Текст книги "Красногрудая птица снегирь"

Автор книги: Владимир Ханжин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Он обозлился на себя: ты бы Камышинцеву обо всем этом.

Еще когда Камышинцев работал в Старомежске, Баконин кое-что слышал о нем. Порядочный, честный парень. И большой скромник. В конце сороковых годов не пошел на очередную перекомиссию как инвалид Отечественной войны. До этого он получал маленькую пенсию, но его избрали освобожденным секретарем партийной организации, и Камышинцев счел, что ему, партийному руководителю, не пристало получать от государства еще какие-то деньги кроме оклада.

Его всегда избирали на какие-то общественные посты. Был членом профсоюзного комитета всей дороги – дорпрофсожа.

Знал Баконин и то, как о нем самом отзывается Камышинцев: много кричит о себе, саморекламой занимается. Это у Камышинцева тоже от скромности. Хотя сами по себе такие суждения – несусветная чушь. Достиг чего-то – расскажи всем, как достиг. Глупо, черт побери, сидеть помалкивать: мы-де люди скромные. В обязанность командирам надо вменить… Но Камышинцев вот такой.

И если бы только скромность эта излишняя… Исполнитель, а не командир – вот в чем беда. Не хозяин, нет.

Но Камышинцев Камышинцевым. Для Баконина было куда важнее встретиться с Пироговым.

– Мне здорово повезло, что я застал вас здесь, Ксения Анатольевна.

– Повезло? В каком смысле?

– Предложение, которое у меня имеется к Олегу Афанасьевичу…

– И которое вы собираетесь обсудить с ним с глазу на глаз за моей спиной…

Баконин рассмеялся. Прошелся по комнате, потрогал логарифмическую линейку, лежавшую на столе-верстаке. Скользнул взглядом по кульману, подошел к нему ближе, внимательно осмотрел чертеж.

– Все правильно, все правильно. Извините, Ксения Анатольевна, я хотел бы сначала об одной частности. Остальное потом. Хорошо?.. Олег Афанасьевич, но ведь привод полуавтомата можно великолепно использовать в других машинах? Оригинальнейшая конструкция. Ну ладно, пусть обскакал вас этот Чистов. Что поделаешь? Но привод-то…

У Ксении перехватило дыхание.

– Какой Чистов? – произнес Пирогов.

Баконин почувствовал, как у него похолодел лоб. «Боже мой, он еще не знает!.. Запутать? Увести разговор в сторону?.. Поздно. Если бы я не замолчал, не остановился! Теперь поздно».

– Что за Чистов, Михаил Сергеевич?

Баконин сел.

– Какой Чистов? – повторил Пирогов.

– Главный инженер одной дистанции пути на Урале.

– Я не о должности.

Баконин метнул взгляд в сторону Ксении, словно ища ее помощи, в растерянности повел руками.

– Что говорить?.. Я ж уже…

«Точка. Значит, с башмаком точка, – с удивительным спокойствием подумал Пирогов, – И хорошо, что так. И превосходно. – Им овладела холодная, злая радость. – И превосходно! Дело с концом. Избавление. Свобода».

Спросил:

– Его предложение принято? Есть официальные решения?

– Да, приказ министерства об эксплуатационной проверке.

– Вон как! Даже эксплуатационной.

– Да, уже.

– Что ж, его можно поздравить.

– Можно. Даже нужно.

– Пошлю телеграмму на красочном бланке с цветочками. Любопытно только, скажет ли ему о чем-нибудь моя фамилия?

– Кто знает. По-моему, он не подозревал о вашем существовании.

– Молодой?

– Не представляю. Наверно, у него вышло как-то случайно. Озарение. Всплеск. Что называется, подарок судьбы.

– Что у него – пневматика? Гидравлика? Электричество?

– Подробностей я еще не знаю. Да и не все ли равно, Олег Афанасьевич.

– Да, важен конечный результат.

Пирогов повернулся к Ксении:

– А ты, значит, пощадила? Хранила в тайне? Чудачка, ведь рано или поздно…

Ксения промолчала.

