чистая голубизна неба.
Как и в Затонье, все вокруг после дождя выглядело обновленным. Солнце, клонившееся к закату, щедро лило на город теплый розоватый свет. Воздух был разреженный, невесомый; хотелось дышать полной грудью…
Виктор Николаевич шагал по умытой, еще не просохшей мостовой так легко и быстро, как будто шел все время под гору. Надежда на то, что сегодня, именно сегодня произойдут какие-то перемены к лучшему, надежда, так громко застучавшая в нем вдруг в Затонье, все сильнее волновала его.
Отделение находилось недалеко от станции. Главный корпус смотрел на улицу, но орс помещался во дворе, в бревенчатом одноэтажном доме.
Начальник орса больше говорил сам, чем слушал Овинского. Он сразу же согласился, что заведующая столовой в Затонье с неба звезд не хватает. Но назначили ее недавно – надо же выдвигать молодые кадры, и она еще проявит себя. Конечно, нужно помогать, обязательно нужно помогать. Он сам в ближайшее же время поедет в Затонье, разберется, подскажет, изыщет резервы.
На том и порешили.
К дому на набережной Овинский шел берегом: мимо стен бывшего монастыря – там теперь размещалось ремесленное училище, мимо церкви, переоборудованной под кинотеатр, мимо швейной фабрики – двухэтажного здания, вытянувшегося на целый квартал. Потом начались жилые дома, деревянные и каменные, неприметные, безликие, похожие друг на друга, как все жилые дома старой провинции. Кварталы сменялись удивительно быстро, словно дома и заборы стали короче. Вот и парадный лестничный спуск, за который так влетело Федору Гавриловичу. Спуск открывали шесть толстых, громоздких колонн, соединенных не менее громоздкими арками. Сооружение это одиноко торчало впереди скромных строений здешней части набережной и раздражало своей неуместной, ненужной, тяжелой роскошью.
Дальше начинался сад.
Виктор повторял слова, которые он продумал в поезде, по пути из Затонья в Крутоярск, и которые собирался сказать Ире.
Ему открыла Антонина Леонтьевна. Сделав шаг назад, она нервно вытирала фартуком и без того сухие руки.
– Я… к Алеше, – сказал Виктор Николаевич.
– Да, да, конечно… – ответила она, не догадываясь, что ей надо посторониться, чтобы пропустить Овинского. Он неловко, боком обошел ее и спросил:
– Где Алеша?
Антонина Леонтьевна засуетилась:
– Я сейчас, одну минуточку… сейчас…
Она заспешила во двор.
Виктор Николаевич стоял в коридоре и вслушивался. Он боялся пошевельнуться, потому что любое движение, любой шорох могли помешать ему уловить голос или шаги жены.
Показались Антонина Леонтьевна и Алеша. Не переставая ждать и вслушиваться, Овинский заулыбался сыну и пошел ему навстречу. Он поднял мальчика на руки, прижал к себе, что-то говорил ему, о чем-то спрашивал, смеялся, а сам все ждал и все вслушивался.
– Вы пойдете с ним гулять? – спросила Антонина Леонтьевна.
Вопрос застал его врасплох. Очевидно, следовало сказать «да», но сейчас Овинский менее всего на свете хотел уйти отсюда, и это «да» застряло у него в горле. Вместо того чтобы произнести его, он с открытым выражением надежды и вопроса посмотрел в глаза Антонине Леонтьевне. Она поняла его – поняла, на что он надеялся. Лицо ее посуровело.
– Так я переодену Алешу.
Она произнесла это твердо, уже не спрашивая Овинского, а настойчиво советуя ему не задерживаться здесь. Но Овинский не поверил ей.
– Я переодену его сам, – сказал он.
Она пожала плечами:
– Пожалуйста.
Алеша побежал впереди них.
– Там на спинке кровати висит матросский костюмчик, – сообщила Антонина Леонтьевна, и по тому, как она сказала это, Виктор Николаевич понял, что в комнате – в той комнате, которая когда-то была его, – Иры нет.
