Текст книги "Красногрудая птица снегирь"

Автор книги: Владимир Ханжин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

В МОСКВЕ

I

Одновременно с Зоровой Глеб Андреевич командировал в Москву Готовского. У того накопилось много дел в главке. Но, конечно, имелось в виду, что он подкрепит главного инженера Ручьевского отделения. Тандем. Может, и впрямь удастся выбить мехгорку для Ручьева-Сортировочного.

II

Долгушин вошел в свой кабинет вместе с Готовским. Встретились на лестнице, случайно. Долгушин назначил ручьевцам прием на девять сорок, а было ровно девять, но раз уж встретились, пригласил. Захотелось расспросить о Ручьеве: что нового в городе, что построено, что строится, кто секретарь горкома?..

Прежде, однако, достал из стола статью для «Гудка». В конце ее написал: «Эта статья от первой строки до последней собственноручно написана мной, Долгушиным М. Д. Прошу ни слова, не согласовав с автором, не поправлять». И подпись… Он подчеркнул «собственноручно». Все это в пику некоторым своим коллегам. Вконец избаловались. Хорошо, если выскажут кое-какие свои мысли корреспонденту, а иные и этого не удосужатся. Отправят корреспондента к работникам аппарата: собери, дружочек, материал и твори. Статью прочтут лишь в самый канун публикации, в гранках или даже в верстке. Авторы!

Он вызвал референта, попросил отправить статью в редакцию, заведомо зная, что тот перелистает рукопись и написанное в конце ее станет известно сегодня же референтам, секретарям и секретаршам в других главках, а значит, и самим начальникам главков.

Вспомнился – потому что в кабинете сидел начальник службы со Средне-Восточной – давний телефонный разговор с Глебом Андреевичем. Тогда по случаю юбилея дороги вышла книга ее начальника. К фамилии, инициалам и чину автору успели припечатать – Герой Социалистического Труда. Только-только получил это звание: Средне-Восточная в силу счастливого стечения обстоятельств работала прилично, а тут юбилей… На последней же страничке книги меленько напечатано: литературный редактор Н. Снежков. Подрядился он на эту работу благодаря Долгушину – они старые и добрые знакомые. Снежков – писатель. Настоящая-то фамилия его Романов. А Снежков – псевдоним. Сидел Коля Романов на мели: надеялся на переиздание сборника повестей, да не продрался сквозь строй конкурентов в издательстве, а новую вещь еще не написал… В управлении Средне-Восточной ему на стол вывалили папки архивов – доклады, сводки, таблицы. Из груды костей сотвори живое. Снежков сотворил… Долгушин поздравил Глеба Андреевича по телефону с выходом книги.

– Спасибо! – ответил тот вяло.

– Что так? Разве плохая книга?

– Да ничего… Но не охватывает. Этакой государственности маловато.

– Что ж ты, товарищ автор, не постарался?

– Доверился твоему Снежкову. А когда прочел, поздно уже было, переверстывать бы пришлось.

– Значит, Снежков написал книгу не в полную меру твоих способностей?

Ирония не тотчас дошла до Глеба Андреевича. Когда дошла, он, по своему обыкновению, покашлял, покрякал и изловчился сделать вид, что не обиделся. А может, и в самом деле не обиделся. Заметил лишь:

– Ох и шило ты, Марк Денисович.

…Порасспросив Готовского о Ручьеве, Долгушин сказал:

– Это что же, ручьевцы хотят у Баконина из-под носа горку увести? Надеются, что я, как бывший ручьевец, посодействую?

– Марк Денисович, но и доводы у них серьезные.

– Отложите до прихода Зоровой. Я еще кое-кого пригласил для верности. Как там Пирогов?

– И как вы, Марк Денисович, всех в голове держите!

– Ну, Пироговых-то у нас… Мне Баконин по телефону рассказывал: досталось человеку – не приведи бог!

– Но и опускать руки он тоже не должен.

– А он опустил?