Она понимала, что вряд ли Пирогов способен сейчас говорить с Бакониным еще о чем-либо, что, вероятнее всего, он хотел бы, чтобы его оставили одного. Им надо уйти: и ей, и Баконину. Они могут уйти. Вместе… Прежнее волнение пробудилось в ней.

Баконин тоже сознавал, что Пирогов хочет остаться один, что сейчас бессмысленно говорить не только об использовании привода башмаконакладывателя, но и о других куда более важных предложениях, с которыми он, Баконин, пришел сюда. И все-таки он продолжал сидеть, будучи не в силах оставить Пирогова одного. Баконину казалось, что еще можно сказать какие-то слова, которые утешат, будут поддержкой.

Ксения поднялась:

– Я, пожалуй…

Пирогов согласно кивнул. Он сделал это так поспешно, с таким открытым выражением того, что его удовлетворяет ее уход, что и Баконин выпрямился, невольно приготовившись встать. И все же он не встал, и тогда Пирогов посмотрел на него с такой досадой и нетерпением, что Баконину ничего не оставалось, как подняться…

Пирогов жил на боковой тупиковой улице, но сегодня здесь было оживленно. В середине ее стоял роддом – улица так, без обиняков, и называлась: Родильный тупик, – и по случаю субботы возле него собралось много посетителей. У окон первого этажа шелестел тихий разговор. Мужья ухитрились забраться к самому подоконнику – натаскали откуда-то кирпичей. Посетители же, которые пришли к роженицам, стоявшим у окон на втором и третьем этажах, что-то кричали, подкрепляя слова жестикуляцией… Солнечный теплый день, радостное оживление людей, пришедших к роддому, счастливые улыбки рожениц – все это слилось воедино.

– Хватит вам, Михаил Сергеевич! Не вы – так кто-нибудь другой. Забудьте! Хватит!

– Да, конечно. Что уж теперь…

– О чем вы еще собирались Пирогову?.. Впрочем, не вовремя вы. У него сейчас столько серьезных осложнений… Но я, кажется, догадываюсь: собираетесь снова увезти его с собой? Умыкнуть, как тогда, в Старомежске?

– Вы ясновидящая как всегда. Отпустите?

– Узнаю Баконина: сразу быка за рога.

– Времени в обрез.

– Как работается на новом месте?

– Ничего, кручусь. Вторую механизированную горку планируем. Деньги дороге вот-вот спустят.

– Слышала.

Баконин снял плащ:

– Теплынь-то какая.

На нем был серый, отлично сшитый костюм. Рубашка, как всегда, белоснежная. Ксения понимала, что вчера и сегодня, а скорее всего, и ночью он занимался у стариков упаковкой вещей – перетаскивал, поднимал, сколачивал, увязывал… Но вот он вышел на люди, и словно бы ничего такого не было… И все это – прекрасный костюм, белоснежная рубашка, галстук, блеск густых черных чистых волос, – все это часть самой сути его: чистотой, кружащим голову запахом чистоты пронизано все существо этого человека.

– Как же насчет Пирогова? – спросил Баконин. – Если я его уговорю, препятствий чинить не станете?

«Что ты все о нем, о нем!» – воскликнула Ксения мысленно.

– Михаил Сергеевич, вам не кажется, что вы его несколько переоцениваете? Согласитесь, на фоне нынешних поразительных открытий, технических чудес… его поделки…

– Без Пироговых не было бы Циолковских, Королевых, Курчатовых… Вершины пирамид не вырастают из ничего. Кроме того, Пирогов особый вид созидателя: воинствующая доброта. Я бы сказал – атакующая… Ну, а если с точки зрения практики дела…

Ксения остановилась и, откровенно игнорируя то, что он говорил, прерывая его, спросила:

– Когда вы едете?

– Пока трудно сказать.