Но он продолжал не верить Антонине Леонтьевне. Сейчас самым счастливым открытием для него было бы открытие ее обмана, открытие каких-то ее действий, препятствующих его встрече с Ирой. Войдя в комнату, он нарочно оставил дверь распахнутой. Он нарочно во весь голос разговаривал с Алешей, шумно возился с ним и громко смеялся. Он делал все это, а сам, внутренне натянутый как струна, ждал, что Ира услышит его и придет.
Алеше исполнилось год и десять месяцев, но ему давали не меньше чем два с половиной года. Рослый, чудесно сложенный, он был на редкость деятельным существом: вечно куда-то стремился, что-то вытаскивал, разбрасывал, укладывал, опрокидывал и только во сне успокаивался. Алеша уже знал много слов и любил петь.
Мешая отцу, который начал переодевать его, мальчик энергично взмахивал рукой и напевал, растягивая одни и те же слова: «Солдаты, в поход!» Он еще плохо выговаривал их, хотя очень старался, но мелодию выводил довольно точно, и отец, догадавшись, что за песню пытается петь сын, принялся разучивать с ним ее.
Солдаты,
в путь,
в путь,
в путь.
А для тебя, родная,
есть почта полевая… —
пел Виктор Николаевич, а сам, как прежде, прислушивался к дому и с трудом справлялся с дрожанием голоса. Алеша, схватывая частички слов, пел вместе с ним. Он серьезно смотрел на отца и старался подражать не только отцовскому пению, но и отцовской мимике.
– А ну, еще! – сказал Виктор Николаевич. Взмахнув рукой, он начал снова: – «Солдаты, в путь, в путь…»
И в этот момент обостренный слух его уловил шаги в передней. Алеша, песня, комната и сам он перестали существовать. Были только эти быстрые шаги. Возможно, он продолжал петь, а возможно, замолчал; возможно, не тронулся с места, а возможно, сделал несколько шагов к двери… Ира стремительно прошла мимо комнаты.
Какое-то время спустя в дверях появилась Антонина Леонтьевна.
– Ира просила меня передать, – начала она торопясь, потому что боялась, что у Овинского снова возникнут какие-нибудь надежды, – чтобы в следующий раз вы заранее предупреждали о своем посещении.
– Зачем? – спросил он.
– Ира будет уходить на это время… Алешу она, разумеется, обещает оставлять.
Овинский кивнул и, усталый, опустошенный, взял сына за руку.
Он гулял с ним над крутым скатом высокого берега и рассказывал ему что-то, он играл с ним в прятки в саду между старыми липами, но делал все это через силу. Он даже обрадовался, когда помрачневший, замкнувшийся Алеша попросился домой.
II
К Лихошерстнову нагрянули секретарь райкома партии Ткачук и начальник отделения железной дороги Инкин.
Вместе с Инкиным приехал его заместитель по локомотивному хозяйству Федор Гаврилович Тавровый.
В последнее время Федор Гаврилович, что называется, насел на депо Крутоярск-второй. Таврового усиленно занимали проекты реконструкции цехов, выбор места для строительства хранилищ жидкого топлива, учеба локомотивных бригад на курсах переподготовки – словом, лишь те вопросы и проблемы, которые были связаны с ожиданием тепловозов.
О сроках поступления новых локомотивов все еще ничего не было слышно, и активность заместителя начальника отделения, обычно скупого на выезды в депо, вызвала у Петра Яковлевича Лихошерстнова некоторое недоумение. Впрочем, Лихошерстнов не утруждал себя анализами. Верный своей привычке избегать разговоров со всякого рода начальством, он старался лишь пореже встречаться с Тавровым, тем более что отношения их, и без того неважные, сейчас окончательно испортились.
Виной всему был Кряжев. После инцидента в Затонье Федор Гаврилович при случае заявил начальнику депо, что категорически возражает против «миллионных рейсов», что Кряжева надо осадить, поскольку его затея может обернуться аварией, и что вообще всякие затеи и новшества сейчас лишь отвлекают внимание локомотивных бригад от подготовки к тепловозам. Высказав все это в коротких, энергичных выражениях, Тавровый снова углубился в интересующую его область, полагая, что вопрос исчерпан и что Лихошерстнов не посмеет ослушаться.