– Ну, я не знаю. Это я просто так. У нас в Старомежске, Марк Денисович, у одной учительницы из нашей железнодорожной школы грузовиком насмерть дочь задавило. Красавица девушка. И, кроме нее, у этой учительницы никого не было. Документов-то при девушке не оказалось, милиция только к вечеру установила, кто такая. Сообщили матери, пригласили труп опознать. Вечером это все было. А утром учительница точно к звонку в школу пришла, дала уроки. Вот это человек! Так и мы должны. Каждый на своем посту. Что бы ни случилось, оправдывай, раз тебе партией поручено.

«Вон ты как, – раздумывал Долгушин, – у начальства красного словца не жалей, перебор вреда не принесет. Примитивно, но надежно».

– Сколько вам лет, товарищ Готовский?

– А что? На здоровье не жалуюсь.

– Все-таки?

– Шестьдесят два.

– Молодцо-ом!

Готовский улыбнулся, польщенный:

– Мне всегда на десять меньше дают.

– Насчет той учительницы, товарищ Готовский: знаете, я бы такого железного человека не только к воспитанию школьников, но и к воспитанию солдат не подпустил.

Вошла секретарь и доложила, что в приемной главные инженеры с двух отделений Средне-Восточной – Зорова и Баконин.

Задача усложнилась, На каждый ее, Зоровой, довод будет контрдовод Баконина. Она привезла докладную: анализ обстановки на отделении и дороге. Докладная с несокрушимой последовательностью подводит к мысли: Средне-Восточную перестанет лихорадить лишь в том случае, если Ручьев-Сортировочный оборудовать механизированной горкой. Но ведь и Баконин, видимо, приехал не с пустыми руками. Она готова пустить в ход весь арсенал своих хитростей, но и Баконин не простак. Она – женщина, ее обаянию нелегко противостоять: не раз выбрасывали белый флаг крепости, давали трещины линии обороны. Но Долгушин и Баконин давно знакомы. Один был в Ручьеве секретарем горкома, другой начальником политотдела.

И все-таки Зорова быстро справилась с растерянностью, которая овладела было ею, когда она увидела в приемной Баконина. В кабинет к Долгушину вошла вся подобравшись. Она жаждала сражения. Посмотрим, кто кого, ненаглядный, драгоценный мой Михаил Сергеевич!

И, помимо всего, Долгушин – не последняя инстанция. Совсем неплохо, если возникнет повод побывать у кого и повыше.

– Итак, – начал Долгушин, – возникла вроде бы конфликтная ситуация: два отделения – две заявки на мехгорку.

Зорова, немного задетая, – не привыкла, чтобы ответственные мужи, когда она к ним приходила, тут же приступали к разговору о деле, – заметила осторожно:

– Можно рассмотреть вопрос в иной плоскости.

– В какой?

– Мы не отрицаем, что в механизированной горке нуждается и отделение Михаила Сергеевича. Самое разумное – оборудовать обе станции.

Долгушин опустил взгляд, покрутил в руках карандаш.

– Какой мы примем порядок? Я думаю, сначала послушаем Михаила Сергеевича.

Именно этого Ксения и хотела бы: прежде всего выведать, с чем приехал противник.

Баконин сидел склонившись к столу, положив на него руки. Рукава пиджака его несколько вздернулись, и оттого полностью обнажились белоснежные манжеты сорочки с большими янтарными запонками. Тонкие пальцы с продолговатыми ухоженными ногтями потрагивали клапан красивой папки, сделанной из черной матовой кожи. Все ждали, что он, выдержав подобающую перед речью паузу, откроет папку. Но Баконин вдруг отодвинул ее. Он продолжал молчать и так сморщился, словно бы у него остро заболело что-то.

Долгушин с возрастающим недоумением смотрел на него.