Баконин посмотрел на свою спутницу и тотчас отвел взгляд. Оттого ли, что на душе скребли кошки – надо же было ляпнуть у Пирогова, такую весть обрушить на человека, – оттого ли, что Зорова с удивительным безразличием отнеслась к происшедшему там, у Пирогова, Баконин чувствовал, как в нем растет странная, неожиданная неприязнь к ней. Бывает так: под влиянием момента опрокидывается, летит кувырком то, что жило в душе теплым тревожным кусочком. Сейчас все раздражало, все отталкивало в Зоровой: ее подтянутая фигура и высокая грудь, манера держаться, как-то слишком спрямив себя и вскинув голову, отточенные, холодно-правильные черты лица… Все, все в ней утратило былое очарование. А ведь прежде!.. Что это такое было? Влюбленность? Увлечение? Кто знает? Но разговаривать с нею, смотреть на нее всегда доставляло наслаждение. Волновало.

– Забираю стариков: вроде бы Галя начинает наконец приходить в себя, осваивается там у нас.

«Какая еще Галя? – не поняла в первый момент Ксения. – О ком он?.. Ах да!..» Впервые при ней он назвал жену не по имени-отчеству, а так вот – Галя.

– Дьявольски трудно ей это дается. В сущности, я совершил преступление. Честное слово, увезти Галю отсюда было преступлением. Она столько отдала Ручьеву!.. Все ее годы здесь – подвиг. Я ничуть не преувеличиваю: настоящий подвиг. – Баконин испытывал необходимость говорить, говорить. Возникло чувство странной неловкости перед Зоровой и вместе с тем ощущение какой-то нечистоты, противной замутненности в себе. – Начала с небольшого детского кружка. А теперь народный театр, теперь только в детской студии двести человек. Ее первенькие, ее старшенькие сами ведут занятия в студии. Ну, да вы все отлично знаете. Ваша Оля… Правда, она пришла позже… Подумать только: на самодеятельной сцене «Спартак», «Жизель», «Эсмеральда»… Когда у нас родился сын, Галя брала его на репетиции. На одной руке сын, в другой – микрофон. Она подает команды своим ученицам, делает замечания, словом, руководит репетицией и баюкает ребенка. Она и педагог, и режиссер, и художественный руководитель, и либреттист. А помимо всего – декорации, костюмы, парики… Эскизы декораций – она. Эскизы костюмов – она. Един бог в ста лицах. И вот результат – настоящий театр. Порой в городе забывают, что это самодеятельный коллектив: требования – как к профессиональному. Я боюсь, вы знаете, я просто боюсь, что во второй раз ей такое не совершить. Просто не хватит душевных сил. Слишком много она оставила здесь. Слишком много. Очень, очень возможно, что здешний театр – пик ее жизни… А что делать? Дьявольское противоречие! Я терпел без нее полтора года, но больше не смог.

«Значит, вот как все обстоит: налицо счастливая семья, счастливая, розовая – розовее некуда – картина, а твои предположения, твои такие логичные системы рассуждений несусветная чушь».

– …Меня можно осудить, но нужно и понять…

«Осудить… понять… На черта ты мне обо всем этом?.. Но какая демонстрация супружеской верности. О-о! Какая гармония!..» Ярость душила Ксению. Невыносимо хотелось сказать ему что-то такое, что ошпарило бы его как кипятком. Но у нее достало выдержки. Остановившись, она протянула руку:

– Простимся. Всяческих вам удач. Мне надо в отделение.

У себя в кабинете Ксения достала из сейфа папку с бумагами, которые еще вчера намеревалась изучить. Злость на Баконина не прошла, но возбуждение улеглось. Ксения села за стол, открыла папку и снова задумалась… Да, все это было – горечь, обида и даже – словно ее обманули – гнев. И чувство потери. Будто она долго несла мучительно счастливый, хотя и мучительно тяжелый груз, чтобы отдать его и тем самым доставить небывалую, неиспытанную радость себе и тому, кому этот груз предназначался, но когда было совсем близко до того места, к которому Ксения шла, груз упал, разлетелся на мелкие кусочки, и она ступает по его обломкам. Все это было. Но что же выходит в конечном счете: Галина Ивановна Баконина действительно жила полтора года вдали от мужа из-за своего самодеятельного театра? Она любит мужа, муж любит ее, и все-таки полтора года в разлуке? Это не в романе, не в фильме – в жизни, тут вот, рядом. Да полно, правда ли?