Но в депо появилась карикатура: машинист Иван Городилов бежит возле вагонного колеса, на котором написано «миллион», и сует в него палки; над Городиловым, благословляя его, летит некое крылатое создание, которое, пожалуй, вполне сошло бы за ангела, если бы художник не придал ему излишнюю тяжеловесность. Крылатый покровитель Городилова не показывал свое лицо, но по массивной фигуре и деталям прически нетрудно было догадаться, кого имели в виду авторы карикатуры.
В довершение Кряжев и его напарник при открытом содействии Лихошерстнова добились своего: паровоз ФД-20-2647 дал миллион тонно-километров в сутки.
Федор Гаврилович рвал и метал. Он написал докладную начальнику отделения. Инкин позвонил в депо, но ничего не добился – на Лихошерстнова напал приступ глухоты. Тогда начальник отделения созвонился с Ткачуком, и они вместе нагрянули в Крутоярск-второй. Чтобы получше выяснить обстановку, по пути в контору депо завернули в «брехаловку» – помещение нарядчика локомотивных бригад. У нарядчика сосредоточивался учет всей работы локомотивов, здесь выдавались документы на поездку, и здесь всегда толклись машинисты.
От нарядчика прошли к начальнику депо.
Нагнувшись к столу своим непомерно длинным телом и опершись на выдвинутые далеко вперед локти, Петр Яковлевич исподлобья поглядывал на гостей. Стол выглядел рядом с ним удивительно низеньким и маленьким – будто взрослого человека посадили за парту для первоклассников.
Начальник отделения, бритоголовый толстяк в роговых очках, положил на подоконник сверток, который он привез с собой, и окинул взглядом большой неуютный кабинет. Кроме стола, одиноко торчавшего в конце кабинета, расставленных вдоль стен старых, грязных стульев, вешалки, на которой болталась спецовка Лихошерстнова, да сложенных в углу каких-то сработанных деталей, здесь ничего не было.
– Сарай сараем, – сказал Инкин, разводя руками. – Ты бы хоть диванчик, что ли, поставил.
– На кой он нужен-то, – пробурчал начальник депо. – Работяги его своими задами так отполируют – черней кочегарной канавы станет.
– А ты объявление повесь, – вставил, посмеиваясь, Ткачук, – садиться только в чистых штанах.
Лихошерстнов хохотнул густым рокочущим баском.
– Как это ты на такой роскошный чернильный прибор разорился? – продолжал подзуживать Инкин.
Прибор был новый, но не из дорогих, во всяком случае никак не роскошный. Ткачук прыснул:
– Да он же у него в столе года три нераспакованный пролежал.
– Но-о! – изумился Инкин. – А может быть, его еще прежний начальник депо купил?
Помалкивая и добродушно ухмыляясь, Лихошерстнов снял с чернильного прибора крышечку и принялся крутить ее в своих огромных ручищах. Куцые рукавчики его кителя вздернулись почти до локтей, отчего руки Петра Яковлевича выглядели еще более длинными.
Хмурый, надутый Федор Гаврилович сидел несколько поодаль от всех. Ерзая на стуле и сердито покрякивая, он демонстративно давал понять, что недоволен началом разговора и что ему не терпится скрестить шпаги с Лихошерстновым.
В кабинет вошел Овинский. Инкин словно ждал его появления.
– Делу – время, потехе – час. Я ведь к тебе, Петр Яковлевич, не шутки шутить приехал.
– Догадываюсь, – отозвался Лихошерстнов. Покосившись на секретаря райкома, добавил: – Массированный налет.
– Иначе тебя не проймешь. Почему не поставил в известность, что ты тут затеваешь?
– Товарищ Тавровый знал, – проворчал Лихошерстнов.
– Как знал? – рявкнул Федор Гаврилович. – Да я же непосредственно вам высказывал свои возражения. Непосредственно вам! Забыли?!