– …Ну… прежде всего, – начал наконец Баконин, – на головной станции Ручьевского отделения… – Он снова помолчал. – Прошу верить, мне крайне трудно говорить об этом. Особенно после моей недавней поездки в Ручьев и очень откровенных, хороших бесед с начальником станции Камышинцевым. Но я вынужден… Неважная работа Ручьева-Сортировочного пока в значительной мере объясняется субъективными причинами. Не мобилизованы внутренние резервы. Полагаю, будет перелом, но пока… На нашей же станции возможности техники используются полностью, люди трудятся изобретательно, я бы сказал – творчески. И все-таки нашей станции очень тяжело. Слишком велик вагонопоток. Далее… – Он опять сделал паузу, сверля страдальческим взглядом свою папку. Теперь было уже совершенно явственно видно, что ему не хочется говорить, что он принуждает себя говорить. Но он продолжил: – Далее фактор морально-политический. Наш город стоит в ряду самых знаменитых городов страны. У него легендарное прошлое, он – гордость народа, и вполне логично, чтобы отделение, которое зовется именем такого города, было оснащено самой…

Он еще сильнее нагнул голову, потом вдруг выпрямился, сцепив руки, хрустнул пальцами и сказал громко:

– Марк Денисович, я хочу высказать свое мнение. Я считаю, что механизированную горку надо отдать Ручьеву-Сортировочному.

Каждый из троих, слушавших его до этой минуты, видел, что Баконина что-то мучает, что он вот-вот готов в чем-то признаться; и каждый из троих понимал, что это признание, если Баконин сделает его, будет очень важным. И, возможно, неожиданным. Но таким!..

– Ничего себе поворотец! – произнес Долгушин.

Баконин вздохнул, но это не был вздох облегчения.

– Уже сейчас, – снова заговорил он, – производительность на лучших механизированных горках выше той, на которую мы сориентировали наши расчеты. Мало того, некоторые возможности и по сей день не реализованы. А по мере накопления опыта вскроются еще какие-то резервы. Полагаю, что в целом эффект, на который надо держать прицел, на тридцать пять – сорок процентов выше того, что заложен у нас в расчетах. Такая производительность горки не по зубам нашему подгорочному парку. Маловат он для этого. Расширять же и удлинять его нельзя: вплотную к станции городские постройки. Мы не имеем права претендовать на технику, которую недоиспользуем. Что же касается Ручьева-Сортировочного, там простор для развития парков. Вы вправе спросить, Марк Денисович, где же я был раньше? Что поделаешь, не все сразу глазам открывается. Что надокучит, то и научит.

В волнении она не помнила четко, как простилась с Бакониным – хозяин кабинета попросил того задержаться, – как миновала приемную и оказалась в коридоре. Шла ошеломленная, даже несколько растерянная. Вроде бы даже не верилось: а было ли все это – кабинет Долгушина, невероятное заявление Баконина, победа без всяких усилий? Не сон ли?

И вместе с тем родилось маленькое разочарование: теперь нет повода попроситься на прием к министру или хотя бы его первому заму. А так хотелось!

Рядом шел Готовский. Он говорил что-то, но Зорова услышала Готовского лишь после того, как наткнулась на идущего навстречу важного мужчину. Тот вскинул сердитый взгляд, но тотчас переменился. «Пожалуйста!» – и отступил в сторону: в глазах – восхищение. Мужчины везде одинаковы.

– …В самый лучший, – продолжал между тем Готовский. – В «Прагу» или в этот, новый… как его?.. «Зарядье». Причитается, Ксенечка… А этот, Баконин-то, вот дурак! – Готовский взял ее за локоть. – Что ж, Ксенечка, теперь ваши позиции ох как укрепятся! – Он крепче сжал ее локоть: – Про Ямщицкую сторону, конечно, знаете?

– Кажется, у нас на отделении есть такой городок. Захолустье какое-то.

– «Городок»! «Захолустье»!.. Эх, была не была, скажу. Вот-вот выйдет постановление правительства. Я вчера у приятелей узнал подробности. Записал даже. – Сверкнув широкой золотой нашивкой на рукаве форменного пиджака, он достал из внутреннего кармана листок бумаги. – Будет создан центр транспортного машиностроения. Только завод двигателей, к примеру, – восемнадцать цехов, производительность – двести пятьдесят тысяч двигателей в год. Это лишь один из шести заводов индустриального комплекса. Эпохальная стройка! Привлечет внимание всей страны. Через три года первые транспортные машины должны сойти с конвейера.

– Уже через три? Фантастика какая-то! – произнесла Зорова оторопело.

– Трудно поверить, но факт.