Теперь уже не надежда побуждала ее думать так, а утешающая потребность верить: все-таки за полуторагодовой разлукой Бакониных что-то скрывается.

Она начала читать первый документ, вшитый в дело: «Пропускная способность на участке Ручьев – Харцыз ограничивается недостаточной длиной путей на станциях…» Остановилась на миг, подумав: «А насчет механизированной горки, коллега Баконин, мы еще поглядим. Только бы спустили деньги дороге» – и продолжила чтение документа.

III

Баконин колебался: не вернуться ли к Пирогову?.. А для чего? Утешить, ободрить? Чем? Какими словами? Сказать недосказанное: хочу опять перетащить к себе? И что это – бальзам? И потом, глупо: прибегу снова – ах, мой бедный, ах, мой милый, поедем со мной!.. Еще согласится ли? Не надо сейчас о переезде. И бежать к нему незачем. Справится сам. Кто-кто, а Пирогов справится. Придет в себя, придет. Наконец, есть Злата Георгиевна. Уж она-то отыщет слова. Такая женщина!..

Он решил, что повидает Пирогова завтра. Лучше всего изложить предложение в присутствии Златы Георгиевны. Как тогда, в Старомежске, в общежитии. Завтра-то он, очевидно, застанет Злату Георгиевну дома.

Ему нужен был Пирогов. Позарез. Может, даже нужнее, чем в тот момент, когда Баконин перетащил его в Ручьев из управления дороги, понимая, как поможет Сортировке изобретательский талант Пирогова. Но сейчас Баконин связывал с Пироговым реализацию идеи такого размаха, что дух захватывало. В масштабе всей Средне-Восточной дело. Все отделения включались в орбиту. А если осуществится, то пойдет по другим дорогам страны. Непременно. Важно начать… Но инженеры в службе движения – у Готовского – указали на уязвимое место в технологической цепи. Баконин сам видел его и все-таки был убежден, что идея уже сейчас практически осуществима. Да, есть слабое место, но его можно укрепить в процессе реализации замысла. Начинать надо, начинать! Готовский же и ноды не то чтобы отвергли идею, а затеяли волынку: устрани изъяны, вот тогда… Устранить мог Пирогов – придумать конструкцию для того звена технологической цепочки. Он мог сделать это и здесь, в Ручьеве. Но еще лучше, если Пирогов переберется к нему, Баконину. Сегодня, идя к Пирогову, Баконин верил – уговорит, увезет. Ну, не тотчас, разумеется. А хорошо бы и тотчас. Дело не терпит, как не терпел и сам Баконин. И вообще ему не хватало Пирогова. Порой он испытывал то чувство крайней досады, какое может испытывать рабочий, у которого нет под руками необходимого инструмента. Ну как если бы надо было что-то паять, а паяльной лампы нет. Ее держат другие руки, в других руках полыхает огонь. И может, используют-то они его, этот огонь, плохо. Не туда, куда нужно, направляют пламя.