Когда Федор Гаврилович волновался, он особенно часто употреблял свое «непосредственно». Обычно Тавровый был с начальником депо на «ты» – так вообще было принято между командирами на отделении, но сейчас он обращался к нему с официальным, открыто неприязненным «вы», показывая тем самым, до какой степени он осуждает Лихошерстнова и отмежевывается от него.
– Вы игнорируете отделение!.. Вы поставили нас непосредственно перед фактом!..
– Перед хорошим фактом, – вставил Лихошерстнов.
Федор Гаврилович всплеснул руками и посмотрел на Инкина и Ткачука, приглашая их вместе с ним подивиться словам начальника депо. Но лица Инкина и Ткачука не выражали той степени возмущения, какой ожидал Тавровый, и, раздосадованный этим, он принялся втолковывать, почему вредна в теперешней обстановке затея с миллионными рейсами.
Начальник депо крутил крышечку от чернильного прибора и покуривал папиросу, перебрасывая ее во рту из угла в угол. Он не прерывал Таврового, но всем своим видом яснее ясного говорил, что будет гнуть свое, как бы тот ни кипятился.
Внезапно Федор Гаврилович осекся, словно поймал себя на том, что выболтал лишнее, и, сердито отвернувшись от всех к окну, замолчал.
Наступила неприятная пауза.
Лихошерстнов продолжал крутить в своих огромных ручищах крышечку от чернильного прибора.
– Да оставь ты ее в покое! – выпалил вдруг Инкин. – Еще исковеркаешь. Смотреть жутко. Наградил же господь рычагами.
Низенький, подвижной Ткачук вскочил со стула и, взяв в углу увесистую – килограмма на четыре – металлическую деталь, положил ее перед Лихошерстновым:
– На, играй!
Петр Яковлевич смущенно закрутил головой, Инкин, Овинский и Ткачук расхохотались, и даже Федор Гаврилович слегка улыбнулся.
В довершение разрядки в кабинет гуськом вошли Кузьма Кузьмич Кряжев, Юрка Шик и Анатолий Хисун, которых начальник отделения попросил разыскать, едва только он приехал в депо.
– А-а! – произнес, вставая, Инкин. – Экипаж машины боевой.
Ткачук тоже поднялся и вместе с начальником отделения направился навстречу вошедшим.
– Кузьме Кузьмичу почтение!.. Здравствуй, Юрка!.. – говорил секретарь райкома, пожимая руки паровозникам.
Дошла очередь и до Хисуна. Ткачук протянул ему руку и, только тут сообразив, что перед ним именно Хисун, Толька Зараза, замер в изумлении:
– Ты?!
Не выпуская руки кочегара, Ткачук перевел глаза на машиниста:
– Он что, у тебя?
Кузьма Кузьмич кивнул.
Секретарь райкома обернулся к Лихошерстнову. Тот показал глазами на Овинского. Ткачук задумался, потер свободной рукой шею.
– …А что, пожалуй, правильно… Да нет, очень даже правильно! Ну, здорово, Зараза!
Паровозники уселись кучкой, поближе к двери.
– Рассказывай, миллионер, как дошел до жизни такой, – произнес Инкин.
– Жизнь неплохая, товарищ начальник, – ответил Кряжев, вставая.
– Еще бы! Только сомнения вот есть – всем ли под силу ваши «миллионы»?
– У нас машинисты надежные, товарищ начальник.
В своем ладно сшитом и ладно сидящем кителе, своей манерой прямо держать голову и всей своей фигурой Кряжев очень смахивал на военного.
– Надежные-то они надежные, – Инкин повел своей бритой, отполированной, как бильярдный шар, головой, – а все-таки судят о «миллионах» не все одинаково. Были мы сейчас с секретарем райкома у нарядчика, толковали с народом. Вот этот, например… худой такой, длинный-длинный, на журавля похож…
– Городилов-младший, – подсказал Ткачук. – Захар Кондратьевич.