– В голове не укладывается! Голубчик, мне все это надо переварить. Оставлю вас пока, хорошо?

– Но ужинаем…

– Само собой. Я уеду, видимо, завтра. Оформлю сейчас билет.

В городской билетной кассе в самом центре Москвы, в здании гостиницы «Метрополь», Зорова подошла к висевшей на стене схеме железных дорог страны. Она еще не успела запомнить все закоулки своего отделения и не сразу отыскала городок этот – Ямщицкая сторона. Он оказался в конце тупиковой ветки. Над точечкой, где начиналась ветка, крохотными буквами было написано – Талая. Ветка вверх, коротенькая; на схеме железных дорог – словно обрывок веревочки в огромном рыбацком неводе. Кончалась у синей жилки реки. И там, где ветка кончалась, тоже крохотными буквами было написано – Ямщицкая сторона.

Зорова вспомнила: когда она работала в управлении, про эту ветку говорили, что ходят по ней две пары поездов в сутки, Тишина, сон. Теперь в конце стодвадцатикилометровой ниточки будет возводиться промышленный гигант, равного которому, кажется, не знает мир, возводиться темпами, которых не знает мир. Он станет главной заботой Ручьевского отделения. Химкомбинат сникнет перед молодым исполином.

Как-то справится веточка-волосинка?

А само Ручьевское отделение?.. Ничего, вытянем. Оправдаем.

«Что же, Ксенечка, теперь ваши позиции ох как укрепятся!» – вспомнилось ей восклицание Готовского. Но разве и без того не прочны позиции главного инженера Ручьевского отделения Зоровой? Значит, тут что-то еще?.. А тот раздумчивый, пристальный и оценивающий взгляд начальника дороги в машине, когда ехали с химкомбината?.. Готовский, он в ближайшем окружении Глеба Андреевича. Осведомлен. К тому же не из тех, кто взболтнет что-нибудь зря.

Она вышла на проспект Маркса. Москва, весенняя, солнечная, шумящая под высоким и гулким, лазоревым небом, никогда еще не казалась ей такой прекрасной.

III

Когда там, в кабинете, Зорова сказала: «Самое разумное – оборудовать обе станции», – она и подозревать не могла, насколько эти слова отвечают мыслям Долгушина. Трансмаш становится реальностью, и уж где-где, а в Ручьеве мехгорка теперь необходима. Но вот беда, сам процесс строительства ее изрядно стеснит станцию, выключатся несколько путей. А Трансмаш прибавит Ручьеву нагрузку будь здоров! Но все равно мехгорку строить надо, как надо начинать другие капитальные работы на технически слабо оснащенной Ручьевской линии, какой помехой они в первое время ни будут. И хотя Долгушин знал, как глубоко обосновано – экономически и географически – решение возвести Трансмаш именно в Ямщицкой стороне, он вздыхал: эх, кабы в другом месте!

Видел он и правоту обкома партии: в назревающей ситуации может в какой-то мере спасти замена ручьевского нода более решительным и разворотливым человеком.

Если бы даже обком не назвал Баконина, Долгушин сам подумал бы о нем. Но загвоздка была в позиции начальника Средне-Восточной. Глеб Андреевич вроде бы и не соглашался, что Веденеев не потянет в новых условиях, но и насмерть за него не стоял. От обсуждения кандидатуры Баконина сначала уклонялся, а потом выдвинул возражение: рано. Пусть еще годика два главным инженером поработает. Долгушин разбил этот довод. Тогда Глеб Андреевич выдвинул новые. Нельзя сказать, что они удивили: Баконина всегда обвиняли во всяческих «само» – самонадеянности, саморекламе… Ну, а излишняя скромность, застенчивость лучше? Часто под застенчивостью-то как раз и скрывается непомерное самолюбие: человек паче всего на свете боится сказать что-то не так, потерять в глазах людей, плохо выглядеть. Сколько ценных мыслей, сколько талантов похоронено из-за этой застенчивости, нерешительности, черт бы ее побрал! Но начальник дороги не сдавался, нагромождал доводы. Было неясно, долго ли он намерен упорствовать, уступит ли вообще? Как-никак последнее слово оставалось за ним – это Долгушин хорошо сознавал.