Баконин шел по улице, именуемой Железнодорожная. Он хаживал ею бессчетное число раз, когда жил в Ручьеве. Начались особо примечательные кварталы ее – пять домов и для станционников удалось ему построить здесь. Ох и наполучал он за эти дома синяков!.. В первом квартале – в той половине его, где сейчас стоят дома военного ведомства, – прежде были бараки. Три единственных сохранившихся к тому времени в городе барака. Они смотрели на Железнодорожную торцами. К крылечкам, вросшим в землю, подступали лужи. Стены до окон подперты завалинами из земли – для утепления. Бараки были тем более грязны, безобразны, что об их виде никто не беспокоился – обречены на слом. Но шел долгий спор между Бакониным и военными: кому строить дома на месте бараков. Вооруженные силы победили. Но это уже без него. Теперь здесь стояли два таких же, как у станционников, пятиэтажных дома. Новеньких. Еще не совсем выветрился запах краски и известки. И асфальт на тротуаре черный – не успел обесцветиться на солнце… Баконин миновал эти два новых дома. Дальше уже все свое. Конечно, он возвел не бог весть какие архитектурные шедевры. Сейчас это в глаза бросалось: панельные коробушечки. Балкончики будто курятники. Минуют годы, и, чего доброго, эти дома и сотни их близнецов в Ручьеве снесут, как те бараки. Со временем каждый дом будет произведением искусства. А сегодня дай необходимое. Не до эстетики. Черта ли человеку в архитектурных уникумах, если у семьи на все про все десять квадратных метров!.. У Баконина потеплело на душе: вот они, его дома. Два здесь, три дальше. Живут люди. Живут в домах, о которых он с сознанием своей правоты и победы мог говорить – мои, баконинские.

Антигосударственная практика, беззаконие, торгашеские сделки, афера, преступные действия – какие только слова не обрушили на него. По нарастающей. Когда шел на это заседание, держал голову прямо. И на заседании, хоть и бухало глухим колоколом сердце, не сник, не пал духом, но подумал: похоже, на этот раз снимут. Ну и пусть их! Баконин проявит себя на любой работе и где угодно. Только бы не суд!.. Обошлось строгим выговором с последним предупреждением. Выручил Марк Денисович Долгушин, бывший начальник политотдела дороги. К тому времени политотделы ликвидировали, Долгушин был заместителем начальника дороги… «С последним предупреждением», потому что Баконин уже имел строгача за строительство Дворца культуры. Хотя и громкая, но давняя история; строгач успели снять, но на том заседании напомнили. В перерыве Баконин стоял один у окна, в приемной, и смотрел на улицу. Кто-то тронул его за плечо. Баконин обернулся – Долгушин. «Ничего, Миша, крепись!» С Долгушиным были еще кое-кто, смотрели с таким состраданием, будто Баконин стал калекой. «Да вы что? – выдохнул он. – Вы что! Дома-то есть! Стоят дома-то, заселены. А на остальное мне!..»

А строгача за Дворец культуры схлопотал, когда еще работал начальником политотдела отделения, в пятидесятых годах. Тогда Долгушин буквально спас. Горой встал за Баконина… Был в Ручьеве железнодорожный клуб – перестроенное складское помещение, одно из владений бывшего купца первой гильдии, мукомола. Зал на триста пятьдесят мест, сцена с кузов автомашины. Акустика – ну какая акустика в складах? Дальше шестого-седьмого ряда половину слов не услышишь. Да и видимость – час отсидишь, шея ноет: выворачиваешь ее так и этак… Фойе одно. Туалет и буфет рядом. Звали клуб смешно и странно – «Кильдим». Старожилы утверждали, что вроде бы от сторожа, который стоял когда-то при складах, – Кильдима, Кильдина или Кильдира по имени. Какой он был национальности, и вовсе никто не знал. Привилось почему-то «Кильдим» – и пошло.

Баконин по каким только лестницам не хаживал, в какие кабинеты не пробивался, стремясь добыть средства для строительства Дворца культуры в Ручьеве. Куда там! В то время кое-где в стране еще мрачнели следы военных разрушений. Все ж напору Баконина уступили – дали на капитальный ремонт клуба. Считай, что и это удача… Капитальный ремонт, говорите? Ладно, пусть так. Переводите деньги, закрываем клуб, начинаем работы.

Он поднял на ноги всех промышленных тузов города. И городские строительные организации тоже подбрасывали что могли. Умел Баконин где уговорить, а где нажать: коли вам придется туго, от нас понимания тоже не ждите; а железная дорога, она, матушка, ох как часто выручает.

Веденеев поахивал, но не мешал.