– Вот, вот, Захар Кондратьевич… так он считает, что машины не выдержат такой нагрузки. И люди не выдержат.
– С чужого голоса поет, – бросил Лихошерстнов. – Куда брат его, Иван Гроза, туда и он.
Ткачук произнес задумчиво:
– Захар Кондратьевич машинист, конечно, средненький…
– И что же? – снова заговорил Инкин. – Ты видел, какие у нарядчика лозунги вывешены? «Дадим миллион тонно-километров в сутки каждым паровозом!», «Ездить только по-кряжевски!»……Что же теперь делать такому вот Захару Кондратьевичу? Не пойти на миллионный рейс – консерватором назовут, пойти – чего доброго растянешься на перегоне или еще какую-нибудь беду наживешь.
– Пусть не каждому по зубам «миллион», – пробурчал Лихошерстнов, – но чтобы против сквозных рейсов возражать, таких дураков у нас в депо, по-моему, нет.
«Сквозными» в депо стали называть последние поездки Кряжева без отдыха в пункте оборота.
– Смеетесь?! – воскликнул Тавровый. – Придется непосредственно весь график пересматривать.
– И стоит, – заметил Овинский.
Федор Гаврилович с досадой хлопнул по бокам:
– Можно подумать, что у вас глаза на затылке. Вот-вот придут тепловозы, а мы будем ломать голову над новым графиком для паровозов…
И Тавровый снова принялся доказывать, что сейчас не до экспериментов, что депо не готово к приему тепловозов, что проекты реконструкции цехов до сих пор не утрясены, что строительный участок выделяет на работы в депо по десять – пятнадцать человек в день – курам на смех! – что материалы для сооружения емкостей под жидкое горючее прибыли, но монтажному тресту не спущено задание приступать к делу. Тавровый не просто знал положение вещей; чувствовалось, что он искренне обеспокоен, что и реконструкция ремонтных цехов, и строительство хранилищ для горючего, и вообще все, что связано с будущим депо, с тепловозами, глубоко небезразлично ему.
В разгар речи Таврового в кабинет заглянул Соболь. Начальник отделения поманил его пальцем и пригласил сесть.
– Не обижайте паровозы, Федор Гаврилович, – заметил Кряжев, когда Тавровый кончил и на какое-то время воцарилось молчание. – «Феликс» – машина старательная.
Соболь поднял голову и бросил энергичное:
– Паровозная эпоха на транспорте кончилась, товарищ Кряжев.
Тавровый одобрительно затряс головой:
– Вот именно! Вперед, вперед надо смотреть.
«Дружный дуэт!» – отметил Овинский. Он посмотрел на Петра Яковлевича, надеясь услышать что-нибудь такое, по-лихошерстновски острое, насмешливое в адрес инженера. Но Лихошерстнов смолчал. В который уж раз наблюдал Овинский эту непонятную терпимость начальника депо ко всему, что говорил и делал его заместитель по ремонту.
– А разве мы назад смотрим, Федор Гаврилович? – заговорил Кряжев. – Одним махом весь парк нам никто не заменит. Придется поначалу на смешанной тяге поработать. – Он покосился в сторону Соболя. Черные глаза-щелки остро блеснули. – Так что извините, товарищ Соболь, но как говорят: не плюй в колодец – пригодится воды напиться.
Инженер чуть побледнел, но возразить не успел – опередил Тавровый:
– Никто не плюет. Это вы своими «миллионами» угробите машины… Авантюра!..
Овинский не выдержал:
– Да вы отдаете отчет в том, что говорите?
Инкин сделал движение рукой:
– Ну зачем так? Федор Гаврилович, конечно, ударяется в крайность. Но… но кой-какой резон в его рассуждениях есть. Как ты считаешь? – обратился он к Ткачуку.
Секретарь райкома задумчиво щурил глаза.
– …Пожалуй, да, – произнес он после долгой паузы. – Осторожность не повредит. Случится у кого-нибудь срыв – вот тебе и пища для кривотолков. Опорочим замечательное начинание. Поддерживать его будет уже труднее. Я считаю так: «миллионные» рейсы пока разрешать только крепким машинистам. Остальные пусть учатся. Организовать широкую пропаганду опыта Кряжева. Школу у него на локомотиве открыть. Словом, действовать без горячки, но зато наверняка.