А Зорова… Конечно, можно было дать знать – нет нужды ей ехать, поскольку и копья ломать нет нужды. Но проскользнуло у Глеба Андреевича – изучает он и такой вариант: Зорова. Так что совсем нелишне было понаблюдать ее – тем более в споре с таким ухватистым парнем, как Баконин. Да вот не вышло спора. Оставалось еще раз побеседовать с Бакониным, еще раз выверить как свое отношение к нему, так и свои возражения Глебу Андреевичу.

– Скажи, Михаил Сергеевич, ты это сегодняшнее заявление о мехгорке с нодом согласовал?

– А если бы не согласовал, так что?

– Ты не задирай, не задирай! Скажи прямо – давно решил, что у меня вот так все скажешь?

– Здесь, в Москве, решил.

– Значит, твой нод ничего не знает.

– Знает. Я ему звонил.

– И что он?

– Пообещал к награде представить.

– Ясно-понятно. Значит, сам нод, если бы он приехал, а не ты, промолчал бы? И ведь никто бы не упрекнул, а? Никто бы не докопался. Уж на что я изучил вопрос, а мне и в голову не пришло… Промолчал бы, значит. Еще бы: имея такой запас прочности, вы бы как сыр в масле катались… Все это так, но ведь ты, Михаил Сергеевич, нода-то вроде в лужу посадил?

– Неправда. Мы с ним еще до моей поездки трахнулись лбами по этому поводу.

Что ж, так, видно, и было. При всем своем честолюбии Баконин на коварство, на подножку неспособен. Хотя грешок, конечно, есть: не упустил случая подать себя.

– И что ж, вы часто лбами трахаетесь? Искры из глаз?

– Дело делаем, а целоваться-миловаться не обязательно.

– Добрые отношения тоже вещь не последняя. Это я на будущее. Придется же и тебе когда-нибудь отделение принимать.

– Смотря какое.

– Ишь ты!

– У меня сейчас отделение – грузооборот больше, чем на всех железных дорогах Англии.

Долгушин остро глянул на него. Баконин понял.

– Что вы, Марк Денисович! Я в мыслях не держу. Нод у меня как нод. На месте человек. Это я вам как на духу. Но уж если до конца, без утайки – на отделение вроде нашего я бы… Руки свербят.

– Подумаем, не спеши… Скажи, за какое ты там новшество в капитальном ремонте пути ратуешь?

– Вам уже сказали? Это хорошо!

Воодушевившись, он объяснил, в чем дело.

– Интересно! – Долгушин сделал пометку в настольном блокноте, – Посоветуюсь с путейским главком.

– Интересно-то интересно…

– Не поддерживают ноды?

– Не перестаю твердить: каждый копнит свою копну.

– А ты о своей копне не печешься? Стянешь к себе тяжелую технику со всей дороги – накопнишь будь здоров!

– Закончу – тотчас отдам всю технику следующему отделению.

– А тебе не верят. Считают, за счет других вырваться хочешь.

– Можно начать с любого другого отделения.

– Вот это уж иное дело. С Ручьевского, например.

– Эх, Пирогов не в форме! Ничего, не я буду, если не увлеку его. Будет ажур. Завтрашний день за моим методом.

Ну Баконин, ну Миша! Как сказал Глеб Андреевич, так и вышло: гроханул-таки – «мой метод». Уже «мой метод». Но это, дорогой Глеб Андреевич, деталь. А в целом шатковато тут у тебя, шатковато. Конечно, хитрит немного Миша. Хотел, хотел с себя начать. Рвануть. Верен себе. Уж он-то любит, чтобы его копна встала раньше других и выше других.

– Значит, с Пирогова, как прежде, глаз не сводишь? Дайте мне точку опоры, и я переверну мир. Говорят, на Ручьеве-Сортировочном Пирогов был именно такой опорой?

– До Архимеда мне!..

– Уж ты скромник!

– Не понимаю, к чему вы все это? Никто на Средне-Восточной не ценит так Пирогова, как я.

– Опять «я».

– Но если я действительно ценю. В конце концов, я, а не кто-то другой, его из управления вытащил.