Словом, когда по каким-то делам приехало в Ручьев высокое финансовое начальство, «Кильдим» уже сидел, как улитка, в коробке нового здания. Правда, и его наружные стены нарастили в высоту – приспосабливали целиком под большой зрительный зал. Начальство взъярилось, да не ломать же? Ручьевцы получили Дворец культуры. И сейчас еще на узле, да и в городе, можно услышать – ДК имени Баконина.

Заработал строгача за ДК и Веденеев. Безоговорочно признал себя главным виновником.

Веденеев… Виталий Степанович Веденеев. Уж на что Баконин сейчас главинжем на другом отделении, но и он до сих пор мысленно зовет его «папа». А ноды иногда зовут его Теркин. Не потому, что похож на Василия Теркина. Зовут за побитое оспой лицо. Полное, грубоватое, что называется мужицкое. И еще эта квадратная планочка усов. Черт-те зачем он их носит. Нелепость какая-то. Глянет иной и сразу подумает: нет, такое не от избытка интеллекта. А за этой внешностью – романтик дела, романтик транспорта прежде всего. Лирическая душа, можно сказать. Однажды шли они – Веденеев и Баконин – в зимний день от Сортировки по перегону. Железная дорога делала поворот, скрываясь за лесом, и далеко меж елей проглядывал кусочек огня семафора. «Смотри, Миша, он будто на ветви сидит». Семафор горел красным светом, и, помолчав, Веденеев добавил: «Будто снегирь на ели замер. Красногрудая птица снегирь…» Как-то был Виталий Степанович уполномоченным обкома партии на хлебозаготовках. Село, в котором жил, отстояло от железной дороги на пять километров, но Веденеев дня не мог вытерпеть, чтобы не смотаться на станцию, на железку, хватить паровозного дымочка – тогда электровозов еще не было, – послушать, как вагоны на стыках стучат.

Завтра его юбилей. Нет на транспорте второго такого командира, чтобы четверть века нодом. Двужильным, нет – трехжильным надо быть. Сколько раз за эти десятилетия менялось руководство в городе, в области, и с приходом новых лиц дули сквозняки, а Веденеев оставался на своем посту.

Вверх Виталий Степанович не пошел после истории с одним весьма высоким чином. Приехал тот чин в Ручьев в разгар лютой зимы. Расшивать узел. Вместе с Веденеевым зашел как-то в помещение нарядчика локомотивных бригад, попросту «брехаловку», – в ожидании наряда на поездку машинисты рассказывали всякие байки, упражнялись в острословии, жестоком и свойском. И конечно же дулись в «козла». На «лезь под стол». «Ну что, нод, забьем?» – сказал чин. Под большого демократа работал. Что оставалось Веденееву – сел, хотя и знал, с какими доками придется схлестнуться. Проиграли, конечно. Чин, очевидно, не сомневался, что машинисты учтут его чин. Машинисты не учли: «Под стол, под стол!» Тот им: «Что вы, братцы, с моей-то комплекцией! – Был он действительно грузен. – Пусть уж тогда нод за меня». В «брехаловке» сделалось тихо, все уперлись взглядом в Веденеева. Он понял: полезет один – ему этого не простят. Сказал: «Нет уж, вместе проиграли, вместе и туда…» Стол длинный. Веденеев полз за толстым бабьим задом партнера и думал: «Залез я под стол начальником отделения, а кем, интересно, вылезу?..» Пробовал или нет чин свести счеты с Веденеевым, в точности неизвестно. Говорят – пробовал, но Долгушин помешал – он тогда уже в министерстве работал. Уцелел Веденеев. А вот большего Долгушин, видимо, сделать не смог: застрял Виталий Степанович в нодах. После уж и чин лишился своего чина, а Веденеев все сидел в Ручьеве, – привыкли к этому, словно ему на роду написано.

А завтра – юбилей.

Баконин миновал два «своих» дома. Когда шел возле них, узнавал: вот эти окна – квартира такого-то, вот эти – такого-то… Станционников квартиры, его людей – с Сортировки… Ему вспомнилась квартира Пироговых. Сегодня у них было как-то не ухожено, не прибрано. Не видно хозяйкиного глаза, ее рук. И почему ни вчера вечером, ни сегодня не было дома Златы Георгиевны? Уж сегодня-то, зная, что он, Баконин, придет, она непременно дождалась бы… Зорова сказала о Пирогове: «У него сейчас столько серьезных осложнений». Осложнений. Значит, что-то еще помимо Чистова. Что? У кого узнать?