– Ну как? – спросил Инкин, поглядывая то на Овинского, то на Лихого.
Начальник депо пожал плечами.
– Опять упрямишься! – рассердился начальник отделения.
– Да нет… отчего же… – пробурчал Лихошерстнов. – Осторожность так осторожность. Мне же спокойнее…
– Ох и характер!
Инкин встал. Вслед за ним поднялись и все остальные. Тавровый и Соболь первыми вышли из кабинета. Обмениваясь мнениями о совещании, двинулись по коридору рядом: один рослый, массивный, неуклюжий, другой стройный, ладный, щеголеватый, как всегда. На крыльце Федор Гаврилович отечески положил руку на плечо инженера:
– Почему бы вам, Игорь Александрович, не заглянуть ко мне в гости? Стосковались небось по домашней-то обстановке, а? Говорят, одному и топиться скучно.
Он рассмеялся, довольный шуткой, и, перейдя вдруг на «ты», предложил:
– Заходи в следующее воскресенье. Жена рыбный пирог испечет, по-нашему, по-уральски. Договорились?
Соболь с удовольствием согласился.
Секретарь райкома и начальник отделения простились с Кряжевым, Шиком и Хисуном. В напутствие сказали много приятных слов.
– Что ж, пройдем по цехам? – пробурчал Лихошерстнов, когда паровозники вышли.
– Подожди минутку, – возразил Инкин. – Сначала разреши нам осуществить один торжественный акт.
Лихошерстнов поднял удивленное лицо. Инкин взял с подоконника сверток, который он привез с собой.
– Получай! – Инкин положил сверток перед Петром Яковлевичем и, отступив на шаг от стола, замер.
– Что тут? – спросил сбитый с толку Лихошерстнов.
– Подарок.
– Мне?
– Тебе, Петр Яковлевич. Лично тебе. От работников отделения и вот… от райкома партии.
Прищуренные глаза секретаря райкома, казалось, готовы были взорваться от смеха.
– Спасибо!.. – пробормотал начальник депо. – С чего это вы?..
– Разверни, узнаешь.
Лихошерстнов развязал шпагат, отогнул плотную упаковочную бумагу и вдруг, словно уколовшись, отдернул руки. На столе стояло громоздкое сооружение из дерева и металла – древнейшей конструкции слуховой аппарат.
– Музейная редкость, – прокомментировал Инкин. – Я весь город перевернул, пока отыскал этот комбайн. – И, разведя руками, добавил сокрушенно: – Хочешь не хочешь, товарищ начальник, но теперь уж тебе придется слышать по телефону каждое наше слово.
Обескураженный, покрасневший как школьник, Лихошерстнов крутанул головой:
– Вот черти!
В кабинете грянул дружный хохот.
…Когда все собрались идти в цехи, Инкин и Ткачук передали Овинскому два письма. По странному совпадению оба они касались Максима Добрынина. Первое, переданное секретарем райкома партии, было написано Городиловым. Виктор Николаевич пробежал начало и поразился: Иван Гроза доводил до сведения райкома, что член партбюро депо Крутоярск-второй М. Х. Добрынин не по-партийному ведет себя в быту. Далее следовали подробности.