– Ты?

– Именно я. Он у Готовского в службе сидел. Не знаю, представляете ли вы, что такое Готовский.

– А ты, Глеб Андреевич, об этом ни слова. Не чисто, дорогой, не чисто!

– О Готовском я, Миша, примерное понятие имею. Но духом-то Пироговы посильнее Готовских.

– У нас на одного Пирогова сто Готовских.

– Хватил! Хоть поубавь. Скажем, не сто, а десять.

– У меня своя арифметика, у вас – своя.

– Своя, Миша, своя. На Пироговых еще и Баконины есть… Ну, ну, согласен, что и я лишку хватил. А только кому вершки, а кому корешки, такая дележка негожа. Пусть Баконину будет баконинское, а Пирогову – пироговское.

– Что это вы меня сегодня?

– Как игумен, да? Но ведь ты не прочь отделение взять. А у нода людей-то тысячи. Вот и боюсь, как бы нам обоим не промахнуться. Скажи, а правда, что когда в Ручьеве тебя депутатом облсовета выдвинули, ты сам свою биографию писал? Ну, ту, с которой избирателей знакомят.

– Подкорректировал.

– Основательно?

– Пожалуй, да.

– Не постеснялся?

– Сейчас я вам отвечу, Марк Денисович. Дайте с мыслями собраться… Коли человека выдвинули депутатом, избиратели должны ясно видеть – за что, за какие качества. Не перечень должностей видеть. Что должности? Дела каковы. Конкретно, определенно. Что человек сумел. Сам, а не его коллектив. За коллектив легко спрятаться. Что его собственная голова сварила. Покажите, чтобы на ощупь можно было почувствовать: что, где, когда. Не общие слова – энергичный, инициативный, умелый… На этих общих словах иные вверх, как воздушный шар, прут. Да, я перелопатил тогда весь текст. Кто-то по объективке написал. Я переделал. И все должны так. А если человеку нечего о себе сказать, какого черта он соглашается, чтобы его депутатом выдвигали? Объективка! Вот гнусное словечко! А ведь в ходу. Напишите объективку, дайте на человека объективку. Да у иного объективные-то данные ого какие! Тут тебе и партстаж, и образование, и должности. Объективка есть, субъекта нет.

– А и в самом деле, Глеб Андреевич, ну что значит – Баконин разрекламировал себя? Вряд ли горком допустил бы. Коли отпечатали, значит, согласились.

– Как же, Миша, все-таки быть с таким качеством, как скромность? И не прикидывайся, пожалуйста, что не понимаешь меня! – Долгушин встал. – Нашу беседу ты в памяти заново прокрути. Как магнитофонную ленту. И в замедленном темпе. А в общем, успехов тебе!

Оставшись один, Долгушин подошел к окну. Внизу, сверкая на солнце, текла по асфальту река Большого Садового кольца.

– Что еще, Глеб Андреевич, ты ему инкриминируешь? История с Дворцом культуры, с жилыми домами? Да уж, тебя бы на такое не хватило. Ты у нас… А какой ты у нас? Черт тебя знает – какой! Говорят, начальник Средне-Восточной с неба звезд не хватает, но человек основательный. Что значит – основательный? Разве не случается: талант, блестящий ум, тонкость чувствования – все это, как цветы, гибнет при сильном ветре, а нечто основательное, столб, например, стоит как ни в чем не бывало. Но и самый большой столб не сможет стать даже самым маленьким Деревом… Может, ты, Глеб Андреевич, сам того не сознавая, Бакониных-то стараешься подальше от себя держать? Тебя Готовские больше устраивают. И не в том только суть, что тебя устраивают, – ты их устраиваешь. И похоже, не в плохих чертах Баконина суть, а в достоинствах его… «Нет у меня никакой личной антипатии, понимаешь! По моральным качествам он не годится. Убежден я, понимаешь!» Убежден… Может, и убежден. Искренне. Вот ты убежден, что вполне на месте как начальник… Ну, это другой вопрос.

Но Зорова не чета Готовскому. Не Баконин, но… И если не выйдет с Бакониным, кто же, как не она?