Улица выводила к путям Сортировки. Баконин поднялся в рубку маневрового диспетчера и позвонил в локомотивное депо, в экспериментальный цех. Он не сомневался: хоть и выходной, в экспериментальном кто-нибудь есть. У Пирогова работали такие же, как и он, одержимые.

Трубку взял один из конструкторов. Рассказал, что со Златой Георгиевной.

– Еду туда, – сказал Баконин.

– В больницу?

– Куда же еще.

– Вот это верно. Прижмите врачей: какого дьявола темнят!

IV

Ему не удалось повидать Злату Георгиевну. Конструктор из экспериментального забыл о карантине. Но, наверное, дежурный врач в виде исключения разрешил бы пустить Баконина в палату, если бы не случилось непредвиденное. Дежурила как раз тот врач, на попечении которой была больная Пирогова. Баконин попросил вызвать врача.

Они прошли в одну из комнат приемного отделения. Врач указала Баконину на стул. Сама она села напротив на шаткую кушетку.

– Картина в общем-то ясна, но мы еще не делали пункцию.

– Для чего пункция, если картина ясна?

– Для чего? – Она улыбнулась снисходительно, опустила руки в карманы коротенького изящного халатика. – Чтобы полностью убедиться.

– Так делайте!

– Сделаем.

– Когда к вам поступила Пирогова?

– Ну… сначала она была в терапевтическом отделении.

– А сколько времени она у вас, в хирургическом?

Врач выпрямилась:

– Послушайте!..

– Черт побери, а если вы ошибаетесь? Человек убежден, что у него рак, человек сражен, убит, а у него не рак.

– В данном случае это исключено. Уверяю вас!

– Спасибо! Но уверения – это… Почему вы тянете? Мне кажется, нужен фактический материал.

Врач все более не нравилась ему: молода, похоже, излишне самонадеянна, к тому же весьма занята собой. Баконин, очевидно, проникся бы еще большим недоверием к ней, знай он, что врач эта с Ручьевым прощалась – ее пригласили в областной центр, в институт. Пункцию больной Пироговой она откладывала, потому что была загружена и увлечена несколько более важными для нее, кандидата наук, делами. Впрочем, она действительно не сомневалась в диагнозе.

Поднявшись с кушетки, сказала холодно:

– Фактического материала достаточно.

Баконин тоже встал. Не из вежливости и не оттого, что считал разговор оконченным.

– Когда вы сделаете пункцию?

– На той неделе.

– Вы можете сказать точнее?

– Не могу.

– Я должен уехать. Я прошу вас, сделайте сегодня, завтра!

– Сегодня в операционной нет персонала. Завтра его тоже не будет – воскресенье.

– Сделайте завтра! Вы же явно затянули. Исправьте ошибку! Иначе я подниму всех здесь, в Ручьеве.

– Пожалуйста, поднимайте.

– Я хотел бы повидаться с больной.

– У нас строгий карантин.

Она вышла.

Баконин позвонил Веденееву по автомату возле больницы. Было вполне логичным просить вмешаться именно нода: Злата Георгиевна не только жена уважаемого на железнодорожном узле человека, но и сама железнодорожница. Оказалось, что «папа» на линии и что будет поздно вечером. Да хоть бы и ночью, думал Баконин. Подниму и ночью.

Ах, Пирогов, Пирогов! Какой жестокий узел завязался!.. Из Ручьева он, конечно, пока никуда.

И эта неизвестность со Златой Георгиевной. Ничего нет хуже неизвестности. А Веденеев будет только вечером или даже ночью. Ждать – вот чего Баконин не только не любил, но и не умел, не мог.

Он остановил такси, поехал в отделение дороги и там с помощью диспетчеров нашел на линии Веденеева.