Со вторым письмом, которое отдал начальник отделения, Виктор Николаевич не успел ознакомиться – он вместе со всеми пошел в цехи. Овинский заметил лишь, что резолюция, написанная красным карандашом наискось листка, начиналась словами: «Тов. Добрынин…»
На дощатом крылечке здания конторы Юрка Шик и Хисун расстались со своим машинистом. Кузьма Кузьмич направился к домику нарядчика локомотивных бригад, стоявшему рядом со зданием конторы депо. Сегодня Кряжев еще не успел побывать там, и, хотя поездка предстояла только завтра, хотя у него не было решительно никаких вопросов к нарядчику, он чувствовал себя как человек, не сделавший чего-то самого насущного. Воздух дежурки – «ожидаловки», «брехаловки», – неистребимо пропитанный табачным дымом (ненавистным Кряжеву в любой другой обстановке), ее прокопченные стены с вывешенными на них плакатами по давным-давно заученным Правилам технической эксплуатации железных дорог, лысая голова нарядчика, торчащая за квадратным окошком, в жиденькой, фанерной перегородке, деревянные хромоногие скамьи вдоль стен, вконец замусоленные, едва ли не черные, но не пачкающие, и вечная толкотня, вечный говор, вечное обсуждение новостей, вечное зубоскальство и подзуживание своей братии машинистов – все это было не просто частичкой жизни Кряжева, а частичкой его самого…
Юрка Шик и Хисун пересекли пути, выбегающие из четырех ворот цеха подъемочного ремонта, и вышли к станции. Остановились, поджидая, когда пройдет поезд в сторону Крутоярска.
Шик и Хисун жили в разных концах поселка – Юрка в придеповской части, в общежитии, а Хисун в Новых Лошкарях. Но после тех поздравлений и похвал, которые им только что довелось выслушать, Юрка был просто не в силах оставаться один.
Молчавший до сих пор Хисун хмыкнул и растянул рот в широкой улыбке.
– Ты чего? – с живостью спросил Юрка: на лице его тоже дрожала улыбка.
– Да вызывальщица, зараза, прибежала ко мне, как гаркнет в окно: «Хисун, к начальнику депо!» – у меня аж з… вспотела. Ну, думаю, хана. Лихой, зараза, зазря не вызовет. Опять на другую машину или вовсе – на длинную трубу. А оказалось вон чо – на совещание, зараза, пригласили, руку пожали…
– Чудак, за что ж тебя на длинную трубу?
– Мало ли чо… На вашу машину небось охотников сколь хотишь.
– Это на какую такую «вашу машину»?
– Ну, к Кузьме Кузьмичу.
– Чудак, вот чудак, ей-богу! Она же теперь твоя. И твоя и моя. Скажет тоже!
Мимо них простучал последний вагон поезда. На тормозной площадке стоял кондуктор и держал развернутый желтый флажок. Вагон слегка мотало, флажок трепетал по ветру и, удаляясь, уменьшался на глазах. Стук колес делался тише и тише – словно таял.
Шик и Хисун пересекли станционные пути и пошли по краю березовой рощи. На бурой траве лежали янтарные листья. Но их было мало – вблизи станционных путей листья убирали.
Юрка посмотрел вверх, туда, где средь оголившихся ветвей чернели грачиные гнезда.
– Улетели, – сказал Шик. – Тихо стало…
Над березами, в бездонном, прозрачном небе, медленно плыл одинокий лоскуток дыма.
– Ты когда-нибудь спутник видел? – спросил Юрка.
– Нет.
– А я видел, ночью, в поездке. Как искорка среди звезд… Не спеша так летит…
Шик с сожалением посмотрел на кочегара:
– Что ж ты не уследил? Ведь объявляли, когда он над нами пролетит.
Он подумал немного, снова покосился на Хисуна и сказал:
– Вообще, знаешь, я давно хотел тебе посоветовать… Ты только не обижайся, ладно? Тебе надо меняться как-то, раз ты теперь у нас. Ты старайся во всем с Кузьмы Кузьмича брать пример. Нет, ты не улыбайся, я серьезно. У нас сам видишь как. Кузьма Кузьмич любит, чтобы все было хорошо, красиво.
Юрка еще раз скользнул взглядом по распущенной, вихляющейся фигуре кочегара. Брюки Хисуна были вздуты на коленях, пиджак, накинутый прямо на майку, измят и выпачкан чем-то белым. На голове Хисуна, закрывая лишь макушку, красовалась куцая черная кепочка.
– Ну что это у тебя: кепка не кепка, берет не берет, – продолжал Юрка. – Блинчик какой-то, ей-богу. Нет, ты не обижайся, я давно собирался сказать.
